УДК 159.9(075.8) ББК88 34 страница

Высокий уровень формализации и математизации кибернетического знания позволял охватить общие структурные и динамические признаки в качественно разнородных системах управления. Но не в математике самой по себе, а в математическом обобщении того, что свойственно определенному аспекту реальности, коренились успехи кибернетики.

Задолго до кибернетики этот аспект стал объектом научного исследования, в частности психологического. Завоеванное научной мыслью на одном этапе становится предпосылкой ее достижений на последующем. К числу завоеваний относятся не только открытые законы, но и поставленные проблемы. В этом нетрудно убедиться, открыв " Кибернетику" американского математика Норберта Винера, стоявшего во главе того неформального " колледжа" ученых разных специальностей, который создал кибернетическую программу. Обсуждались такие вопросы, как создание вычислительной машины, способной обучаться, и в связи с этим рассматривались факторы выработки условного рефлекса и механизмы поведения крыс в лабиринте. Широко использовались представление о гештальте как целостном образе, который сохраняется постоянным при непрерывном изменении раздражителей, а также идея о том, что " хранимая в уме информация расположена на нескольких уровнях доступности" [143].

Модель предполагает знание об образце. Каркасом же психологического знания являются его основные категории. Они преломились с различной степенью адекватности в психологических концепциях, к которым и вынуждена была обратиться кибернетика. Без этого она не могла определить, что же именно следует моделировать с тем, чтобы охватить единой системой понятий управление и связь в организме и машине. Конечно, эта система никогда не приобрела бы позитивный смысл, если бы являла собой эклектическое соединение разнородных идей. Созданное в предшествующий период развития физиологических и психологических знаний вошло в кибернетику в преобразованном виде. Фундаментальные кибернетические представления о том, что работа исполнительного аппарата определяется осведомительной информацией, что информация организована в целостные структуры, между которыми существует отношение изоморфизма, что переработка информации происходит на различных уровнях доступности для сознания, — все эти положения имели разветвленную родословную.

В психологических концепциях кибернетика черпала не только проблемы, но также некоторые способы объяснения. Ведь перед ней стояла задача воспроизвести в технической системе такой важнейший признак поведения живых существ, как его целесообразность. Известно, что впервые строго причинная трактовка указанного признака была дана Дарвином. Но Дарвин исходил из эволюции вида: естественный отбор непрерывно сортирует великое множество особей, сохраняя случайно оказавшихся приспособленными. Для кибернетики же важно было понять, на чем базируется целесообразность деятельности отдельной системы — индивида, а не вида.

Над этим вопросом давно бились психологи, начиная от Торндай-ка, стремившиеся объяснить целесообразное поведение (типа решения проблемы), не прибегая к понятию о цели. В исследованиях Торн-дайка его экспериментальные кошки, пытавшиеся выбраться из " проблемного ящика", уже трактовались, по существу, как своего рода автоматы, поведение которых подчинено статистической детерминации. Реакция становится адаптивной (соответствующей цели) в результате ее отбора (являющегося " игрой случая" ) из множества других. Основываясь на изучении такого важнейшего аспекта поведения, как его целесообразность, кибернетика разработала ряд концепций, моделирующих именно этот аспект. Примером может служить экспериментальная модель лабиринта, в котором подопытное животное, шаг за шагом устраняя " тупики" (ошибочные ходы), вырабатывает нужную формулу реакции. Модель лабиринта из-за ее формальной простоты и в силу того, что многие разновидности задач (в том числе и задачи, явно относящиеся к творческим, например шахматные) могут быть описаны по ее типу, то есть типу перебора возможных шагов

между " входом" и " выходом", стала центральной для кибернетических теорий поведения и мышления.

Столь же необычным было и представление о том, что причинной инстанцией являются наряду с внешними раздражителями уже заложенные в организме схемы или модели того, что должно быть достигнуто. Возможность существования подобных " целевых причин" первоначально не укладывалась в головах физиологов, привыкших представлять нервномышечную деятельность в терминах механического детерминизма. Лишь после того как возникла кибернетика, концепции которой позволили создать устройства, автоматически управляющие системами по принципу обратной связи на основе программы, содержащей " модель потребного будущего", стало очевидно, что " целевые причины" могут действовать в машине и что признать их в качестве причинного фактора вовсе не означает возвратиться в объятия телеологии.

Теоретические модели кибернетики работали не только в мышлении исследователей, но и в устройствах из металла и электронных ламп и полупроводников. Это значит, что они обладали способностью совершать реальные операции, изменять на практике мир, в котором живет человек. Способность же эта базировалась на совершенно особом " продукте", имя которому " информация". Во всех предшествующих учениях о животных как автоматах под автоматом понималась конструкция типа часового механизма. Орган, управляющий поведением, - головной мозг - мыслился в виде рефлекторно работающей машины, которая передает импульсы, идущие от органов чувств к мышцам. На место механических толчков или энергетических импульсов кибернетика поставила сигнал, несущий информацию о своем источнике. И это был огромный шаг вперед.

Слово " машина" веками служило образом, интегрировавшим два главных принципа: детерминизм и системность.

Книга Винера " Кибернетика" имела подзаголовок, точно выражавший основную идею: " управление и связь в животном и машине".

Тема объединения животного и машины интересовала ученых давно. Впервые она возникла, как мы знаем, в XVI веке в книге испанского врача Г. Перейры. В следующем веке появилось картезианское учение о животных как автоматах. Прошло еще сто лет, идругой врач, француз Ж. Ламетри, провозгласил, что машиной можно считать и самого человека, которого в те времена многие представляли как " несовершенное творение бога с бессмертной душой".

Подводя под общий знаменатель живой организм и машину, Винер понимал под машиной технические устройства совершенно иного типа, чем известные предшествующим поколениям. Но в винеров-

ской формуле новым содержанием было наполнено не только понятие о машине. Появление электронных вычислительных машин, ставших материально-технической опорой кибернетики, поражало как реальными достижениями, так и открывшимися воистину фантастическими перспективами. На фоне технических достижений совершенно новыми казались только эти необычные машины, которых не могло представить воображение Декарта, Ламетри, Сеченова. Что же касается живых организмов, с которыми сопоставлялись машины, то они воспринимались неспециалистами в качестве давно знакомого предмета. Но это была иллюзия. Знание об организмах и их поведении претерпело к середине века не меньшие изменения, чем знание о машинах. Именно поэтому и стало возможным охватить в единой системе понятий столь разнородные классы объектов. Без представлений о гомеостазе, о самлрегуляции функций, о сигнале и обратной связи в нервной системе, об адаптивном поведении и т. д. кибернетика была бы так же немыслима, как и без ее математических теорий и технических моделей. Системному изучению поведения по программам, заданным новым кибернетическим стилем мышления, были противопоставлены программы изучения личности как уникальной системы, каждая из которых являет собой особый мир.

Картина раздробленности психологии, возникшая в начале XX века под впечатлением конфронтации нескольких крупных школ, превратилась в фантастически пеструю мозаику множества микротеорий, оспаривающих друг у друга право на верность реальности и на способность продуктивно решать практические проблемы человеческой жизни.

Тем не менее не угасало стремление отстоять целостность предмета психологии как науки. Спасительным якорем представилось некоторым авторам обращение к метатеории систем. Гордон Олпортстал одним из идеологов такого подхода. По видимости хаотичное скопление различных психологических концепций и моделей может быть, как он полагал, разделено на два глобальных течения психологической мысли. В одном течении доминирует установка на физический монизм и детерминизм. Это бихевиоризм, схема " стимул — реакция", ортодоксальный психоанализ, кибернетика, учение о гомеостазе и об условных рефлексах, теория информации, моделирование поведения по типу работы компьютера.

Другое течение считает, что человек сам участвует в определении своей судьбы. Сюда относятся: эго-психология, персонализм, экзистенциализм, концепция мотивов, укорененных в образе " Я" (таких, как уровень притязаний, жизненный стиль, самоактуализация и др. ). Для всех этих теорий типична ориентация на будущее, на стремление к свободе, исполненное надеждой на реализацию личностных планов.

Психология знает многое как об одном, так и о другом. И о " механическом" (детерминистском) характере человеческихдействий, описываемых реактивными моделями, и о " проактивной" самоактуализации личности, ее стремлении поддержать свое феноменологическое " Я" на возможно более высоком уровне.

Выход из этой критической для психологии как науки ситуации Олпорт усматривает в системном подходе, позволяющем соотнести понятия, описывающие зависимость человека от прошлого, с понятиями, говорящими об его неизбывной ориентации на будущее.

Такой подход требует трактовать систему поведения как открытую (а не замкнутую), интегрирующую " компьютерообразное" поведение со спонтанной активностью личности.

В разработке в таком духе принципа системности (Олпорт называет его " системным эклектизмом" ) усматривается перспектива преодоления контраверз и конфронтации, препятствующих воссозданию целостности " картины человека".

Глава 14. Принцип развития

Наряду с принципами детерминизма и системности важнейшее значение для конструирования психологии как науки, ориентированной на изучение объективных закономерностей личности человека и его психики, имеет принцип развития. Уже у Дж. Локка мы находим ясно выраженную генетическую точку зрения, и с этого времени с нею начинают считаться в психологии. Потому безосновательным представляется широко распространенное мнение о том, что только В. Вундт начал применять генетический принцип при изучении психических процессов. Любое явление, рассматриваемое психологом, может получить адекватное объяснение, если оно становится предметом изучения в его развитии. Это относится как к филогенетическим процессам, характеризующим психику животных, так и к онтогенезу животных и человека. Применительно к личности, важнейшим фактором ее развития является историогенез, то есть освоение культуры как важнейшей стороны накопленного человечеством социального опыта. Биологическое в развивающейся личности выступает в превращенной форме как социальное.

При этом следует теоретически различать социализацию как процесс и результат освоения опыта (как культуры, так и антикультуры) и включение человека в систему образования, понимаемого в качестве целенаправленной и планомерно осуществляемой социализации в интересах человека и (или) общества, к которому он принадлежит.

Социализация имеет стихийный характер в отличие от образования, предполагающего специальную педагогическую организацию. Не являются сколько-нибудь обоснованными попытки противопоставить обучение и воспитание как компоненты образовательного процесса. Нет такой формы обучения, которая бы имплицитно не включала бы в себя воспитательную функцию. В то же время, воспитывая человека, невозможно изъять из этого процесса элементы обучения. Так, формирование навыка становится базой для возникновения привычки, которая не может возникнуть сам по себе, вне того или иного момента обучения.

В теоретическом плане представляет значительный интерес в качестве предмета обсуждения вопрос о соотношении обучения и развития (Ж. Пиаже, Д. Брунер и др. ). Наиболее продуктивный подход к решению этой дискуссионной проблемы был предложен Л. С. Выготским, показавшим детерминированность развития процессами обучения, в более широком понимании — образования.

Это не снимает вопроса о выяснении роли наследственного (биологического) фактора в его сопоставлении с культурно-историческими, социально-обусловленными детерминантами, среди которых важнейшее значение имеют процессы обучения. Биологическое и социальное, наследственное и благоприобретенное, и их определяющее значение на протяжении многих лет так или иначе становится исходным пунктом для построения различных теоретических конструкций, реализующих принцип развития (психоаналитические течения, бихевиоризм, необихевиоризм, концепция рекапитуляции Ст. Холла, теория конвергенции двух факторов В. Штерна и др. ).

В российской психологии принцип развития приобрел весьма своеобразный характер. Психология в послеоктябрьский период, " выбрав" особый путь своего становления, оказалась в стороне от мировой психологической науки. Этот " выбор" объяснялся конкретно-историческими причинами, и в частности тем, что может быть обозначено как применение учеными тактики выживания. Поскольку наука могла сохранить себя, только двигаясь в русле идей марксизма, ей приходилось в данной идеологической парадигме отыскивать то, что, с одной стороны, могло ей придать импульс для получения реального результата исследования, а с другой стороны, не противостоять официальным установкам властей. Эту возможность открывало, в частности, обращение к принципу развития, философские основы которого содержались в трудах Гегеля и оказались ретранслированными, в дальнейшем, Марксом и Энгельсом.

Именно по этой причине в 20-е годы интенсивно проводились исследования в области сравнительной психологии, обращенной к филогенезу в животном мире (В. А. Вагнер, Н. Н. Ладыгина-Коте, Г. З. Ро-гинский, В. Н. Боровский и др. ), а также в детской (возрастной психологии), интегрированной в комплекс педологических наук (Л. С. Выготский, П. П. Блонский, М. Я. Басов и др. ).

Таким образом, принцип развития, детерминирующий трактовку процессов фило- и онтогенеза, а следовательно, дающий возможность продолжить работу в ряде отраслей психологической науки, оказался " освящен грифом" диалектико-материалистической методологии. Обращение к принципу развития позволило психологам в Советской России не допустить полной изоляции науки от процессов, развертывающихся в мировой психологии.

В работах как российских, так и зарубежных ученых принцип развития трактовался как взаимосвязь изменений психологических явлений и порождающих их причин. При этом принималась во внимание зависимость происходящих преобразований психических явлений от их включенности в целостную систему.

Новообразования входе психического развития характеризовались: необратимостью изменений, их направленностью, закономерностью преобразований, их трансформацией от этапа к этапу развития, " над-страиванием" новых преобразований над предшествующими, имеющими не только количественные, но и прежде всего качественные параметры. Как выяснилось, наиболее продуктивен такой подход к построению теорий, обращенных к психическому развитию, в котором находятся в органичном сочетании идеи преемственности и качественного своеобразия ступеней (этапов, периодов, эпох) развития.

Если до начала 70-х годов в психологии доминировала проблема развития психики, то в последующие десятилетия был осуществлен переход к решению вопроса о развитии личности человека, к построению соответствующей периодизации его этапов. Одним из вариантов решения этой проблемы стало обращение к возможностям социальной психологии. В качестве системообразующего начала был принят принцип деятел ьностного опосредствован ия, детерм и н ирующий закономерности перехода от одного возрастного периода к другому. На этом основании была построена периодизация развития личности.

Итак, принцип развития может и должен рассматриваться в единстве с двумя другими принципами построения психологической теории — детерминизма и системности.

Развитие психики в филогинезе

Проблема развития психики представляла собой краеугольный камень всей психологии первой

трети XX столетия. Для разработки этой проблемы лейтмотивом явилось обращение к эволюционным идеям Ч. Дарвина.

И. М. Сеченов наметил задачу исторически проследить развитие психических процессов в эволюции всего животного мира. Исходя из того, что в процессе познания следует восходить от простого к сложному или, что то же, объяснять сложное более простым, но никак не наоборот, Сеченов считал, что исходным материалом для разработки психических фактов должны служить простейшие психические проявления у животных, а не у человека. Сопоставление конкретных психических явлений у человека и животных есть сравнительная психология, резюмирует Сеченов, подчеркивая большую важность этой ветви психологии; такое изучение было бы особенно важно для классификации психических явлений, потому что свело бы, вероятно, их многие сложные формы к менее многочисленным и простейшим типам, определив, кроме того, переходные ступени от одной формы к другой.

Позднее, в " Элементах мысли" (1878) Сеченов утверждал необходимость разработки эволюционной психологии на основе учения Дарвина, подчеркивая, что великое учение Дарвина о происхождении видов поставило, как известно, вопрос об эволюции, или преемственном развитии животных форм, на столь осязательные основы, что в настоящее время огромное большинство натуралистов придерживаются этого взгляда и поэтому логически должны признать и эволюцию психологических деятельностей.

А. Н. Северцов в книге " Эволюция и психика" (1922) анализирует форму приспособления организма к среде, которую он именует способом приспособления посредством изменения поведения животных без изменения их организации. Это приводит к рассмотрению различных типов психической деятельности животных в широком смысле этого слова. Как показал Северцов, эволюция приспособлений посредством изменения поведения без изменения организации пошла в дивергирующих направлениях по двум главным путям и в двух типах животного царства достигла своего высшего развития.

В типе членистоногих прогрессивно эволюционировали наследственные изменения поведения (инстинкты), у их высших представителей - насекомых — образовались необыкновенно сложные и совершенные, приспособленные ко всем деталям образа жизни инстинктивные действия. Но этот сложный и совершенный аппарат инстинктивной деятельности является вместе с тем крайне косным: к быстрым изменениям животное приспособиться не может.

В типе хордовых эволюция пошла по другому пути: инстинктивная деятельность не достигла очень большой сложности, но приспособление посредством индивидуального изменения поведения стало развиваться прогрессивно и значительно повысило пластичность организма. Над наследственной приспособляемостью появилась надстройка индивидуальной изменчивости поведения.

У человека надстройка достигла максимальных размеров, и благодаря этому он, как подчеркивает Северцов, является существом, приспособляющимся к любым условиям существования, создающим себе искусственную среду - среду культуры и цивилизации. С биологической точки зрения нет существа, обладающего большей способностью к приспособлению, а следовательно, большим количеством шансов на выживание в борьбе за существование, чем человек.

Эволюционный подход получил продолжение в трудах В. А. Вагнера, который приступил к конкретной разработке сравнительной, или эволюционной, психологии на основе объективного изучения психической жизни животных.

Для понимания его принципиальной позиции интерес представляет статья " А. И. Герцен как натуралист" (1914). В ней Вагнер развивает идеи, намеченные в ряде ранних работ, раскрывает сущность критики Герценом как шеллингианства, пренебрегавшего фактами, так и эмпиризма, представителям которого хотелось бы относиться к своему предмету сугубо эмпирически, страдательно, лишь наблюдая его. Эти столкновения субъективизма, собственно для естествоведения ничего не сделавшего, с эмпиризмом и ошибочность обоих направлений увидели в ту эпоху, как считал Вагнер, только два великих писателя — Гёте и молодой Герцен. Вагнер приводит слова Герцена — " без эмпирии нет науки" — и в то же время подчеркивает, что за философской мыслью Герцен признавал не меньшую важность, чем за эмпиризмом.

Вагнер писал о тех " патентованных ученых", которые ценят в науке только факты и не додумались, какую глубокую ошибку они совершают, уверяя, что теории гибнут, а факты остаются. " Факты изменяются в зависимости от теорий и в связи с ними". Факты описывал Линней, те же факты описывали Бюффон и Ламарк, но в их описании факты оказались иными. " Для понимания их... нужно... уметь пользоваться философским методом наведения. Нужно помнить, что рядом с расчленением науки, необходимым в интересах не познания истины, а приемов и методов изучения, существует высокий научный монизм, о котором писал Герцен" [144].

В своих исследованиях, посвященных проблемам развития психики и построенных на богатейшем фактическом материале, Вагнер никогда не оставался " рабом факта", а нередко поднимался до " высшего научного монизма", как он именовал философский материализм Герцена.

В своем труде " Биологические основания сравнительной психологии (Биопсихология)" (19 Ю-1913) Вагнер противопоставляет в вопросах сравнительной психологии научному мировоззрению теологическое и метафизическое.

Теологическое мировоззрение, окончательно оформившееся, по мнению Вагнера, у Декарта, заключалось в отрицании души у животных и представлении их в виде автоматов, хотя и более совершенных, чем всякая машина, сделанная человеком. Замечая, что это мировоззрение всего ближе соответствовало христианскому учению о бессмертии души, Вагнер заключает, что его современное значение ничтожно. Он не считает обоснованными попытками возродить теологическое мировоззрение на почве антидарвинизма, указывая, что такая точка зрения представляет собой рудимент когда-то могущественной теологической философии, видоизмененной и приспособленной к данным современных биологических исследований.

Остатком прошлого является и метафизическое направление, которое пришло на смену теологическому. Вагнер называл метафизику родной сестрой теологии в ее воззрении на душу как самостоятельную сущность. Для современных метафизиков, писал Вагнер, типичны попытки примирить метафизику с наукой. Они уже не говорят о непогрешимости своих умозрений и пытаются доказать, что никакой противоположности между метафизическим и научным решениями " проблем духа и жизни" нет. Вагнер считает эти соображения бездоказательными, а примирение таким образом понимаемой им метафизики с наукой —делом невозможным и ненужным.

Научный подход в истории проблемы развития психики характеризуется, по Вагнеру, столкновением двух противоположных школ.

Одной из них присуща идея о том, что в человеческой психике нет ничего, чего не было бы в психике животных. А так как изучение психических явлений вообще началось с человека, то весь животный мир был наделен сознанием, волею и разумом. Это, по его определению, " монизм ad hominem" (лат. — применительно к человеку), или " монизм сверху".

Вагнер показывает, как оценка психической деятельности животных по аналогии с человеком приводит к открытию " сознательных способностей" сначала у млекопитающих, птиц и других позвоночных, потом у насекомых и беспозвоночных до одноклеточных включительно, затем у растений и, наконец, даже в мире неорганической природы. Так, возражая Э. Васману, который считал, что муравьям свойственны взаимопомощь в строительной работе, сотрудничество

и разделение труда, Вагнер справедливо характеризует эти мысли как антропоморфизм[145].

Несмотря на ошибочность тех конечных выводов, к которым пришли многие ученые, проводя аналогию между действиями животных и людей, этот субъективный метод имел принципиальных защитников и теоретиков в лице В. Вундта, Э. Васмана и Дж. Романеса. Для Вагнера этот метод неприемлем даже с теми корректировками к нему, с теми рекомендациями " осторожно им пользоваться" и прочими оговорками, которые характерны для последних. " Ни теория Романеса, ни коррективы Васмана, — утверждает Вагнер, — не доказали научности субъективного метода. Я полагаю при этом, что неудача их попытки является следствием не недостатка их аргументации или неполноты их соображений, а исключительно неудовлетворительности самого метода, в защиту которого они, хотя и по разным соображениям, выступают" [146].

Трудно назвать как в России, так и на Западе биолога или психолога, который в этот период с такой убедительностью и последовательностью разрушал бы веру в могущество субъективного метода, критиковал антропоморфизм в естествознании, как это делал Вагнер. Некоторым ученым он даже казался в этом отношении слишком резким и склонным к крайностям.

Биолог Ю. Филиппченко, как будто сочувственно излагавший отрицательную оценку Вагнером " монизма сверху", был, однако, склонен, как и Васман, ограничиваться поверхностной критикой " ходячей психологии животных". Целиком отрицать метод аналогии нельзя, считал Филиппченко, и " без некоторого элемента аналогии с психикой человека" невозможна никакая психология животных. Он безоговорочно подписывался под словами Васмана: " Человек не обладает способностью непосредственного проникновения в психические процессы животных, а может заключать о них только на основании внешних действий... Эти проявления душевной жизни животных человек затем должен сравнивать с собственными проявлениями, внутренние причины которых он знает из своего самосознания" [147]. Далее Филиппченко утверждал, что необходимость подобных сравнений не отрицается и самим Вагнером, и приводил слова последнего о том, что объективная биопсихология для решения своих задач также пользуется сравнением психических способностей, но совершенно иначе как по материалу сравнения, так и по способу его обработки. Здесь, как видим, происходила подмена вопроса о возможности аналогии между психикой человека и психикой животных (что относится к проблеме методов сравнительной психологии) вопросом о сравнении психики животных и человека (что составляет предмет сравнительной психологии). Признавая необходимым сравнение психики человека и животных (без этого не было бы сравнительной психологии), Вагнер отрицал необходимость и возможность метода прямых аналогий с психикой человека в биопсихологии.

Другое направление, противоположное " монизму сверху", Вагнер именовал " монизмом снизу". В то время как антропоморфисты, исследуя психику животных, мерили ее масштабами человеческой психики, " монисты снизу" (к их числу он относил Ж. Леба, К. Рабля и др. ), решая вопросы психики человека, определяли ее, наравне с психикой животного мира, мерою одноклеточных организмов.

Если " монисты сверху" везде видели разум и сознание, которые в конце концов признали разлитыми по всей вселенной, то " монисты снизу" повсюду (от инфузории до человека) усматривали только автоматизмы. Если для первых психический мир активен, хотя эта активность и характеризуется теологически, то для вторых — животный мир пассивен, а деятельность и судьба живых существ полностью предопределены " физико-химическими свойствами их организации". Если " монисты сверху" в основу своих построений клали суждения по аналогии с человеком, то их оппоненты видели такую основу в данных физико-химических лабораторных исследований.

Таковы сопоставления двух основных направлений в понимании проблемы развития в психологии. Здесь схвачены принципиальные недостатки, которые для одного направления сводятся к антропоморфизму, субъективизму, а для другого - к зооморфизму, фактическому признанию животных, включая высших и даже человека, пассивными автоматами, к непониманию качественных изменений, характерных для высших ступеней эволюции, то есть в конечном счете к метафизическим и механистическим ошибкам в концепции развития.

Вагнер поднимается до понимания того, что крайности в характеристике развития неизбежно сходятся: " Крайности сходятся, и потому нет ничего удивительного в том, что монисты " снизу" в своих крайних заключениях приходят к такому же заблуждению, к какому пришли монисты " сверху", только с другого конца: последние, исходя из положения, что у человека нет таких психических способностей, которых не было бы у животных, подводят весь животный мир под один уровень с вершиной и наделяют этот мир, до простейших включительно, разумом, сознанием и волей. Монисты " снизу", исходя изтого же положения, что человек в мире живых существ с точки зрения психологической ничего исключительного из себя не представляет, подводят весь этот мир под один уровень с простейшими животными и приходят к заключению, что деятельность человека в такой же степени автоматична, как и деятельность инфузорий" [148].

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒