Глава II. Глава III

Глава II

Осень 1540

Отец со дня на день должен был покинуть дворец и отправиться на войну с Темным государством, многочисленная армия которого, согласно слухам, становилась все ближе к Демиру. Сначала я не могла понять: почему отец, наш султан, не может отправиться прямо сейчас? Почему он не может быстрее избавить нашу страну от этих захватчиков? Ответ пришел ко мне во время одного разговора с Селимом. Оглянувшись, он шепнул мне на ухо: «На днях демировцы напали на экипаж одного паши… Имени не знаю. А еще говорят, что разграблен богатый обоз наложницы другого визиря». Теперь никаких сомнений в тяжелом положении народа и быть не могло. И как я не догадалась раньше? Султана задерживает недовольство подданных. Он не может покинуть Демир в таком состоянии. Вдруг народ устроит настоящее восстание в стране, пока его не будет? Таков был сделанный мною вывод.

Я, Селим и Эсма неторопливо прогуливались по дворцовому саду. Самая младшая из нас, шестилетняя Эсма, крепко держала меня за руку. Я чувствовала ее маленькую, теплую ладошку, и мне становилось спокойнее. Ее большие глазки, своим оттенком напоминающее небо над нашими головами, с интересом посматривали по сторонам. Селим держал в руках собачку нашей матери и что-то рассказывал ей, да так увлеченно, будто она могла его понимать. После своего длинного монолога он чмокнул собачку в ее белую мордочку, отчего та чуть не откусила ему нос. Спустя миг собака наконец-то получила долгожданную свободу и, виляя хвостом, убежала куда-то вглубь сада. Одна из прислужниц, которые присматривали за нами, ушла вслед за собачкой.

Однако наша идиллия была разрушена внезапным появлением Айлин и ее мужа, Мехмеда Тюркпенче. Несмотря на то, что, будучи замужней дамой, она уже не жила во дворце, ее часто можно было здесь встретить. Но увидеть ее в компании своего мужа – настолько большая редкость, что я иногда забывала о существовании этого юноши. Айлин вышла за него замуж год назад, в пятнадцать, но с тех пор я видела их вместе лишь дважды.

Как по мне, Айлин была еще слишком мала для замужества. Несмотря на то, что она и Мехмед, согласно традициям, не спят вместе (супруге должно исполниться семнадцать), Айлин слишком рано выдали замуж и отослали в другой дворец. Несмотря на свою неприязнь по отношению к ней, я не чувствовала злобы или неудовольствия, когда видела Айлин в султанском дворце. Она выросла здесь, к тому же ее очень рано сделали женой в чужом дворце, потому было бы бессердечно – злиться на нее за то, что она хочет побыть дома.

Я порой задавалась вполне насущным вопросом: любят ли Айлин и Мехмед друг друга? Он старше нее на три года, и, по моему мнению, с ней он часто скучает. Я судила по его лицу. Но Айлин, похоже, это не особо волнует. Мехмед нравится ей, но любит ли она его? Скорее всего, просто привязана.

Во время беседы с супружеской четой я осмелилась более подробно расспросить у Мехмеда, младшего государственного мужа, о ситуации в Демире.

- Все плохо, - ответил он, понизив голос. – Злость народа стала настолько сильной, что сегодня огромное количество горожан устроило сходку около ворот дворца.

Хрупкое ощущение спокойствия и мира, сложившееся за последние дни таинственного молчания во дворце, моментально исчезло, стоило мне понять смысл слов Мехмеда.

- И как все закончилось? Что решили? – спросил Селим дрожащим голосом.

- Народ добился встречи с повелителем, - ответил Мехмед. – Завтра один из их главарей будет говорить с султаном.

- Но зачем это? – задалась я вопросом. – Повелитель ведь и так знает о том, что мучает подданных.

Я была уверена в этом. Конечно, он знает, учитывая, что жалобы и угрозы сыплются на дворец уже несколько месяцев, если не больше.

- Знает, но ничего не делает, - сказала Айлин очень тихо, чуть ли не шепотом.

- К тому же это решение самого султана, - добавил Мехмед.

- Посмотрим, что из этого выйдет, - подытожила я.

После этого разговора моя надежда на то, что ситуация в стране улучшится, окрепла. Я верила (или хотела верить), что после этой аудиенции мой отец сделает все возможное, чтобы искупить гнев народа. Селим думал так же, и мы весь оставшийся день проговорили о том, как же жизнь подданных улучшится после разговора с султаном. Мы боялись подумать о том, что все может быть иначе.

На следующий день мы с матерью, Айше-хатун, Айлин, Селимом и Эсмой сидели под шатром. Я, стараясь хоть как-то отвлечься от волнения, пожевывала финики. Неожиданно Селим ткнул меня в бок. Когда я взглянула на него, он незаметно для остальных кивком головы указал на тонкую фигуру, стоящую поодаль. Я сразу поняла, кто это. Кадир, мой будущий супруг, неподвижно стоял, прислонившись к дереву. Даже издалека я увидела, что он бледнее, чем обычно. Что-то в его фигуре меня встревожило. Удивительно, но впервые в своей жизни я забеспокоилась за Кадира.

Отпросившись у матери, я покинула шатер и, стараясь избежать разоблачения, сначала направилась ко входу во дворец, потом обогнула несколько раз пруд, немного побродила около фонтана и только потом, незаметными тропинками, будучи укрытой за деревьями и кустами, направилась к Кадиру.

Приблизившись, я увидела, что Кадир дрожит. Он дышал громко, часто, будто после долгой беготни. Услышав мои шаги, он обернулся и тут же, нарушая все правила приличия, схватил меня за локоть.

- Что случилось? – спросила я.

Видимо, мой голос прозвучал озабоченно и мягко, что успокоило его. Он посмотрел мне в лицо, его губы прошептали:

- Несколько тысяч… несколько тысяч…

- О чем ты?

Кадир выглядел так, будто только что встретил свою смерть. Я осторожно коснулась его рукава. Из карих глаз вдруг брызнули слезы.

- Аллах, да что случилось? – Меня осенило: - Ты про армию Темных пытаешься сказать?

Кадир активно замотал головой.

- Нет, милая, нет… - пробормотал он негромко.

В более спокойной обстановке я бы сразу ушла после столь интимного обращения, но сейчас я боялась, что Кадир возьмет да упадет в обморок прямо здесь. К тому же мне было любопытно: что его так напугало?

Я взглянула на его белое, как полотно, лицо. Вспомнила про сегодняшнюю встречу народа с султаном. Холодный ветер пронзил меня. Все внутри будто покрылись льдом.

- Что-то страшное произошло с подданными? – воскликнула я. – Не молчи!

Кадир вздрогнул после того, как я повысила на него голос, но все же заговорил:

- Да, Селин-султан… Я ехал во дворец вместе с отцом… потом я увидел… увидел… и отец мне сказал…

- Что ты увидел? – Голос мой дрожал.

Я смутно догадывалась, что открылось взору бедного Кадира, когда он вместе с отцом приближался ко дворцу, но отказалась это принимать. Нет, это было невозможно. Мой отец на такое неспособен.

Кадир посмотрел на меня. Я ждала, чувствуя, как немеют ноги. Словно приговор о смерти, голос Кадира, постепенно нарастая в хриплый крик, прогремел мне в лицо:

- Повелитель всех убил! Зарезал! – Он начал рыдать: - О, Аллах, как много крови было! Как много тел!

Кадир, плача, упал на землю. Его слова эхом звучали у меня в голове. Я не верила ему, не верила. Не хватало смелости, чтобы поверить в то, что мой отец, наш султан, которого я всю жизнь чуть ли не обожествляла, мог пойти на убийство тысячи своих подданных.

Будто какой-то демон завладел мной. Я схватила Кадира за плечи и начала его трясти, как игрушку. Горе на его лице сменилось страхом, даже ужасом, словно я была не его невестой, а Иблисом, нашедшим его.

- Ты врешь! – Мой голос сорвался на крик. – Это ложь… Все сон, все ложь!

Сзади послышались шаги. Мой гнев стих так же внезапно, как и появился, когда я услышала позади голос моей матери:

- Селин-султан!

Я отпустила Кадира. Тот смотрел на меня все так же испуганно. Он был похож на мертвеца: такой же бледный и костлявый.

- Что это было, Селин? – Мама схватила меня за плечи, вгляделась в мое лицо.

- Что случилось? – послышался голос Селима. – Почему вы так кричали?

- Какой кошмар, - воскликнула Айлин. – Стыд вам!

Я молчала. В горле застрял крик. Сердитое и вместе с тем обеспокоенное лицо моей матери на мгновение исчезло, и я увидела перед собой тысячи изрезанных, мертвых тел, лужи крови и султана с мечом в руках, с кровожадной улыбкой. То был не мой отец. Мой отец – не убийца.

Мама, мягко обняв меня за плечи, отвела к себе в покои. Там она мне дала немного воды и какого-то сиропа с мятным вкусом. Воображение, без конца посылавшее мне страшные картины убийств, наконец-то утихло, и я смогла сосредоточиться на настоящем моменте. Мама села подле меня, взяла за руку и спросила:

- Что там произошло? Скажи мне.

Я тщетно силилась заговорить. Стоило мне открыть рот, смысл слов Кадира будто бы вышибал из меня все силы, пронзал своей чудовищной правдой. Я чувствовала, как ужас холодит мою душу.

- Спросите у султана. – Это все, что матери удалось из меня вытянуть.

Мама вздохнула. Я надеялась, что она оставит меня в покое. Однако через несколько минут молчания мама задалась вполне справедливым вопросом:

- Что вы делали в саду вместе с Кадиром?

Я взглянула в ее глаза, полные беспокойства и любви, и вдруг почувствовала, что правда выходит из меня непрерывным потоком:

- Я, Селим и Кадир встречались в саду каждый месяц. Он приносил мне книги из библиотеки великого визиря. Иногда дарил всякие подарки. – Увидев, как нахмурилась мама, я попыталась хоть немного смягчить ее гнев: - Мама, ничего такого не было! Мы никогда, кроме сегодняшнего дня, даже не смели касаться друг друга. Он на меня почти не смотрел, я тоже. – Я коснулась ее руки, чувствуя, как стремительно разрастается ее гнев: - Ох, мама, простите меня! Видит Аллах, мне очень совестно перед вами.

Задумчивость отразилась на мамином лице. Я с замиранием сердца ждала, что она скажет. Однако она молчала.

- Вы, верно, очень злы на меня, - пробормотала я, не выдержав тишины. – Я приму любое ваше наказание.

Мама покачала головой. Она не выглядела злой или разочарованной.

В глубине души я и так знала, что мама не накажет меня. Она ни разу за всю мою жизнь не повышала на меня голоса, не срывала на мне свой гнев, никогда умышленно не причиняла боли. Несмотря на это я боялась ее гнева. Ее голубые, прежде спокойные и добрые глаза, становились очень холодными, а щеки покрывались ярким румянцем. Солнце будто уходило за горизонт, мрачнела атмосфера рядом с матерью. Я начинала чувствовать сожаление и страх; боялась, что потеряю расположение и любовь матери, сожалела, что посмела разозлить ее, предать ее хорошее отношение ко мне. И в этот момент я дрожала при одной мысли, что мама покинет меня, так и не подарив свое прощение.

- Как же я могу наказать тебя? – заговорила она наконец. – Я не хочу причинять тебе боль, Селин. – Она улыбнулась мне. – Однако, пожалуйста, прими мой совет: будь осторожна. Не совершай того, что кажется тебе неправильным.

Будто камень с сердца. Я с любовью, озарившей все мое существо, поцеловала мамину руку.

- Вы так добры, - пролепетала я. – Больше такого не повторится.

Едва оказавшись в своей комнате, я без сил опустилась на пуфики. Слова Кадира не шли из головы. Мне на глаза попался столик с фруктами и кувшинчиками. От запаха, исходящего от сиропов, у меня запершило в горле, а прежде любимые мной яблоки вдруг стали самыми отвратительными плодами на свете. Моя грудь словно запылала огнем. Я поднялась на ноги и, сама того не осознавая, опрокинула столик. Звон посуды, упавшей на пол, стремительно перерос в грохот пуль, пронзающих тела подданных. Волна холодного ужаса накрыла меня, когда от вязкого сиропа, показавшегося мне алой кровью, намокли ноги. До меня будто бы издалека донесся чей-то громкий, отчаянный плач. Лишь спустя несколько мгновений до меня дошло, что это плачу я, а не кто-то другой.

Хафса, прибежавшая на шум, вскоре привела меня в порядок. Пока служанки убирались в комнате, я дрожащими руками переоделась в ночную рубашку. Хафса распустила прическу, расчесала мне волосы, под ее присмотром я ополоснула лицо теплой водой и выпила что-то горячее, наверное, успокоительное. Удивительно, но она ни слова не проронила. Я взглянула на нее. Лицо Хафсы оказалось очень бледным, рот – плотно сжат, глаза грустны, а движения скованны.

Я не стала ничего спрашивать. Хафса уложила меня в постель, отпустила служанок, а сама села рядом. Я лежала, прикрыв глаза, старательно отгоняя печальные мысли и все силясь уснуть, чтобы начать завтрашний день с новыми силами. Меня уже охватила полудрема, когда тишину вдруг прервали тихие всхлипывания.

- Маленькая госпожа, видно, все уже знает, раз такую истерику устроила… - донесся до меня голос Хафсы, разговаривающей с собой. – Как же так можно… Всех убить… Чудовище, а не султан!.. – Хафса тяжело вздохнула, умолкла.

Поправив одеяло, она негромко выскользнула из комнаты.

Сон начал одолевать меня, когда дверь в мою комнату открылась с тихим скрипом. До меня донеслись ласковое шуршание юбки. Приоткрыв один глаз, я увидела маму, тихо ступающую к моей кровати. Она мягко опустилась на край моей кровати и некоторое время молчала. Я медленно распахнула глаза, словно только проснувшись.

- Прости, я тебя разбудила. – Мама тепло улыбнулась, и мне на душе стало легче. – Как ты, доченька?

- Страшно, - призналась я. – Все будет хорошо?

Мама нежно погладила меня по волосам. Грусть тенью скользнула по ее лицу, и это послужило мне ответом.

- Я сделаю все, что в моих силах, - сказала мама. – Я защищу тебя.

Я сморгнула слезу и кивнула, показывая, что верю ей. Мамины золотистые кудри шелковой волной лежали на плечах, и я, завороженная ее красотой, погладила блестящие завитки волос.

- Хочешь, спою колыбельную? – предложила мама.

Мама пела на своем родном языке, и, конечно, я не понимала ни слова, но мне было все равно. Красота маминого голоса причудливым образом смешивалась с мелодичностью чужой, изысканной речи, делая ее колыбельные самыми чудесными.

- Твоя мама тоже пела колыбельные? – поинтересовалась я.

Маленькая, наивная девочка, я тогда не знала, не могла, ввиду своего возраста, понять, какую боль причинила маме этим вопросом. Моя мать была родом из других земель, но она никогда не говорила, из каких именно. Скорее всего, она вычеркнула из жизни свое детство. В тринадцать лет маму подарили султану Хасану, моему отцу, а спустя три года она стала его наложницей. Прошлое женщины, что подарила мне жизнь, было окутано мраком тайны. Знала лишь, что когда-то она была христианкой, но по прибытии в гарем была вынуждена принять ислам.

- Пела, - ответила мама. – И сказки рассказывала. – Она улыбнулась, но не мне, а каким-то своим воспоминаниям.

- А какой она была? – осторожно спросила я.

Мама задумчиво поправила мое одеяло. Печаль отразилась на ее лице, мама молчала, и я уже подумала, что она не ответит.

- Необыкновенной, - произнесла мама. – Моя мать любила сочинять сказки и песни. Хочешь, расскажу одну?

- Да!

И мама поведала сказку о девушке со странным именем Аннушка, доброй, но на редкость некрасивой. Все насмехались над девушкой из-за ее внешности, никто не мог полюбить ее, и Аннушка была очень несчастна. Однажды она встретила старуху с пустой корзиной, и из вежливости и доброты предложила яблок. Старуха заметила, что девушка очень грустна, и Аннушка поделилась с ней своей печалью. Тогда старушка поведала девушке одну замечательную истину. «Ты несчастна, но не оттого, что тебя никто не любит, - сказала старуха, - а оттого, что ты сама себя не любишь, ты безобразна себе, а это – самая большая ошибка, какую ты можешь совершить». И жизнь Аннушки изменилась. Она не искала любви других, а была счастлива сама с собой. Все начали тянуться к Аннушке, искать ее общества, и девушка простила прежних обидчиков. Аннушка вышла замуж, родила детей, обучила их этой замечательной истине, и все ее потомки делятся истиной со своими детьми.

Спустя некоторое время все во дворце уже знали об этой кровавой резне. Мама никак это не прокомментировала, лишь спросила, как мы себя чувствуем. Хафса, к моему облегчению, не рассказала ей о моей недавней истерике. Я отмолчалась, не соврала, но и правду говорить не стала. Селим, честный мальчик, признался, что напуган поступком отца. По его словам, ему очень, очень жаль всех убитых. Эсма же ничего не знала. Как чувствовала себя Айлин? Я лишь могла предполагать. Она выглядела, как всегда, но вела себя рассеянно, видимо, была на нервах. Отца я видела лишь раз, когда он навещал мать. Я избегала смотреть ему в глаза. Не чувствовала по отношению к нему ничего, кроме разочарования и страха. Однажды я поняла, что ни капли любви к нему во мне не осталось.

Каждый день я просила Аллаха о том, чтобы он наконец-то одарил счастьем народ Демира. Я также молила его о снисхождении к моей матери, брату, сестрам, которые не по своей воле были частичками того, кто посмел столь жестоко поступить по отношению к своим же подданным. Я молила о милости Всевышнего ко мне и всем обитателям дворца, которые по своему незнанию и ограниченности все это время жили в сытости и богатстве, пока простой народ умирал от голода. Чувство вины и боль за убийства тысячи невинных людей, хотевших лишь нормальной жизни, разочарование в отце, которого я так любила, стали моим наказанием. Каждую ночь я чуть не умирала, в ярких красках представляя тот кровавый день. И чувствовала, несмотря на все свои просьбы Аллаху о снисхождении: нас, жителей дворца и невольных соучастников равнодушия и смерти, тоже ждет такой же кровавый день. Его, в отличие от того дня, забравшего жизни подданных, нарекут судным.

Глава III

Осень 1540

Одним холодным, серым утром я, будучи частью семьи султана, провожала его на войну. Он по очереди поцеловал всех на прощание; сначала мою мать, затем Айше-хатун, после – своих детей в порядке старшинства. Айлин, его самый первый ребенок, бледная, ни кровинки на лице, но все такая же горделивая, поцеловала руку султана, почтительно приложилась лбом к тыльной стороне его ладони. Селим, самый милосердный мальчик, в отличие от сестры, не мог простить отца. Мы всегда делились друг с другом всем, что нас тревожило, потому я точно знала, что отец не заслужил его прощения. Брат последовал примеру Айлин, но куда с меньшим почтением и чувствами. Когда пришла моя очередь, я, не размыкая губ, сухо коснулась губами костяшек пальца султана. Приложилась горячим лбом к его холодной ладони, потом быстро, не поднимая глаз, отступила в сторону. Маленькая Эсма, в отличие от нас все еще пребывавшая в несуществующем светлом мирке, с самой искренней, детской любовью проводила отца. Я увидела блеснувшие в ее глазах слезы.

К моему изумлению, мама со спокойствием и даже некоторой теплотой отнеслась к тому, что мы с Кадиром тайно встречались в саду вот уже довольно продолжительное время. Спустя несколько дней после того, как ей обо всем стало известно, она поощрила мою тягу к знаниям, но посоветовала побольше благодарить Кадира за его доброту. В отличие от Хафсы, мама не упрекнула меня за «распущенность и неподобающее для девочки» своеволие. К тому же я была уверена, что мать вовсе не думает так обо мне. Она не ставила мне жесткие ограничительные рамки поведения, не ругала за несоблюдение этикета и традиций. Я могла предположить, что многие демиры – женщины, рожденные в Демире и здесь же выросшие – очень строго относились к своим дочерям, требовали от них скромности, застенчивости, послушания. Так же эти женщины в большинстве своем были довольно набожны. Мама же отличалась от них. Возможно, потому, что она родом из других земель. Несмотря на то, что она приняла ислам, когда оказалась в Демире, я ни разу не слышала, чтобы она благодарила Аллаха за что-либо или молила о его благосклонности.

Честно, я не знаю, какие земли являются родиной мамы. Я спрашивала, но она всегда уходила от ответа. Скорее всего, она просто вычеркнула из жизни те времена. Мне известно, что мама в возрасте тринадцати лет была подарена султану Хасану, моему отцу, в качестве наложницы. Никто никогда не упоминал при мне ее старое имя, никто не говорил, какой религии она раньше придерживалась, из какого она народа. Конечно, мне хотелось бы знать, но я слишком уважала свою мать и ее нежелание делиться своим прошлым, потому я не расспрашивала. Но, бывало, мама пела нам колыбельные на своем родном языке. Но только песни, сказок или легенд она не рассказывала, потому я не имела ни малейшего представления о том, что это за мелодичный язык.

За несколько дней до ухода на войну Кадир передал мне записку с просьбой о встрече. Меня это несколько изумило; я считала, что после всего, что случилось в последний раз, он и видеть меня не захочет. К тому же сама мысль о том, чтобы снова увидеться с Кадиром, причиняла мне дискомфорт, поэтому сначала я хотела отказаться, однако спустя некоторое время вдруг почувствовала вину, будто игнорировать Кадира значило совершить неправильный поступок. Стараясь придерживаться первоначального принятого решения до конца, я боролась с угрызениями совести и старательно отгоняла из головы мысли о грусти и тоске, которые испытает Кадир после того, как я не приду. Однако за час до назначенной встречи я, не выдержав, быстро накинув фарадже и никаб, чуть ли не бегом направилась в сад, на то самое место у дерева.

Видно, в последнее время Кадиру пришлось нелегко. Он успел измениться за то недолгое время, что я его не видела; побледнел, похудел, стал мрачнее, выглядел измотанным и напуганным. Под глазами пролегли синие тени. Однако при виде меня его грустное лицо озарилось радостной и светлой улыбкой. Помня о мамином совете, я преподнесла ему в качестве благодарности красную брошь в форме маленькой птички. Собиралась я второпях, потому взяла то, что лежало рядом. Но Кадир очень обрадовался; его улыбка стала счастливее, он склонился в благодарном поклоне, обещав, что всегда будет хранить эту брошь, самое драгоценное, что у него есть. Я в ответ растянула губы в улыбке, надеясь, что он не заметит равнодушия в моих глазах. Почему-то мне не хотелось его обидеть. На мой вопрос, в порядке ли он, Кадир покачал головой и признался, что он очень обеспокоен. Он сообщил, что очень скоро отправится на войну вместе с султаном и своим отцом, Халилем-пашой. Я оглядела худое, слабое тело Кадира, вспомнила, как он впечатлителен и боязлив, и, чувствуя, как страх за его жизнь стремительно овладевает мной, молча обратилась к Всевышнему: «Прошу, верни его домой живым».

После ухода султана, его армии и избранных государственных мужей, в том числе и Кадира, прошла неделя. Что-то изменилось во мне. Я уже не была тем наивным ребенком, слепо верящим в могущество султана Хасана. Мою голову посетила вполне возможная мысль: «А что, если армия Демира проиграет? » Меня пронзала холодная волна страха каждый раз, когда я думала о таком. От постоянного пребывания в состоянии тревоги меня спасали поддержка мамы и уверенность Селима в победе. Я, мама, Селим, Эсма, Айлин и Айше-хатун, каждый день молились, направив ладони к небу, с надеждой на благосклонность Аллаха к нашей армии и нашему народу, все еще пребывающему в голоде и нищете.

Именно в те дни, наполненные тревожным молчанием и страхом, я познала, что такое нелюбовь к месту, которое воспринималось раньше, как родное и самое лучшее. Я начала замечать то, на что прежде, будучи просто избалованным и слепым ребенком, не обращала внимания. Дворец не самое лучшее место для жизни, если ты беден. Рабыни, измученные тяжелым трудом и плохим отношением, оторванные от родных мест, были вынуждены прислуживать мне, девочке, которой просто повезло родиться в султанской семье. Кто-то богат и уважаем только благодаря своему происхождению, в то время кому-то приходится очень много работать и быть покладистым, чтобы выжить. Слуги не имеют защиты от гнева господ. Я раньше не верила слухам о том, что мой отец, султан, приказывает бросать в темницу всякого провинившегося слугу. Но теперь я знала, каким жестоким он может быть.

Задумываясь о бессердечности султана, я задалась вопросом: любит ли его моя мама? Скорее всего, нет, но иного выхода, кроме как оставаться с человеком, благосклонность которого дает ей свободу и богатство, у нее не имеется. Так же, как и остальные наложницы, она просто хотела выжить. А султан? Любит ли он мою мать? После долгих размышлений я пришла к ответу, что нет, не любит. Возможно, мама нравится ему больше всех девушек в гареме. Он называет ее султаншей своего сердца, но сколько у него их, этих султанш? Мама – его хасеки, самая главная наложница, но отнюдь не единственная. Привязанность султана к Айше-хатун и наличие множества других наложниц – неверность, которой, по моему мнению, нет места в чистой человеческой душе и любви между людьми.

Это меня расстроило. Родители казались мне примером идеальной пары. Я невольно задумалась: а есть ли на свете пара, в которой люди любят только потому, что любят, а не потому, что так удобнее? Если есть, то почему их так мало? Хотя, может, это дворец настолько плохое место, в котором очень многим приходится выживать, поэтому для любви времени и сил уже не хватает. Существование одного только гарема уже казалось мне признаком, объясняющим, почему любовь не может существовать в таком месте, как султанский дворец. Я спросила Селима, есть ли во дворце место чувствам и привязанности. Он ответил: «Но мама ведь любит нас, своих детей, а мы любим друг друга». Я только улыбнулась, не сказав о том, что имела ввиду совсем другой вид любви.

Полюблю ли я когда-нибудь Кадира, своего будущего мужа? Ничего, кроме равнодушия и жалости, я к нему не испытывала. Но мысль, что именно он – часть моей судьбы, меня совсем не расстраивала. Нас связали обстоятельства очень рано, когда я даже не задумывалась о своем будущем и семейной жизни, поэтому, возможно, я просто привыкла к такой картине: Кадир и я. К тому же мне, наверное, не придется особо мучиться в браке с ним. Он – хороший человек, которому я уже нравлюсь. Кадир будет помогать мне в изучении гуманитарных наук, и он сам очень начитанный, с ним и сейчас можно беседовать на самые разные темы. Богатство, его светлый характер, возможности, которые дает мне брак с ним, вполне заменят любовь. Да и никто точно не может обещать, что Кадир не умрет раньше времени. Если так случится, кто знает, может, мне подберут именно того, кого я полюблю всем сердцем. Хотя так ли важна любовь?..

Прошел месяц, как Демир вел войну с Темными. Я уже практически свыклась с мрачной, тревожной тишиной во дворце, изредка прерываемой весельями в гареме, которые устраивала моя мама в надежде хоть немного развеяться.

Вот и сегодня мама созывала наложниц и членов султанской семьи, чтобы отдохнуть и повеселиться. Обычно я, равнодушная к таким вечерам, игнорировала их, предпочитая чтение в тишине или одинокие прогулки по саду, но сегодня решила пойти из вежливости. «Хотя бы в этот раз», - подумала я, вздыхая.

Приятная музыка лилась отовсюду. Девушки, веселые и беззаботные на вид, танцевали в середине комнаты. Мама с Эсмой на коленях наблюдала за ними с задумчивым выражением лица; Селим и Айлин, посмеиваясь, вполне довольные компанией друг друга, с интересом обсуждали что-то; я же сидела в стороне, попивая щербет и думая о том, как сейчас живется подданным. В отсутствие моего отца делами в Демире заправлял его заместитель из рода Тюркпенче, отец Мехмеда. Имени я не помнила. Возможно, что народ зажил лучше, раз об их недовольстве, выливавшемся в ссоры с визирями и нападениями на кареты знатных особ, в последнее время никто не упоминал.

В один момент веселью неожиданно пришел конец. В покои вбежала запыхавшаяся и побледневшая Хафса. Подойдя к маме и наклонившись к ее уху, она быстро что-то зашептала. Я выпрямилась, почувствовав нечто неладное. Дыхание затруднилось, чаша с щербетом чуть не выпала у меня из руки. Напряжение и тревога отразились на лице мамы. Она негромко приказала что-то Хафсе, а сама, обняв Эсму, подозвала меня с Селимом и Айлин. До меня как будто сквозь омут дошел громкий голос Хафсы, от лица Фатьмы-султан требующей тут же остановить музыку и разойтись по покоям. Я села на пуфик рядом с мамой, внимательно взглянула в ее мрачное, встревоженное лицо, взяла за холодную руку, гадая, что могло произойти. Неужели плохие новости с фронта?..

Вскоре в покоях остались только мы и несколько служанок. Тревога холодом разливалась в груди, когда я с замиранием сердца ждала, когда мама посвятит нас в случившееся. Я уже представила тысячи трупов демировцев и торжествующих воинов Темного государства, когда мамин голос вывел меня из мыслей:

- Восстание, - сказала она осевшим, тихим голосом. – Несколько часов назад начались бунты по всей столице.

В кошмарах, мучавших меня вот уже несколько месяцев, я не раз слышала это слово. Каждую ночь я, как преступница, убегала от толпы разъяренных демировцев, выкрикивающих имя отца, требующих меня вернуть украденные у них сокровища. Маленькие, худые дети путались у меня в ногах, молили о спасении, но, сколько бы ни старалась, я никак не могла им помочь; едва я протягивала руки в попытке их спасти, они на моих глазах превращались в груду костей. Мне ничего не оставалось, как продолжать бежать. Куда? К матери, которая отдалялась от меня с каждым сделанным мной шагом. Сзади нищие, разъяренные люди все еще кричали на меня, пытались схватить, угрожали. Каждый раз я просыпалась вся в поту.

Но сейчас это произошло наяву. Едва это слово вырвалось из уст матери, я огляделась вокруг, посмотрела в окна, будто за стенами в засаде пряталось сотни восставших. Я опустила взгляд на свои руки, однако видела перед собой лишь чужие, злые глаза и губы, требующие возмездия за все плохое, что совершил мой отец.

- Они убьют нас? – раздался тихий голос Айлин.

На ее лице – настоящий, дикий ужас. Мама шумно выдохнула, прикрыла ненадолго глаза и ответила уверенно и очень спокойно:

- Нет, они до нас не доберутся.

Но Айлин будто и не услышала ее. Она откинула руку Селима, резко встала и заявила:

- Я иду за моей матерью. – И быстро, не обращая на возражения мамы, покинула покои.

Настала тяжелая тишина. За окном вовсю разыгралась непогода. Завывания ветра походили на мольбы о помощи, а удары дождя о стекло – на отчаянный плач, будто кто-то скорбит о потере. Я смотрела на догорающую свечу, однако видела лишь брызги крови и мокрую, черную землю, на которой, уснувшие навсегда, лежали мужчины и женщины, дети и животные. Скрежет саблей, крики, плач, угрозы – звуки, порожденные моим испуганным воображением. Я ощущала, как, будто стремясь выпрыгнуть из груди, отчаянно бьется сердце. Наверное, я бы давно упала в обморок или сорвалась бы на ком-то или на чем-то, если бы не тепло маминой твердой руки, обнимающей меня за плечи. Селим пересел ко мне, положил кудрявую голову мне на колени и взял за руку, шепнув, что все обязательно будет хорошо. Эсма сидела рядом с мамой. Я слышала, как она размеренно, негромко дышит. Унеслась мыслями к Айлин, вспомнила ее решительное, но испуганное лицо. Где она? Нашла Айше-хатун? Все еще пребывает в ужасе? Удивившись тому, что беспокоюсь за нее, мысленно заметила, что лучше бы она осталась здесь. Осознание того, что мы – мама и мои сестры с братом – есть друг у друга, несмотря ни на что, постепенно успокоило меня и усмирило дрожь в теле.

Не знаю, как долго мы сидели так вчетвером. Из полусонного состояния меня вывел скрип двери. Я продолжала неподвижно лежать, не поднимая головы, не желая разрушать эту спокойную, сонную атмосферу, избегая жестокого мира за пределами этих покоев. Мне хотелось, чтобы некто, кто вошел к нам только что, сказал радостным голосом: «Восстания нет! Демировцы успокоились», однако новость, принесенная слугой, оказалась по-настоящему беспощадной, даже невозможной.

- Восставшие напали на дворец Тюркпенче, - сообщил слуга.

Тюркпенче – родовой дворец Мехмеда, супруга Айлин, и их дом, в котором они жили после замужества сестры. Меня пронзила страшная мысль: что случилось бы с Айлин, если бы она сейчас была там…

- Нападение произошло несколько часов назад, - продолжал слуга. – Восставшие… - Умолк, будто боясь говорить дальше.

- Продолжай, - потребовала мама.

- Убито очень много стражи и прислуги, - сказал слуга. – Пока неизвестно, живы ли господа.

Я вспомнила Мехмеда, который в тот вечер находился в своем дворце. Жив ли он? Тряхнула головой, мысленно твердя: он точно жив, его не убили…

Мама резко встала и приказала слуге:

- Собирай всех. Мы спускаемся в убежище.

Убежищем называли огромный подвал на самом нижнем этаже дворца. В него спускались только если жителям дворца угрожала смерть. Мне ранее никогда не доводилось там бывать. Я поняла, насколько серьезной стала ситуация, раз мы собираемся спрятаться в убежище.

Началась большая суматоха. Мама передала нас Хафсе, а сама поспешно ушла куда-то, не сказав ни слова. Я увидела ее спину, исчезающую за дверьми, позвала ее севшим от отчаяния голосом, но она так и не обернулась.

Мы вышли из маминых покоев. Евнухи и старшие служанки объявляли о эвакуации в убежище, раздавали приказания, рабыни в спешке выполняли их, наложницы следовали за нами, пока Хафса вела нас вверх по коридору. Вскоре за нами образовалась толпа из перепуганных женщин и мужчин. Некоторые несли в руках корзины с едой, другие – фляги с водой. Одна из рабынь прижимала к груди медицинский сундучок. Я вздохнула с облегчением, когда посреди толпы я увидала Айше-хатун и Айлин, а позади них – мою мать. Она держала в руках аккуратно завернутые, исписанные свертки.

Убежище оказалось тускло освещенным, большим залом с низкими потолками и голыми стенами. Слуги поставили на пол пуфики, расстелили ковры, установили столики. Я сравнила убежище с подвалом или камерой, где держат заключенных. Здесь не было никаких окон, балконов, только факелы.

Я дышала с трудом, и у меня голова шла кругом от суеты вокруг, гула толпы и, казалось бы, бесконечной спешки. Живот сводило от страха. Я осмотрела толстые, темные стены, лестницу, ведущую наверх, и мне вдруг подумалось, что здесь мы совершенно беззащитны перед лицом гибели. Что, если восставшие ворвутся во дворец, убьют всех янычаров и бастанджи, спустятся в убежище, а нам и бежать некуда. В убежище нас охраняет лишь горстка янычар, больше никто. Холодная паника захлестнула меня с головой, а грудь сдавило от тоски по отцу. Он-то, несмотря на бессердечность, всегда любил нас, своих детей, и, конечно же, защитил бы нас ото всех восставших. Но его здесь нет, он далеко, воюет с Темными на кровавой земле и, возможно, пока даже не знает о том, что недовольный народ восстал на один из дворцов в столице. Застанет ли нас султан живыми? Вернется ли он вообще?..

Мама села на один из пуфиков и разместила нас всех, включая Айше-хатун и Айлин, рядом с собой. Она спросила каждого из нас, как мы себя чувствуем после эвакуации, дала выпить воды, предложила поесть чего-нибудь. Пока я пыталась справиться с порцией молока, всученной мне, Селиму и Айлин Хафсой, мама раздала всем слугам по фрукту и разместила всех.

Я не знала точно, глубокая ночь сейчас или уже утро. Селим посапывал рядом со мной. Айлин, напряженная и взлохмаченная, молилась в углу, воздев ладошки к потолку и одними губами прося Аллаха о благосклонности. Я предположила, что она молится за благополучие всех нас, однако подслушавшая ее рабыня сболтнула мне и Хафсе, что Айлин умоляет Всевышнего о спасении жизни ее мужу, Мехмеду. Вспомнив, как заплакала Айлин, узнав, что на их с супругом дворец напали, и узнав, что даже в критической ситуации она молится не за себя, а за его спасение, я с изумлением поняла: Айлин любит Мехмеда, возможно, даже больше своей жизни.

Хафса, упрекнув рабыню за чрезмерное любопытство, с улыбкой спросила, хочу ли я помолиться вместе с ней, Айлин и мамой. Последняя сидела рядом с сестрой, разговаривая о чем-то с одной из наложниц. Я отказалась, сказав, что хочу помолиться всей семьей. На самом деле у меня просто не хватало сил. Меня снедала тревога, чуть ли не сводил с ума страх за будущее: мое, моей семьи и восставших подданных, если те проиграют. Какое наказание они понесут за поражение? А какое мы, заложники этого подвала, если восставшие победят? Я мучилась, страшась ответа на вопрос.

Ожидание равнялось вечности. Мы иногда лежали, иногда сидели, порой расхаживали по убежищу. Слуги из кухни кормили нас и друг друга, рабыни вытирали пот с наших лбов, поправляли платья и волосы, подносили воды. Селим, чтобы отвлечь себя и других от темных мыслей, увлекал нас рассказами о своих небольших ежедневных приключений, будь то слишком сложное задание, данное ходжамом Адемом, или стрельба из лука вместе с отцом. Редко и я рассказывала что-нибудь. Мама, Эсма и Айлин почти всегда молчали, одна бледнее другой. В свободное от всего время мы молились: за наши жизни, за жизнь нашего султана, за победу в войне. Иногда, правда, очень редко, какой-нибудь янычар приносил в убежище вести о ситуации за стенами дворцами. Пока мы сидели здесь, восставшие не теряли времени: опустошили два дворца, в том числе и резиденцию Тюркпенче, двинулись сначала в сторону другого обиталища визирей и богачей, но потом вдруг свернули в совершенно другую сторону – в сторону султанского дворца. Мы лишь молились, чтобы им не хватило людей и сил проникнуть внутрь.

Долго оставалось неизвестным, живы ли жители дворца Тюркпенче. Янычар сообщил, что они до нападения спрятались в подвал. Он сказал, что они пока не могут проверить, все ли хорошо с семьей Тюркпенче, из-за засевших внутри восставших. Айлин слабела и мрачнела с каждой минутой, проведенной в догадках и мольбах.

И самый глупый понимал: ситуация постоянно меняется, и не в нашу пользу. Восставшие все ближе подбираются к дворцу, и точно неизвестно, сумеют ли янычары выдержать их напор. Мне все казалось: вот-вот скрипнет лестница, послышатся шаги и перед нами появится тысячи восставших с факелами и мечами в руках. Я прислушивалась к каждому звуку, отчаянно гадая: что же это было? Погибель в виде озлобленного демировца, спасение в лице султана или просто рабыня, выполняющая приказания? Я чувствовала, что схожу с ума от страха, но никак не могла успокоить себя. Стоило мне перестать вертеть головой туда-сюда, как начинали дрожать мои руки и ноги. Я завидовала Эсме и Селиму; им как-то удавалось уснуть. От усталости у меня слипались глаза, но закрыть их я не могла. Во тьме расцветало мое воображение; оно тут же начинало создавать всякие страшные видения, связанные с убийствами и бегством. Даже открыв глаза и видя, что все вокруг живы, я не сразу успокаивалась.

Хафса шепнула маме, что с тех пор, как мы спустились в убежище, прошло три дня. Я не сдержалась от усталого, разочарованного вздоха: всего три дня! Почему-то мне казалось, что пролетела целая неделя. Мы то ложились спать, то поднимались, чтобы умыться и поесть, то молились сотню раз, то просто болтали ни о чем. Неужели всего три дня… Ах, подумалось мне, если бы прошел месяц-два, то с уверенностью можно было бы сказать: все, восставшим не удалось сломить защиту дворца даже за столь долгое время, значит, победа за нами. Но, к сожалению, прошло всего три дня. Этот срок ничего не означает: ни победы, ни поражения. Я постоянно спрашивала себя, хотя и знала, что не найду ответа: сколько нам еще осталось сидеть здесь, в духоте и полумраке, мучаясь от страха?

Новостей все не было. Проходило время, янычары все реже спускались к нам в убежище. Я понимала, что это значит, однако не хотела верить. До последнего надеялась в чудесное, невероятное спасение, отказывая принимать безжалостную истину: янычары реже навещают нас, потому что их число стремительно уменьшается. Время летело, новостей не было, но все, кроме нас, детей, сохраняли спокойный вид. Здоровье маленькой Эсмы сильно ухудшилось; она часто страдала от повышенной температуры, пребывала практически все время в бессознательном состоянии. Лекарша следила за ее здоровьем, пыталась вылечить, но не могла сказать ничего хорошего. Айлин полностью замкнулась в себе. Она ничего не ела, отказалась от воды и сна, все время лежала на подушках. Вставала и вроде приходила в себя только чтобы помолиться. Селим же наоборот стал очень активным и болтливым, даже чересчур. Он часами мог проговорить о всякой чепухе вроде вкусного ужина или красивой лошадки, иногда рассказывал одну и ту же историю несколько раз. Меня удивило то, каким разговорчивым он может быть. Также я впервые увидела, как сильно он дорожит нами, его сестрами. Он очень долго мог просидеть рядом с Айлин. Селим – единственный, с кем она иногда говорила. Брат всегда спал рядом с Эсмой, проверял ее температуру, расчесывал волосы и веселил, когда ей порой становилось лучше. Меня же он успокаивал, терпеливо сносил мои вспышки гнева и истерики, старался вселить надежду своим оптимизмом. Я все завалила его одними и теми же вопросами: «Все будет хорошо? » «Мы выживем? » и подобными. Он отвечал: «Да, Селин, все будет хорошо» или «Сестренка, мы еще погуляем по нашему саду, вот увидишь».

Больше всего, пожалуй, промучились со мной. Я все чаще теряла над собой контроль. Могла закричать во сне из-за кошмаров, после чего долго не могла успокоиться. Плакала от ужаса, сдавливавшего мне сердце, качала головой, словно в припадке, когда у меня спрашивали, что болит, призывала отца, молила, чтобы он вернулся и спас нас. После серии кошмарных снов, в которых убивали маму и сестер с братом, или, наоборот, в которых отец саблей казнил всех восставших, я полностью отказалась от сна и еды, вид и вкус которой напоминал кровь. Все время я беспокойно слонялась по убежищу, из угла в угол, срывалась на всех, кроме мамы. Могла вдруг упасть на пол в слезах, или начать резко бить кулаками по стене, требуя свободы и свежего воздуха. Многие часто шептались, мол, Селин-султан с ума сошла. Слыша эти перешептывания, я опять выходила из себя и, как фурия, накидывалась на сплетников, трясла их за плечи и обвиняла во лжи. Лекарше приходилось насильно вливать в меня снотворное, чтобы я хоть немного поспала. Хафса и мама, крепко удерживая меня и уговаривая, впихивали в меня еду и успокоительные.

Жизнь в убежище превращалась в ад, а спасения все не было. Постепенно янычары совсем перестали к нам спускаться. Дети, а в особенности я, буквально сходили с ума, и даже взрослые постепенно теряли голову. Мама становилась унылее, бледнее, таяла на глазах в попытках уследить за всеми и при этом самой сохранять спокойствие. Рабыни работали медленнее, иногда даже отказывались от выполнения приказов. Еды, воды и лекарств становилось все меньше.

Я краем уха услышала голос матери, сообщившей янычару, что мы живем в убежище вот уже двадцать восемь дней. После этого я впала в очередной приступ плача, во время которых не осознавала ничего, что происходит вокруг. Очнулась от сильного, крепкого удара. Бледное лицо Айлин висло над моим, она в бешенстве приказывала мне закрыть рот и успокоиться. Я, проклиная ее, попыталась скинуть ее с себя, но сестра, на удивление очень тяжелая и сильная, занесла руку, собираясь ударить меня еще раз. Меня спасла Хафса. Она сняла с меня Айлин, передала ее, отчаянно отбивающуюся, одной из рабынь. Я, не собираясь сдаваться без боя, в свою очередь накинулась на Айлин, вслух твердя о том, что я ненавижу ее больше убежища. Нас с трудом разняли. Мама не ругала меня, не наказывала. Она вздохнула, укоризненно покачала головой, но на нотации и наставления у нее уже не было сил.

Я лежала на подушках, обессиленная после короткой схватки с Айлин, молила Аллаха о быстрой смерти, когда вдруг скрипнула дверь в убежище. «Спасение! Отец! » - промелькнуло у меня в голове, и я быстро встала, щурясь от яркого света, привнесенного в подвал из коридора. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что тот, кто спустился в убежище, не наш союзник.

У лестницы стоял высокий, крупный мужчина с черными волосами и густой, короткой бородой. Его темно-карие глаза смотрели на нас со смесью жалости и разочарования. Первое, что меня в нем насторожило: отсутствие янычарской формы. Незнакомец жестко усмехнулся, шагнул в сторону, пропуская внутрь нескольких мужчин с мешками в руках. Видя, как жестоко блестят их глаза, я вдруг поняла совершенно точно, что значит их приход. Это были восставшие. Я хотела спросить их, убьют они нас или пощадят, но вдруг осознала, что не могу сказать ни слова. Изо рта вырвался лишь очень тихий, жалкий хрип.

Один из незнакомых нам мужчин ближе всех шагнул к нам. Я быстро поползла в сторону матери, при этом не сводя глаз с незнакомца. Тот поставил мешок на пол, развязал его и вытащил, показывая нам содержимое. Это был мертвый человек. Я с леденящей волной ужаса узнала в нем Мехмеда Тюркпенче, того, за спасение которого днями молилась Айлин. В груди зияла рана, лицо в следах крови, руки и ноги выгнулись под неестественным углом. Словно во сне я услышала дикий, оглушительный крик Айлин. Она кинулась к телу своего супруга. Незнакомец опустил Мехмеда на пол, отошел за спины своих товарищей. Вскоре, один за другим, мужчины вытащили и разложили на полу убежища несколько тел: родителей Мехмеда, его брата, сестер и рабынь. Айлин опустила руки на грудь Мехмеда, будто пытаясь услышать биение его сердца, некоторое время всматривалась в лицо юноши. Затем тишину, наступившую в убежище после прихода восставших, разрезал ее крик:

- Мехмед!

Айлин звала его, словно надеялась: он еще жив. Я же абсолютно точно знала: супруг уже никогда не ответит на ее отчаянный, полный ужаса зов.

Мои кошмары стали явью: восставшие победили.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒