Annotation 14 страница

Однако прошло уже две, потом и три недели после дяди-Шуриного ареста, а Верин никаких таких опасных разговоров не заводил. И никто ни Русановых, ни Аксаковых не тронул. Вообще, если быть слишком уж строгим к семьям, то половину Энска надо в Казахстан выслать. Слишком много народу было арестовано…

Словом, Верин молчал, хоть и продолжал странно (подозрительно! ) коситься на Олю. Ну и ладно, мало ли кто и как на кого смотрит! В конце концов, на нее поглядывают очень многие парни и мужчины, да еще как глазами играют! Оля нравится мужчинам – она это давно поняла. Девушка она скромная, никакого кокетства, ни-ни, а все же уверена в своей красоте. А что, если она просто-напросто нравится Верину? И он смотрит на нее, как может мужчина смотреть на понравившуюся женщину?

Мысль ошеломляла. Но ведь Верин старый… Он старше мамы, он лет на десять старше дяди Шуры, значит, ему сколько – сорок семь? Кошмар… Далеко до деда, но все-таки…

Наверное, Оля что-то напутала, напридумывала себе.

А может быть, и нет!

Она сама не знала, хочет ли ошибиться – или угадать. Но с тех пор, как она начала задумываться над отношением к себе Верина, ее словно бы ветерком обвеяло. Жить стало… Интересней? Забавней? Страшней? Острей?

Все вместе!

Давно уже Оля не ощущала по утрам такого наслаждения просто оттого, что просыпалась, вставала с постели, умывалась и торопилась на кухню завтракать. Давно так не будоражили ее мысли о предстоящем дне: на лекции бежать – как здорово! А потом в университетскую читалку – какое счастье! А выйдет она из библиотеки уже в глухую тьму и потом долго-долго будет идти пешком домой, наслаждаясь каждым шагом по промороженной земле. Весна скоро, весна, весна! Какие прохладные, нежные, словно бы умытые звезды встают в вышине по вечерам… Как тонко тинькают синички по утрам… Чудится, тиньканьем своим они пробивают тонкую оледенелую кору, которой оделось было сердце девушки, и теперь оно трепещет, словно и само – птенец, живой, теплый, дрожащий, жадный до жизни!

Вот в таком настроении Оля и проснулась в тот день, на который был назначен снос Петропавловского кладбища. Она не ждала ничего дурного от этого дня, ничего дурного не видела в этом событии. Город растет, кладбище скоро окажется в самом его центре. Здесь ему совершенно не место, а место новому парку. Говорят, рядом еще и кинотеатр выстроят вместо старого храма.

Честно говоря, Оля кладбище ненавидела. С ним были связаны такие страшные воспоминания из детства, что она предпочитала никогда их не ворошить, чтобы не навещали по ночам кошмары, в которых она слышала скрип полозьев по снегу и глухой, тяжелый, промороженный стук…

Нет, нет, не надо об этом! Не будет кладбища – не будет и воспоминаний.

Как же здорово, как прекрасно, что скоро все жуткие картины будут стерты из ее памяти, как Петропавловское кладбище будет стерто с лица земли! Только с такими живучими предрассудками, как у мамы, можно беспрестанно ходить туда и травить душу тоской. Мертвые умерли и ни о чем не знают, им все равно, навещает их кто-то или нет: там, в земле, уже один никому не нужный прах, а того света нет, совершенно так же, как нет и Бога. Могилы поправлять – тоже предрассудок. Ну кому нужны обветшалые кресты и полуразрушенные памятники? Единственный заслуживающий уважения памятник старого кладбища – гранитную глыбу с могилы чоновцев – перенесут на берег Волги и поставят там. А все остальное скоро порастет травой и цветами, поднимутся высоченные деревья, среди которых так хорошо будет гулять летними вечерами… И не страшно будет ничуточки, потому что мертвецы ожить не могут и привидений не существует! Это тоже предрассудки!

У Оли было легко и весело на душе утром – пока не вышла на кухню мама. И радостный птенец, который поселился было в Олиной груди, затрепетал испуганно, сжался весь, когда Оля увидела ее глаза…

С той минуты она знала: давно предчувствуемая беда пришла. Настало ее время. Она пришла и вот-вот грянет, вот-вот разразится.

И она грянула. Она разразилась.

* * *

Миновал и день, и другой, а Дмитрий все никак не мог перестать думать о Ренате. И чем больше вспоминал о ней, тем более неловко себя чувствовал. Впрямую назвать себя предателем несчастной, замученной, запутавшейся женщины – до такого он еще не дошел, но находился уже где-то на подходе. И вроде бы к словам Сергея было не подкопаться, но в то же время какая-то опаска так и покусывала душу, словно маленькая, пока еще не набравшая яду змейка, которая научилась пускать в ход зубки, но убивать еще не умеет. А впрочем, очень может статься, что змеи сразу рождаются с зубами, наполненными ядом, Дмитрий никогда не был силен в рептилиях и отравлениях, и если ему приходилось убивать – а куда ж без этого, он ведь как-никак homo belli! [13] – то лицом к лицу с врагом.

Не из-за угла. Не тайком.

А как насчет того боевого задания, участие в котором посулил ему Сергей? Устранить предателя… Наверняка намечено тайное убийство, в котором Дмитрию придется участвовать, чтобы, во-первых, заслужить право возвращения в Россию, а во-вторых, сберечь свою семью. Ну не странно ли, что и бегство его с родины омыто было кровавыми реками, и возвращение будет отмечено тем же!

Дмитрий изо всех сил пытался убедить себя, что иначе быть не может, что он должен верить Сергею, иначе… иначе…

Вот именно.

Если бы удалось увидеть Ренату… Узнать бы, что с ней все в порядке, что ее не коснулась месть и Дмитрий не обрек ее на растерзание… Насколько спокойнее он мог бы думать об участи Тани и Риты!

Он просматривал уголовную хронику в газетах, но не находил сообщений о том, что обнаружен труп неизвестной женщины с такими-то приметами, или о том, что приказала долго жить мамам Рената Левина. А впрочем, у нее ведь другая фамилия, по мужу-то.

Покоя не было, хоть тресни. Змейка взрослела и мужала с каждым часом, и Дмитрий уже физически ощущал, что яд подозрительности отравляет его душу.

Прошло три дня. Близился четверг, когда Сергей потребует отчета в первом задании «новобранцев». Однако за минувшее время Дмитрий ни разу не побывал в РОВСе, не встречался и с Шадьковичем. С другой стороны, зачем? Он и так многое мог рассказать о взглядах и умонастроениях своих товарищей по оружию… бывших товарищей… Да, вот именно что бывших, это слово становилось все актуальней с каждым днем!

Настало и прошло воскресенье. Вечером Таня с Лидией Николаевной отправились в ciné ma, Рита зубрила немецкий, который начисто забыла приготовить к завтрашним урокам, а Дмитрий вышел подышать воздухом. Стоял у подъезда, размышляя, куда пойти. Его пробрал озноб, и Аксаков вспомнил, как пренебрежительно и в то же время заботливо Сергей спрашивал, не зябнет ли он в своей куртяшке.

– Такси, мсье? – окликнул мягкий голос из притормозившего рядом «Рено».

И Дмитрия словно ожгло догадкой!

– Давайте покатаемся, – ответил и быстро сел на переднее сиденье.

– Вы русский, я не ошибся? – повернулся к нему водитель. – Что-то давненько соотечественников не возил.

В голосе его не было ни следа акцента, французский выговор самый утонченный. Дмитрий пригляделся: кепи, длинный пиджак, брюки гольф и краги… седые усики, тонкое усталое лицо. Примерно его ровесник или года на два-три старше, манеры такие, которые никакая эмиграция, никакое убожество жизни вытравить не могли: они не прививались – с ними люди рождались из поколения в поколение, с ними и в могилу сойдут. Что ж, князья-таксисты и таксисты-графы – не досужая выдумка романистов вроде Бориса Поплавского или Жозефа Кесселя, а нормальная парижская реальность.

– Куда вам угодно отправиться? – спросил водитель с той же предупредительной интонацией, переходя на русский.

– Никуда. Я хочу с вами поговорить. Включите счетчик, я оплачу, сколько нужно.

Князь (или граф, какая разница? ) без удивления – клиент всегда прав, и слово его закон! – взглянул на Дмитрия:

– Когда мы стоим, счетчик наматывает в два раза меньше.

– Ну что ж, значит, я заплачу вдвое, – согласился Дмитрий.

– Воля ваша, сударь. О чем же вы желаете поговорить?

– Скажите… – Дмитрий помедлил, не зная, как поточнее сформулировать вопрос. – Много ли таксистов в Париже?

– Тысячи три, я думаю.

– Да больше! – воскликнул Дмитрий.

– Вообще больше, вы правы, – согласился «князь». – Но мне отчего-то подумалось, что вас интересуют именно русские таксисты. Вы, видимо, желали бы попробовать себя в этой профессии? И намерены узнать у меня некоторые ее детали?

– Я в этой профессии себя уже пробовал, и не единожды, – усмехнулся Дмитрий. – Правда, последние пять лет другими делами занимался и возвращаться за руль больше не хочу. Я вот что хотел узнать: вы многих своих сотоварищей знаете? В прошлые годы мы, русские таксисты, все друг друга знали наперечет.

– Русских я и правда знаю, – кивнул «князь». – Не всех, но большинство. У нас, видите ли, профсоюз. Толку с него мало, однако мы регулярно собираемся вместе на русские праздники. Это приятно, утешительно…

– В наше время такое тоже было в заводе, – кивнул Дмитрий. – Мы знали друг друга и номера «своих», «русских» машин.

– А, так вот что вы хотите узнать, – понимающе кивнул «князь». – Ну что же, спрашивайте. Может быть, смогу вам помочь.

– Это «Шевроле» с номером… – начал было Дмитрий, но его собеседник сразу перебил:

– Извините, тут я вряд ли смогу быть полезен. «Шевроле» только во французских компаниях, а от них мы держимся несколько особняком. Конкуренция сильна, она вынуждает к некоторой… сдержанности в отношениях, если вы понимаете, что я имею в виду, – улыбнулся «князь».

Дмитрий ответно улыбнулся – не без тонкости:

– Великолепно понимаю!

Он и в самом деле понимал. Правда, слово «сдержанность» было тут эвфемизмом чистой воды. Дмитрий отлично помнил, как русские таксисты выходили с французами стенка на стенку с монтировками в руках – делили сферы влияния: вы работаете на Сен-Лазаре, а мы на Гар-дю-Норд; вы на Монмартре, а мы на Капуцинах и Итальянцах; вы на Пляс-Конкорд, а мы около Тур-Эффель… Et cetera. Или времена переменились? Или и впрямь в дело пошла теперь только сдержанность?

– Значит, за рулем того «Шевроле» был француз, – задумчиво проговорил Дмитрий. – Номер я запомнил – 96—04 RDE.

– Что вы говорите, мсье… то есть сударь?! – внезапно оживился «князь». – Ну, если так, я совершенно точно могу вам помочь. Водителя зовут Гастон Мариньян, он работает в компании «Такси де Реми», их гаражи располагаются в предместье Отей.

– Откуда вы его знаете? – не поверил Дмитрий.

– Все очень просто, даже вульгарно. У нас с ним была небольшая стычка из-за клиента на вокзале Сен-Лазар. С тех пор чуть ли не год прошел, но я отчетливо запомнил, как он кричал: «Да не будь я Гастон Мариньян, если не отвезу мадам туда, куда она пожелает, а ты, эмигрантишка, оставайся ждать у моря погоды! » Ну и так далее, многое еще было сказано в мой русский адрес.

– А кому досталась клиентка? – спросил Дмитрий просто из вежливости, но тотчас сообразил, что вопрос-то вышел бестактный: можно не сомневаться, что победил нахрапистый француз-горлопан…

Однако он ошибся.

– Дама оказалась русской и предпочла поехать с соотечественником, – скромно ответил «князь».

– Поздравляю вас! – прочувствованно проговорил Дмитрий, сам не зная почему, необычайно обрадовавшись победе изысканного «князя» над горластым толстяком-французом.

Ну да, он отчего-то решил, что увидит громогласного великана вроде Портоса или даже типа Тартарена (имя, вот что наводило на такую мысль, имя Гастон в русском восприятии звучит очень толсто). Однако мсье Мариньян оказался худеньким и весьма моложавым. Сначала Дмитрию показалось, что ему лет двадцать, но при ближайшем рассмотрении он разглядел сеть морщинок, покрывавших оживленное смуглое лицо.

– Господа, которых я посадил около бистро на набережной Лувра вечером в четверг и отвез к Люксембургскому саду? – Гастон Мариньян еще сильнее наморщил лоб. – А вы ничего не путаете?

– Вроде нет, – насторожился Дмитрий. – Двое в пальто и шляпах, один – большеглазый, с непокрытой головой. И молодая дама в сером. Может быть, она плакала… Ее должны были отвезти куда-то к Люксембургскому саду. Мне нужно знать, куда именно. Я заплачу за сведения.

– Само собой разумеется, вы уже говорили, – кивнул Гастон Мариньян (и правда – именно с этого Дмитрий начал разговор с ним). – Только вот какая штука, мсье: вы правильно описали мужчин и место посадки, однако очень сильно ошиблись насчет женщины и конечного пункта путешествия.

– То есть как?

– Да так. Во-первых, дама не плакала, а была очень весела, оживленна.

– Вы что-то путаете, – недоверчиво сказал Дмитрий.

– Ничего я не путаю, – чуточку надулся Гастон Мариньян. – Она весело трещала на русском языке и смеялась.

Дмитрий ощутил, что у него пересохло в горле.

– Вы знаете русский? – спросил зачем-то совершенно чужим голосом.

– Ну, мсье, какой же таксист в Париже не знает хоть по несколько слов на русском, английском, немецком или итальянском? Наша профессия требует стать немножко полиглотом. Туристов в Париже все больше, ну а ваши, русские, – таксист улыбнулся, явно гордясь своей проницательностью, – здесь уже совершенно прижились. Я знаю по-русски: «туда», «налево», «направо», «прямо», «хорошо», «сколько стоит» и «спасибо». Молодая дама не интересовалась, сколько стоит проезд в такси, но слово «хорошо» она повторила несколько раз. Она явно была чем-то очень довольна.

– Довольна… – тупо повторил Дмитрий.

– Да, – кивнул Гастон. – Она была довольна. А второе, в чем вы ошибаетесь, мсье, это насчет конечного пункта поездки. Мы вовсе не в Люксембургский сад направились, а…

– На рю Дебюсси? – невольно подсказал Дмитрий.

– Да нет, вовсе нет! Мы поехали в Медон. Разумеется, это далеко, я сначала не соглашался, но мне пообещали оплатить дорогу в оба конца. Нет, нечего Бога гневить, меня не обманули, я хорошо заработал на той поездке.

– В Медон? – рассеянно повторил Дмитрий. – А куда именно, адрес не помните?

– Я плохо знаю Медон, бывал там всего раз или два, – с извиняющейся интонацией проговорил Мариньян. – К тому же пассажиры не называли адрес, а просто направляли: туда, налево, направо… причем говорили по-французски. Но говорили только это, прочий же разговор велся на таком русском, в котором я ни слова знакомого не мог уловить. Хотя… большеглазый человек с лицом падшего ангела не раз повторил: «Спасибо, Рената! »

– А если я попрошу вас отвезти меня в Медон, найдете тот дом? – с усилием выговорил Дмитрий. Губы вдруг стали точно резиновые баллоны, наполненные ледяной водой. И даже гортань оледенела. Даже странно, как ему вообще хоть что-то удалось сказать.

– Вряд ли вам будет по карману такая поездка, приятель, – с явным пренебрежением окидывая взглядом куртку Аксакова, покачал головой таксист. – Лучше поезжайте на пригородном поезде, дешевле выйдет. А дом вы найдете легко: там, сразу за железнодорожным переездом, большой парк, через него идет шоссе и пешеходная тропа. От шоссе примерно посередине ответвляется направо грунтовая дорога, а сбоку стоят два столба с плакатами. На одном написано: «Villa «Myosotis» и стрелка – туда, мол, поворачивайте, кому надо на виллу «Незабудка». На другом – «Le domaine privé »[14], въезд, значит, не всякому разрешен. Однако я господ довез до самой виллы. Симпатичный домик… Дорога к нему ведет ужасная, а домик загляденье, тысяч на тридцать франков, я бы и сам не отказался от такого! – И Гастон Мариньян хохотнул, словно приглашая Дмитрия тоже посмеяться над его шуткой: ну откуда у шофера такси может оказаться свободных тридцать тысяч франков, чтобы купить виллу в живописном Медоне?

Шутка и в самом деле была хороша. Вот только Дмитрий, увы, оказался совершенно не способен ее оценить, а потому даже не улыбнулся.

* * *

– Печальная картина, – сказал следователь, глядя куда-то в угол камеры. – Очень печальная.

При этом он многозначительно похлопывал худой, с длинными пальцами рукой по лежащей посреди стола папке, в которой находилось дело Русанова. И Александр Константинович прекрасно понимал, что «картина» вовсе не повисла волшебным образом там, в углу, за его спиной, а открылась следователю именно в папке.

Ну что ж, новый следователь, видимо, был разочарован работой своего предшественника. Русанова допрашивали, били – если и не смертным боем, то весьма чувствительно, – но признаний так и не выбили.

Наверное, считается недоработкой, если «враг народа» не сознается в своих преступлениях на первом же допросе. Наверное, именно поэтому и сменили того следователя.

А впрочем, нет. Не только Русанов держался. Многие из его сокамерников уверяли, что ничего не подписали, не ответили ни на какие вопросы.

Врали?

Может быть…

Впрочем, некоторые все же ломались. И этого не скрывали. В одной камере с Русановым оказались два профсоюзных работника с «Красной Этны». Сначала они, как и многие арестованные, уверяли, что их взяли по ошибке, что ошибку вот-вот поймут и их отпустят на волю. Узнав о методах допросов, о бесконечных жестоких побоях, они утверждали, что никто и никогда не сможет заставить их признать вину, которой за ними нет. В тот же вечер их вызвали к следователям. Через несколько часов оба вернулись подавленные и потрепанные. На вопрос товарищей по несчастью профсоюзники объявили, что «все подписали». Но как же так, ведь они ни в чем не повинны и их взяли по ошибке?! Оказывается, следователи внушили им, что «сознаться и разоружиться» необходимо: так требует партия, вот они и исполнили свой партийный долг.

Никакие бредни насчет партийного долга на Русанова, конечно, не подействуют. Но ясно, что новый следователь будет действовать новыми методами.

Какими? Что еще можно придумать, кроме избиений?

Раньше Русанов слышал тайные разговоры о том, что в тюрьмах НКВД бьют заключенных. Слухи подтвердились. Поговаривали также и о пытках. Неужели и это окажется правдой?

По плечам невольно прошла дрожь. А может быть, он просто озяб. Так и хочется втянуть голову в плечи и съежиться. А следователь – человек лет тридцати, бледный, с тонкими чертами лица и прищуренными темными глазами, наоборот, держится подчеркнуто прямо. Ну что ж, наверное, он позавтракал не одним только огрызком черствого хлеба и половиной кружки холодной воды, вот и чувствует себя кумом королю, и не холодно ему, и озноб не бьет!

Русанов задержал взгляд на руках следователя. Руки были небольшие и очень изящные. В них было что-то странное. Русанов никак не мог понять, что именно. А, вот что… Несоответствие! Сам следователь не только красив скупой мужской красотой, но и очень аккуратен, даже щеголеват, чисто выбрит, подстрижен, выглядит безукоризненно. А под ногтями грязь, сами руки тоже, такое ощущение, давно не мыты. Но главное даже не это. Костяшки на правой руке сбиты до крови, причем недавно, ссадины чуть затянулись кожицей.

Ударился где-то? Или… или, что вернее, ударил кого-то другого? Может быть, даже не раз…

Русанов снова посмотрел в лицо следователя и встретился с холодным взглядом его темных, спокойных глаз. И вспомнил: да ведь именно его привели «молотобойцы» к избитому Русанову, требовавшему на первом допросе какое-нибудь начальство! А «начальство» совершенно безучастно взглянуло на валяющегося на грязном полу избитого человека – и равнодушно удалилось.

Между прочим, вспомнил Русанов, у его первого следователя руки были вымыты, с обгрызенными, но чистыми ногтями и несбитыми костяшками. Ну да, он лично не бил людей, прибегал к услугам «молотобойцев». А этот, видимо, сам старается. Может быть, используя беззащитного человека вместо боксерской груши, он сохраняет спортивную форму? Несмотря на то, что он худощав и строен, видно, что он очень силен.

И все-таки какие странные руки. Почему они такие грязные? Нет, дело не только в том…

«Да что ты привязался к его рукам? – сам себе сказал Русанов. – Не все ли тебе равно, какие они? »

Во всяком случае, ничего хорошего от нового следователя, обладателя таких рук, ждать не стоит.

– Печальная картина… – повторил между тем тот.

На фразу явно требовалась ответная реплика, и Русанов наконец решился произнести ее:

– Что же вас так опечалило, гражданин следователь?

– Меня зовут Егор Егорович, фамилия – Поляков, – проговорил следователь. – Будем знакомы.

– Будем, если так, – кивнул Русанов. – Мне представляться, видимо, не стоит?

– Не стоит, – согласился следователь, постучав грязным ногтем по картонной папке с надписью «Дело № 24—99». – Мне и так известно, что передо мной сидит Александр Константинович Русанов, глава банды латышских националистов, засланных в наш город из Прибалтики и готовивших ряд террористических актов. Сей факт вашей биографии меня и опечалил.

Голова Русанова от изумления непроизвольно откинулась назад, словно Поляков вдобавок к сообщенным удивительным сведениям ударил его в подбородок.

Латышские националисты?! Путает что-то черноглазый мордобоец. Русанову инкриминировалась подготовка теракта на Красной площади! Само собой, то обвинение – не подарок судьбы, однако с Русанова его вполне довольно, чужого ему не надо. Видимо, «латышский национализм» угодил в его папку из другой по ошибке.

Вроде бы глупо, однако Русанов на миг почувствовал что-то вроде разочарования из-за нового обвинения. Он так старательно готовился к допросам, выстроил столько логичных возражений против могущих быть предъявленными обвинений… А тут – нате вам! Националист, да еще и латышский!

– Вы как-то недоверчиво на меня смотрите, – слегка улыбнулся следователь. – Если угодно, взгляните.

Он открыл папку и протянул Русанову листок бумаги.

– Вот список группы засланных латышских националистов, которую вы возглавляли. Подпишите его, и вас больше никто и пальцем не тронет. Возможно, нам удастся добиться для вас и других облегчений и вообще снисходительного отношения. Согласие работать с органами, содействовать нам поощряется самым щедрым образом, вплоть до освобождения и снятия всех обвинений после суда.

Русанов пробежал список глазами. В нем было около тридцати фамилий, явно латышского типа, но принадлежащих совершенно неизвестным ему лицам. А впрочем, две были знакомы…

«Ну и подлецы же вы», – подумал он, глядя на следователя. А вслух сказал:

– Никого из этих людей я не знаю, кроме Георга Калныньша, преподавателя сопромата на физфаке. Да он же чист как стеклышко! Эвакуировался в Энск еще юнцом – в четырнадцатом году, во время войны, вместе с родителями. Ему тогда было лет пятнадцать, как и мне, мы учились в одном классе гимназии. Неужели его тогда заслали для удачного внедрения?!

– А что вы думаете, всякое в жизни бывает, – проговорил Поляков с самым равнодушным видом. – Но неужели все остальные фамилии вам не знакомы?

Русанов хотел было сказать – да, незнакомы, но потом понял, что это будет глупо.

– Еще одна знакома. Виктор Павлович Верин, зампред облисполкома.

– В самом деле, известная персона, – кивнул Поляков. – И что? Вы будете меня убеждать, будто он тоже чист как стеклышко?

– Ну уж, во всяком случае, Верин – отнюдь не латышский националист, – ухмыльнулся Русанов. – Насколько мне известно, он и слова ни с одним латышом никогда в жизни не сказал. Готов поклясться.

– Нет, Шуйский, не клянись, – с тонкой улыбкой ответил Поляков, и Русанов даже вздрогнул, потому что это была одна из любимых фраз отца. На какое-то мгновение у него стало легко и хорошо на душе – словно привет из дому получил! Но блаженное ощущение мигом прошло.

– Не стоит так поспешно разбрасываться клятвами, – продолжал Егор Егорович Поляков. – Вам, быть может, неизвестно, что в первые послереволюционные годы штат Энской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией был сплошь укомплектован латышами. Между прочим, многие из них тоже были эвакуированы из Латвии, в частности, из Риги во время войны четырнадцатого года. Здесь они росли, здесь взрослели. Здесь втирались в доверие к новой власти и готовили почву для контрреволюционной деятельности. Многие из них теперь получили по заслугам.

В голосе Полякова отчетливо прозвучала горделивая нотка. Русанов глянул на него исподлобья. Да, репрессии на заслуженных большевиков обрушились в последние два года очень серьезные. Два огромных дома на улице Лядова, в прошлом Большой Печерской, называвшиеся в обиходе Домом политкаторжан или Домом старых большевиков, изрядно опустели в последнее время. Одними из первых жертв стали именно латыши – бывшие энские чекисты.

Сам он, если честно, ровно ничего против этого не имел, потому что «красные латыши» заработали в Энске печальную славу своей отъявленной жестокостью, которую вполне можно было бы назвать зверством.

– Конечно же, нет смысла отрицать, что Верин общался со многими из них, поскольку сам был временным выездным комиссаром чрезвычайки. Видимо, уже тогда его завербовали наши враги и дали время спокойно внедриться в советские органы власти, – продолжал Поляков.

– Ну, не знаю, – пробормотал Александр Константинович. – Не знаю, кто и когда его завербовал и завербовал ли вообще. Мне кажется, Верин ни в чем таком не замешан. Во всяком случае, в группе латышских националистов под моим руководством он точно не состоит, потому что, во-первых, никакой такой группой я не руковожу, а во-вторых, ее вообще не существует.

– Вы, конечно, ошибаетесь, – авторитетно заявил Поляков. – Советую вам хорошенько подумать. Вы можете, если хотите, написать, что не вы организатор группы, а Верин. Не торопитесь, подумайте! Вот, оставляю вам список и бумагу. Через полчаса я вернусь, а вы хорошенько напишите то, что я вам посоветовал.

– Я не напишу ничего, – покачал головой Русанов. – Вы хотите, чтобы я признал себя не только контрреволюционером, но и подлецом? Я этого не сделаю.

– Не торопитесь, в одиночестве подумайте и взвесьте все, – повторил Поляков, поднимаясь и пристально глядя на Русанова своими очень темными, спокойными глазами. – Я вернусь через полчаса.

Он вышел, притворив за собой дверь, однако не разрешив Русанову сесть.

Ну ладно, ничего, он насиделся за эти дни в камере, а за эти ночи так належался на цементном полу, что все кости ноют. Как-нибудь постоит.

Напротив Русанова находилось зарешеченное окно, в которое был виден край двора. На улице вовсю светило солнце, и на асфальте причудливо мельтешили человеческие тени.

«Что они там делают, интересно? – подумал Русанов. – Пляшут, что ли? »

Не сдержав любопытства, он шагнул вперед и увидел во дворе спортивного вида человека в форме НКВД, который инструктировал целую группу молодых людей. Они тоже были в форме и чем-то неуловимо походили друг на друга. Русанов разглядел среди них одного из тех «молотобойцев», которые оставили у него по себе такие сильные воспоминания. Очевидно, это был очередной набор «мастеров кулачного боя», которым инструктор показывал приемы избиения заключенных.

«Интересно, где их берут? – подумал Русанов, хотя на самом деле вопрос интересовал его меньше всего. – В каких-нибудь боксерских секциях, наверное».

Он продолжал бездумно смотреть во двор, наблюдая за тренировкой, и даже вздрогнул, когда за спиной открылась дверь. Полчаса прошло? Вот те на, как быстро.

– А что же вы стоите, как белогвардейский офицер на допросе в каком-то фильме, не помню? – удивленно спросил Поляков, проходя к столу. В руках (Русанов обратил внимание, что ссадины на костяшках были смазаны йодом) у него была точно такая же серая папка, как та, что лежала на столе. – Почему не сели? Наверное, устали?

Русанов пожал плечами.

Глупо получилось. Ноги устали, да, но ему и в голову не пришло сесть без разрешения следователя.

Боялся, значит…

Быстро же его тут построили!

– Садитесь, прошу вас, – очень вежливо произнес Поляков и сам опустился на стул. – Ну как, подумали?

– Да что думать? – вздохнул Русанов и тоже сел. – Ни к каким латышским националистам я не имел отношения и не буду иметь. У меня нет причин обожать товарища Верина, однако я и его не могу обвинить в связях с буржуазной Латвией.

– А в хищении социалистической собственности в особо крупных размерах и связях с эмигрантскими кругами вы его сможете обвинить? – спокойно спросил Поляков, и Русанов опять уставился на него изумленно:

– А это с чего?!

– Да с того, что за границу после революции переместились очень многие главари энских эсеров, к которым, как нам известно, в четырнадцатом году принадлежал товарищ Виктор, он же Бориска, он же Мурзик, назвавшийся теперь товарищем Вериным. Вы ведь прекрасно знаете весь его «послужной» список, верно?

Русанов опустил глаза.

– Не запирайтесь, – добродушно посоветовал Поляков, открывая принесенную папку. – Нам все известно. Настолько подробно, что даже нет нужды спрашивать вас. Дело в том, что сохранились все архивы сыскного отделения полиции. Это отделение с января 1913 до марта 1917 года возглавлял некто Смольников, впоследствии убитый возмущенными народными массами. Ему помогал агент Охтин. И вы находились с этими двумя охранниками царского режима в самых близких отношениях. О, конечно, вы скажете сейчас, что вами владел чисто профессиональный интерес, что вы участвовали в их розыскной работе как репортер «Энского листка», однако, насколько мне удалось выяснить, ни одного материала о ходе охоты сыскного отделения за так называемым Мурзиком не попало на страницы газеты. Прошли только ваши репортажи о посещении переписчиками Андреевского ночлежного дома да о сахарных бунтах в Сормове. Это было осенью шестнадцатого года. Вот и все. Однако, судя по архивам Смольникова, вы в сыскном отделении дневали и ночевали. Работали, так сказать, не за страх, а за совесть на царскую охранку!

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒