Глава X. Глава XI. Глава XII

Глава X

Весна 1541

Государство Темных называлось Драгоримским царством, а сами Темные – драгорийцами. Путь от Демира до царства занял почти два месяца. Если память все еще верна мне, я прибыла в Драгорим весной. Корабль «Туман» причалил к пристани, и все на нашей части судна, куда прежде спускался только слуга, пришло в движение. Нам не выдали никакой обуви или дополнительной одежды; я покинула корабль босая, в потрепанном никабе и в одном тонком платье. Мужчины с саблями, крепко схватив нас за руки, вывели сначала из каюты, а потом из судна. Мне на всю жизнь запомнился тот миг, когда я после многих месяцев без солнца, и после стольких дней, наполненных страхом перед чужой страной, ступила, наконец, на пристань. Я зажмурилась, когда в лицо ударило сияние раннего утра. Холодный ветерок обдал меня, и я задрожала. Громкие голоса раздавались отовсюду. Девочки боязливо жались друг к другу, но я стояла в стороне, глядя во все стороны. Пристань была переполнена людьми. Все пестрело разными, яркими цветами, солнце золотом падало на лица. Я обернулась к судну, и оно оказалось столь огромным, что полностью собой закрывало вид на волны. Те же мужчины, не отпуская нас, расталкивая людей, повели к простым деревянным повозкам с высокими стенами. Меня усадили в ту, что поменьше, и над моим ухом пролетела фраза одного из мужчин. Я уловила имя Лизаветы.

Мои глаза тщетно искали в толпе Константина. Должно быть, он уже покинул пристань вместе с Василе, так как нигде царской повозки я не заметила. Дети высмеивали нас и строили гримасы, а взрослые переговаривались между собой, с интересом посматривая на нас. Но то был не такой интерес, с каким люди относятся друг к другу; так обычно смотрят на любопытное, но на редкость странное, даже уродливое животное. Один мальчик, указав пальчиком в мою сторону, задрал полы своего кафтана и приложил их к носу, пародируя никаб, которым я укрыла почти все лицо. Его друзья залились издевательским смехом. Руки чесались швырнуть в них чем-нибудь, но мне ничего не оставалось, кроме как, бросив горделивый и холодный взгляд, молча отвернуться.

Повозка тронулась. Ехали мы медленно, и я могла хорошо рассмотреть все вокруг. Мне никогда ранее не доводилось видеть столько зданий и находиться среди такого скопления людей. У себя на родине я никогда не покидала дворца. На минуту мной даже овладел приступ страха; здания завертелись, побледнели. Я кое-как сумела выровнять дыхание и угомонить бешеный стук сердца.

Сооружения высотой в два-три этажа теснились друг к другу. Они шли вдоль широкой улицы стройным, аккуратным рядом. Солнечные лучи мягко падали на разноцветные крыши и стены, окрашенные в светлые, бледно-желтые тона. Узорчатые, длинные окна были распахнуты, и оттуда с любопытством смотрели детские лица. Повозки, во многом побольше и покрасивее нашей, то обгоняли нас, то ехали нам навстречу. Глухой стук лошадиных копыт смешивался с быстрой драгорийской речью. Из-за плоских крыш выглядывали округлые, яркие купола здешних храмов. Их острые шпили венчали золотые кресты. Множество расписанных узорами окон, как глаза, с высоты своего роста смотрели на уличную суету.

Какими разными все были! Мужчины в пестрых нарядах, сверкая золотом и драгоценностями, словно красуясь, передвигались на конях, за ними, судя по скромной одежде, следовали слуги. Подобия шапочек, таких, которые обычно носили наложницы в гареме, закрывали их головы. Женщины здесь прикрывали только волосы, лица же у всех были открыты. Блестящие платки развевались по воздуху. Белоснежная карета промчалась мимо нашей повозки, и на миг, в окошке, я увидела двух дам в желтых нарядах. Обе в необычном, более открытом подобии ферадже. Я сразу поняла, что это были знатные девушки. Бедные женщины в простых платках и в темных одеждах пешком шли по краю дорог, на безопасных расстояниях от коней, карет и повозок.

Вскоре широкие улицы сменились более узкими, здания стали ниже и скромнее, шуму и людей значительно поубавилось. Деревянные здания наполовину скрывались за высокими воротами. Колеса медленно ехали по рыхлой земле. Дети в серых рубахах резвились среди деревьев. Старики с очень длинными седыми бородами небольшими группками переговаривались, стоя у деревянных домов. Девушки тащили ведра и большие корзины. Волосы, разделенные на две толстые пряди, причудливо заплетенные, порой выглядывали из-за платков.

Небо затянулось хмурыми тучами. Разразилась гроза. Я поглубже укрылась никабом, откинулась на борт повозки и прижала ноги к груди. Дождевые капли проникали сквозь одежду. Убаюканная мерным покачиванием повозки, я уснула. Меня разбудил толчок в плечо. Открыв глаза, я увидела перед собой хмурую женщину преклонного возраста. Мужчина с саблей, один из тех, что верхом на коне следовал за нами, кивнул, и женщина подала мне руку. Босые ноги ступили на мокрую землю.

Вдалеке, за обширной поляной, кое-где засеянной тонкими деревцами, зеленел густой лес. Надо мной возвышалось грандиозное сооружение длиной в три-четыре этажа, с бесконечным множеством башен, балконов, окон. Оно тянулось своими острыми шпилями к мрачному небу. Из серого камня, отсыревшего под дождем, высокое и величественное, оно показалось мне сказочным замком доблестных рыцарей, легендами о которых я увлекалась в далеком детстве. Мне даже представилось на минуту, что царица Лизавета, владелица этого чудесного, огромного замка, - еще один пример уникальной королевы наподобие Алиеноры Аквитанской, женщины, что была моим кумиром. Хотя обиталище Лизаветы, которую я даже не видела, было дворцом, а не замком, меня охватило радостное возбуждение, и я зашагала энергичнее. Ко дворцу следовало несколько тропинок, и старая женщина повела нас по самой неприметной и узкой.

Вблизи дворец выглядел еще величественнее и элегантнее. Я увидела главный вход: широкие, длинные двери с массивными ручками и колоннами по бокам. Но, к моему большому неудовольствию, во дворец мы вошли через убогую, деревянную дверь в незаметном углу дворца. Внутри меня обдало холодом, более суровым, нежели снаружи. Мы оказались в плохо освещенном, нешироком коридоре. Сквозь небольшие и старые окна просачивалось очень мало тепла, и от пола веяло ледяным морозом. Здесь царила гнетущая тишина, и восторг, охвативший меня, начал сменяться страхом.

Мы пошли дальше. Коридор разветвлялся на множество ходов, однако женщина вела нас прямо. Пытаясь согреть озябшие руки, я прятала их в складки кафтана. Ног я уже не чувствовала совсем. Наконец, мы остановились у невысокой двери. Женщина долго рыскала в своих многочисленных карманах, прежде чем вытащить маленький металлический ключик. Замок щелкнул, дверь с тоскливым скрипом отворилась, и мы шагнули внутрь. Я увидела маленькую комнатку, очень просто обставленную: потухший камин, пять одноместных кроватей без спинок, совершенно одинаковые сундуки, платяной шкаф и два деревянных стола. В комнате также имелась еще одна дверь. Старая люстра свисала с потолка. Никого внутри не было. Женщина, игнорируя наши расспросы, не говоря ни слова, вытащила из шкафа два комплекта ночных и обычных рубашек и пару странных платьев без рукавов, с открытым верхом. Она всучила нам одежду и кивнула на дверь. За ней оказалась комнатка с тазами и кувшинами. Женщина спустя некоторое время принесла нам горячей воды. Девочка, которую тоже взяли в услужение, помылась аккуратно и без лишнего шума. Я же случайно обронила стопку чистых полотенец, выронила кусок мыла и, пытаясь намочить волосы, вылила половину горячей воды на пол. Но, признаться, мыться у меня теперь получалось лучше, чем раньше. Когда на корабле нам впервые предоставили продолговатые, большие сосуды для купания, которые драгорийцы называли «ваннами», я долго не могла понять, как именно этим нужно пользоваться. Дома, в жарком, хорошо отопленном хамаме, ничем таким не пользовались; меня обливали специальной водой, терли кожу служанки, а здесь же не было ничего, кроме воды, таза, да мыла.

Женщина молча прибрала за нами, указала на две кровати и вышла из комнаты. Я протерлась полотенцем, натянула рубашку и нырнула под одеяло. Похоже, дорога с пристани до дворца Лизаветы заняла весь день. Я спала половину пути и, видно, потому время для меня пролетело незаметно.

В темном небе воцарился серебряный полумесяц. С соседней кровати до меня донесся шепот; это девочка, сложив ладошки, усердно молилась. Крестик сверкнул у нее на шее. Мне вдруг сделалось очень неуютно, и я отвернулась, натянув одеяло по самую шею. Но вскоре дверь распахнулась, и вошла та же пожилая женщина. Она несла поднос с ужином. Положила его на стол и все так же тихо покинула комнату. Нам выдали миску с молоком и толстую лепешку. Я съела совсем немного, после чего меня затошнило, и я вновь легла в постель.

Но уснуть мне удалось лишь ближе к поздней ночи. Я сидела под косыми лунными лучами, любовалась далеким, но завораживающим мерцанием звезд. В памяти воскресали родные стены моего дворца в Фасулаке, и от тоски тяжело ныло сердце. Мне чудилось, что луна сияет столь же ярко, как мамины чудесные глаза. Я смотрела на сад Лизаветы и невольно сравнивала его с садом в своем прежнем доме. Вспоминала, как в погожие дни павлины вальяжно расхаживали вдоль кустов и деревьев. Теплая улыбка Кадира и наши тайные встречи, будучи отголосками прошлого, застилали сознание, взывали к чувствам. Я воздела ладони к небу, и мой шепот печальным эхом пронесся по комнате, погруженной во мрак: «Всевышний, прости меня и благослови; одари свою рабыню счастьем и прощением».

Рано утром все эта же пожилая женщина выдернула нас из кроватей. Дрожащими от холода руками я сменила рубахи и надела платье. Потянулась к никабу, но женщина одним суровым, властным движением остановила меня. Сердце тревожно, ощутимо забилось, когда я представила, как десятки пар глаз смотрят на мое открытое лицо. Упрямо покачав головой, я взяла никаб и пыталась завязать его, когда женщина, разразившись сердитым ворчанием, выдернула его из рук и, несмотря на все мои протесты, спрятала в кармане своего платья. Женщина грубо притянула меня к себе и, оттаскивая мою голову назад, она быстро заплела мои кудри в ту прическу, какую я видела на длинных волосах здешних девушек. Позже я узнала, что это называется косой. Уложив волосы другой девочки, небрежно поправив складки ее платья, она внимательно и строго рассмотрела нас. Поджала губы, словно ей что-то в нас очень не нравилось, но ничего не сказала, и властным кивком головы приказала следовать за ней.

Мы долго петляли по узким, длинным коридорам. Утреннее солнце падало на пол сквозь оконные стекла. Сейчас было теплее, чем вчера. Платье некомфортно опоясывало талию, и, развязав пояс, я выдохнула с облегчением. К сожалению, это не укрылось от женщины. Остановив нас у витиеватой лестницы, она снова окинула нас острым взором, заметила, что платье лежит свободнее, чем прежде, и, негодующе цокнув языком и покрутив пальцем перед моими глазами, обратно завязала пояс. Оставшуюся половину пути она практически не спускала с меня строго взгляда.

Коридоры на втором этаже оказались светлее и шире. С потолка спадали лозы цветов в подвесных горшочках. На стенах, помимо незажженных сейчас факелов, висели картины в золотых рамах. Женщина оставила нас у высоких, белых дверей, а сама, постучавшись и выждав немного, вошла внутрь. На миг, пока порог двери был открыт моему взору, я увидела молодую, пухленькую девушку в голубом платье с широкими, воздушными рукавами, ниспадавшими чуть ли не до самого пола. Двери закрылись, и мы остались ждать приглашения.

Спустя несколько минут седая голова женщины, высунувшись из-за дверей, позвала нас внутрь. Мы ступили в комнату.

Мои ноги в черных, простеньких сапожках, выданных утром, утонули в пушистом ковре. Первой в глаза бросилась роскошная обстановка в комнате; длинный, расписанный узорами стол громоздился у широких окон; прозрачная, распахнутая дверь вела на балкон; с потолка свисала люстра со множеством свечек; на одной из стен висел большой портрет, и на нем я увидела Константина вместе с незнакомой, но очень красивой женщиной, такой же бледнолицей и черноволосой. В ее гармоничных, правильных чертах лица практически сразу угадывалась большая схожесть с Константином, и я тут же поняла, что рядом с ним изображена его мать. Шелковые подушки аккуратно лежали на изумрудном, мягком диванчике, рядом стоял массивный книжный шкаф. И десяток растений в узорчатых, изящных горшочках цвело то тут, то там. Все в этой комнате веяло богатством и чистотой.

Нас встретили две пары заинтересованных глаз. Та девушка в голубых одеяниях стояла, опершись беленькой рукой на локоть диванчика. В ее рыжих волосах, украшенный жемчужинками, поблескивал на свету необычный, но очень изящный головной убор явно ювелирной работы - каркас в форме сердечка, закрывавший уши, надетый на белый чепец. Теплый румянец играл красками на ее округлых щеках. Увидев нас, она кротко улыбнулась и бросила взгляд на диванчик, в котором, зачитываясь неким письмом, восседала та самая прекрасная женщина с портрета. Черные волосы, завитые в тонкие колечки, нежно лежали на прямых плечах и тонких руках. Подол длинного зеленого платья грациозными волнами опадал на ковер. На ее голове поблескивало украшение в виде венца, с драгоценными камешками, искусно орнаментированное. Женщина подняла голову от письма, и ее зеленые глаза смерили нас приятным, добродушным взглядом. Без сомнения, перед нами сидела Лизавета.

Она поманила нас бледной рукой, и пожилая женщина слабо, но настойчиво толкнула меня в спину. Не зная, как именно принято здесь приветствовать господ, я, недолго думая, опустилась на корточки и поцеловала подол платья Лизаветы. Так выражали благодарность и уважение у меня на родине. Девушка в голубом платье вдруг прыснула, но тут же виновато опустила глаза, когда Лизавета взглянула на нее с укором.

- Рада познакомиться, - сказала я на греческом.

Начитанность и ум чувствовались во всей фигуре Лизаветы, потому я была уверена, что она меня поймет.

- Надо же, вы говорите на греческом! – изумилась Лизавета. – Вы очаровательны, леди из Демира, - добавила она и благосклонно улыбнулась. В ответ на мой удивленный взгляд, она пояснила: - Я поняла это по вашим манерам и акценту.

Красота Лизаветы, ее явная благосклонность, чарующие грацией манеры и богатство сделали ее одной из самых невероятных женщин, что мне приходилось когда-либо встречать. Однако моя радость вспыхнула завистливым огнем, когда Лизавета одарила вторую девочку такой же теплой улыбкой. Я торопливо опустила глаза, пряча сверкающую в них ревность, когда Лизавета, бросив на меня мимолетный взгляд, обратилась к пожилой женщине:

- Где вы их поселили, Грета?

Я узнала французскую речь.

- Внизу, в комнате для прислуги, - ответила женщина на том же языке.

- Там же неуютно и очень холодно! – воскликнула Лизавета. – Подселите их к другим девушкам.

- Как скажете.

- Ведут себя хорошо?

- Светловолосая молчалива и умела, госпожа, - ответила женщина. – Но темноволосая даже мыться нормально не умеет, не то что одеваться. К тому же, видимо, непослушная и дерзкая. И мусульманка. – Она устремила на Лизавету недоуменный взор: - Всех мусульманок отправляют в Калатомль, может, ее по ошибке приняли за христианку?

Лизавета задумчиво молчала. Испугавшись, что она решит выслать меня отсюда, я вмешалась:

- Ваш сын Константин помог мне попасть сюда. Мне пока непривычен ваш быт, но я учусь.

Пожилая женщина цыкнула с негодованием. Но Лизавета снова улыбнулась.

- О, так вы и по-французски говорите! – изумилась она еще больше. – Знаете и другие языки?

- Знаю латынь и свой родной.

- Сколько вам лет?

- Двенадцать.

- Еще очень молоды, - заметила Лизавета. – Но кто же вас обучил?

- Сама училась, - честно ответила я.

Лизавета удивленно и несколько недоверчиво приподняла черные брови. Спохватившись, я добавила:

- Занималась в свободное от работы время. Я служила султанше.

- Раз так, то вы очень способны, - сказала Лизавета, улыбнувшись. – Однако вы знакомы с царевичем?

- Совсем немного.

- И при каких обстоятельствах вы познакомились?

Я начала теряться в попытках придумать достоверную ложь. «И почему же ты об этом раньше не подумала! » - мысленно поругала себя.

- Во время осады султанского дворца, - медленно ответила я. – Я была ранена, а Константин мне помог. После меня посадили на корабль, и… там мы немного поговорили. Тогда он предложил мне службу у вас.

Снова странная задумчивость отразилась на лице Лизаветы. Улыбка застыла на ее губах.

- Константин всегда отличался большой добротой, - сказала она наконец и с теплотой взглянула на девушку в синем платье. Снова посмотрела на меня. – Я вас не отошлю, если вы того не хотите. Как вас зовут?

Я растерялась лишь на секунду. Царица Лизавета, супруга того, кто присвоил мою родину и отнял прошлую жизнь, и я – дочь проигравшего врага, прямой потомок свергнутой, но все еще не забытой династии. Эта женщина, если бы узнала, кто я, без раздумья сдала бы мужу. Для нее, как и для любой царицы, дороги правительство и семья, а для меня, как для чудом выжившей беглянки, дорога жизнь, мы выживаем, как можем.

- Хафса, - представилась я именем покойной служанки – женщины, что заботилась обо мне день и ночь. – Меня зовут Хафса, - повторила, мысленно извиняясь перед духом бедной женщины – что за я Шайтан, не оставила ее в покое даже после смерти.

- Красивое имя! – заявила Лизавета. – Однако… - Она задумалась. Некая внутренняя борьба отразилась на ее красивом лице. – Вам лучше принять православие, - сказала Лизавета наконец. – Что думаете об этом?

Я поняла, что она спросила лишь из вежливости. На самом деле она уже все решила. Кто захочет дать право выбора пленницам из чужих земель? Я почувствовала горечь в сердце.

- Приму, - ответила гречанка без колебания.

Я же молчала.

- Крестим вас, когда будете готовы, - заключила Лизавета. - Как вас зовут? – обратилась она к другой девочке.

- Анастасия.

- Можете остаться при этом же имени.

Анастасия склонила голову с благодарностью.

- Вы знаете другие языки, помимо греческого?

- Нет, госпожа.

- Чем вы занимались у себя на родине?

- Помогала матери с воспитанием детей.

- Благородное занятие, - сказала Лизавета.

Она теперь внимательно оглядела меня.

- А ты будешь Василисой, - объявила она после недолгого молчания. - Осанка у вас царственная, а взгляд решительный и прямой. И вы столь же красивы и умны, как Василиса Прекрасная. Слышали про нее?

- Увы, нет, госпожа.

Имя показалось мне достаточно красивым. Но больше всего мне понравилось его значение: с греческого – «царственная». Я с благодарностью, так же, как другая девочка, склонила голову.

- Какую именно должность вы занимали во дворце?

- Я… я просто служила султанше и ее детям.

- Полагаю, довольно хорошо?

- Султанша отзывалась обо мне хорошо, - уклончиво ответила я.

Лизавета медленно кивнула. Она неторопливо поднялась с диванчика и подошла к шкафу. Оттуда она вынула толстую книгу в кожаном переплете и протянула ее мне.

- Советую ознакомиться, - сказала она.

Я с благодарностью приняла книгу, скользнула взглядом по обложке, однако название мне ни о чем не сказало.

- Если выучите драгорийский и прочтете эту книгу до конца, скажем... за год, я приму вас к себе, - объявила вдруг Лизавета с улыбкой. – Это относится к вам обеим.

Первый вопрос, которым я задалась: «Не шутит ли она? Сдержит слово? » Я взглянула в светлые глаза Лизаветы, и, помимо открытости и честности, прочла в них и некоторое лукавство с озорством, а легкая улыбка будто говорила: «Посмотрю, справитесь или нет».

Лизавета после этого отпустила нас. Когда мы вышли в коридор, она подозвала к себе Грету и что-то негромко сказала ей. Морщинистое лицо старушки недовольно омрачилось, в то время как молодая девушка, отвернувшаяся к окну, с изумлением повернулась к дамам. Она взглянула на меня, и, когда наши глаза встретились, ее губы вдруг растянулись в мягкой, доброй улыбке. Но при том в этом милосердном взгляде не чувствовалось ни унизительной жалости, ни высокомерия. «Было бы неплохо с ней подружиться», - заметила я про себя.

Покинув комнату, Грета негромко закрыла за собой двери кабинета Лизаветы. Ее острый взор прошелся по мне с явным недовольством и недоброжелательством.

- Что не так? – спросила я резко.

Грета схватила меня за руку и, отойдя от двери, прошипела:

- Уж не знаю, девчонка, чем ты так понравилась царице, но с тебя я глаз не спущу. Ты наглая и невоспитанная. Таким здесь не место.

Я раздраженно отдернула руку и попятилась, подальше от грозных очей старухи.

- Главное, я понравилась царице, а то, какой я кажусь, неважно.

Старуха с презрением прищурила черные глазки.

- Еще раз позволишь себе подобное – останешься без еды на целый день! – пригрозила она гневно. – Идите за мной!

Грета отвела нас в другую комнату, тоже этажом ниже. Она была более просторнее и светлее. На шести кроватях постелены белоснежные постели. Мы заняли свободные места, и я оставила книгу Лизаветы на прикроватной тумбе. Затем Грета властным жестом снова приказала следовать за ней. Мы шли в быстром темпе, сворачивая то налево, то направо, пока не остановились перед деревянными дверьми. Грета впустила нас внутрь, и мы оказались на кухне, небольшой и ярко освещенной факелами, с одним только маленьким окошком. Посередине комнаты громоздился широкий стол, за которым трапезничали молодые девушки и парни. В тарелках дымилась горячая еда, десятки рук разбирали пухлые лепешки. Драгорийская речь причудливо смешивалась с французской. Клочья смеха, удары кружек о стол, звон столовых приборов – все звуки соединились в один громкий гомон.

Вначале на нас не обратили внимания. Женщина хлопнула в ладони, привлекая внимание ребят, и те повернули к нам головы.

- Это чужеземки, - объявила она на французском, положив крупные ладони на наши плечи. – Не обижать! Особенно темненькую, ее величество ей благоволит.

После этих слов некоторые из ребят нахмурились, но большинство, кротко улыбнувшись, вернулись к завтраку. Женщина подтолкнула нас к столу, пожелала приятного аппетита и покинула кухню.

Двое мальчишек уступили нам места, и Анастасия, одарив их благодарной улыбкой, села. Я же совсем оробела; но не от множества незнакомых лиц, а при виде обеденной мебели, приборов и пищи. Конечно, мне никогда ранее не доводилось кушать за столом, на стульях, и пользоваться при принятии пищи ничем, кроме рук. Парни и девушки зачерпывали еду странным приспособлением с круглым верхом в форме сосуда. Я смотрела на то, как они едят, и странные эмоции захлестывали меня. С другой стороны, я понимала, что другого выбора, кроме как приобщиться к чужой культуре, нет; однако меня также останавливало сопротивление всему этому, стойкое, хотя и глупое, желание оставаться верной воспитанию и убеждениям.

- Присоединяйся! – обратилась ко мне веселая девочка. – Побыстрее, пока все не слопали.

- Она нас не понимает, - решил мальчик, что сидел рядом с ней.

Я нерешительно села на свободный стульчик. Девушка постарше, отложив свою тарелку, встала, подошла к шкафам, вынула из буфета чистые приборы, налила в них молока и каши, и поставила передо мной. Она с безразличием кивнула в ответ на мою кроткую улыбку. Я поближе поднесла к глазам прибор, рассмотрела и с вопросом во взгляде посмотрела на мальчика, который кушал рядом. Он с замешательством почесал в затылке, явно не понимая, что я от него хочу. Секундой позже мне удалось узнать, что причудливый предмет именуется ложкой, а емкость, в которую налили молоко – кружкой.

После завтрака я узнала, в чем еще заключалась милость Лизаветы, столь неугодная Грете. Другая женщина, моложе нее, но с такими же строгими манерами, направо и налево отдавала распоряжения; кому – привести все в порядок, другому помочь кухаркам приготовить еду для царицы, третьему – покормить царских домашних любимцев. Ко мне же подкатили тележку с ведрами и приказали полить все цветы на первом этаже, после чего я буду свободна. Слуги взглянули на меня с завистью, некоторые даже осмелились отпустить пару едких комментариев, мол, как это так вышло, что чужеземка и, по сути, пленная рабыня работает меньше них. Женщина сурово пристыдила их, а мне велела быстро приступать к работе. Я послушалась. Гремя тележкой и ведрами, я прошлась по всем коридорам, останавливаясь у каждого горшочка с растениями. Это оказалось намного тяжелее, чем я думала. Запыхаясь, я тащила за собой тележку с большими ведрами, наполненными до края водой; она то и дело плескалась на пол, что не раз вызывало недовольство поломойщиц. Я догадалась накрыть ведра крышками, которых не заметила в тележке, только после того, как получила чуть меньше десятка выговоров за неосторожность. Вдобавок тележки, мне приходилось передвигать с места на место стульчик; без него я бы не дотянулась до горшков. Затем я наполняла лейку, взбиралась на стул и вылила на цветок воду, и при этом всегда нечаянно проливала ее и на себя. Вода взбиралась вверх по руке, мочила не только рукава, но и воротник с поясом. К концу работы платье и рубашка были мокрыми от пота и воды. Но мои беды не кончились, ибо я еще удосужилась заблудиться. Слуги все были очень заняты, чтобы проводить меня до спальни. В итоге я просидела в коридоре один-два часа, пока строгая женщина, та, что вручила мне тележку, сама не нашла меня. Оказалось, я должна была полить цветы не только в коридоре, но и в комнатах. Поругав еще за мокрое платье, она безжалостно погнала меня завершать свою работу. Наконец-то, спустя несколько долгих, мучительных часов, мне удалось-таки вернуться в спальню.

Вместе со мной и Анастасией в комнате жили шесть девушек. Практически весь день их здесь не было, гречанки тоже. Одна девочка заскочила ненадолго, с изумлением заметила меня и позвала на обед. В ответ на мой отказ она пожала плечами и ушла. Весь оставшийся день я провела в постели. Внезапная слабость накатила на меня, и слезы заструились по щекам. Под защитой одеяла, в одиночестве, я дала волю чувствам. Как странно! Вчера я ожидала встречи с Лизаветой, горела желанием увидеть ее дворец, а сегодня меня воротит от одной только мысли о ней и о ее жилище со слугами. «Василиса! Ну надо же! – думала я с отчаянием. – Я ведь Селин, не Василиса! » Я плакала навзрыд, будто оплакивала кого-то.

Рабочий день подошел к концу, и девушки вернулись в комнату. Чьи-то ладони порой мягко прикасались ко мне, стараясь успокоить, но я лишь с гневом прогоняла девушек. Они мне были противны. Присутствие их в комнате очень раздражало меня, мне даже хотелось их выгнать. Однако я понимала, что в таком случае навлеку на себя суровое наказание, и, очень вероятно, мне поручат гораздо сложную работу. Я лишь с головой накрылась одеялом, и не высовывалась до последнего, несмотря на то, что под ним вскоре стало очень жарко. Слезы все еще горячили лицо, грудь раздирало от острой боли, глаза жгло. Голова закружилась, и мне стало не хватать воздуха. Я часто дышала, однако все равно не вылезала из-за тяжелого одеяла.

Внезапно до меня донесся нежный, бархатистый голосок. Кто-то аккуратным движением руки опустил одеяло, и меня обдало свежим воздухом. Родное лицо светилось в полумраке комнаты. Золотистые волосы, как солнечные лучики, погладили мои щеки, когда прекрасное видение, опустившись, поцеловало меня в лоб.

Мама сидела на краю моей кровати. Я потянулась к ней, и она заключила меня в теплые объятия.

- Ты правда здесь? – спросила я, не сумев различить явь и сон.

- Я всегда с тобой, - с грустной улыбкой ответила она. – Где бы ты ни была, я здесь, с тобой.

- Значит, мне это снится?

- Да, тебе это снится.

Мама взяла меня за руку и крепко сжала ее.

- Мне так одиноко, - с тоской призналась я. – Здесь все чужие.

- Это не так, - мягко возразила мама. – Константин и Лизавета очень добры к тебе. Они станут тебе верными друзьями. Кроме того, я ведь всегда с тобой.

- Не покидай меня! – взмолилась я. – Даже когда я стану христианкой, не уходи.

- Я всегда рядом. – Мама погладила меня по щеке. –Кем бы ты ни стала, где бы ни оказалась.

- Правда? И ты не разозлишься на меня?

- Конечно, нет.

Я обняла ее. Слезы брызнули из глаз.

- Пусть этот сон не кончается! – воскликнула я хрипло.

- Увы, это невозможно, - вздохнула мама.

- Ты будешь еще навещать меня во снах?

- Буду.

- Когда?

- Когда ты вырастешь, - любовно улыбнулась мама.

- Я не вырасту, - мрачно отрезала я. – Мне кажется, я скоро умру.

Мамины глаза печально потемнели.

- Грустно слышать это, - призналась она. – Однако ты вырастешь, - добавила она со слабой улыбкой. – Я уверена в этом. Маленькая Селин вырастет в замечательную Василису, и моя гордость за тебя возрастет. Судьба разлучила нас, но ты еще будешь счастлива.

- Разве это возможно? – вопросила я с сомнением.

- Конечно. Счастье близко. Главное, отпусти прошлое и откройся новому.

Я опустила голову на мамину грудь. Она погладила мои волосы.

- Что там, за чертой жизни? – спросила я вдруг.

Мама молчала некоторое время.

- Когда-нибудь узнаешь, - ответила она тихо. – Но не скоро. Тебе еще жить и жить. Славные дела ждут тебя.

Я вдохнула знакомый аромат цветов. Мама всегда пахла очень приятно.

- Какие еще дела? Я ведь рабыня теперь.

- У тебя много возможностей, - сказала мама. – Ты волевая и умная, не забывай об этом. Устрой новую жизнь на пепелище старой, несмотря ни на что. Никогда не сдавайся. У тебя длинный путь впереди, но продолжай упорно идти.

- Но ради чего, мама?

- Просто ради жизни, - ответила она с лучезарной улыбкой. – Ты выжила, и это великий дар. Береги жизнь. Она – самое ценное, что у тебя есть.

Я слабо кивнула.

- Тебе пора просыпаться, - сказала вдруг мама.

- Нет, не уходи. – Я не отпустила ее руки.

- Придется, мое солнце, - с грустью проговорила мама.

- Буду ждать нашей встречи, - прошептала я и поцеловала маму в щеки. – С тобой ведь все хорошо? – спохватилась я. – Ты счастлива в ином мире?

- Иного мира нет, - покачала головой мама. – Но все хорошо.

- Тогда где ты? – недоумевала я. – Где Селим? Где Айлин и Эсма? Отец?

- Здесь только мы с отцом и Эсмой, - ответила мама уклончиво. – Селима и Айлин с нами нет.

- Где они?

- Пока рано, - сказала мама. – Еще увидимся, Василиса, - добавила она, погладив меня по щеке.

Материнский образ испарился в воздухе, и я распахнула глаза. Девушки спали в кроватях. Сквозь окна на пол просачивался неяркий лунный свет. Я села в постели и обняла колени руками. Неизвестно, сколько времени я обдумывала свой сон. Он был настолько реалистичен, что мне порой казалось, будто я взаправду видела маму, сидящую на моей кровати. Однако ближе к рассвету я почувствовала, как плавно начинает меркнуть ее образ, а слова вылетать из головы. Я уселась за стол в углу, выдвинула ящик, и, к моей удаче, в нем оказалось несколько стопок свитков, перо и чернильница. Я обмакнула перо, и вскоре на пергаменте вырисовалось мамино лицо, светящееся любовью и добротой. На другой стороне я выцарапала все ее слова, что мне удалось запомнить, перечитала и вновь прониклась ими. «Устрой новую жизнь на пепелище старой», - прошептали мои губы. Странное, но светлое, невероятное, невиданное прежде чувство озарило меня, и я долго сидела неподвижно, захваченная этим озарением.

Со свитком я вернулась к кровати. На тумбе около него лежал никаб. Видно, Грета вернула его, когда я спала. Я пощупала шелковистую ткань, взяла, прижала к груди и в порыве того светлого чувства подошла к окну. Ночной ветерок мягко ударил в лицо, когда я распахнула его. Подняла руку с никабом, протянула к окну и разжала пальцы. Темный шелк выскользнул из руки, и, как лист, сорванный ветром, стремительно, словно танцуя, исчез во мраке ночи.

На свитке появились новые слова, но уже не мамины, а мои: «Пути назад нет, и я пойду вперед».

Глава XI

Весна 1541-весна 1542

Оглашение, то есть изучение основ христианства, начатое только осенью, длилось долгих шесть месяцев. То оказалось мучительным, тяжким временем; страх почти не отпускал меня. По ночам, когда мне удавалось уснуть, я видела, как адское пламя пожирает мою грешную душу; чувствовала сердцем злость Всевышнего за предательство – переход от веры моих предков к другой, чужой и совершенно незнакомой. Однако, каким бы вечным и сильным ни казался адский огонь, его вскоре заменило змеиное шипение, убеждающее Еву, первую женщину, сотворенную Богом, вкусить запретный плод. Я ознакомилась с Библией, но нельзя сказать, что чтение принесло мне много удовольствия. Местами оно было интересно; давало пищу воображению, однако нельзя, наверное, сказать, что вдохновляющую. Красота Эдемского сада, в ярких красках вырисованная воображением, без остатка тонула во тьме грехопадения Адама и Евы; затем мрак озарял блеск пламенного меча херувима, охраняющего от людей Древо жизни; пламя гасили волны Всемирного потопа. Разрушительные волны спадали, и я видела Иуду, раскаивающегося в грехе, и Иисуса, распятого на кресте.

Мне следовало во время оглашения раскаяться во всех грехах и проявить решимость следовать за Иисусом. Из раза в раз я, в образе раба, отрекалась от Сатаны и объявляла о любви к Христу. Я вместе с другими верующими каялась, молилась и соблюдала строгий пост. Нам запрещалось много говорить, и ели мы только раз в день, вечером. Мне перечисляли все христианские благодетели, в число которых входили смирение и кротость. Я понимала, как бурен и, быть может, тяжел мой характер, и старалась себя приструнить, быть терпеливой и милосердной, однако дальше притворных улыбок и пустых слов дело не пошло.

Признаться, драгорийский, который я изучала летом, оказался не очень сложен. Раз в неделю нам, троим чужеземкам, решившим обучиться новому языку, преподавала Грета; правда, раз в неделю, худо-бедно, так что вскоре я решила заниматься самостоятельно. Грета долго колебалась, прежде чем разрешить мне. Она все еще относилась ко мне с большей строгостью и подозрением, нежели к другим, однако соблазн скинуть со своей ответственности нелюбимую ученицу все же взял вверх, и она выдала пергаменты с алфавитом и грамматикой. Узнав о том, Лизавета отправила мне небольшой томик азбуки. Я поблагодарила ее за такую щедрость, но больше до конца лета мы не виделись. Мне хотелось спросить, помнит ли она о своем обещании, но большая бестактность, даже наглость – подходить к царице с таким вопросом.

Я быстро запоминала буквы и новые слова, правила чтения и написания, и спустя несколько недель старательного обучения вполне сносно заговорила на драгорийском. Удивление, а затем и похвала Лизаветы не произвели на меня особого впечатления, однако сказать, что я собой не гордилась, было бы ложью. Как награждение за такую прилежность в изучении языка и правил православия Лизавета даже вручила мне новую рубашку и голубой бант, который я с гордостью носила в волосах.

В декабре, первый месяц здешней зимы, одним ранним утром, моим глазам предстало невероятной красоты зрелище – белоснежные хлопья, легкими вихрями спускающиеся с бледного неба. Я застыла у окна не в силах отвести глаз. Одна из девочек, Таня, встала рядом со мной и тоже с восхищением наблюдала за этим чудом природы.

- Это ведь… это… - Заветное слово никак не вспоминалось.

- Снег, - напомнила Таня. – Ты впервые видишь снег?

- Да!

- Красиво же?

- Очень! – воскликнула я с улыбкой. – Очень красиво.

В тот день Грета разрешила нам выйти на прогулку. Я накинула на плечи плащ, вдела ноги в забавные валенки и выбежала в сад. Снежинки быстро таяли на коже. Спрятав озябшие руки под накидку и высунув язык, я наслаждалась зимним дождем – первым в моей жизни снегопадом.

Раздалось смущенное девчачье хихиканье, и краем глаза я увидела высокую фигуру в белом кожухе – зимнем кафтане, подбитом мехом. Жемчужины ярко блеснули на солнце. Из-за бархатной шапки виднелись черные кудри. Зеленые глаза глянули на меня с радостью.

Константин, улыбнувшись, направился в мою сторону. Его появление не особо удивило меня, поскольку я давно знала, что он прибыл во дворец уже несколько дней назад. Как ни странно, он приехал один, без отца и без брата. О существовании старшего брата, царевича Влада, я узнала из разговоров служанок. Матери у юношей были разные.

- Добрый день, сударь, - поприветствовала я его, озорно улыбаясь.

- Сердечный привет прекрасной сударыне, - весело отозвался он с легким поклоном.

Это была наша первая встреча после тех ночных бесед на корабле. Прошло уже несколько месяцев. Я считала, что совсем не скучаю по обществу Константина, но, как ни странно, в редкие минуты ничегонеделания, ловила себя на том, что думаю о нем. Мне вспоминались зеленый оттенок его глаз, гармоничность черт лица, аристократичная бледность его кожи. Я много размышляла над словами Константина, но практически всегда приходила только к одному выводу: что он, несомненно, прав, однако мне пора перестать о нем думать. Стоит ли говорить о том, что это не срабатывало? «Просто он нравится мне, как друг», - решила я, в конце концов.

До сегодняшнего дня я пару раз видела Константина, но напрямую мы не сталкивались. Я украдкой глядела на него, когда он в столовой обедал с Лизаветой, и два-три раза наблюдала за тем, как его легкие шаги меряют тропинки в саду. Боясь быть им пойманной, я скрывалась под надежной защитой штор.

Сейчас же Константин смотрел прямо на меня, улыбался мне в глаза. Мороз окрасил его белые щеки нежным румянцем. На губах царила приветливая улыбка. Черные волосы, гонимые ветерком, падали на лицо, и ему иногда приходилось заправлять их обратно.

Константин взял мою руку и легонько поцеловал костяшки пальцев. Мне приходилось пару раз видеть, как кухонные парни так приветствуют девушек, и в смелых мечтах я представляла, как галантный юноша или какая-нибудь обаятельная красавица так же целует мне руку. Однако никто из тех, кого я считала во дворце достаточным авторитетом, не признавал во мне взрослой, а, следовательно, о никаких романтичных жестах не могло быть и речи. Но вот, в эту минуту, холодные губы самого Константина, живого олицетворения почтительности и грации, мягко дотронулись до моей покрасневшей от мороза кожи, и я вздрогнула, но скорее от изумления и восторга, нежели от волнения и нежных чувств.

Девочки, громко шепчась и с любопытством посматривая на нас, ретировались на другую сторону сада, и уже оттуда бросали на нас заинтригованные взгляды.

- Как поживает ваша царская милость? – осведомилась я с шутливой чопорностью.

- Вполне сносно, только что отведал варенья, - так же ответил Константин. – А как поживает ваша милость в черных валенках?

- Не в валенках, - поправила я его со смешком, не сумев сохранить серьезного лица, - а в модных сапогах.

- Как поживает ваша милость в последнем писке моды?

- Вполне сносно, - отозвалась я, - но варенья мы не ели.

Улыбка Константина стала ярче. Он протянул мне руку, согнутую локте, но я нерешительно замерла.

- Прости, - произнес Константин, увидев мое замешательство, и опустил руку. – Прогуляемся?

Я медленно кивнула, и мы зашагали вверх по тропе, ведущей к фонтанчику и небольшому пруду. Тусклое солнце царило на сером небе. Прежде летняя зелень уже наполовину скрылась за слоями снега. Уже в который раз мне вспомнился неизменно прекрасный сад в моем родном дворце, и я вопросила мысленно, на миг забыв о присутствии Константина: «Как там, интересно, Золотой Гюйнеш? Темные… драгорийцы поменяли там все порядки? Изменили все, и теперь от дворца, в котором я выросла, ничего не осталось? »

Тихий голос Константина вывел меня из мыслей.

- Как тебе здесь живется?

Я пожала плечами. Дворец Лизаветы, конечно, хорош, однако ни чистая постель, ни книги не могли заменить мне родного дома. В душе я сильно тосковала, а каждую ночь беззвучно орошала подушку слезами.

- Лизавета очень мила, - сказала я. – Спасибо, благодаря тебе я оказалась у нее.

- Она ангел. – Нежность скользнула в улыбке Константина, и в этот миг я поразилась их с Лизаветой схожести.

- Вы очень похожи.

- Все так говорят, но спасибо.

«До чего же, верно, надо любить и почитать человека, - подумалось мне, - чтобы сравнивание с ним воспринималось как комплимент…»

- Живешь у отца? – спросила я после недолгого молчания.

Константин кивнул.

- Но больше мне бы хотелось жить здесь, - признался он вдруг.

«Больше маму любит», - поняла я.

- Почему бы и нет?

Константин коротко взглянул на меня, и в его зеленых глазах промелькнула обида вперемежку с усталостью. Его улыбка показалась мне теперь притворной и вялой. «Отец против», - догадалась я. Задумалась, не понимая, почему супруги, царь и царица ко всему прочему, живут отдельно. Мои же родители никогда не покидали друг друга, виделись каждый день, а в этой семье Василе не то что не приезжает к Лизавете, но даже сына отпускает с явной неохотой. Однако секундой позже осознание пришло ко мне, и я с тайным сочувствием взглянула на Константина.

Однако от него ничего не укрылось: ни моя работа мысли, ни мое сожаление. Константин чуть замедлил шаг, задумчиво сдвинул брови, и, верно, собирался что-то сказать, но в последний миг передумал. Я хотела спросить, заметить, что могу выслушать его, однако сама тоже не решилась, выбрала молчание, поняв, что в таком меланхоличном, напряженном состоянии души, когда сердце в силах болеть только за себя, а разум рассеян и тревожен, не очень-то и гожусь в роли сопереживающего слушателя.

В неловком молчании мы остановились у фонтана. Я присела на край, слегка нагнулась и поболтала пальцами в холодной воде.

- Знаешь, - набралась я духу, - что там в Демире?

Константин сел напротив. Некоторое время он молча следил за моей рукой, что плавно скользила по воде.

- Демир стал частью владений царства, - сообщил Константин. – Он поставил в Фасулаке князем своего брата, Михая, ты его уже знаешь. Он и отец сдержали свое слово: не тронули народ, не морят его голодом, не дают прозябать в нищете. С твоей родиной все будет хорошо, царь достаточно умен.

- Не Михай, а Василе?

- Конечно, - кивнул Константин. – Михай, можно сказать, только заместитель. Главный в царстве только Василе.

Я вспомнила долгий путь, проделанный на корабле, чтобы добраться до Драгорима, и усомнилась в словах Константина.

- И Василе удается сохранять влияние? А если Михай, скажем, решит взбунтоваться?

Константин посмотрел на меня так, будто я только что сморозила какую-то глупость.

- Нет, не решит, - возразил он. – Василе влиятелен, Михай с ним все равно не справится.

«Было время, - вспомнилось мне, и острый кинжал печали пронзил меня, - я тоже была уверена в могущественности султана, своего отца. И чем все кончилось?.. » Я встретила взгляд Константина, и мне на мгновение представилось, как его, так же, как меня в тот роковой день, волочат по коридорам драгоримского дворца, пока Василе, как моему отцу, обрубают голову. Странно, но я почувствовала глухую боль, а в грудь вонзились иголки страха, даже ужаса. Мне почудилось, как свет жизни навсегда гаснет в зеленых, выразительных глазах Константина, и сердце сдавило от сожаления. «Никому такого не пожелаю, - промелькнуло в мыслях, - особенно ему».

- *«Быть уж ребенком нельзя, - задумчиво протянул Константин, выразительно и мелодично, как будто пропел, а не сказал, - ты из детского возраста вышел». – Он слабо улыбнулся. – Вот только не помню, то ли «Илиаду», то ли «Одиссея» я процитировал.

- «Одиссея», - подсказала я. – «Одиссея» Гомера.

- Читала?

- Пыталась. Не все поняла, но общую суть уловила.

- Процитируй что-нибудь, - попросил Константин. – Я попробую угадать.

Я умолкла, задумавшись, перебирая в голове все, что когда-либо впечатлило меня.

- *«Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете», - проговорила я на латыни.

- Библия? – изумился Константин.

Я кивнула.

- Меня окрестят Василисой, - сказала я. – Буду не Селин, а Василисой.

Константин устремил взгляд с пруда на меня. Он вгляделся в мое лицо, будто стараясь что-то прочесть, увидеть нечто, что сокрыто в мыслях. Я быстро опустила глаза на гладь фонтана.

- Надеюсь, ты когда-нибудь найдешь пристанище в нашей вере, - проговорил он наконец.

- Аминь, - отозвалась я тихо.

За час прогулки на морозе мне пришлось расплатиться; я заболела. Жар одолевал меня, голова заходилась в безумном вихре, горло терзало пламя, а грудь сотрясалась от кашля. Лекарша поила меня горячим супом и лекарствами, а заботливая Таня поправляла одеяло и накладывала на лоб мокрые повязки. Как я потом поняла, зимы в Драгориме отличались особой суровостью, и это не могло не сказаться на моем здоровье, ослабленном недоеданием и тревогами. Во дворце вовсю готовились к Рождеству, но мне, как пока некрещенной и соблюдающей обязательный шестимесячный пост, да к тому же слегшей с болезнью, запрещалось праздновать. Таня, приставленная ухаживать за мной, рассказывала много всего интересного, так что мне не было скучно. Она поведала о том, как накануне Рождества ряженые в масках, с шестами, венчанными звездочками, посещают дома и распевают славные песни в честь Христа, получая в ответ всякие вкусности с праздничного стола. Неторопливый тоненький голосок Тани, выразительный и приятный, рассказывал, как в ее деревне родня собирала соломенный стог, сжигала его и, окружив плотным кольцом, в благоговейном молчании ждала, пока погаснет пламя. Я представляла, как умершие спускаются с небес, чтобы погреться у огня и пожелать плодородия семейству. Пение, музыка и мелодичный звон колокольчиков неизменно сопровождал колядников, шествовавших по селу в сочельник и посещавших дома, хозяева которых подавали гостям хлеба и соли.

К Рождеству слуги до скрипа начищали весь дворец. На всех столах меняли скатерти, полы блестели от чистоты. Девочкам выдали новые полотняные, чистые рубашки и платья, и они радостно кружились по комнате в белоснежных одеяниях. Я слышала, что после утреннего богослужения священники посетили дворец, но мне пока не разрешали покидать постель.

Накануне Рождества девочки устроили святочные гадания. Любопытство придало мне сил, и я упросила Грету позволить мне присоединиться. Разрешение было получено, и я быстро, с помощью Тани, привела себя в порядок.

Мы дождались полночи. Мне вспомнились самые страшные из библейских сюжетов, я прижалась к Тане, и она взяла меня за руку. Маша, девчонка из Франции, обращенная в православие, явно волнуясь и робея, принесла зеркало из другой, пустующей спальни, и поставила его на пол, напротив другого. Девочки поочередно со свечами в руках садились между двумя зеркалами. Я тихо, не желая разрушать мистические чары, спросила у Тани:

- Что хотят увидеть?

- Жениха, - ответила она. – В отражении должен появиться твой суженый.

Я не сумела сдержать разочарованного вздоха.

- Разве эти мальчишки так важны? – вопросила я.

Таня шикнула, призывая к молчанию. Я снова вздохнула.

Девочки вглядывались в зеркала, силясь увидеть свою будущую любовь, и, видно, у них это получалось; лица озаряла радостная улыбка. Почти все видели того, кто им сейчас был по сердцу; Тришка восторженно, в подробностях, описывала рыжие волосы ключника, столь любимого ею. Маша же досадовала на то, что зеркала предписали ей в суженого мальчика из деревни. Таня тоже видела кого-то, но ни с кем не делилась. Она подтолкнула меня к зеркалам, и я осторожно уселась между ними со свечой в руке. Особых надежд я не строила, и скептически вглядывалась в отражение. Ничего, кроме своего хмурого лица и света огонька, я не увидела. Приподнялась, но Таня с протестом усадила меня обратно.

- Погляди еще, вдруг появится, - шепнула она.

Я упрямо покачала головой.

- Там никто не появится, - уверенно заявила я. – Потому что я замуж не выйду.

- Почему так?

Я снова пожала плечами, не желая откровенничать. Мне совсем не хотелось посвящать всех, в свои размышления, в глубинах которых – чего греха таить? – я видела только одинокую девушку, окруженную лишь призраками прошлого.

Таня не стала меня снова удерживать, и я уже собиралась подняться, когда мой взгляд случайно скользнул по зеркалу позади. В отражении мне почудилось чье-то движение, и я внимательнее пригляделась. Черные, блестящие кудри промелькнули в зеркальной глади, и на мгновение все во мне замерло, и только одна-единственная, волнующая мысль полностью завладела мной: «Это Константин! » Радость охватила все мое существо, и я подалась вперед, силясь разглядеть что-нибудь еще. Вот еще раз, в свете свечки, показались черные волосы, а затем и бледное лицо. Но не знакомые зеленые глаза блеснули в отражении; я увидела резкие, острые черты, такие некрасивые и грубые. Из зеркала на меня смотрел незнакомый, темноволосый юноша с глазами черными и пустыми. Видение помутнело, задрожало, и вдруг белое, серьезное лицо сменилось другим; темные глаза обрели оттенок речной глади, а черные волосы посветлели, черты смягчились, и перед моим взором предстал златовласый, уже достаточно взрослый юноша, однако и его я видела впервые. Тонкие, прежде безжизненные губы искривила неприятная улыбка, и я вздрогнула. Этот юноша тоже начал исчезать, и вместо него стремительно стало вырисовываться другое лицо. Холодный страх пронзил меня при виде сменяющихся, незнакомых мужчин. Я задрожала, рука со свечкой дрогнула, и горячий воск капнул на кожу. Пальцы невольно разжались, и я выронила свечку. Огонь охватил подол моей юбки, и с глухим вскриком я вскочила на ноги. Девочки, охая, в панике тоже встали. Кто-то понесся к кувшину с водой, кто-то – к подушкам, я вертелась, пытаясь скинуть юбку. Ногой я задела одно из зеркал, и оно с оглушительным звоном упало на пол, рассыпалось на мелкие осколки. Это было то зеркало, в котором, как картинки, сменяли друг друга незнакомые мужские лица. Последнее, третье лицо, я так и не рассмотрела, не успела. Таня опрокинула на меня кувшин с холодной водой, и огонек, пожиравший юбку, погас. Мои глаза остановились на разбитом зеркале, и в его осколках я увидела себя: сотни лиц – бледные, испуганные – посмотрели на меня, но третьего юноши, того, кто собирался показаться, уже не было.

Не успели мы замести следы небольшого происшествия, как в комнату, страшно ругаясь, ворвалась Грета. Устроив нам скандал, она в течение того часа, что мы убирали комнату, не спускала с нас глаз. Девочки, не назвав моего имени, списали все на несчастный случай (впрочем, так ведь оно и было), потому я избежала наказания. После уборки Грета разогнала нас по постелям.

Таня, как часто она делала до этого, видя, что меня гложет страх, тихонько перелезла со своей кровати на мою. Мы прижались друг к другу, накрылись одеялом, укрываясь от вездесущего холода.

- Так кого ты видела? – поинтересовалась Таня шепотом. – Ты так испугалась… Неужто кто-то плохой?

- Никого из них не знаю, - пробормотала я слабым голосом.

- Из них? – недоуменно переспросила Таня.

- Я увидела двоих парней, третьего не успела. Что это значит, знаешь? Что-то плохое? – спросила я с тревогой.

Таня задумчиво помолчала.

- Наверное, это значит, что ты несколько раз выйдешь замуж, - сказала она наконец. – Скорее всего, это так.

Мне ее ответ не понравился, и я упрямо, уверенно зашептала:

- Не бывать тому! Бред, просто я переутомилась. Гадание – просто игра, это ничего не значит.

Таня чуть не захлебнулась от возмущения.

- Это не игра! Зеркало никогда не ошибается. Вот моя сестра, Зоя, тоже гадала и увидела соседского сына, который ей совсем не нравился. И что? В прошлом году вышла за него замуж! Полюбила всем сердцем, а сейчас уже беременна вроде. – Таня умолкла, заметив, что ее слова нагнали на меня настоящий ужас. –Ну, чего ты так боишься? Замужество – это не страшно, я уверена.

- Откуда тебе знать? – вздохнула я.

Я ведь так была уверена, что моя судьба – быть всю жизнь одной. Кадир и Константин – другое дело, они богаты и знатны, а что может мне предложить, скажем, сын слуги? Я все потеряла, у меня нет ни титула, ни денег, ни родственников. Какой приличный человек захочет жениться на сироте, да к тому же пленной рабыне из другой страны? Только нищий или сирота, который не сможет прокормить даже меня одну. Еще и детей, небось, будет требовать, чтобы помощники были… Я представила, как старею с каждым днем в бедности, в окружении вечно орущих детей и грязного, жалкого мужа, и меня снова обдало ужасом.

- Не выйду замуж, - заявила я решительно. – Только если за богатого и влиятельного.

- Тогда останешься в старых девах, - сказала Таня так печально, как будто в муже и семье только и заключался весь смысл жизни. – Будешь, как Грета… Ворчливая, страшная и одинокая.

- Лучше быть такой, чем под гнетом плохого мужа, - категорично сказала я. – А ведь все бедные, Таня, плохие и грустные. И еще от них дурно пахнет. Ну уж нет, лучше быть такой, как Грета!

Таня тихонько рассмеялась.

- А мы с тобой тогда какие, Вася? Царевы дочки? Я тоже грязная и ужасная?

Я вдохнула сладкий аромат мыла, посмотрела на озорное, свеженькое личико Тани.

- Нет, ты что, - живо возразила я. – Мы умные, чистые и красивые. Да, гроша лишнего не имеем, зато служим царице! За хорошую службу она нас будет хвалить, сделает друзьями, и заживем, как в сказке. А если выйдем замуж за бедного, несчастного мужчину, то все деньги будем отдавать ему и детям, а на себя совсем не останется. – Я с вдохновением и уверенностью изрекла: - Ведь главное – самой быть счастливой, а плохой муж и ненужные дети – прямой путь к несчастью!

Таня моего мнения не разделяла. Для нее вся жизнь – мальчишки и мечты о детях. Такой жизненной позиции я не могла ни понять, ни принять.

- Дети все нужны, - сказала она с укором. – В детях счастье и смысл женской жизни.

- Эх, Таня, - вздохнула я. – А если женщина не хочет?

- Как это так, - непонимающе нахмурилась она. – Все женщины хотят детей.

- А я вот не хочу. И что же, я не женщина?

- Со временем поймешь, - улыбнулась Таня.

- Возможно, и пойму. Но только когда стану богатой, а сейчас понимать это смысла нет.

- Станешь богатой? – с сомнением переспросила Таня. – Как ты собираешься стать богатой?

- Как-нибудь, - отмахнулась я. Я и в самом деле не знала, как разбогатеть. – Я знаю много языков… Лизавете нравлюсь. Что-нибудь придумаю!

И с этими словами я отвернулась к стене. Таня, виновница плохого разговора, пожелала спокойной ночи и вскоре засопела. Я прикрыла глаза, однако в темноте увидела те незнакомые, жуткие лица. Зажмурилась, пытаясь унять страх. «Бред какой-то, - размышляла я судорожно. – Просто переутомилась, и видения ничего не значат. Уверена, таких людей даже на свете нет». Наконец-то мне удалось уснуть.

В царстве сна на сей раз не властвовали ужасы Страшного суда. Я бродила по темным закоулкам моего сознания, совершенно одинокая, до тех пор, пока мирную тишину не нарушил чей-то звонкий голос. Константин собственной персоной, в той же белой кожухе, но уже без шапки, вышел из-за пелены, укрывавшей дорогу впереди. Без оков, которые накладывала на меня реалистичность, осознанность жизни, и которые чудесным образом растворились в мире снов, я бросилась к Константину. Он распахнул объятия, и я прижалась к его груди, вдохнув аромат лаванды и розовой воды. Его тонкие пальцы погладили меня по щеке, я улыбнулась.

Из-за тьмы вышел другой силуэт. Лизавета, неизменно прекрасная, с зеркалом в руках, подошла к нам. Она повернулась ко мне, но в отражении я увидела только Константина. На моем месте рядом с ним стояла уже знакомая мне девушка – та рыжеволосая госпожа в голубом платье и жемчужном чепце. Сейчас же на ней блестело подвенечное платье с яркими бриллиантами, а на волосах лежал алмазный венец. Девушка печально смотрела на меня. Лизавета исчезла. Я потянулась к Константину, однако мои руки наткнулись лишь на мрачную пустоту; его рядом не было, он словно бы растворился.

Я открыла глаза. Свеча догорала на тумбе. Рядом слышалось сопение Тани. Я успокоила свое громкое дыхание, скинула со лба клочок ткани, которым Грета пыталась сбить мою температуру, встала и глотнула теплой воды из кувшина. «Дурной сон», - решила я, на слабых ногах возвращаясь к кровати. Но я долго не могла унять дрожь в руках. Всякий раз, когда я вспоминала о наших с Константином объятиях, столь близких и любовных, к щекам приливал огонек стыда. Шепотом прокляв себя, я спрятала голову под подушкой, зажмурилась, но в темноте стремительно вырисовалось бледное лицо Константина, такое умное и красивое. Новой, более тяжкой пыткой, явилось другое воспоминание: он и та рыжеволосая госпожа в подвенечном платье. «А что, если, - подумала я, - это вещий сон? Значит, она и он…» Меня охватили самые странные и противоречивые чувства; тут и тоска, тихая грусть, и вместе с тем радость за Константина; я догадалась, что рыжеволосая и есть та девушка, о которой он упомянул ночью на палубе. Я вздохнула, досадуя на себя. Тряхнула головой, стараясь отогнать смуту в сердце. «Это все сон, - решила я, - все из-за него. А такой неприличный сон вызван болезнью… Мне не нравится Константин! Мне так кажется только из-за этого сна…»

Зима с ее морозами постепенно сменилась весной. Снег таял, оседая на земле вязкой слякотью. Начались обильные дожди, и холодные, влажные ветра, смешиваясь с ароматом мокрой земли, влетали во дворец сквозь окна и щели. Я покрепче завязывала талию шерстяной юбки, куталась в несколько рубашек и, все так же громя тележкой на весь этаж, орошала цветы. Свободное время посвящала чтению книг Библии и изучению драгорийского, немного обедала и ужинала, порой приходила Грета и обучала законам православия, а иногда я помогала другим девочкам. Незаметно наступало время отбоя, и я ложилась в постель. В подобном порядке проходили все мои дни, и у меня не имелось особо много времени на размышления и хандру. Лишь ночью, когда дворец охватывал сон, я могла дать выход печали. Но время шло своим ходом, и слезы постепенно высохли, а сердце, казалось, начало, наконец, излечиваться.

Закончился Великий пост и настали сорок дней Пасхи – древнейшего праздника христиан. Слуги пекли куличи и хлеб, девочки во время отдыха красили яйца в оттенки красного, а затем дарили друзьям. Таня вручила мне маленькое яичко зеленого оттенка, а я, кланяясь, как Мария Магдалина, торжественно протянула ей свое со словами: «Ваше величество, я бедна, и яйцо – все, что у меня есть». Грета, краем уха уловив наши веселые речи, тут же строго разогнала нас по постелям. Хихикая и прижимая к груди яйца, мы спрятались в небольшой нише за шкафом и там тешили друг друга разными историями, которыми так богаты наши родины. Таня не говорила по-французски, родилась и выросла она в маленькой деревне в другом, исконно драгорийском княжестве Вронское, откуда уехала, чтобы служить сначала пожилой царице Илоне, вдове умершего царя, а потом и Лизавете. Она рассказала о том, как в детстве родители в течение Великой субботы освящали куличи, творожные пасохи и пасхальные яйца; о крестном ходе, начинающемся в полночь, во время которого православный народ распевает праздничные стихиры; с ностальгической улыбкой поведала о Красной горке – народных гуляниях с играми и хороводами, обещав когда-нибудь сводить меня на одну из них.

На территории дворца Лизаветы, за основным зданием, возвышался небольшой храм с белыми, кирпичными стенами и округлыми куполами, осененными православным крестом. Мы прибыли туда вечером Великой субботы; я и девочки следовали за Лизаветой и Константином, окруженными толпой слуг. Издали до нас отрывками доносился шум народного гуляния в деревнях, но здесь, на территории царской церкви и дворца, царили порядок и тишина, нарушаемая лишь топотом шагов и негромким гулом голосов. За день до этого на пятничном богослужении звенели колокола, смолкли ненадолго, чтобы вновь зазвонить в полунощницу Великой субботы.

В той церкви я и еще несколько девушек крестились в православие. Меня трижды опускали в купель со святой водой, и речь священника обрывками долетала до слуха: «…раба Божия Василиса во имя Отца… Сына… и Святого Духа, аминь…» Я облачилась в белую одежду, и священник, возложив крестик на грудь и прочитав молитву, помазал лицо, уши, руки и ноги, грудь особым, освященным ароматным маслом.

Из церкви я вышла уже не Селин, а Василисой. Но я обещала себе всю жизнь трепетно хранить воспоминания о той маленькой султанше, что была окружена материнской любовью, девочке, которая зачитывалась книгами втайне от родителей, и ребенка, насильно перевезенного в чужую страну. Эта девочка была частью меня, ее мысли и печали навсегда во мне; все, через что ей пришлось пройти, чтобы потом, дождливым днем, заселиться в чужом дворце, а в праздничную ночь сменить имя и религию, - запечатлелись в душе, прежде разбитой вдребезги.

После богослужения народ высыпал на двор церкви, откуда густой толпой, распевая стихиры о Христе, его чудесном воскрешении и сошествии в ад, двинулась к выходу из дворцовой территории. Яркая накидка Лизаветы блеснула в ночном полумраке, и перед тем, как исчезнуть за дверьми своего дома, она несколько раз торжественно воскликнула: «Христос воскрес! », на что люди отвечали не менее радостным: «Воистину воскрес! », и три раза расцеловала приближенных и любимых слуг. Ее взгляд скользнул по мне, и она жестом велела подойти. Она наклонилась и поцеловала меня в щеки, все так же три раза. Я расцеловала ее в ответ и поклонилась с благодарностью.

Я развернулась, чтобы присоединиться к сходу, когда меня остановил тихий голос: «Доброй ночи». Обернулась. На ступенях, глядя сверху-вниз, стоял Константин с красным пасхальным яйцом. Свет от факелов мягкими тенями опадал на его лицо, придавая чертам еще большую выразительность, на щеках легкими красками играл румянец. С улыбкой он протянул мне яйцо, и я сомкнула ладони на подарке.

- Прости, у меня ничего нет, - смущенно призналась я.

- Не стоит, - отмахнулся Константин. – Христос воскрес, - добавил он.

- Воистину воскрес.

Константин чуть наклонился, и его мягкие, горячие губы поцеловали одну щеку – раз, другую – два, и снова, в третий раз, с теплотой коснулись уголка губ. Я почувствовала сладкий аромат розовой воды, когда его черные волосы слегка скользнули по моей щеке. Застыла, скованная смущением, ощущая, как горят щеки, которых коснулись поцелуи Константина.

Он отстранился, и я, чуть приподнявшись на цыпочках, заглянув в задумчивые, внимательные глаза, легким, невесомым поцелуем дотронулась губами к его теплым щекам. Мы коротко улыбнулись друг другу и молча, кивком, попрощались. Константин последовал за матерью во дворец, а я вернулась к остальной толпе. Жар в груди утих, но мне вдруг, словно на прощанье, вновь захотелось взглянуть на Константина, и на последней ступеньке я обернулась к дверям. В тот же момент Константин, остановившись, оглянулся, и во свете факелов наши взгляды встретились. Я прочла волнение в его глазах. Мы со смущением отвернулись.

Я последовала за голосами толпы, внешне спокойная и невозмутимая, однако перед глазами до сих пор стояло взволнованное лицо Константина. «Я ему нравлюсь, - поняла я, но в следующую секунду с досадой стукнула себя по голове. – Даже если и так, мы все равно не будем вместе. У него невеста есть! Он – царевич, а я сейчас пленная девушка! Не строй пустых надежд, не будь наивна! »

*«Одиссей», Гомер

*«Библия. Новый Завет», От Луки 6: 37

Глава XII

Лето 1542

Поначалу крест неудобно отягощал шею, и рука то и дело норовила сорвать его. В первые дни я, по правде говоря, так и делала; и, вероятнее всего, продолжала бы в свободное от молитв время расхаживать без него, если бы в один день у нас в комнате не разложили иконы Богородицы, Христа и длинный крест. Ночами, когда я беспокойно ворочалась в кровати в тщетных поисках сна, взгляд невольно натыкался на эти вездесущие лица, на большие, пронзительные глаза, которые, казалось, видели мою натуру насквозь. В конце концов, я не выдержала, и все остальные дни по своей воле ходила с крестом.

Я каждый день посвящала час-два драгорийскому, однако постоянно совершала мелкие ошибки в речи. Грета безжалостно поносила мой акцент и коверканные слова, восклицала по-французски: «Каким ужасным образом вы издеваетесь над языком, Василиса! » Я лишь молча плечами пожимала, не пытаясь оправдаться, хотя всякий раз сгорала от стыда за собственное невежество.

Год, данный мне Лизаветой на изучение языка, прошел, однако она не торопилась звать меня. Я судорожно пыталась подтянуть драгорийский, не замыкая рта в течение всего дня, но это мало чем помогало. Горькая истина, которую я вскоре признала: нужны годы практики и железное терпение.

Дни становились все жарче, сад благоухал цветами и зеленью. В начале лета, вечером, когда пылающее солнце скрылось за густыми облаками, Лизавета все же пожелала увидеть меня. Я пришла к ней в сад одна, Анастасия давно отказалась от драгорийского. Царица сидела в белой беседке за деревцами. Черные волосы водопадом лежали на тонких плечах, рыжая кошечка спала на ее коленях, пока белые ручки хозяйки, в серебряных колечках, поглаживали ухоженную шерстку. Ее красивое лицо в задумчивости смотрело куда-то вдаль, в темнеющее небо. При виде меня она слабо улыбнулась.

- Долго не виделись, милая Василина, - ласково сказала она. – Как поживаете?

Я вежливо поклонилась, выпрямилась и взглянула на эту царственную, знатную женщину в воздушном, нарядном платье, всю в драгоценностях и серебре. Попыталась понять, что же побуждает ее быть столь доброй к юной девушке, не имеющей за душой ничего, кроме ее расположения. Лизавета с неизменно светлой улыбкой встретила мой взгляд, однако по задумчивому лицу пробежала некая тень, и я невольно насторожилась. Солнце полностью скрылось за темными облаками, проступили первые звезды, и лишь тусклая свеча в руках прислужницы освещала неподвижную, словно бы мертвую улыбку Лизаветы.

- Хорошо, - ответила я на драгорийском. – Спасибо за заботу, матушка.

Аналога обращению «ваше величество» в драгорийском, не имелось. Все обращались к господам не иначе, как на «ты», величая матушкой или батюшкой.

- Мне несложно, - отозвалась Лизавета на том же языке. – Пока не научилась склонять слова?

- Я со старанием учиться.

- Хорошо, - кивнула Лизавета. – Помнишь про мое обещание?

- Да, матушка.

- И что же?

- Я упорно готовиться и служить тебе верой и правдой.

Лизавета рукой подозвала меня к себе, и я уселась рядом с ней. Зеленые глаза – глаза Константина – будто изучали меня; вот я подхожу к ней, опускаюсь на скамью, глядя так же прямо и смело, как если бы я была не прислужницей, а равной собеседницей. Много позже, обдумывая этот вечер, я приду к очевидному, но сокрушительному осознанию: я действительно держалась рядом с ней не как слуга, а как ровня, своим храбрым взглядом бросала ей вызов, а моя осанка, плод долгой работы мамы и Хафсы, ни разу не согнулась под тяжестью службы и поклонения.

- Право, - произнесла Лизавета, и в ее тихом голосе мне вдруг почудилась угроза, - выправка как у столичной богачки.

Я только улыбнулась.

- И улыбка такая же, - продолжала Лизавета прежним тоном. – Знаешь… Я много всего читала про Демир, однако мало о нем знаю. Расскажешь?

При упоминании моей родины я слабо вздрогнула, но все же ответила:

- Как ты желать. – Добавила на греческом: - Что именно вы хотите узнать?

Улыбка Лизавета стала шире, и она сказала сладким голоском:

- Про султана. Ты жила во дворце… Как же у них это называется?

- Гарем?

- Верно, гарем. Что ты о нем знаешь?

Мне вспомнились длинные коридоры, жар от горящих факелов, золотые монеты, которыми так любили разбрасываться во время праздников. Как во сне я увидела перед собой пестрые, пушистые ковры, яркие кафтаны и серебристые нити в блестящих волосах, блеск драгоценных камней и веселый щебет. В робкий свист ветерка на миг вплелись чарующие звуки музыки, и из моих уст полились короткие, но страстные, тоскливые слова:

- Много красивых, беззаботных наложниц, главная из которых – хасеки-султан, мать шехзаде – наследника. Дети султана и его любимые жены живут в роскошных покоях и получают хорошее жалование, которое могут потратить на постройку мечетей и благотворительность. Часто устраивают праздники, пьют сладкий щербет, много кушают, танцуют и веселятся. Так же султан часто дарит разных животных, например, Фатьме-султан, - тут мой голос предательски дрогнул, и от Лизаветы это, судя по всему, не укрылось, - подарил кошечку, и даже разрешил оставить собаку, хотя во дворце не жалуют собак.

Лизавета с благодарностью улыбнулась и легонько, осторожно положила ладонь на мою руку. Под ее тяжелым, внимательным взглядом мне захотелось убежать.

- С твоих слов кажется, будто жизнь там – сплошной праздник. Однако кто такая Фатьма?

Моя покойная мама, тот единственный лучик света в дебрях моих кошмаров.

- Госпожа, - ответила я, старательно пряча испуг и замешательство. – Хасеки. Я у нее служила.

Лизавета не спускала с меня взора.

- Мать шехзаде? Много она родила наследников?

- Всего одного. И двух дочерей.

- А что с ней стало? Бедная девушка.

- Умерла, - произнесла я, пытаясь совладать с голосом. – И дети все умерли.

Лизавета, наконец, отвела взгляд, и я незаметно опустила плечи.

- Должно быть, ты ее любила, - проговорила она негромко. – Горе до сих пор затмевает тебе разум, девочка. – Она отвернула голову. – Настолько, - в ее голосе проскользнули твердые, решительные нотки, - что ты забываешься.

Я застыла, пораженная ее словами. Доброта Лизаветы, свет в ее зеленых глазах, теплота в фигуре – все в миг исчезло, вытесненное мрачной задумчивостью. Я поднялась со скамьи, и Лизавета резко посмотрела на меня. Передо мной словно сидел не живой человек, а мертвое изваяние изо льда и холода, настолько каменным, неподвижным было ее бледное лицо, когда она повернула ко мне голову.

- Что вы имеете ввиду?

- До меня дошли интересные вести, - начала Лизавета, и ее ледяной тон не предвещал ничего хорошего. – Как думаешь, что произошло?

- Как мне знать? – отозвалась я и умолка, услышав свой голос: такой же холодный и резкий.

- Султан был свергнут, и тела его семьи похоронили, - продолжила Лизавета. – Но сделали это столь поспешно и невнимательно, что только три месяца спустя была обнаружена пропажа одного из членов семьи, а именно – дочери султана от наложницы Фатьмы. Слуги признались, что в момент захвата дворца не видели султаншу ни живой, ни мертвой. Она просто исчезла. – Царица медленно, не сводя с меня пылающих глаз, поднялась и посмотрела на меня сверху-вниз. - Ее звали Селин, сейчас ей, как и тебе, должно быть четырнадцать… И глаза у нее, говорят, были черные, как ночь, а походка горделивая и смелая.

Я сжала зубы, напряглась всем телом, но не сводила глаз с мрачного лица Лизаветы. Сейчас не время, не тот момент, чтобы показывать страх под острым взором царицы. «Никто не знает, и я смогу соврать», - верила я до последнего.

А Лизавета продолжила:

- Князь послал царю письмо с этой новостью. Первым делом проверили все корабельные списки, и, как оказалось, на царском судне, что весной отплыл из Демира, плыла некая рабыня-мусульманка, которую все звали Селиной.

Первые звезды на небе скрылись, свеча погасла, и жестокая метель смела с меня все остатки мужества. Мои плечи опустились, я задышала чаще, но не опускала взгляда.

- Царские подданные проверили абсолютно всех мусульманок, и ни одна из них не оказалась султаншей. А таинственная Селина будто исчезла. Ни в Калатомле, где служило большинство пленниц из Демира, ни во Врони, куда отправили остальных, ее не оказалось. Но вчера, - Лизавета побледнела, - вчера царь узнал, что одна мусульманка уже несколько месяцев живет здесь, в Гаскони, под крылом царицы. – При этих словах она повысила голос, и в нем заметнее прозвучали усталые и разочарованные нотки, как будто мой обман мог чем-то задеть Лизавету. – И эта мусульманка сейчас стоит передо мной.

Я глядела на эту женщину, словно сотворенную из льда и горечи, и внутренне дрожала перед властью, которая сейчас сосредоточена в ее холодных руках.

- И что вы об этом думаете? – спросила я, пытаясь совладать с голосом.

Лизавета сделала маленький шаг вперед, впилась в меня острым взглядом и произнесла одними губами:

- Ты – та самая Селин.

Под тяжестью этих слов я содрогнулась душой. В этот момент я поняла: спокойная жизнь во дворце и надежда на такое же мирное будущее были всего лишь иллюзиями, которыми я тщетно себя тешила, не желая признавать: царица и эта страна опасны, их великодушие оканчивается там, где начинается правда о моей прошлой жизни. Волей судьбы в услужение царицы попала я, и теперь она может распоряжаться моей судьбой; выбить из моих уст признание, выдать супругу и тем самым обречь на гибель.

- Я никак не могу быть султанской дочерью, - пыталась я спастись. – Почему вы вообще так решили?

- Глупо было бы не понять, - сказала она. – Еще в нашу первую встречу мне показалось, что ты не так проста, как кажется.

Грациозно, как рыжая кошечка, что сейчас ластилась к ее ногам, она опустилась обратно на скамью.

- Я проста настолько, насколько может быть простой обычная служанка, - продолжала я лгать, глядя прямо ей в лицо.

Лизавета не оценила моей лжи. Она застыла, пронзила меня острым взглядом, сдвинула черные брови к переносице.

- Не ври, Селин, - сказала она резко. – Как думаешь, когда сюда явится царский посланник со слугами и ратниками? Они перевернут с ног на голову весь дворец, не поверят твоей лжи и даже быстрее, чем я, выведут на чистую воду. Ни ложь, ни бегство тебя не спасет. Так что не лги, это не поможет. Султанша Селин, - протянула Лизавета. - Это ведь ты, султанша. Держишься, как равная, ступаешь гордо, смотришь царственно, знаешь несколько языков, работать совсем не умеешь, а дорогой, кожаной книге, подаренной царицей, совсем не удивляешься, так привыкла к роскоши и вниманию, тому, что тебя вечно обслуживали. И с моим сыном, царевичем, ведешь себя смело и гордо, как будто гулять с сыном государя для тебя – самое обычное дело. – Она умолкла, и я поняла: с самого начала я подставила себя, и только наблюдательность Лизаветы позволила ей меня вычислить с такой легкостью. – Или ты, Васенька, снова будешь врать?

Где-то в глубине груди вспыхнула, как пожар, злость, и огненным вихрем смела все остатки страха. Я шагнула к Лизавете, взглянула прямо ей в глаза и прошептала твердо:

- Да, я султанша. Я родилась ровней вам, и умру ровней, как бы все ни были ко мне жестоки.

Две госпожи по рождению, мы неотрывно смотрели друг на друга. Во мне больше не было леденящего душу страха. Ложь, вынужденное притворство тяжелым камнем висели на сердце, и, признавшись, избавившись от него, я почувствовала себя свободнее, хотя и понимала: дни моим теперь сочтены, и мне прямой путь в темницу или, что вероятнее, на суд и плаху. «Нет, - одной мыслью я отмела верю в скорую гибель. – Я так не умру».

Лизавета молчала, продолжая внимательно и мрачно глядеть на меня, и я продолжила:

- И вы не посмеете выдать меня. Вы уже догадались, что именно Константин спас меня? Он спас меня обманом, а это измена царю. Мы обе понимаем, что за это будет, если Василе узнает. А он узнает, если вы выдадите меня. – Мой шепот стал громче, и теперь он звучал как гадкое змеиное шипение. – Так же я могу соврать и о вас. Василе скорее поверит в то, что жена, которую он видит от силы раз в год, задумала измену, приняв к себе султаншу, чем в ваши слова, даже если они будут правдой. Я сломаю ваши жизни, мне нечего терять. Я затащу вас с собой в смертельную яму, и мы втроем погибнем.

Только что я собственноручно разрушила все то хорошее, что было между мной и Лизаветой. Скорее всего, я нажила опасного врага, который уже никогда не забудет моего подлого шантажа. Я вгляделась в лицо Лизаветы, пытаясь понять, кто передо мной стоит: будущий заклятый противник или всего-навсего тень, что появится в моей жизни, а потом исчезнет без следа, едва лучи солнца сгонят мрак. В глазах царицы, сквозь толщу гордости и льда, пробился страх, который сменился ужасом, когда я добавила, почти не размыкая губ, очень тихо, но она четко услышала каждое мое слово:

- Я, вы, Константин и все ваши приближенные отправятся на плаху. Я погублю и вас, если вы захотите погубить меня.

Но, видит бог, мои слова не были правдой. Эта наглая ложь – единственный вред, который я причинила царице и Константину. Все, чем я навредила Лизавете – напугала ее, довела до состояния онемения. Но ни ей, ни ее сыну не грозила смерть от моей руки. Как я могла предать Константина, его чистую, кристальную душу, его большое сердце, с таким трепетом отозвавшееся на мой единственный вопрос: «Вы не убьете меня? » Я не предам его никогда, не дам исчезнуть человеку, который рисковал расположением отца, врал ему и родине, спускался ко мне в каюту, только чтобы напоить водой, накормить и излечить, как умеет, кровоточащие раны, не только телесные, но и душевные. Мне вспомнилось, как он дул на следы от ударов, как поднял меня на палубу и был рядом, как смотрел на волны, а на деле наблюдал за мной, боясь, что я выпрыгну за борт, и прислушивался к каждому слову.

Я неспособна на предательство, зато прекрасно могу сделать вид, что готова совершить его. Мне просто нужно было запугать Лизавету шантажом, а исполнение вероломного обещания – уже дело иное.

- Так что вам лучше со мной дружить, - заключила я.

Лизавета медленно поднялась со скамьи. Ее лицо было неподвижно и бело как снег. Она шагнула ко мне и резко, властно притянула к себе.

- Угрожать мне вздумала? – прошипела она так же ядовито, но в ее шепоте чувствовался плохо скрытый страх.

Я покачала головой, и в этом движении, на первый взгляд уверенном, проскользнула печаль.

- Мне ничего другого не остается. Вы должны меня понять. – Я вырвалась из хватки царицы и шагнула назад, подальше от нее. – И вам ничего другого не остается, кроме как любыми силами сохранить мне жизнь.

Лизавета порывисто выдохнула, ее плечи вздрогнули, и она отвернулась. А я с удивлением смотрела на ее дрожащую спину и думала, но без торжества или злорадства: «Неужели царицу так легко сломить? »

Прохладный вечерний ветер легко скользнул в беседку, и я поежилась. Устремила взгляд к засыпающему небу, и первые звезды ласково подмигнули мне. Бутоны цветов склонились изящно склонились к земле. «Хочу еще много раз насладиться летними вечерами, хочу вдыхать свежесть природы, - подумала я, и сердце забилось чаще. – Хочу еще зимы, прекрасной и белоснежной, хочу… хочу своим существованием почтить память семьи, хочу найти силы, чтобы спустя много лет возгордиться собой за то, что выжила, несмотря ни на что». И это желание, сильное и страстное, вылилось в уверенный, громкий шепот:

- У вас нет выбора. Вы должны спасти меня, чтобы спасти себя и сына.

Судьба лишила меня выбора, а я украла его у Лизаветы. Теперь она попытается уберечь сына любой ценой; я поняла это, когда бледная рука царицы в отчаянии приложилась к груди. Я решила все за Лизавету, осталось только спастись. Она начнет борьбу за душу свою и сына, а я… За что буду бороться я? «За себя», - ответил сильный, прежде дремавший голос. Прошло больше года после гибели моей семьи, и время печальных мыслей о смерти, как о спасении, осталось позади, и единственный выход, все, что завещало видение матери, - всеми силами построить жизнь из обломков старой, хотя бы попытаться, чтобы потом, даже потерпев поражение, с гордостью признать: «Я сделала все, что могла, я боролась до последнего».

Лизавета обернулась ко мне, и сейчас ее глазах отражалась решимость вперемежку с задумчивостью. Встретив мой твердый и мрачный взгляд, она застыла на мгновение, словно не решаясь спасать такую, как я, слабо тряхнула головой, возвращая смелость, заговорила неторопливо, и от холодного тона ее голоса во мне все заледенело:

- Я вынуждена прикрыть тебя. Я помогу. Я возьму тебя к себе в служанки, спрячу, солгу, я сделаю все. Но не забудь того, что я сделала для тебя. Надеюсь, - добавила она с горькой усмешкой, - в тебе еще осталось хоть немного благодарности, и ты не забудешь всего, что я и Константин сделали ради твоего спасения. Не восстанешь против нас. – Она подошла поближе, приподняла мой подбородок и прошипела в лицо: - Я поняла, что ты бессердечна и беспощадна, и потому не жди моей дружбы. Или дружбы Константина. – Она едко улыбнулась, когда заметила, что сумела меня задеть. – Я не подпущу к тебе своего сына. Можешь не сомневаться, он узнает обо всем, что ты здесь наговорила. Отныне ты – наш общий недруг, и мы никогда не забудем твоего предательства.

Лизавета отпустила меня – резко, брезгливо, будто я была грязной вещью, недостойной ее внимания. Она больше не сказала ничего. Накинула на голову платок, спрятала в него руки и быстро, не удостоив меня взглядом, покинула беседку. Не двигаясь и почти не дыша, я долго смотрела ей вслед, после чего медленно опустилась на скамью и протянула руку к свечке. Приставила кончик пальца к огоньку, кожу неприятно обожгло, и по щекам вдруг заструились слезы. Резким движением я швырнула свечу в угол, та погасла, и на миг меня охватило черное отчаяние. Я положила голову на холодные перила. Некоторое время смотрела на темное небо, и вместе с первыми каплями дождя во мне зародилась мысль, постепенно переросшая в твердое убеждение: «Лизавета и Константин далеки от меня, и нам не суждено стать друзьями в этой жизни. Моя семья умерла, а другой у человека быть не может. Значит, моя судьба – быть всю жизнь одной».

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒