Annotation 10 страница

После чаю Васильев уехал по делам, и все в доме вздохнули с облегчением. Хозяйка немедленно отправилась прилечь, а Грушенька позвала Марину в свою комнату. Бело-розовое, кисейное, воздушное, наивное ее убранство, как обычно, напомнило Марине комнату Тамары Салтыковой, и настроение у нее, тоже как обычно, сделалось отвратительное. С удовольствием ушла бы, но без Грушеньки ей было не обойтись.

Марина села в кресло, но тут же что-то жалобно пискнуло за спиной, и она подскочила, уверенная, что раздавила до смерти одного из котят, которые вечно бегали по многочисленным васильевским комнатам, спали где хотели, лезли без зазрения совести по юбкам женщин и царапали детей. На счастье, котенок вылез из кресла вполне живой, хотя и возмущенный, ужасно зашипел на Марину и удрал из комнаты с таким явным отвращением, что Грушенька переконфузилась. Марина воспользовалась случаем и попыталась извлечь из невинной житейской ситуации максимум для себя пользы.

– Скажите, Грушенька, у вас что-то есть с тем красивым австрийцем, как его… – Она пощелкала пальцами, словно пытаясь вспомнить имя музыканта, хотя отлично его помнила. – Со скрипачом… – Новые щелчки пальцами. – Мартин, ах да, Мартин! Кстати, это имя или фамилия?

– Имя, – задушенным голосом отозвалась Грушенька и приложила ладони к щекам. Щеки как начали гореть, лишь только Марина задала свой вопрос, так и полыхали все сильнее. – Его зовут Мартин Бобаш. А с чего вы взяли, что у меня с ним что-то есть? Мы просто танцевали…

– Ну, он-то с вами не просто танцевал, – усмехнулась Марина. – Он в вас влюблен, сразу видно.

Грушенька смотрела чуть исподлобья, настороженно и была в ту минуту такая красивая, что у Марины стало горько во рту. Но вдруг вспомнила, как смотрел на нее Андреас, когда говорил: «es ist sch? n, это красиво, когда красивая женщина лежит, она такая… она как будто… sie wartet seinen Mann, она ждет своего мужчину»; вспомнила, как его пальцы накрывали ее грудь и что было между ними потом, – и моментально сообразила, что нужно сделать, как повести разговор, чтобы Грушенька не отказала, не могла отказать.

А та вдруг заговорила быстро, сбивчиво:

– Вы, конечно, думаете, что я влюблена в него. Напрасно! Он мне нравится, он красивый, а танцевать с ним вообще прекрасно, но… он чужой, совсем чужой мне человек, и не только потому, что австриец, пленный, враг, а просто – чужой. И очень жаль, если и вы, и он, и другие все это как-то особенно воспринимают. На мой счет люди вообще всегда ошибаются. Я, наверное, сама во всем виновата… Знаете, два года назад со мной был один ужасный случай… то есть с одним человеком… то есть сначала был еще один случай, а потом этот… – Девушка запуталась, сердито махнула рукой. – Я еще в гимназии училась, когда в меня влюбился один мичман. Он в отпуск приехал домой, а служил во Владивостоке. Его сестра училась со мной, и он через нее передавал мне записки любовные. Я была просто глупая девочка. Мне льстило, что про любовь пишет настоящий офицер, взрослый мужчина – он был на пять лет старше! – ну и однажды я тоже написала ему, что люблю его. Дурочка была – мы ведь даже словом не обмолвились, просто он приходил к крыльцу гимназии, когда у нас заканчивались уроки, и смотрел на меня, а я – на него. Знаете, такие длинные бараньи переглядки… Когда вам пятнадцать лет, больше ведь ничего и не нужно! В смысле, это мне было пятнадцать. И в конце концов он явился к моему отцу свататься… А мы ведь ни слова не сказали друг другу! Отец меня позвал, а я его не узнала, этого жениха. Представляете? Видела ведь только издалека, с крыльца, в шинели и фуражке он был, а тут – в мундире, без головного убора… Отец сразу понял, что произошло, и очень едко нас высмеял, очень зло. Я так рыдала, а он ушел сам не свой. Его даже не насмешки отца поразили, а то, что я его не узнала, что слова про любовь были просто девчачьей блажью. Этой же ночью он вернулся в полк, прервав отпуск, но никому в семье ничего не сказал, и даже та девушка, его сестра, была уверена, что его просто отозвало командование. А спустя какое-то время пришло известие, что он утонул. Но была зима, корабль их не был в плавании… И как он мог просто так утонуть? С чего вдруг оказался в море? Понятно же, что утопился… Отец пытался меня убедить, что мы ни в чем не виноваты… да кто знает, может быть, так оно и было…

Грушенька перевела дыхание, посмотрела на Марину, словно ждала, что та что-нибудь да скажет, но Марина молчала. Она не совсем понимала, к чему весь этот разговор, что дает эта давняя история ей, лично ей. Вернее, ей и Андреасу.

– Потом… – заговорила Грушенька вновь, – потом в меня влюбился один человек. Инженер!

Последнее слово она выговорила с неким придыханием. Ну еще бы! В Х. это была одна из самых почитаемых профессий. Инженеры-путейцы, инженеры-строители – их вечно не хватало, они получали большие деньги, в местном свете их принимали наравне с самыми мощными финансовыми воротилами.

– Он был не женат, однако у него были… разные дамы, вы понимаете.

– Любовницы, что ли? – бросила Марина небрежно.

– Ну да… – с запинкой выговорила Грушенька, и Марина усмехнулась: как же, слово считалось таким не-при-лич-ным, невозможно его произнести барышне из хорошего дома!

– И вы стали одной из них? – спросила Марина нарочно (ей доставляло удовольствие шокировать глупенькую девушку), и Грушенька от ужаса чуть ли не взвизгнула:

– Нет, что вы! Он посылал мне письма – совсем как тот мичман, только я уже была научена горьким опытом и ничего не отвечала ему. Но он меня преследовал, часто появлялся около дома, подстерегал меня на улице. Отец заметил его и спросил однажды, что это значит. Тот человек сказал, что хочет на мне жениться. Отцу он был по душе – умный, из хорошей семьи, с хорошей профессией. Но батюшка сказал ему, что ухаживать за порядочной девушкой, имея связи на стороне, непорядочно: если изменяешь невесте, значит, будешь изменять и жене. В тот же вечер тот человек сказал своей воз… люб… – Грушенька замялась было, но Марина молчала, не приходила на помощь, и пришлось Грушеньке со вздохом выговорить-таки ужасное слово: – Он своей любовнице сказал, что должен с ней расстаться, потому что хочет жениться, и больше они не будут встречаться. Она ушла, но на другой день подстерегла его у дома и застрелила из револьвера… На суде она заявила, что ей неизвестно, на ком хотел жениться этот человек, но спасла ее от ужасной участи вечно обманутой жены. Но я знаю, что отец тайно, через подставное лицо, нанял для нее лучшего адвоката и заплатил кучу денег, чтобы мое имя нигде не упоминалось. Суд присяжных ее оправдал, она потом уехала отсюда – тоже с помощью отца…

– Когда это случилось? – удивилась Марина.

– Еще до того, как вас… до вашего приезда, – деликатно выразилась Грушенька. – И до войны. Зимой, в начале четырнадцатого года. Это на меня так ужасно подействовало… Мне девятнадцать, я знаю, что красива, за мной многие ухаживают, а я ни в кого не влюблена. Я не могу влюбиться! Просто боюсь. У меня те две смерти, которые из-за меня случились, те два горя, которые я пережила, как будто выжгли что-то в сердце. Вы понимаете?

Марина медленно кивнула:

– Грушенька, я поняла. Ты хотела мне сказать, что не можешь любить Мартина. Ну и хорошо. Значит, меньше горевать будешь, когда он решится бежать.

Нет, Андреас не говорил ей, что среди его товарищей по бегству будет Мартин, Марина просто сложила два и два и получила четыре. Уж очень заговорщический вид был у мужчин, когда они разговаривали в «Чашке чая». И так волновался руководитель оркестра, предупреждая Мартина о возможных неприятностях. Наверное, разговор тогда шел именно о побеге…

– Бежать?! – воскликнула Грушенька. – С чего вы взяли? Откуда вы знаете? Мартин сказал вам? Но каким образом? Вы встречались?

Да, Грушенька не лгала – она была равнодушна к Мартину. Ни тени ревности не прозвучало в голосе – только любопытство.

– Если я тебе скажу, ты отцу не выдашь? – быстро спросила Марина.

– Никогда, – так же быстро ответила Грушенька.

Марине смертельно захотелось рассказать ей про Андреаса, про те несколько часов упоительных ночных объятий. Поделиться своим счастьем хоть с кем-то! Показать Грушеньке, которая всегда смотрит на нее с недоуменным сочувствием и даже с жалостью, что она, ссыльная, брошенная, одинокая женщина, мать невесть от кого прижитого ребенка, смогла стать предметом бешеной страсти.

Марина осеклась в самую последнюю минуту!

Нельзя. Эта девчонка из стана врагов. Если ей взбредет в голову хоть что-то где-то ляпнуть…

– Я скажу тебе потом, когда ты выполнишь мою просьбу, – ответила уклончиво.

Верный ход: ох, как заблестели глаза у любопытной маленькой мышки, которая прямиком бежит в расставленную мышеловку!

– Все, что хотите, Мариночка Игнатьевна! Все, что хотите, сделаю!

– Поклянись.

– Христом Богом клянусь! – Грушенька обмахнулась широким крестом. – Да провалиться мне на этом месте! – И спохватилась наконец: – А что сделать-то надо?

– Я хочу, чтобы ты сейчас пошла со мной в «Чашку чая» и передала Мартину записку, – сказала Марина. И, увидев, как потемнели испуганно глаза Грушеньки, как откинулась назад ее голова, как задрожали губы, словно готовясь взять назад свою глупую клятву, как стиснулись испуганно руки, угрожающе нахмурилась: – А не то отец твой узнает все о твоих танцах с ним, о том, что он тебе в любви признавался, а ты к нему на свидания бегала.

– Я?! – нелепо раскрыла рот Грушенька. – Но это неправда!

– А ты докажи! – злорадно усмехнулась Марина и, закрепляя свою власть над Грушенькой, добавила: – То, что ты с ним танцевала неприличный танец в обнимку, кто угодно подтвердит. А поверив в это, отец твой и во все остальное поверит… особенно если я скажу, что вы с австрийцем у меня встречались. И тогда тебе несдобровать!

По боли, отразившейся в Грушенькиных глазах, Марина поняла, что сделала верный ход: Васильев и впрямь поверит дурным слухам о дочери. Ну что ж, сама виновата! Береги, как говорится, честь смолоду!

* * *

Завидев издали вагон конки, стоявший около первой почтово-телеграфной конторы, Шурка пустился бегом, однако старался, вышло, зря: вагон долго еще не трогался. Мальчишка, изображавший из себя вагоновожатого, уныло ковырял в носу.

– Когда отправление? – спросил Шурка.

– Встречный с рельсов сошел, – буркнул мальчишка. – Как поднимут, так и поедем. Надо быть, скоро.

Вагон стоял, такое впечатление, давно – все места заняты. В основном это были чиновники, женщины, молодые поручики и седой генерал.

Шурка поднялся на империал. [4] Там еще нашлось два или три свободных места, однако наверху немилосердно дуло, и Шурка вновь спустился в вагон.

Он притулился на задней площадке и вынул из кармана «Энский листок». Ничего особенного в этом не было: еще двое или трое пассажиров держали в руках газеты. Но они-то читали просто газету, а Шурка наслаждался свежим матерьяльчиком Пера!

Назывался он «Кровавые забавы» и был написан после посещения репортером Русановым петушиных боев в тайном притоне в Гордеевке. Все забавы такого рода были с войной запрещены, однако Шурка немыслимым образом о притоне прознал, еще более немыслимым путем нашел туда доступ – и вот, пожалуйста, дал на полосу матерьяльчик столь острый, что сам господин Смольников телефонировал Тараканову, восхищался пронырливостью его репортера и сетовал, что агенты сыскного отдела о данном пристанище азартных игр знать не знали. И даже вездесущий Охтин принужден был досадливо крякнуть и признать, что недоглядел, прошляпил, проштрафился, в то время как господин Перо оказался на высоте. И не в первый уже раз!

Услышав от редактора о его звонке, Шурка, против ожидания, ничуть не обрадовался и не возгордился, а подумал, что теперь его отношения с Охтиным, пожалуй, станут еще прохладней. Кому из опытных агентов сыскного будет приятно, коли их обскачет на вороных какой-то репортеришка! Да и не обскакивать Охтина хотел Шурка, а наоборот – работать с ним вместе… Вот уже полгода Русанов-младший вовсю работал в «Энском листке», печатался чуть не в каждом номере, однако работой своей был не слишком-то доволен. Острая заметка «Кровавые забавы» была исключением из унылого правила – Шурка большей частью исправно писал о плохой работе городского трамвая, о дурном качестве энской телефонии, о спекулянтах, которые припрятали сахар и не продают его, о безобразном качестве очистки энских улиц, о тягостной нехватке мяса. А мечтал он вести колонку «Уголовной хроники». Агент Охтин, на знакомство с которым Шурка возлагал такие надежды, чудится, совсем забыл, как они вместе – да-да, вместе! – пытались разгадать причину убийства репортера Кандыбина и, главное, загадки объявлений беженцев. Охтин забрал с собой странные листки с переписанными объявлениями – и словно в воду канул. Все попытки Шурки подобраться к сыскному отделу, свести дружбу или хотя бы шапочное знакомство с его агентами и получать регулярный матерьяльчик для «Уголовной хроники» оказывались напрасными, ибо Охтин ни на дружбу, ни даже на контакты служебные нипочем не шел. А теперь, после «Кровавых забав», небось еще больше разобидится…

– Да что ж такое, господа! – возопил в эту минуту стоявший рядом с Шуркой немолодой чиновник в вицмундире. – Сколько же стоять можно, а? Ну должен же быть какой-то предел!

– Не по нраву – пешком ступайте, – фыркнула вошедшая в вагон особа в синем суконном берете и с брезентовой сумкой через плечо. Это была представительница нового класса общества, родившегося уже после начала войны, когда мужчин-кондукторов призвали в действующую армию. Называлась сия особа «кондукторшей», и, похоже, она знала себе цену. Куда до нее какому-то там репортеру Русанову! – До Сенной идти-то полчаса, большое дело, подумаешь!

– В прежнее время, не теряя ни минуты, я давно бы соскочил с вашей, с позволения сказать, конки и отправился пешком. Но теперь… – вздохнул чиновник. – Я не банкир, не пароходчик, не кондуктор железной дороги. Увы, я даже не грузчик или мелочный торговец. Я всего только обыкновенный служащий и не могу еженедельно бросать тридцать рублей на ботинки на картонной подошве!

Шурка Русанов неловко повозил ногами. Сестра, поглядев вчера на его изношенные в беготне по городу башмаки, сама сходила в обувную лавку и принесла новые ботинки на неснашиваемой подметке, называемой «американский резиновый ход». Стоили они около ста рублей, и Шурка теперь чувствовал себя неловко. Такие ботинки осенью шестнадцатого года могли себе позволить разве что миллионеры. Ну да они с сестрой и были миллионеры…

В ту минуту где-то вдали на Большой Печерской раздалось треньканье звонка встречной конки, что было знаком для отправления ждущей конки. Слава Богу, вагоновожатый дал сигнал! Значит, вагон вот-вот тронется.

С лиц пассажиров исчезло желчное выражение. Чудилось, все враз переменили свое отношение к жизни и чуть ли не с радостью отдавали кондукторше пятачки, получая взамен билеты.

В последнюю минуту перед отправлением в вагон вскочила девушка в простенькой косынке, бледная, в какой-то обтерханной кофте и юбке с махрами по подолу. Но убогость ее туалета замечалась уже потом, а первый взгляд, упавший на ее нежное, тонкое лицо, мог лишь радовать любое существо мужского пола. К примеру, Шурка смотрел на нее с удовольствием.

Офицеры, развалившиеся на сиденьях, тоже ели ее глазами. Один причмокнул губами. Второй присвистнул. Двое других обменялись одобрительными взглядами, и кто-то из них пропел чуть слышно:

Пупсик, мой милый пупсик,
Хочу за ручку гулять с тобой…

Девушка, которая оглядывалась в поисках свободного места, опустила глаза.

– Прошу вас, садитесь, сударыня, – спокойно сказал старый генерал, поднимаясь и уступая ей место. – Я охотно взойду на империал.

Он подождал, пока смущенная барышня сядет, и быстро, по-молодому, поднялся наверх.

– Вот так! – довольно сказал чиновник. – Вот это офицер, сразу видно!

Четверо поручиков, словно по команде, вскочили и опрометью кинулись туда же, на империал. Физиономии их были переконфужены. Хороший урок получили!

– Садитесь, молодой человек, – сказал чиновник Шурке, занимая освободившееся место. – В ногах правды нет.

– Обилечивайтесь, господа хорошие, – выкрикнула кондукторша.

«Надо записать словечко, – подумал Шурка, доставая кошелек. – А впрочем, такая прелесть и сама запомнится! »

Девушка в платочке подала кондукторше пятикопеечный «бон».

Кондукторша поднесла его к носу и, внимательно рассмотрев, вернула со словами:

– Я не возьму такого пятачка.

– То есть? – удивилась девушка.

– Тоись не приказано брать затасканных денег. Не примут его у меня кассиры!

– А мне какое дело? – пожала девушка плечами.

– А такое, – возвысила голос кондукторша, – что я на вас своих пятачков тратить не намерена. Либо другой давайте, либо вылезайте из вагона.

По лицу этой особы было видно, что ее решение непреклонно. Легче убедить каменную стену, чем заставить кондукторшу принять от хорошенькой («Ага! » – понимающе подумал Шурка) девушки и правда довольно затертый «бон».

Видимо, та решила смириться. Она снова сунула руку в карманчик юбки, вынула совершенно новый четвертной и с насмешливой улыбкой протянула его кондукторше:

– Ну а эти-то деньги не затасканные?

Кондукторша, глянув уничтожающе, молча повернулась и ткнула перстом куда-то в сторону. Оказалось, там находится вывеска, гласившая: «Просим не затруднять служащих разменом крупных денег! »

Теперь уже улыбалась не девушка, а кондукторша…

Но тут же улыбка исчезла с ее лица. Девушка вскочила и, угрожающе нагнув голову, двинулась вперед.

Кондукторша отскочила:

– Васька! Стой! Здеся безбилетница разоряется!

Васька, видимо, не слышал ничего в своей кабине. Вагон двигался вперед, девушка шла на кондукторшу с нехорошим блеском в глазах.

– Ах ты сука… – сказала она негромко. – Издеваешься? Рожи корчишь? Сейчас я из тебя все потроха выпущу! – И снова сунула руку в карман юбки…

Шурка сам не знал, что в то мгновение произошло с ним, какой вещий страх впился в душу, как клещ. Он вскочил и с силой схватил девушку за руку, рванул ее к сиденью, толкнул на него:

– Сядьте! Вы что?! А вы – возьмите!

И сунул кондукторше два новехоньких медных пятака, только вчера полученных в составе редакционного гонорара.

– Дайте два билета! И отстаньте от человека!

Кондукторша, испуганно дрожа маленькими светлыми ресничками, неуклюже отматывала с катушки билеты.

Девушка сидела, глядя прямо перед собой, сцепив на коленях руки. Однако они так и прыгали, и Шурка, чудилось, слышал, как зубы ее выбивали нервическую дрожь.

«Ох, бедная, натерпелась она, видать! – с неожиданным сочувствием подумал Шурка. – Где же она так натерпелась? »

Вагон задрожал и замер – остановка «Печерская площадь».

Девушка сошла и двинулась в глубину печерских закоулков и двориков.

Шурка резко отвернулся. Сколько бы раз он ни проходил или ни проезжал мимо этих обветшалых, неряшливых строений, всегда старался не смотреть в их сторону. Потому что среди них был один дом, при воспоминании о котором у Шурки екало сердце и тошно становилось в желудке. Два года… да нет, два с половиной года назад в тот роковой дом привела его приснопамятная кузина Мопся, Марина Аверьянова. Это был единственный случай, когда Шурка умудрился побывать на конспиративном собрании эсеров, а может, каких-нибудь большевиков, бес их знает, он так и не понял ни целей, ни задач их, поскольку никаких речей там не произносилось, а на повестке дня стоял один вопрос: убийство главы энского сыска Смольникова. Шурка тогда не чаял ноги унести и долго себя от страха не помнил. Не скоро он очухался, обрел мало-мальскую уверенность в себе, но забыть ничего не забыл. Даже и сейчас он смотрел в другую сторону, а словно бы видел неказистый домишко с полуоторванными ставнями и покосившейся дверью, около которой была, помнится, косо прибита номерная табличка, только Шурка, конечно, не помнил, какой там номер. А правда, какой?

Он обернулся – и увидел, что девушка, которой он купил билет, подходит к тому самому дому!

Шурка вскочил и кинулся к выходу. Однако опоздал – прозвенел звонок, вагон тронулся. Хоть на ходу прыгай!

– Ноги берегите! – заорала кондукторша погромче иерихонской трубы. – Куда сорвался? Ноги-то… чай, лишних нету!

Шурка ухватился за поручень.

«Да ерунда это, – убеждал он себя. – Показалось. Небось тот дом давно продали или сдали. И вообще, я, скорее всего, просто перепутал».

Однако он вышел на следующей остановке, повернул пешком обратно и, вместо того чтобы идти в дом 31, где находилось отделение Красного Креста, куда репортер Русанов, собственно, и направлялся, дабы осветить его богоугодную деятельность в «Энском листке», вернулся на Печерскую площадь. «Да успею я в этот Красный Крест! – подумал раздраженно. – А не успею, так завтра приду».

Вот он, тот дом, точно. Дверь с торчащей ватой и дранкой, полуоторванная ставня и покосившееся крыльцо, погнутая адресная табличка, которая все качается на одном гвозде и на которой виднеются облупленные буквы: «Спасский переулок, дом 2».

Спасский переулок, дом 2? Этот адрес… Откуда он его знает?

И Шурка словно увидел себя склонившимся над столом Ивана Никодимовича Тараканова и вчитывающимся в мелкий женский почерк: « УЧИТЕЛЬНИЦА-БЕЖЕНКА дает уроки по предметам среднеучебных заведений. С предложениями обращаться письменно: Спасский пер., д. 2 ».

Одно из тех объявлений, которые они с Охтиным и Таракановым читали, пытаясь разгадать обстоятельства смерти репортера Кандыбина! Этот дом, этот приснопамятный дом! В нем Шурка увидел когда-то человека, которому дал прозвище Альмавива, – провизора Малинина, дядюшку Кандыбина.

Вот так совпадение!

Странно, конечно, что именно сюда вошла девица, в которой было что-то… Что-то опасное в ней было, отпетое! Кто знает, может быть, в этом доме продолжают устраивать свои собрания боевики?

Ох, как бы выяснить, что творится сейчас там, внутри…

А, между прочим, выяснить возможно: нужно сделать физию топором, как говорили в бывшей Шуркиной гимназии (или «рыло лопатой», как предпочитали выражаться грубые парни из реального училища), и постучать в дверь. А потом принять вид, будто ошибся адресом…

Нет, нельзя. Если девушка и впрямь там, она Шурку узнает, точно: все же он спас ее от трамвайного скандала, она не могла его не запомнить. Ладно, если сочтет его просто дешевкой, трамвайным приставалой… А ну как там и впрямь вершатся какие-нибудь нехорошие дела? Нужно проверить, но как?

Шурка чуть ли не за голову схватился, не в силах разрешить задачку, как вдруг услышал знакомый певучий голосок за спиной:

– Здравствуйте, Александр Константинович!

Он порывисто обернулся и обнаружил перед собой розовое, сладко благоухающее облако, спустившееся на нашу грешную землю и звавшееся в миру Станиславой Станиславовной. И, как всегда при встрече с маленькой корректоршей, Шурка ощутил щенячий восторг и желание завилять хвостиком – и при этом желательно ощутить нежную ручку на своем загривке.

– Станислава Станиславовна! – споткнувшись, по обыкновению, на этом громокипящем имени как минимум дважды, пробормотал Шурка. – Что вы тут делаете?

– Как что? Живу. Я во-он там, на Ново-Солдатской, комнату снимаю.

– Ого, как далеко! – ахнул Шурка.

– Да что вы! – махнула ручкой Станислава Станиславовна. – Конка ходит часто, без задержек, я очень быстро добираюсь.

Шурка хотел выразить на эту тему свое прямо противоположное мнение, но посмотрел в веселые карие глазки – и решил оставить его при себе. Он вспомнил, как Станислава Станиславовна назвала его отъявленным пессимистом, когда прочла его заметку «Шаг вперед и два шага назад», посвященную никудышной работе энского электродвигательного транспорта, в просторечии именуемого трамваем. Станислава Станиславовна ворчала, что Александр Константинович, по своему обыкновению, чрезвычайно сгущает краски, не жалеет для красного словца родного отца (эта фраза стала общепринятым клеймом для нового Пера! ), не желает видеть в жизни ничего доброго и светлого, усугубляет и без того мрачное настроение обывателя… А ведь если вспомнить, к примеру, 1904 год, то в городе не имелось ровно ничего, никакого трамвая, а телефонировано было лишь несколько учреждений и квартир высших чиновников!

– А в 1220 году об Энске вообще и помину не было! – сострил Шурка.

Однако острота его никого не насмешила, а Станислава Станиславовна сказала, что он глупец, – и ушла, широко размахнув подолом своей юбки. Вот как-то умела она этак презрительно повернуться, что полуаршинная куцая юбчонка разлеталась, словно плащ какого-нибудь возмущенного испанского гранда. Александр Константинович Русанов получил подолом по коленкам, понурился и приготовился долго и трудно возвращать расположение хорошенькой бойкой корректорши. Но вот – ну не чудо ли?! – она стоит перед ним и заглядывает ему в лицо с самым живейшим интересом. Конечно, тут только полный идиот начал бы снова ввязываться в транспортный диспут, а молодой Русанов идиотом не был, поэтому он сказал с самым таинственным видом:

– Станислава Станиславовна, мне кажется, я напал на след одной сенсации. Мне нужна ваша помощь!

– Я готова, – с готовностью выпалила маленькая корректорша. – Но чем я могу вам помочь?

– Все очень просто. Вы должны всего лишь войти во-он в тот дом, – Шурка ткнул в сторону приснопамятного строения, – и сообщить, что желали бы встретиться с учительницей, дававшей объявления, и выяснить, подойдет ли она для подготовки в гимназию вашего сы… – Он всмотрелся в свежее личико Станиславы Станиславовны и поправился: – Вашего брата. Хорошо? Вы должны как можно внимательней осмотреть дом и всех людей, которых вам удастся увидеть.

– Хорошо, – пожала плечиками Станислава Станиславовна и пошла через дорогу. Обернулась на ходу, сверкнула улыбкой: – Вы меня подождете?

У Шурки сжалось сердце, до того она нравилась ему: маленькая – меньше его! – ладненькая, изящная, с крошечной, как у Золушки, ножкой. Он не мог вообразить себя увлеченным женщиной, которая будет хотя бы на полголовы его выше, а уж если толще… Даже Клара Черкизова, которая прежде казалась божеством, померкла рядом с несравненным изяществом Станиславы Станиславовны. Ах, кабы он когда-нибудь заслужил право звать ее Стасей, Стасенькой… Или Асей, Асенькой…

Шурка знал за собой это умение – уноситься в мир своих мечтаний так надолго, что порой не сразу мог найти дорогу назад. Однако довольно скоро ему пришлось вернуться из светлых далей, потому что рядом раздался скептический голосок Аси, Стаси… нет, пока все-таки Станиславы Станиславовны:

– А вы уверены, что не перепутали адрес?

– Почему вы так решили?

– Да потому, что там нет ни одной живой души. Я постучалась, потом заглянула… Дом необитаемый, все покрыто пылью и заброшено.

– Нет, но я видел, как она туда вошла! – совершенно растерянно пробормотал Шурка.

Станислава Станиславовна отпрянула. Глаза ее сверкнули, рот слегка приоткрылся.

– Что-о? – выдохнула она наконец. – Вы послали меня следить за какой-то… какой-то… кокоткой?! За дамой вашего сердца?! Вы послали меня?! Меня!

Восклицательные знаки сыпались на Шурку, словно иглы из опрокинутой игольницы, только это были раскаленные иглы. Что с ней? Да неужто она… неужто она его приревновала? Ослепленный, оглушенный, восхищенный и к тому же всерьез испуганный тем, что Станислава Станиславовна сейчас накинется на него с кулаками, Шурка выставил вперед руки и выпалил:

– Да вы что! Вы все неправильно понимаете! Это связано с убийством Кандыбина!

Ее глаза – потемневшие, расширенные – оказались вдруг близко-близко:

– Откуда вы знаете?!

Шурка, то заглядывая в ее ошеломленные глаза, то косясь на приоткрытые, влажные губы, затараторил что-то насчет Охтина, и объявлений беженцев, и странных адресов, которые не соответствовали действительности, о повторяющейся «двойке» в объявлениях и непременных словах «беженец» и «беженка», об этом опасном доме на Спасской, а также о странной девушке, которая – честное слово, ну вот расчестное! – чуть не набросилась на кондукторшу конки с ножом.

Честно говоря, он представил Станиславе Станиславовне не вполне точную картину. По его рассказу выходило, что именно Русанов-младший обратил внимание на все странности и несообразности в объявлениях, найденных у Кандыбина, именно он раскрыл агенту Охтину глаза на неблаговидное прошлое дядюшки покойного репортера, именно он… Словом, Александр Константинович Русанов выходил посообразительней Шерлока Холмса и даже известного петербургского сыщика Ивана Путятина. А полицейский агент Охтин был у него так просто, на подхвате, «мальчиком» работал, как некогда знаменитый Горький – у какого-то там чертежника на Звездинке.

Надо было видеть, какими глазами смотрела на Шурку Станислава Станиславовна…

– Александр Константинович, – схватила она его за руку, – поклянитесь, что вы и впредь будете рассказывать мне все, что узнаете про эти объявления и про этот дом. Клянетесь?

– Клянусь! – пролепетал Шурка и перестал дышать, потому что губы Станиславы Станиславовны легонько мазнули его по губам, а потом она кинулась бежать к Сенной площади, за которой начиналась Ново-Солдатская улица, где квартировала хорошенькая корректорша. А Шурка смотрел вслед быстро удаляющемуся розовому облаку, переживал второй в своей жизни женский поцелуй, изумлялся оттого, что он был совершенно не похож на первый, приключившийся с Кларой Черкизовой, и силился понять, в какой из этих раз он испытал больше волнения и удовольствия. Выходило, что поцелуй Клары был куда более волнующим, а поцелуй Станиславы Станиславовны – нежным. Ах, кабы маленькая корректорша когда-нибудь поцеловала его так, как бесстыдница Клара! Чтобы ноги подогнулись, а… а…

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒