Annotation 15 страница

«Какие архивы? – мрачно подумал Русанов. – Какие еще архивы Смольникова?! Георгий Владимирович дневник вел, что ли? Ах ты, как неудачно… Вот обвинение так обвинение. Это штука серьезная, в самом деле серьезная. Всех полицейских, городовых, всех сотрудников прежних карательных и сыскных органов давным-давно выловили и отправили, как говорят в Одессе, в штаб Духонина. А проще выражаясь – поставили к стенке. И если они пришьют мне осведомительство, будут добиваться признания в тесном сотрудничестве со Смольниковым, я пропал… Тем паче что последнее правда! »

– Насколько мне известно, – произнес Александр сдавленно, – охранкой или охранным отделением называли жандармское управление. А сыскная полиция, по сути, та же милиция, охрана правопорядка, уголовный розыск.

– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякого добродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому не прячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: за группой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в те годы именно сыскная полиция.

– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. – Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка, в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то был политический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, а случайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.

– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, или товарищем Виктором?

– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати, если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь они давно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, а на смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найти доказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживает всяческого поощрения с точки зрения текущего момента.

– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Так или иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами, конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, не латышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которую вам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное, легко доказуемая.

Русанов настороженно глядел на него, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица.

– Дело не только в архивах Смольникова, – сказал Поляков. – Дело в том, что здесь, в Энске, проживает один из его прежних и самых близких сотрудников. Разумеется, под чужим именем. Он совершенно убежден, что надежно обрубил все концы и обезопасил себя со всех сторон. На самом деле за ним идет постоянная слежка с целью выяснения всех его связей. Его арест – вопрос нескольких дней. И в тот день, когда в этом кабинете на очной ставке с вами появится бывший агент сыскного Охтин…

– Охтин?!

Русанов даже задохнулся от неожиданности.

Охтин! Неужели он жив? Неужели остался в Энске? Какая неосторожность, какая глупость, ведь здесь его каждая собака знала в лицо!

Шурка в свое время был совершенно убежден, что Григорий Алексеевич ухитрился скрыться из госпиталя и бежать в Самару или в Казань. Он мог погибнуть, мог уйти в эмиграцию или затаиться где-то в России с чужими документами. Но ради чего ему понадобилось вернуться в Энск? Это же самоубийственно для него. И убийственно – убийственно опасно! – для его бывшего приятеля, Шурки Русанова…

Или Поляков врет? Берет на пушку?

Может быть. А может быть, и правду говорит: уж больно торжествующим огнем горят его темные глаза!

– Да, Охтин. Вижу, вспомнили бывшего друга? – ехидно улыбнулся Поляков.

– Никакими друзьями мы никогда не были… – начал было Русанов, но Поляков резко перебил:

– Глупо отрицать. Глупо упорствовать. Единственное, что вы можете сделать, – признаться во всем. Ведь когда я устрою вам очную ставку с Охтиным, поздно будет писать признательные показания, гражданин Русанов. Вы упустите свой шанс!

– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провел несколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собирался написать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – с досадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина с главарями эсеровской эмиграции?

– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только на первый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. На текущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Что нам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он и сам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас не представляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границы заговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, очень значительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, я бы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.

– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросил Русанов.

– Вы не понимаете? – приподнял свои ровные, красивые, поистине соболиные брови Поляков.

– Нет.

– А между тем все очень просто, – мягко пояснил Поляков. – Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню. Так что все просто, Александр Константинович. Все очень просто. Кстати, я готов дать вам время подумать. Недолго, еще полчасика. Но уж потом, извините, упорствовать в своих заблуждениях не советую. Мне ваше признание, откроюсь уж вам, архинеобходимо. И чтобы получить его, я пойду на многое. Не побоюсь руки запачкать.

– Они у вас и так грязные, – с кривой улыбкой сказал Русанов, и в душе у него что-то ухнуло от мгновенного промелька страха: что он говорит?! – Вы землю с утра копали, что ли?

Поляков мельком взглянул на свои руки, и странная усмешка прошла по его лицу:

– А вы приметливы… Нет, землю я не копал и никого живьем в нее не зарывал – вы ведь что-то подобное имели в виду? Просто мотоцикл забарахлил, когда я ехал на работу, пришлось останавливаться, чинить. Вот и все.

«Нет, это у него не машинное масло, – подумал Русанов, – а давно въевшаяся грязь. Ведь даже если бы и перемазался человек машинным маслом, что, потом, придя на службу, не мог их вымыть, что ли? Да черт, дались мне эти его руки?! Чего я к ним привязался?! »

И вдруг он понял. Руки у Полякова были необыкновенно изящной формы, узкие, с длинными пальцами, с красивой формы ногтями. О да, ногти были неровно подстрижены, а кое-где обломаны, руки грязны, а костяшки сбиты, и все же они удивительно не соответствовали этой форме, этой слишком короткой, неуклюжей стрижке, этому аскетическому лицу со впалыми щеками и тем страшным вещам, которые говорил Поляков. Руки, так сказать, выбивались из образа. Руки и еще речь – слишком правильная для человека, родившегося на задворках Энска или где-то в губернии, а ведь именно из рабочих или крестьян прежде всего набирались кадры НКВД. Может быть, Поляков успел получить хорошее образование? Или просто очень старался учиться, а не просто для проформы зачеты сдавал?

И к тому же его глаза…

– О нет, Александр Константинович, – продолжал между тем Поляков. – О вас я рук пачкать не буду. Есть кому этим заняться. И вы поймете, что имеете дело с мастерами своего дела!

– Я уже имел возможность с ними познакомиться несколько дней назад, – сообщил Русанов. – Опять же сегодня тренировку понаблюдал.

Он кивнул на окно. Поляков обернулся, однако и «молотобойцы», и тренер уже ушли со двора.

– А, понятно, – все же догадался Поляков. – Да, ребята крепкие. Вы, смею вам сказать, Александр Константинович, еще и отдаленного представления об их крепости не получили. Знаете, чем кончится для вас обработка, скажем, в течение недели? Обработка сутками, а не часами. Не знаете? Ну так я вам расскажу. А вы послушайте внимательно, очень интересные сведения для неразумного человека. Итак. Вас будут бить преимущественно по почкам. Удары очень болезненны, настолько, что заключенные, случалось, умирали от болевого шока. Но если вы и останетесь живы, понадобится не так уж много времени, чтобы почки вам отбили. Они перестанут нормально функционировать, и у вас начнутся отеки. Сначала отекут ноги, потом опухоль распространится выше, на гениталии. Мошонка отечет так сильно, что станет размером с голову ребенка и перестанет помещаться в брюки. К врачу вас не допустят, лечиться вам будет нечем. Вид у вас будет… страшноватый, прямо скажу. Лицо тоже отечет, пальцы станут как сосиски. Но больше всего неприятностей вам доставит именно мошонка. Конечно, заключенные изобретательны: в аналогичной ситуации один человек умудрился сделать некое подобие сумки из своей рубашки, которую он и носил, прикрывая мошонку, так как в брюки, повторяю, она уже не могла поместиться. Запомните совет, насчет сумочки-то, он вам может пригодиться.

Русанов, слушая, судорожно сглотнул.

– Конечно, вам это кажется жутким зверством. Да, Александр Константинович? – с подчеркнутым участием спросил Поляков после минутного молчания, во время которого он пристально наблюдал за лицом Русанова. – Сознаюсь, мне тоже. И очень многим моим сослуживцам. Конечно, мы понимаем, что избиение и другие особые методы следствия необходимы и действенны, но они очень дорого обходятся самим следователям. Некоторые даже сходят с ума.

Он помедлил, словно бы дал время зародиться в голове Русанова жуткой мысли: «Да ведь ты и так сумасшедший! И все вы! Я в руках безумцев, которые пользуются своей безнаказанностью. Господи, спаси, помоги мне, Господи! »

– Я вас предупредил, Александр Константинович, – снова заговорил Поляков. – Не вынуждайте меня к крайним мерам, постарайтесь избежать их и пойдите навстречу следствию. Вы ведь совершенно не старый еще человек, вам рано прощаться с жизнью и здоровьем, все еще у вас впереди. А упорство и запирательство для вас плохо кончатся. Если же подпишете признание, вас могут освободить уже в зале суда. В крайнем случае отправят в лагерь на небольшой срок. А в лагерях у нас люди за честную работу ордена получают!

Русанов криво усмехнулся, отводя глаза.

«Вы-то сами верите в то, что говорите? » – хотел спросить он. К счастью, хватило ума промолчать. Да и не хотелось болтать попусту.

– Одним словом, я оставлю вас ненадолго, – сказал Поляков. – Воспользуйтесь временем с пользой, очень вас прошу.

Он вышел, ступая как-то особенно мягко, хотя на нем были тяжелые кирзовые сапоги.

«Странно, – подумал Русанов, как о чем-то важном, – почему он носит грубые кирзачи, а не хромовые сапоги, как все остальные следователи? А вот мои «молотобойцы» были в кирзовых сапогах! Я отчетливо помню, как они прохаживались по моим ребрам! Грубые сапоги, грязные руки, сбитые костяшки… Это о многом говорит! Наверняка Поляков сам развлекается избиением подследственных, то-то с таким знанием дела рассказывает об отбитых почках. Какой-то оборотень… Человек с такими чертами лица, с маленькими, изящными, по-настоящему аристократическими руками – и притом зверюга, настоящая гадина! »

И тут он спохватился, что думает не о том. Не о следователе Полякове надлежало думать в недолгие отведенные ему на размышление минуты, а о Мурзике!

* * *

С отчетливым ощущением беды, навалившейся на него, Дмитрий ехал на вокзал Монпарнас, откуда отправлялись поезда на Медон. Тупо смотрел в окно и так старательно пытался ни о чем не думать, что от напряжения даже голова заболела. Еще оставалась надежда, что здесь какая-то ошибка, что…

Не думать!

Уже смеркалось, когда он сошел с поезда в Медоне. Дмитрий сначала озадачился: в темноте трудно будет найти нужный поворот на шоссе, – а потом порадовался: ну и хорош же оказался бы он, если бы приперся сюда белым днем! Если Мариньян сказал правду – а зачем, в самом деле, таксисту врать? – штабс-капитану Аксакову мелькать в окрестностях виллы «Незабудка» небезопасно. И это очень мягко говоря!

Так что очень хорошо, что уже стемнело. Правда, во всяком хорошем непременно есть что-то плохое: последний поезд в Париж уходит через полтора часа. Успеет ли Дмитрий за столь короткое время найти «Незабудку», выяснить то, что хочет выяснить (и кстати, еще бы недурно разобраться, что именно он хочет выяснить), и вернуться на вокзал? Иначе придется ночевать здесь – или спустить все деньги, что есть с собой, на такси.

Впрочем, положа руку на сердце, Дмитрий мог бы сказать, что ни сомнения, ни колебания его не слишком-то одолевают. Откуда-то, словно бы с небес, снизошла странная, спокойная уверенность, что он все узнает и все успеет сегодня. Как это называют испанские тореадоры такой момент? Ах да, момент истины, el momento de la verdad!

Он шел по обочине шоссе и размышлял, откуда знает эти слова. Вроде бы с испанскими тореадорами отродясь не встречался, не знался, не общался. Так откуда же? И в ту минуту, когда, совершенно того не ожидая, он чуть ли не уткнулся в полутьме на столб с прибитой к нему табличкой: «Villa «Myosotis», вспомнил: да ведь Витька Вельяминов, очень увлекшийся аргентинским танго в пору их жизни в Энске, вдруг решил выучить испанский язык, чтобы лучше понимать, что означают волшебные слова, которыми сыпала мадам Мишель-Михайленко: очос атрас, мулинет, очо кортадо, болео… Танго Витька вскоре бросил – не шло у него дело с танцами, не способен он был к движениям под музыку, ибо еще до рождения наступил ему медведь на ухо, однако испанских слов, самых неожиданных, он все же набрался и довольно долго приветствовал Дмитрия восклицанием: «Буэнос ночес, амиго! » – и ему было наплевать, темный «ночес» или самый настоящий белый «диас» стоит за окном. Ну а звучное «el momento de la verdad» вообще прилипло к нему, как банный лист.

Вспомнив о Витьке Вельяминове, Дмитрий невольно обернулся и всмотрелся в темноту: не идет ли тот следом – со своей всегдашней, чуточку виноватой улыбкой, с красной запекшейся струйкой в углу рта и кровавыми погонами на плечах? Не было никого, разумеется, однако от воспоминаний о друге Дмитрию вдруг стало легче. Теперь он словно бы не один был в медонской глухомани, в беспросветно сгустившейся тьме. Да не столь уж она и беспросветная, вон и огонек забрезжил неподалеку сквозь ветви… Уж не в той ли самой вилле «Myosotis» он горит?

И в то же мгновение настороженный слух уловил приближающийся рокот мотора. Дмитрий немедленно прянул в кусты на обочине: если машина сошла с шоссе и двигается по частной дороге, она явно направляется на ту же виллу, что и он, и почти наверняка в ней находятся люди не случайные, а владельцы или завсегдатаи виллы. Преждевременная встреча ни с теми, ни с другими в планы Дмитрия не входила. То есть нет, именно входила, однако она должна была оказаться односторонней встречей. В том смысле, что он бы этих людей видел, а они его – нет.

Чуть оседая на неровно отсыпанной дороге, мимо прополз «Опель», и Дмитрий нахмурился, потому что вспомнил вдруг, что как-то уже видел машину на рю Дебюсси.

Совершенно верно! Серый «Опель» стоял около лавки флориста, у которого Дмитрий так неуклюже обеспечивал свое алиби в первый день, когда пришел посмотреть, где находится «Общество возвращения на родину».

Конечно, серых «Опелей» немало на свете, и даже в Париже, несмотря на нелюбовь французов ко всему, что вышло из рук «бошей», их можно насчитать довольно много, однако Дмитрий недобро усмехнулся, ничуть не сомневаясь, что это – тот самый «Опель» с рю Дебюсси. Жаль, не заметил тогда номер. Да и что, какая разница? Сейчас заметит, и можно будет завтра нарочно заглянуть на рю Дебюсси и проверить, тот ли, что сейчас неспешно прополз мимо: водитель явно берег машину, не гнал по неровной дороге, идущей на небольшой подъем.

«Ну, совершенно точно можно определить, что вилла русским принадлежит, – усмехнулся Дмитрий. – Дорожка-то аховая! Как там Гоголь сказал насчет бед России? Дескать, две их у нас – дураки и дороги. Вот вам и дорога, а насчет дураков тоже не заржавеет. Один уже налицо – я! »

«Опель» двигался настолько медленно, что Дмитрий без всякого напряжения настиг его и теперь шел чуть поодаль, стараясь не попасть в свет габаритных огней. Таким образом они почти одновременно оказались на круглой лужайке перед двухэтажной виллой, окна которой были ярко освещены.

Очертания виллы терялись под навесом ветвей, но Дмитрий готов был поверить словоохотливому Гастону Мариньяну на слово: она, конечно, очень красива. Да черт ли ему в ее красоте? Не для наслаждения архитектурными изысками явился он сюда, а…

Так, внимание.

В салоне «Опеля» зажегся свет, на миг обозначив силуэты трех мужчин. Хлопнули дверцы, приехавшие вышли: один среднего роста, субтильный, двое довольно высокие и грузные. Остановились у широкой просторной террасы, закурили.

Дмитрий осторожно, невесомо перебежал под деревьями, приблизился, опасаясь только одного: собак. Люди, стоящие в полосах света, поглядывающие на яркие окна, не могут различить его в темноте; вот только лицо нужно прикрыть, чтобы не маячило белесое пятно среди сплошной черноты. И Дмитрий поглубже натянул кепи, поднял ворот куртки.

Нет, кажется, собак здесь нет, а поэтому, если он будет осторожен, можно еще приблизиться.

Те трое курили неспешно, со вкусом, лениво переговариваясь. Обрывки фраз долетали до Дмитрия – говорили по-французски, речь шла о наемных автомобилях, которые можно задешево взять в гараже какого-то Мистакиди поблизости от метро «Миромениль». Мол, поскольку он грек, то знает свое место и цену не ломит. Однако парк у него богатый и содержится в отличном состоянии.

«Мистакиди, – на всякий случай повторил Дмитрий. – Гараж Мистакиди, метро «Миромениль».

Хлопнула дверь – на террасу вышла женщина. Луч света блеснул на ее плечах, окутанных серым мехом. Дмитрий мгновенно насторожился, но это была не Рената – другая, гораздо полнее и, судя по голосу, старше.

– Ну что вы тут застряли? – окликнула она по-русски. – Мы заждались.

– Ici Roger, – откликнулся один из приехавших. – Parlez franç ais. [15]

– Bonjour, Roger, je suis trè s contente! [16] – тепло откликнулась дама.

– Здра-стуй-те, шер Инна?, – неуклюже произнес низкорослый приезжий и засмеялся с тем самодовольным выражением, которое немедленно приобретает всякий, кому удалось сказать несколько связных слов на незнакомом языке.

Дмитрий пожал плечами. Инна? … ох уж эта французская манера коверкать русские имена, ставя ударение на последнем слоге! Жену его здесь звали Таня?, дочь – Рита?, тещу – Лиди? …

– Прошу в дом, товарищи, здесь зябко, – передернула плечами дама, и ее мех вновь живо засверкал в лучах света. – Рената и Грабов там наготовили море всякой еды. – И повторила сокращенный и отредактированный вариант для Роже: – А table, messieurs! [17]

Рената? Дмитрий схватился за ствол ближнего дерева, потому что раненая нога вдруг подкосилась. Пытаясь обрести поддержку в этом шершавом и почему-то показавшемся дружественном прикосновении, он так и стоял, вслушиваясь в дальнейший разговор и наблюдая, как гости и хозяйка входят в дом.

– Но где же Сергей? – спросила Инна. – Он не звонил, не предупреждал, что задерживается.

– Он занят и будет занят всю ночь, приедет только завтра. Придется вам нынче вечером поскучать со мной, моя красавица невеста, – проговорил один из приезжих.

– С вами, товарищ Гаврилов, никогда не бывает скучно, только страшно, – кокетливо сказала хозяйка, и другой приехавший русский угодливо хихикнул.

Роже вряд ли понял, о чем речь, но на всякий случай, чтобы быть приятным хозяйке, тоже подхихикнул.

Дверь закрылась, отсекая разговор.

Дмитрий отклеился от дерева.

Ну что? Можно возвращаться? В разговоре не было ничего зловещего, ничего внушающего подозрения. И явно все в порядке с Ренатой. Дмитрий узнал, что хотел. Если бы она содержалась в оковах, была избита, чего он опасался, то вряд ли смогла наготовить «море еды», как выразилась Инна?.

Вообще-то надо бы почувствовать облегчение, однако на сердце по-прежнему было неспокойно. И вопросы, вопросы одолевали! Вопросы без ответов.

Может быть, ее принуждают прислуживать, эту несчастную?

Ну ладно врать самому себе! В «несчастную пленницу» не верилось. Иначе почему Рената смеялась в машине и повторяла: «Хорошо, хорошо»? Надеялся, что тот шофер, Гастон Мариньян, ошибся и Рената жертва, а не участница проверочной провокации? Кажется, зря надеялся.

Так почему Рената смеялась в машине? Почему Сергей соврал ему насчет Люксембургского сада? Конечно, этому могло найтись любое разумное объяснение, таких объяснений могло оказаться с десяток или больше, но Дмитрий почувствовал, что волнение его усиливается.

Вынул из кармана часы – черт, ничего не видно. Наверное, уже пора возвращаться на вокзал, если он хочет успеть на поезд.

Пора. Уже пора.

На самом деле зря он сюда приехал. Сергей совершенно не обязан доверять какому-то штабс-капитану Аксакову и был вправе подвергнуть его любой проверке, в том числе – на благодарность, которую он должен был испытать к несчастной девушке, предостерегающей его от опасности.

Дмитрий выдержал проверку с блеском. Наверное, даже Рената – актерка, провокаторша! – осталась довольна, если так радовалась. Надо думать, у Сергея и прочих его сотрудников имеются какие-то серьезные планы, связанные с Дмитрием, если они так старательно его проверяли и такое значение придавали результатам.

Ну что, вернуться на вокзал и спокойно уехать в Париж? Ждать, пока их планы в отношении его начнут осуществляться?

Нет, еще рано возвращаться на вокзал и в Париж!

Немного постояв, чтобы окончательно убедиться, что никакой охранник не таится в тени деревьев и не следит за ним, чтобы наброситься, лишь только он выйдет на поляну, Дмитрий наконец-то решился: пригнувшись и таща куртку на голову, чтобы скрыть лицо, перебежал освещенное пространство и притаился, прильнув к стене дома. Здесь еще раз оглянулся и, сделав глубокий вдох, словно собирался прыгать в воду, приподнялся и заглянул в окно, из-за которого доносились слабые звуки голосов.

Он увидел просторную комнату с камином, в котором полыхал огонь. Обставленная дорогой тяжелой мебелью, с яркими пятнами подушек на диванах и креслах, с картинами на стенах, с дорогими гардинами – их, по счастью, то ли забыли, то ли не сочли нужным задернуть, иначе Дмитрий ничего не увидел бы, – большими вазами, полными последних хризантем, она так разительно отличалась от всех комнат, которые Дмитрий наблюдал в последнее время (убого жилье эмигранта, а уж убогость его собственного жилища превосходила в его понимании все мыслимые пределы! ), что несколько мгновений Аксаков ошалело таращился в окно, разглядывая и мебель, и диваны, и кресла, и картины, и обильно заставленный посудой и бутылками стол, забыв о людях, которые в комнате находились.

Наконец вспомнил и о них.

В камине шуровал щипцами крепкий, среднего роста человек в синем костюме. Вот он распрямился, и Дмитрий увидел ничем не примечательное, скуластое и курносое лицо одного из тех двух мужчин, что вечером в четверг вошли вместе с Сергеем в бистро, чтобы вскоре вывести на улицу перепуганную Ренату. У Дмитрия всю жизнь была отличная память на лица, и этого человека он узнал мгновенно, несмотря на то, что внешностью тот обладал, мягко говоря, неприметной. А впрочем, не совсем так. Его внешность оказалась бы неприметной где-нибудь в Энске или Костроме, в Москве или Ярославле, ну а в Париже очень даже бросалась в глаза. Природный русак, сразу видно!

Тогда, вечером, на набережной Лувра, лицо «русака» казалось зловещим – сейчас оно было самым обыкновенным, довольно добродушным, только раскраснелось от каминного жара. Очень возможно, мужчина был упомянутым Инной Грабовым.

В дверях появилась тоненькая женщина с подносом в руках. «Русак» поспешно принял поднос из ее рук и принялся сгружать с него новые и новые тарелки на и без того тесно заставленный стол. Против воли глаза Дмитрия скользнули к ним, к тарелкам… Там было все, чего он давно не видел на своем столе ни в будни, ни даже в праздники, и Дмитрий шумно сглотнул. Но за эмигрантские годы он уже научился усилием воли изгонять мысли о еде, иначе они могли бы и с ума свести, поэтому он отвел, нет, отдернул глаза от стола и оглядел вошедшую женщину. И даже присвистнул тихонько, когда узнал Ренату.

Ого, сейчас она выглядела совсем иначе, чем там, в бистро! Ни следа печали, подавленности, страха. Молодая, очень красивая, совершенно уверенная в себе женщина. Беззаботная, беспечальная, радостно хохочущая – теперь можно было поверить в слова Мариньяна! Прекрасно, очень элегантно одетая. Какой там мешковатый серый костюм? Платье – алое, словно роза «Мари Дюваль», – идеально облегало идеальную фигуру. Рената только на первый взгляд казалась худышкой – на самом деле она обладала великолепными формами. Черные глаза, прекрасные вьющиеся волосы, белоснежные, сияющие в улыбке зубы… На каждом обращенном к ней лице вспыхивала ответная улыбка, что не слишком удивило Дмитрия – он сам безотчетно заулыбался, глядя на красавицу. Но отвечали ей улыбками не только мужчины: лицо женщины, которую называли Инной, тоже сияло улыбкой, она смотрела на Ренату с самой искренней нежностью.

И тут Дмитрий обнаружил, что женщины очень похожи. Тот же разрез глаз – томный, немножко голубиный, – те же яркие губы, и даже волосы у Инны – наверное, подкрашенные, все-таки ей явно за сорок, изрядно за сорок! – вились точно такими же крупными волнами и так же лоснились, как у Ренаты. Разница была лишь в чертах: у Ренаты они были несколько мягче, а Инна напоминала хищную кошку – красивую, пресыщенную, усталую, но все же опасную (сходство усиливал наброшенный на плечи серебристый песец). И при этом Инна чертами лица удивительнейшим образом напоминала «Неизвестную» Крамского. Вот только платье на ней было не черное, а лиловое, которое туго обтягивало пышный торс.

На платье Дмитрий и уставился расширенными глазами. На мгновение почудилось, будто он перенесся ровно на двадцать лет назад, в зиму семнадцатого года, и находится сейчас не в саду какой-то медонской виллы, а в холодной, выстуженной офицерской палате петроградского госпиталя, и ослепительно красивая, роскошно одетая молодая дама (фиолетовое платье облегало ее прекрасную фигуру, как перчатка! ) с издевкой говорит ему: «Имени моего вы помнить не можете, ибо мы не были знакомы. Меня зовут Инна Фламандская. Разумеется, это псевдоним – и литературный (я поэтесса), и партийный. Настоящего моего имени вам знать не нужно…»

– Да ну, – пробормотал Дмитрий. – Не может быть!

«Меня зовут Инна Фламандская…» «Здра-стуй-те, шер Инна? …»

– Это она! – выдохнул Дмитрий. – Она самая. А Рената ее дочь, потому они так удивительно похожи. Ну и чудеса, ну и совпадения!

Раньше Инна работала на большевиков. Дмитрий отлично помнил, что впервые увидел ее в энском кафе «Попугай! », где она помогала не то большевику, не то эсеру Иванову брать его за горло. И они взяли-таки!

Однако не странно ли, что дама, имеющая, судя по всему, высокие заслуги перед нынешней русской властью, прозябает сейчас в эмиграции?

Пардон, пардон… А кто здесь говорит о прозябании? Жизнь на прекрасной вилле, изобильное застолье, нарядные туалеты дам, радостные улыбки, которые Инна и Рената расточают мужчинам… О нет, какое там прозябание! Инна держится как хозяйка. Очевидно, нарядная вилла принадлежит ей и ее дочери Ренате. Значит, об Инне так презрительно отзывался Сергей: «Эмигрантка, совершенно никчемная особа»? Что-то не похоже, судя по той почтительности, с какой обращаются к ней мужчины. Полное впечатление, что мать и дочь ими просто-напросто командуют, а те беспрекословно подчиняются. И это не та покорность, которую вызывает в мужчинах женская красота, – это угодливость нижестоящих перед вышестоящими… Стоит только взглянуть, как предупредительно приподнялся с кресла неказистый француз, видимо, тот самый Роже…

Ба… знакомые все лица… да ведь Роже – флорист с улицы Дебюсси! Теперь понятно, кому принадлежал серый «Опель». Ну что ж, оказывается, парижские флористы живут очень даже недурно, отнюдь не бедствуют. А магазинчик-то какой хиленький, просто смотреть жалко. Возможно, конечно, у него не просто магазин, а прикрытие… Чего? Ну, наверное, какой-нибудь деятельности «Общества возвращения на родину». Определенно, Инна и ее дочь – ведущие персоны в организации, и зачем столь уничижительно врал Сергей – непонятно.

В это время Инна заговорила – все взгляды обратились к ней. Только один человек сидел, повернув кресло к камину: видимо, никак не мог согреться, – а Грабов, флорист и другой приезжий, высокий, несколько расплывшийся господин с бледным лицом, так и пожирали хозяйку взглядами.

Дмитрий пригляделся к этому последнему внимательней. Человек был одутловат, рыжеволос и имел блеклые зеленые глаза.

Стоп, господа, еще один знакомец! Да ведь это… Полуэктов. Тот самый, которого Дмитрий на днях вспомнил в связи с одной старой историей. Тот самый, встреча с которым была ему предсказана тещей.

Предсказана тещей…

Лидия Николаевна также напророчила, что Дмитрий встретит человека, которому некогда причинил зло, обернувшееся для него счастьем. Ну что ж, вид у Полуэктова более чем преуспевающий. Видимо, из Германии он умудрился попасть во Францию и продолжает здесь работать на «товарищей», причем живет, что видно по костюму, ни в чем себе не отказывая…

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒