Annotation 16 страница

Откуда об этом могла знать теща? Поскольку она – «вторая мадам Ленорман»? Ну нет, увидав Полуэктова в компании с флористом, Дмитрий окончательно перестал верить в экстраординарные способности Лидии Николаевны.

Он все гадал, откуда Лидия Николаевна могла вызнать, что зять мелькает на рю Дебюсси. А почему ей не мог сообщить об этом флорист? И через него же связь с Лидией Николаевной установил Полуэктов, и они вместе разыграли некую мизансцену, необходимую для того, чтобы недоверчивый зять Лидии Николаевны поверил ей и кинулся прямиком на рю Дебюсси, в «Общество возвращения на родину»…

Нет, ерунда, она вряд ли могла быть знакома с флористом Роже. Тут действовал еще кто-то, кто-то другой диктовал Лидии Николаевне, что делать, как говорить с Дмитрием, как убедить его, закоренелого скептика и реалиста, чтобы поверил в безусловное чудо…

Кто ею руководил? Шадькович? Господи, неужели и Кирилл Андреевич замешан в интригу? Да нет, Шадькович слабоват, он может быть идеальным исполнителем, но не руководителем. А кто же здесь, среди этих советизанов, с позволения сказать, le chef? У кого в руках все нити заговора, жертвой которого может стать Дмитрий? У отсутствующего Сергея? Или у того грузного господина, который так и сидит, задумчиво склонив голову, в кресле у камина, словно не может оттуда подняться.

Может быть, вздремнул? Надо непременно заглянуть в его лицо!

«Что делать? – сам себя спросил Дмитрий. – Что мне делать? »

А может быть, он зря паникует? Может быть, и делать-то ничего не нужно? Был ли, вообще говоря, заговор? Может быть, и заговора-то никакого не было… С чего он решил, что целью Сергея и всех прочих было что-то еще, кроме обычной проверки довольно шаткого и подозрительного эмигранта, которому и помочь хочется, и в то же время следует опасаться его шаткости и непредсказуемости? Ну да, на всю ситуацию можно поглядеть с двух точек зрения. С одной стороны, Дмитрию Аксакову, испуганному, ничего не понимающему, они кажутся врагами, с помощью некоей злой силы явившимися из прошлой жизни, чтобы уничтожить его. С другой стороны, они, люди красной масти, верно служили большевикам в ту пору, когда на карте мира была обозначена не Рэсэфэсээрия, а Российская империя. Вот и сейчас они служат интересам своей партии и своей России. Беда в том, что их Россия не имеет ничего общего с Россией Дмитрия Аксакова… Но так ли это? Не пора ли ему бросить искать различия, а попытаться найти сходство? Черт, черт, да ведь всего лишь каких-то три дня назад, идя из «Общества возвращения», он старательно гнал от себя мысли о голоде в России, о творящихся там беззакониях, о репрессиях, он с молитвенным выражением читал, почти наизусть зубрил «Правду»…

И что снова изменилось? Почему он откатился на прежние, так сказать, рубежи? Из-за проявленного к нему грубого недоверия? Но разве он заслужил доверие?

«Надо понять, чего ты сам хочешь, – устало сказал себе Дмитрий. – Вот это и будет твой el momento de la verdad. И если ты ступил на какой-то путь, надо идти по нему, не сворачивая и не глядя по сторонам. Только вперед и вперед! Конечно, ты будешь некоторым образом напоминать зашоренную лошадь, но…»

Он не успел додумать. Человек, сидящий у камина (скорее всего, он – тот самый мсье Гаврилов, с которым «не скучно, а только страшно», как выразилась Инна), поднялся и, одернув складку на брюках, что-то сказал, повернувшись к Полуэктову. Тот покосился на окно – Дмитрий отпрянул, но тотчас понял, что зря, его невозможно увидеть, – и с явной неохотой пошел к выходу. Грабов последовал за ним, заботливо придержав дверь для Гаврилова.

Спустя несколько секунд все трое вышли на крыльцо и остановились практически рядом с Дмитрием. Бежать было некуда и некогда. Он едва успел опуститься на корточки и прикрыть лицо полой куртки. Оставалось надеяться, что его не разглядят… хотя невелика надежда: слишком яркий свет лился из окон!

«Может быть, они примут меня за куст азалии или какой-нибудь пень? » – подумал с отчаянным юмором.

Насчет пня – это он в самую точку попал…

* * *

«Вечно любимому»…

Александра сдернула варежку и приложила руку к кресту, на то место, где едва виднелась надпись. Дерево только в первую минуту казалось примороженным и ледяным, но быстро оттаяло и словно прильнуло к повлажневшей ладони.

Ну да, мы живем иллюзиями, к которым не имеет никакого отношения реальность. Когда-то, двадцать три года тому назад, Саша Русанова испытывала совершенно такой же оглушительный, отнимающий дыхание восторг при виде черных глаз Игоря Вознесенского, какой она испытывает теперь, прижимая теплую ладонь к кресту на его могиле. И как тогда она думала с лихорадочной надеждой: «А вдруг он сейчас увидит, заметит меня, разглядит наконец – и влюбится с первого взгляда? », так и сейчас сердце щемило от безумной надежды: «А вдруг он сейчас смотрит на меня оттуда и жалеет, что у нас все случилось только один раз? »

– Сашенька, это вы? – шепнул кто-то за спиной, и Александра обернулась, все с той же надеждой, поистине безумной, – и отпрянула, увидев рядом грузную женскую фигуру.

Ну да, шепот-то был женский…

Рядом стояла Клара Черкизова, то есть, пардон, Кравченко.

Как она растолстела, как постарела! Она лет на восемь старше Александры, значит, ей теперь уже под пятьдесят. Ненакрашенное, обрюзгшее лицо – боже мой, с таким-то личиком играть юных девушек?!

Хоть Энск, конечно, город маленький, а вернее – большая деревня, последний раз они виделись лет десять назад: случайно столкнулись на Свердловке, чуть не напротив драмтеатра, – и прошли мимо, сделав вид, что не заметили друг друга. Что и говорить, у них не было повода кидаться друг дружке в объятия, а впрочем, и враждовать не было повода. Как были чужими всю жизнь, так и остались, хотя одно время обменялись заветными мечтами и сговорились помогать в главном: Саша внушает отцу, что он должен жениться на Кларе, а та взамен устраивает ей свидание с Игорем Вознесенским.

Обе выполнили свои части договора, но счастья это никому не принесло: заветные мечтанья так и остались неисполненными. А после того, как Клара, со злости на Константина Анатольевича, бросилась в объятия товарища Кравченко, у них и вовсе не стало повода ни враждовать, ни дружить. Чужие друг другу, вот и все!

Тем более странно было Александре видеть сейчас дрожащие губы Клары, ее полные слез глаза.

– Что вы здесь делаете? – спросили в один голос, но не улыбнулись смешному совпадению, а в тревоге друг на дружку уставились.

Александра неловко развела руками: о чем вы, мол, спрашиваете, если все прекрасно знаете?

Клара понимающе кивнула.

– Я тоже пришла проститься. С Яшей, – она махнула в сторону черной мраморной плиты на могиле Грачевского, – и с ним, – мимолетно погладила крест на могиле Вознесенского. – В последний раз ведь… Варвары, вандалы, и земля под ними не горит, и молния в них не ударит! Ишь, орут, как будто на праздник собрались. Радостно им!

Только сейчас Александра услышала шумные и довольно веселые голоса, доносившиеся от кладбищенских ворот, со стороны Полевой улицы. Она так углубилась в свои мысли, что и не видела ничего, и не слышала. А между тем там собралась уже, кажется, изрядная толпа. Веселые песни и смех чередовались с сердитыми женскими криками. Слышались милицейские свистки.

– Странно, что ж они не заходят? – пробормотала Александра.

– Я, когда мимо шла, слышала, будто сторож сбежал с ключами, ну и не могут ворота открыть. Поехали будто бы к нему домой.

– Нелепость какая… Они собираются стереть с лица земли все кладбище, а не могут сломать ворота…

– Дурь какая, верно? – слабо, по-девчоночьи хихикнула Клара, и на миг из ее тяжелых морщин выглянули Джульетта, Виола и Флорелла. Выглянули, блеснули юными глазами и скрылись вновь, уже бесследно. – Они же без команды ничего не сделают, будут соблюдать революционную сознательность и социалистическую дисциплину! Однако, думаю, век они ждать не станут, все же решатся и ворвутся сюда. Надо уходить. Пошли, Саша. Вы где прошли, мимо братской могилы? Я тоже там шла. Давайте уйдем, пока оцепление не растянули, а то насидимся потом в каталажке, небось и не посмотрят на боевые Кравченковы заслуги. А вам совсем плохо придется, поскольку Шурик-то…

Она еще что-то бормотала, бормотала громко, словно не в себе была, и нервно мяла тонкие лайковые перчатки… Боже мой, какое чудо! Александра таких сто лет не видела! А раньше у Сашеньки Русановой перчаток было пар десять, к разной шляпке, к разным туфелькам и ботинкам.

Так, кажется, Кларино испуганное безумие становится заразным…

– Погодите, я посмотрю, что там делается, – сказала Александра и осторожно прошла по тропе к воротам.

Ого, что творится за оградой! Понагнали грузовиков, и еще подъезжают один за другим. В них стоят плечом к плечу люди – преимущественно молодежь с транспарантами: «Сормово», «Автозавод», «Университет», «Военное училище», «Политехнический институт»… Где-то там, на грузовике университета, Оля… Хотя нет, она же собиралась прийти пешком. Александра пыталась рассмотреть пеструю вязаную Олину шапочку, но таких шапочек, которые вязали оборотистые бабки и продавали на Средном рынке, было много, не разберешь, где чья. Приехавшие выпрыгивают из кузовов, парни ловят девушек, смех кругом, довольные крики.

Чему они радуются? Что приветствуют? Неужели разрушение?

– Да что мы стоим! – слышались нетерпеливые голоса. – Давайте ломать ворота!

– Ворота нельзя, – отвечал кто-то. – Их хотят забрать в кремль. Это хороший старый чугун. Нужно ждать сторожа.

– Да, может, он эмигрировал! – захохотал крепкий зеленоглазый парень. В нем было что-то знакомое. Присмотревшись, Александра узнала Кольку Монахина, бывшего Олиного одноклассника. Теперь он тоже учится в университете, кажется, даже комсорг курса или факультета. Кажется, дочь была в него влюблена в школе. А теперь?

– Что, мы его с собаками искать станем, что ли? – кричал Колька Монахин. – Нельзя ломать ворота, давайте ломать забор. А ну, тащи кирки и ломы! Даешь!

– Даешь! – заорали десятки луженых, радостных глоток, и раздался треск досок.

И в ту же минуту послышались возмущенные женские вопли. Снова засвистели милицейские свистки… Ага, понятно. Там еще и женщины, которые пытаются не пустить комсомольцев на кладбище. Но разве их, молодых да ранних, остановишь? Вон как прут, все с пути своего сносят!

А Оля, что сейчас делает Оля? Ее не разглядишь в мельтешении фигур. Может быть, и она орудует ломом, как вон та ражая деваха, которая любого парня за пояс заткнет?

Как могла Оля решиться прийти сюда, решиться на такое святотатство, как хватило совести? Ведь она видела, как хоронили, вернее, бросали в могилу мертвых красноармейцев, она боялась этого промороженного жуткого стука и плакала по ночам…

И тут же Александра понурилась, покачала головой. Нельзя, нельзя всех судить по себе. И если дочь не стала повторением ее, то здесь нет ничьей вины, кроме ее собственной. Она, Саша, вся осталась в том времени, которое было до семнадцатого года. Оля принадлежит тому времени, которое настало после.

Александра вдруг вспомнила, как попыталась устроить дочку в детский сад. Это было как раз перед наступлением двадцатого года. Елки в то время уже считались пережитком, но еще не везде были искоренены. Среди родителей объявили сбор елочных игрушек. У Русановых их сохранилось, к счастью, множество. Саша выбрала несколько красивых шаров и шишек, оклеенных колючим, искристым «снегом», который блестел и загадочно переливался, словно самый настоящий снег, освещенный луной. Хотела взять прелестную стеклянную фигурку младенца Иисуса, да вовремя одумалась. Шары она обернула в шерстяной платок и умудрилась донести до детского сада в целости и сохранности. Думала, от них все в восторг придут, но воспитательница, худущая черноволосая и черноглазая Перла Рувимовна Левинсон, скорчила гримасу:

– Ну, это предрассудки. Зачем нам дешевая красота отжившего мира? И вообще, поступила установка от товарища Коллонтай, чтобы елки отменить. Во всяком случае, изъять из елочных украшений все рождественские эмблемы и заменить их маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов.

Не сказав ни слова, Саша заботливо увязала шары в тот же платок, а потом схватила за руку Олю, которую, к счастью, еще не успела раздеть, и увела ее вон из сада. И больше не пошла туда. А Оле там нравилось, она жалела, что ее забрали, плакала, просилась к смешливой и задорной Перле Рувимовне и долго дулась на маму, которая не хотела ее пускать и даже слова такие – детский сад – говорить запретила. Хоть Оля была тогда совсем маленькая, обиду она затаила надолго.

Второй раз они сильно поцапались, когда Оля только пошла в первый класс. Однажды она вернулась из школы и сказала, что слово «Россия» больше нельзя говорить.

Александра чуть в обморок не упала: «Это еще почему?! »

Оказывается, их класс водили на выставку, посвященную жизни многочисленных народов, населяющих нашу страну. Среди макетов юрт и чумов оказался и макет крестьянской избы, топившейся по-черному, без трубы. Оля, остановившись перед курной избой, спросила: «И такие дома по всей России? » Возмущенная учительница прервала ее: «Что такое Россия? Чтоб я никогда не слышала этого слова! Надо говорить не «по всей России», а «по всему Союзу».

Первая Олина учительница была вторым изданием Перлы Рувимовны, только звали ее иначе. Саша накричала на Олю, оставила ее в слезах и кинулась было исключать дочку из школы, да одумалась: учиться девочке все равно надо, уходить из школы нельзя. В другую перевести? Да разве теперь не везде одно и то же? К тому же школа рядом с домом, только площадь перейти… Надо вот что сделать – противопоставить убогому школьному воспитанию нормальное домашнее. Но Саша была так занята на дежурствах в госпитале! А отец часто болел. Да и терпения у него не хватало воспитывать внучку. Только и знал, что читал ей своего любимого Бальмонта из той самой книжки, которую когда-то, еще в четырнадцатом году, унес от Клары Черкизовой, унес, да так и не вернул:

Заводь спит. Молчит вода зеркальная,
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится печальная,
Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит, и не горит…

Он думал, что ребенку про лебедя будет слушать интересней, чем про призраков, с которыми увидеться нельзя, или про розы белые и красные. Но Оле про лебедя слушать было скучно, она хотела слушать Маяковского:

Крошка-сын к отцу пришел,
И спросила кроха:
«Что такое хорошо
И что такое – плохо? »

Или, на худой конец, Пушкина – «Сказку о попе и работнике его Балде»:

Бедный поп
Подставил лоб:
От первого щелчка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелчка
Лишился поп языка,
А с третьего щелчка —
Вышибло ум у старика…

Вот так они и бубнили – каждый свое… А Саша ругала дочку, что она пичкает себя всякой ерундой, читает не то, песенки поет не те… Ну что ж, другое время – другие песни! Не ругать ее надо было, а жалеть, помогать своей любовью прозреть истину житейскую. И сейчас нужно не с криком и проклятьями бросаться на ошалелую толпу, а остановить их добрым словом, рассказать…

Ну да, в том-то и дело – нужно рассказать. Они ведь ничего не знают. Кладбище было закрыто почти десять лет назад, когда им, молодым еще парням и девушкам, было всего лишь по десять-двенадцать лет. Их родственников, умерших с тех пор, хоронили уже на Бугровском, верстах в двух отсюда, на окраине Энска. И если им никто не рассказывал про Ивана Кулибина, великого русского самоучку, похороненного здесь, и про печальную романтическую историю красавицы Елизаветы Румянцевой, и про страшную смерть чоновцев, и про Тамарочку Салтыкову, погибшую из-за своей любви, и про великолепного артиста Якова Грачевского, который был гордостью Энска, и про… и про всех остальных, так откуда же они могут знать, что совершают святотатство? Они ведь по-прежнему убеждены, что колокола с церквей нужно срывать, а в сами храмы засыпать на хранение зерно, елку нужно украшать «маленькими виселицами с висящими на них фигурками классовых врагов», а страны под названием Россия больше нет, есть только Советский Союз.

Бедные Иваны, не помнящие родства! Бедные Иванушки-дурачки! И нет никого, кто остановил бы их в этом ошалелом, бездумном, разрушительном беге по жизни. Нет никого, кто сказал бы, что…

Раздался оглушительный грохот – свалился участок забора от ворот и еще метров на двадцать. Ворота остались неколебимы, а в ограде открылся просторный проем. Молодые ринулись – прямо по доскам, ринулись – с ломами и кирками наперевес. Ринулись – словно в атаку.

– Даешь! – орали наперебой, лихо сбивая кресты, сворачивая могильные плиты.

Александра стояла, вытянув руки, пыталась что-то сказать, но не могла. Парни метались по кладбищу, как безумный скот, вырвавшийся на волю. Девушки, сцепившись руками, пытались сдержать напор собравшейся на защиту кладбища толпы женщин, не пустить в пролом. Со всех сторон к ним на подмогу бежали милиционеры. Слышалось уже и лошадиное ржание – конная милиция прибыла! Того и гляди, солдат пригонят, стрелять станут!

Александра растерянно оглянулась. Кому говорить то, о чем она хотела сказать? К кому взывать о милосердии, о памяти? Ее никто и не услышит. Они ее и не видят. Они обуреваемы кошмарной жаждой разрушения! Они уже не только сбивают кресты и памятники, они пытаются долбить ломами промороженную землю могильных холмиков!

Боже мой!

Александра схватилась за горло. Они уже около восточной стены церкви. Они… Что это?! Брызнули в разные стороны черные мраморные брызги: разлетелась осколками плита на могиле Якова Грачевского.

А рядом-то, а рядом…

Она полетела по дорожке, как птица, вцепилась в широкую спину какого-то парня, уже занесшего лом над крестом с надписью «Вечно любимому», оттащила его с силой, прежде в себе незнаемой. Парень знай беспомощно перебирал ногами, не в силах сообразить, кто влачит его прочь от могилы, а главное, почему: ведь он так старался!

Александра отпустила его только потому, что запнулась о какой-то поваленный крест и чуть не упала. Парень обернулся, грозно занеся лом – да так и ахнул:

– Тетка, ты что, одурела? А ну, мотай отсюда!

– Сам мотай, пока жив, сучий потрох, змеиный выползень! – вызверилась Александра так яростно, что рот обожгло этой яростью, этими словами, которые рвались изо рта, словно яд, капающий со змеиного языка. – Разбойник, как у тебя рука поднялась с мертвыми воевать! Не боишься, что ночью придут они к тебе, задавят во сне? Кричать будешь криком беззвучным, беспомощным, страшным – никто не услышит, не спасет!

Но ни слова ее, ни злоба ее, увы, не жалили до смерти.

– Да ладно тебе, кликуша, дура старая, – не столь уж и сердито отмахнулся парень. – Пошла вон, пока я добрый, а то как дам в лоб, так и вышибу мозги.

Александра рванулась вперед так стремительно, что и сама не заметила своего движения. Вцепилась в лом – парень и моргнуть не успел, как лом оказался в ее руках. Тяжелый был, едва не выпал, но она успела перехватить поудобнее, занесла грозно:

– Нет уж, сам пошел вон! А то лоб проломлю, не успеешь ахнуть!

Парень попятился.

Александра, бросая косые взгляды то через плечо (не подкрадывается ли кто, не схватит ли сзади? ), то на обезоруженного противника, отступила к могиле Игоря Вознесенского и стала, прислоняясь к кресту, по-прежнему держа лом наперевес.

– Колька! – тоскливо взвыл парень. – Милицию зови! Тут какая-то баба сумасшедшая хулиганит!

Из толпы мечущихся по кладбищу фигур возник Колька Монахин.

Вытаращил глаза – узнал:

– Александра Константиновна!

И замер, словно в горле у него пересохло.

– Вы что? Вы зачем? Идите отсюда, я вас прошу! Идите, вы же… – совсем сбился на хрип. – Вы же себя погубите!

– Милицию надо! – азартно подзуживал первый парень. – Чтоб сняли ее с одного выстрела!

– Ополоумел, Пашка? – покосился на него Монахин. – А ну, беги быстро, позови Аксакову с четвертого курса истфака. Слышишь? Бегом!

Пашка исчез.

Александру шатнуло, она покрепче оперлась плечом о крест. Это Игорь ее поддержал…

– Тетя Саша, – твердил Монахин, смешно, по-детски простирая к ней руки, – бросайте лом, бегите, я вас не выдам. Вы же страшное затеяли! Вы что, не понимаете? Нас же не остановить, это ж все равно что с пистолетом против танка!

– Что вы делаете? – бормотала Александра, словно не слыша его. – Что вы делаете?!

– Это жизнь, – тихо, словно по секрету, словно для нее одной пояснил Колька Монахин. – Такая жизнь, понимаете? Цепляешься за подножку и висишь. Разжал руки – упал – тебя переехало. Все, капец!

Александра вдруг вспомнила, что Монахин – в прошлом беспризорник: неведомо как прибрел в Энск из какой-то вымершей от голода приволжской деревни, поселился у тетки, у нее и до сих пор живет. Наверное, он хорошо знал, что бывает с теми, кто не удерживается на подножках.

– Да бегите же, тетя Саша! – вдруг вскрикнул он горько, отчаянно. – Бегите, я ничего не могу…

– Не могу и я, Коленька, – пожаловалась Александра. – Ну не могу я уйти, понимаешь?! Не могу я его бросить!

Глаза у Кольки стали испуганные.

«Он подумал, я с ума сошла», – поняла Александра и хотела его разубедить, но тут же ей стало не до Кольки, потому что откуда ни возьмись перед ней возникла Оля.

– Мама!

Замерла, прижав руки к горлу:

– Мамочка, брось, пойдем со мной!

И вдруг сморщилась, замахала отчаянно, закричала:

– Нет, нет, не надо, не трогайте!

Александра не поняла, что значат слова дочери, а потом стало поздно: на нее навалились сзади, схватили за плечи, выкрутили руки так, что лом вывалился сам собой.

Набежал Пашка, схватил его торжествующе:

– Ага! Вот я покажу тебе, как из рук-то рвать!

Занес лом грозно над Александрой.

«Если он меня ударит, то убьет», – подумала она. Без страха подумала, с нетерпеливым ожиданием.

Но Пашку опередил кто-то другой. Александра получила удар по затылку и, лишившись чувств, мягко соскользнула по кресту на могилу Игоря Вознесенского.

* * *

– Какая жалость, что Инна не выносит запаха сигар, – донесся до Дмитрия голос Полуэктова. – Я чертовски озяб.

– Ничего, ничего, – успокоил Гаврилов. – Я недолго.

В воздухе повеяло несказанным ароматом, и Дмитрий слабо вздохнул.

Прошлая жизнь! Давным-давно! Сон, развеявшийся сон!

Впрочем, приступ ностальгии, вызванной сухим запахом хорошей «гаваны», мгновенно прошел: понадобилось собрать все силы, чтобы не чихнуть. Хорош был бы куст азалии или пень…

Вот именно, пень!

– Цветков задерживается, – сказал Гаврилов. – Я боюсь осложнений. Уверен, что Вернер оказался не так прост и преподнес ему парочку сюрпризов. За эти годы он научился виртуозно уходить от слежки!

– А я думал, Доктор пользуется его полным доверием, – удивился Гаврилов. – И вполне контролирует его передвижения.

– Хотелось бы… – неопределенно пробормотал Полуэктов.

– Вы вполне верите Доктору? – насторожился Гаврилов.

– Его рекомендовал нам Фермер. А Фермерша в нем души не чаяла. И пока он нам был и остается более чем полезен. В деле с Миллером все трое показали себя с самой хорошей стороны. Жаль, конечно, что Фермершу мы потеряли… Даже удивительно, что Доктору удалось вывернуться. И тут нам повезло. Все-таки в том, что он как был, так и остался незначительной фигурой, есть свои преимущества. О его связях со Скоблиным никто не узнал. Ну а сейчас он вполне успешно разрабатывает Вернера, не забывая о Хромом.

У Дмитрия вдруг заломило ногу, да так, что он больше не мог сидеть на корточках. Нужно было разогнуть ее, распрямить, дать ей отдых, немедленно, прямо сейчас, потому что боль вдруг начала так нарастать, что он в любой миг мог лишиться сознания.

Но снова раздался голос Гаврилова, и Дмитрий позабыл обо всем на свете.

– Хм, Хромой… – со странной интонацией пробормотал тот. – Скользкий он, ненадежный, непредсказуемый. Я, честно говоря, даже не ожидал, что он послушается Бланки. Однако Инна уверяла, что люди такого типа живут, подчиняясь не столько логике и уму, сколько воображению, на них наилучшим образом действуют именно les mé thodes extraordinaires, необычные методы. Строго говоря, привлечь Бланку была ее идея. Похоже, она не ошиблась.

– А Бланка по-прежнему действует вслепую? – подал голос Грабов. Голос у него был под стать внешности: безликий, невыразительный, глухой.

– Не совсем, – ухмыльнулся Гаврилов. – Я открыл ей карты, прошу простить за плеоназм, и она продала зятя с потрохами! Разумеется, из лучших побуждений: уверена, что теперь он работает на меня. Так оно и есть в какой-то степени. Разумеется, Бланка не знает, какая участь его ждет.

– Думаете, ей на него не наплевать? – ответно ухмыльнулся и Полуэктов.

– Ну, на него – очень возможно, что и наплевать, однако на свою дочь и внучку ей определенно нет.

– А кстати, о них. Как вы думаете, товарищи, если мы их возьмем, Хромой не станет более покладистым?

– А что, в нем есть какие-то сомнения? – насторожился Гаврилов. – Даже при малейшем намеке надо менять тактику и…

– Нет, нет, – успокоительно сказал Грабов, – Ренату он Цветкову выдал без всяких колебаний.

– А раскусить ее он не мог?

– Исключено! – засмеялся Грабов. – Ренате место на сцене Малого театра, как говорит Цветков, ей невозможно не верить. Он поверил!

– Я не зря назвал Хромого очень скользким типом, – продолжал Гаврилов. – Я его знаю, дай бог памяти, двадцать три года. Он умудрился обвести всех нас вокруг пальца в Энске. Вот уж не думал, что судьба даст нам с Инной в руки шанс расплатиться с ним за провал операции «Невеста». Как вспомню, какой разнос устроил нам Ильич… Главное, как мы умудрились проворонить ту юридическую лазейку, через которую его жена смогла все же распорядиться деньгами?! Не могу простить этого себе, а уж ему-то никогда не прощу. Пусть сделает дело – и я припомню нашу последнюю встречу. Не упущу возможности доставить себе такое удовольствие. Одного боюсь – как бы не вывернулся. Пожалуй, ты прав, товарищ Полуэктов, надо прибрать к рукам его жену и дочь. Ему самому нужно будет велеть перейти на нелегальное положение в связи с подготовкой к сложнейшей операции, а их, якобы на это время, отправить в наш дом отдыха, в Бретань. Место, сами знаете, тихое, укромное, оттуда убежать невозможно. И тогда Хромой никуда от нас не денется, будет сотрудничать не за страх, а за совесть. Вернее, не за совесть, а за страх!

– А потом что? – подал голос Полуэктов. – Когда мы разделаемся с Вернером?

– Тогда же разделаемся с Хромым и Доктором. Неужели не понятно? – с ноткой недовольства проговорил Гаврилов.

– Нет, я имею в виду семью Хромого. Их тоже, что ли?.. – послышался легкий, но весьма многозначительный свист.

– Смотря по обстоятельствам, – усмехнулся Гаврилов. – Думаю, в радикальных мерах нужды не будет. Переправим их в Россию, там они пригодятся для получения необходимых нам сведений. Жену Хромого уж наверняка завербовали не в одну, так в другую разведку, что-нибудь на нее обязательно найдется. И не на таких находилось! Я бы очень хотел добраться до его прежней жены, только не знаю, жива она или нет. Она нам тогда, в те давние времена, немало подгадила! Впрочем, это моя давняя мечта, на исполнение которой вечно не хватает времени. Может быть, не найдется его и теперь. Ладно, пойдемте в дом, товарищи, не хватало еще здесь простудиться. Вон как похолодало! Если наша милая хозяйка не выносит запаха сигар, будем курить сигареты, лишь бы не мерзнуть. Я, вообразите, с годами сделался особенно теплолюбив!

Хлопнула дверь.

…Несколько мгновений «куст азалии», или «пень», кому как угодно, пребывал в прежней неподвижности. Потом с легким стоном поднялся во весь рост и распрямил наконец ногу.

Чувство облегчения было почти мучительным!

Осторожно заглянул в окно. Вся компания сидела за столом. Дмитрий пробежал глазами по лицам. Так, Инна, а рядом с ней… Так вот кто это! Энск, операция «Невеста»… Да что за день сегодня, вернее, что за вечер! Буйные призраки из прошлого Дмитрия не просто воскресли, но и слетелись с единодушием ведьм, собирающихся на Лысую гору поклониться сатане. Видимо, он и есть сатана. Несмотря на свою замечательную зрительную память, Дмитрий вряд ли узнал бы при случайной встрече в Гаврилове еще одного своего знакомого: тот обрюзг даже сильнее, чем Полуэктов, а некогда худое, точеное лицо заплыло жиром. К тому же он почти облысел. Во времена оны сей товарищ носил безликую фамилию Иванов. А впрочем, тогда, при первой и единственной встрече в трактире «Попугай! », он и не скрывал, что это случайно принятая кличка: «Мое имя, отчество, фамилия вам ничего не скажут, только память обременят избыточно. Если угодно будет как-то обратиться, можете назвать Иваном Ивановичем Ивановым. Имя – такая чепуха, оно, сами знаете, умрет, как шум печальный…»

Надо же, такая, в самом деле, чепуха, а запомнилась.

Иванов, Гаврилов, как его еще могут называть?

Неважно. И правда – неважно! Главное не имя его, а то, что он сказал. Он сказал, а Дмитрий услышал…

Итак, он все же настал, тот самый el momento de la verdad!

Дмитрий осторожно шагнул назад – и нога подогнулась, он едва не упал. Ну что ж, Хромой – он и есть хромой, все правильно.

Судя по всему, товарищи засели за стол прочно, на улицу вряд ли кто сунется в ближайший час. Значит, минимум час форы у Дмитрия есть. А если повезет, то и больше. В любом случае – сегодня вечером «прибирать к рукам» семью Хромого отсюда никто не поедет: и Роже, бывший за рулем «Опеля», и все прочие активно прикладываются к рюмкам. И, похоже, больше ни людей, ни транспорта здесь нет.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒