ЧАСТЬ III 1 страница

ЧАСТЬ I

Вайоминг

ГЛАВА 1

— Грёбаная развалюха!

Развалюха, о которой шла речь – полностью покрытый коркой грязи старый пикап «шевроле», мерзопакостный до такой степени, что остановился на пологом склоне в то время, как начался дождь. Не то, чтобы такое случалось в первый раз: когда владеешь автомобилем, на котором ездил Мафусаил во времена своей молодости, ты не можешь не списывать со счетов вероятность того, что он оставит тебя на дороге в самый неподходящий момент (прим. пер: Мафусаил – библейский персонаж, один из праотцов человечества, прославившийся своим долголетием: он прожил 969 лет).

Например, когда в один из неудачных дней в середине марта ты вынужден спуститься в долину, чтобы сделать что-то, чего делать не хочешь и убил бы любого, только бы избежать этой необходимости. Проклятая штуковина могла бы сойти с ума и прежде, чем тронуться в путь, а не на середине спуска, именно в том месте, где дорога без асфальта имитировала сволочные пожирающие зыбучие пески.

Харрисон произнёс грубое ругательство, которое заставило бы содрогнуться и небеса, если бы они могли его услышать посреди шума дождя и сухого кашля мотора. Он ударил один раз по рулю и ещё раз по клаксону и отругал себя за то, что не прислушался к интуиции. Не следовало соглашаться на предложение Херба. Харрисон был слишком хорош, ради всего святого, слишком хорош, чтобы не послать того к дьяволу.

Если бы кто-то увидел его сейчас в этой машине, с воспалёнными как при холере глазами, напряжёнными мышцами, длинными волосами и бородой как у дровосека, которые не видели бритву и ножницы на протяжении четверти века, то подумали, что благодать никогда не посещала его жизнь. Он не походил на мужчину, который рисковал быть признанным кем-то «слишком хорошим». Скорее Харрисон казался носителем безумной резкости, цинизма, взрывной ярости и жгучего желания не видеть других людей до конца своих дней.

Кстати, он уже долгие годы проводил свою жизнь, скрываясь в хижине вдали от цивилизации. Его дом не имел ничего минимально прогрессивного: стационарный телефон едва работал, барахлил так же, как и пикап, не было сотового телефона, подключения к интернету, компьютера и телевизора. Если бы он почувствовал себя плохо в период, когда выпадало много снега и каждая линия связи разрывалась, он вполне мог умереть с благословения одиночества. Так почти и случилось однажды, когда он сильно повредил ногу. Харрисон сам продезинфицировал её и наложил швы, заставляя демонов, богов и предков падать с неба, но никого не попросил о помощи.

На этот раз он поддался эмоциональному шантажу своего бывшего агента, по отношению к которому, несмотря на медленное превращение в странную помесь медведя и ледяной глыбы, ощутил воспоминание, похожее на благодарность. Этот заноза в заднице, Херб, был одним из немногих, кто не захлопнул у него перед носом дверь, когда успех хлестнул его ею по лицу. Даже живя на вершине горы, у чёрта на куличках, где Харрисон окончательно уничтожил ту малую частичку доброты, которой наделила его природа, он не смог сказать «нет» своему единственному оставшемуся другу. Таким образом, они заключили некий договор. Если он согласится дать своё первое после шести лет молчания интервью, Херб перестанет спрашивать его: «Когда ты напишешь новый роман? »

Он не хотел ничего писать. То время было мертво и похоронено, тот мужчина умер и похоронен. Харрисона Дьюка, бывшего талантливого вундеркинда, бывшего молодого дарования литературы, бывшего лауреата Фолкнеровской премии и Национальной книжной премии, больше не существовало. На его месте из обломков метаморфозы, спровоцированной личным землетрясением, появился мужчина, который почти ничем не походил на прежнего. Общей у них была только врожденная тенденция наблюдать за миром с сарказмом.

По правде говоря, молодой Харрисон тоже не был особо милым. Тем более тип, который остался под тлеющими руинами жизни, превратившейся в полное дерьмо, не имел по-настоящему доброй души. Хотя прежде он был, по крайней мере, проницателен и делал то, что ему велели: принимал участие во многих общественных мероприятиях, не пренебрегал телевизионными ток-шоу и был женат на Реджине Уэллс, одной из самых красивых актрис Голливуда. С другой стороны, он сам был обаятельным и бурным тридцатилетним, в один и тот же день способным оказаться на страницах «Пост» благодаря своей последней книге и на страницах бульварной прессы из-за кулачного боя со слишком навязчивым папарацци.

Старый тридцати девятилетний Харрисон не потерпел бы даже того, чтобы Гуннард (парень, который управлял магазином, где он всем запасался), посоветовал бы какое вяленое мясо ему купить. Не говоря уже о том, чтобы допустил другое вмешательство. И Харрисон не улыбался даже случайно. Самые обыденные события, в которых он участвовал, были связаны с рубкой деревьев, ремонтом крыши и рождением кобылы. Что касается Реджины, то он не сомневался — она всё ещё прекрасна, но уже какое-то время назад перестала быть его женой.

Однако, на этот раз он вновь позволил себя уговорить. И теперь должен пойти и отыскать этого грёбаного журналиста с его грёбанной идеей взять у него интервью прямо на месте, в окружающей Харрисона обстановке. Херб ему поклялся, что это профессионал, а не любопытный писака, сующий нос в чужие дела. Молодой человек, но талантливый и серьёзный, кто знал его книги и остроумно их прокомментировал. В доказательство сказанного, Херб зачитал ему некоторые выдержки из статей этого Лео Такера, взятые со страницы «Нью-Йорк Хроникл», посвящённой культуре.

Несмотря на свои недостатки, старый Харрисон не мог не признать, что парень знал, как писать. Он выразил своё мнение со спонтанностью, лишённой словесных изощрений любителей, которые заполняют пропуски прилагательными и какой-нибудь фразой для эффекта. Иногда Лео использовал тот же сарказм, который был характерен для его юношеских произведений. В итоге, Харрисон сказал «окей», главное, чтобы интервью было коротким: вопрос-ответ, без сплетен, без зудящих вопросов о двух годах алкоголизма, его последнем сенсационном литературном провале и, прежде всего — о крушении его брака. Лишь бы эта уступка освободила его от других трудностей на всю оставшуюся жизнь. Он не был уверен, что когда говорил «да», его агент не скрестил пальцы на другом конце линии, но Харрисона это волновало мало. В следующий раз, когда Херб начнёт доставать, он напомнит ему о сделке и без колебаний пошлёт к дьяволу.

После очередного раунда оскорблений машина решила завестись, именно когда дождь перестал лить. Вскоре, пару раз рискуя увязнуть в грязи, которая стекала вниз в долину, он быстро достиг города.

Автобус ещё не прибыл, и Харрисон припарковался в зоне отдыха.

Он ненавидел мысль о том, что нужно везти чувака в свой дом, а затем вновь провожать обратно. Харрисон просто хотел, чтобы его оставили в покое, хотел вести одинокое существование, самому решать свои грёбаные дела и перестать думать о прошлом.

Он злился, что согласился дать это интервью, потому что оно наоборот, заставляло его вновь задуматься о проклятом прошлом. Обычно у него не было времени на размышления: ранчо забирало всю его энергию и взамен дарило не загроможденный разум, чистый, как воздух на вершине горы. И вот теперь, пожалуйста, воспоминание, порождённое бездействием во время ожидания, вернулось, расталкивая локтями: в особенности улыбка Реджины, а затем её слезы и «прощай».

Твою мать!

Он вышел из грузовика, несмотря на вновь начавшийся дождь. Плотнее закутался в куртку из овчины потёртую больше, чем его совесть.

Если приступ безумия подтолкнёт Харрисона вернуться в Нью-Йорк, его никто не узнает. Он очень изменился. В молодости Дьюк был красив по-королевски. Его называли «принцем с языком дьявола», сравнивая его красоту и писательский талант. Высокий, стройный, волосы цвета мёда и голубые глаза: ангел был бы менее совершенным. Его произведения, напротив, были грязными, грубыми, откровенно жестокими, злыми и политически некорректными. Комбинация, которая привлекала и превращала женщин в существ без мозгов, пускающих слюни и жаждущих с ним переспать. А он был большим идиотом, потому что желал только тёплое тело своей жены.

Окей, после развода он поменял приоритеты, но это была бесполезная месть, потому что в то время он был почти всегда пьян и даже не помнил половину цыпочек, с которыми у него случался секс. Харрисон написал последний роман, набрал вес, вёл жизнь, которая была не совсем образцовой. Затем однажды посмотрел на себя в зеркало и увидел своего рода йети с налитым кровью лицом, редкими волосами, пожелтевшими от никотина ногтями, который как сумасшедший отрыгивал и как животное трахался. И он глубоко себя возненавидел.

Харрисон продал то немногое, что у него оставалось и купил ранчо. Начал вкалывать как сумасшедший и через шесть лет вот он: ещё один новый мужчина.

Сколько эволюций претерпело его тело?

Исчезли принц и тучный йети, чтобы освободить место для нового индивидуума, в каком-то смысле гибрида. По-своему он всё ещё был снежным человеком с длинными волосами и неопрятной бородой, только вот вместо двойного подбородка, дряблой тусклой кожи, из-под края задравшейся на животе рубашки, он демонстрировал набор жёстких мышц, похожих на дубовые стволы. Харрисон стал крепким, толстокожим, внушительным. Совершенным одиночкой, до такой степени отшельником, что даже для секса ему было достаточно самого себя. Он не хотел видеть рядом женщин — ни шлюх, ни святых. Он не хотел ничего, кроме как закончить работу и заснуть с опустошённым мозгом.

Харрисон начал забираться в пикап, когда появился автобус. Внутри был только один пассажир: конечно, это Лео Такер. Он увидел его мельком за окном, забрызганным трясиной с дороги. Маленький парнишка, темноволосый толстячок в очках. Мальчишка больше, чем он ожидал. Карлик не более двадцати лет. Они послали ему ученика средней школы? Исключено, чтобы такой молодой человек мог уже написать для газеты, если речь только не о средней школе. И как он был одет? Клетчатое пальто? Шапочка с помпоном? Через плечо большая сумка, разрисованная сине-жёлтым мотивом «Звёздной ночи» Ван Гога?

Пацан оглянулся, затем заметил его в конце площади. Поднял в знак приветствия руку и стал к нему подходить.

Именно тогда Харрисон начал в своём разуме раскопки в поисках всех нецензурных слов, придуманных человеком. Этот грёбаный журналист... она была женщиной! Очень молодой, около двадцати пяти лет, довольно упитанной.

В нём вспыхнула неистовая ярость. Херб это скрыл. Он сказал ему: «Вот увидишь, ты получишь приятный сюрприз». И он, дурак, принял это как должное, полагая что Херб подразумевал способность журналиста брать интервью, не вызывая дискомфорта и не провоцируя желание швырнуть того о стену. А настоящий-то сюрприз заключался в том, что речь шла о женщине?

Должно быть, его друг имел о Харрисоне лучшее мнение, если отправил девочку в берлогу медведя. Он должен быть абсолютно уверен, что помимо предоставления интервью, не причинит ей вреда. Бля, Харрисон был отшельником! Дикий мудак, который бесконечность не трахался с чем-то отличным от его собственных рук. И этот отправил туда девушку? Как можно быть таким идиотом?

Не то, чтобы она была бог весть какой красавицей, но Херб знал категорические императивы его существования. Их немного, но железобетонные. И среди них одним из основополагающих принципов являлось: «вокруг никаких женщин, даже если ценой этому будет стать педиком». Разве этот мудак, его агент, не сложил два плюс два и не пришёл к выводу, что Харрисон либо отправит её обратно пинком под зад, либо поимеет на капоте пикапа? Для кого-то вроде него не существовало никакой середины.

Он решил проявить себя джентльменом и просто послать её в ад. Не теряя, однако, впустую слов. Он уже потратил без толку такую драгоценную вещь как время, приехав сюда и выбрасывая в унитаз полдня работы. Поэтому, когда девушка подошла достаточно близко, чтобы хорошо её разглядеть и заметить, что она трахабельнее, чем казалась издалека, он сделал первую разумную вещь за это утро. Забрался в пикап и завёл двигатель. Автомобиль проявил себя как сообщник в его замысле.

Завёлся немедленно, как будто развалюха была скорее живой, чем мёртвой. Харрисон сделал быстрый маневр под шокированным взглядом репортера, выстрелил из лужи грязью, поднимая веер из брызг и окатывая её с головы до пят, а затем рванул прочь.

Он оставил её позади полностью испачканную грязью и засмеялся. Засмеялся с ублюдочным удовлетворением, как не делал этого долгое время, так как давно перестал смеяться любым возможным способом.

ГЛАВА 2

Леонора

Мне было пятнадцать лет, когда впервые прочитала его книгу. Конечно, читала тайно: в такой семье как моя было неприлично позволять девушке знакомиться с романами, в которых речь шла о жизни, семье, любви, смерти с прямым и неуважительным описанием, а порой грубым и чувственным.

Затем я продолжила читать всё, что он написал, а также следить за его жизнью и карьерой. Девочки моего возраста безумно влюблялись в рок-певцов, актёров или сокурсников по школе, а затем и колледжу, которые были похожи на рок-певцов и актёров. Я же испытывала тайное влечение к писателю, к его словам, к тому, как он, казалось, способен проникать в мою душу и мои страхи, как видел мир вокруг меня и его попытке меня подчинить.

Моей первой любовью стал он: Харрисон Дьюк. Он был не только одарен необычайным талантом, но также прекрасно выглядел, хотя абсолютно не соответствовал образу рыцаря на белом коне. Тем не менее, я чувствовала — он был лучше, чем то впечатление, которое производил. Я могла прочитать боль между строк его сарказма, а резкость его улыбок была равносильна рычанию раненого волка. Люди говорили о нём как о мужчине непреклонном, язвительном (до степени жестокости), индивидуалисте, как и все гении. Для меня он был просто печальным, тем, кто провёл тяжелое детство и юность, которая заставила его ломать ногти и никому не доверять.

Очевидно, у нас не было ничего общего — моя семья была настолько богатой, насколько его бедной, я жила в Вашингтоне, в районе Капитолийского холма, а затем на Манхэттене, а он в Южном Бронксе. И всё же я чувствовала: мы путешествовали по двум дорогам-близнецам. Дьюк был сыном матери-одиночки, которая работала в полдюжине мест, чтобы содержать его, также и он проделал с полдюжины работ, чтобы прокормить себя. Он мечтал вырваться из того ничего, что пахло кровью и нищетой. Когда Харрисону исполнилось шестнадцать лет, его мать была убита во время попытки ограбления, возвращаясь домой из паба, где работала официанткой. И до восемнадцати лет его поместили в семейный дом. Он рисковал потерять себя, оказаться в банде и даже умереть. Но вместо этого Дьюк выиграл. И сделал это, сосредоточившись на своём интеллекте и таланте. Харрисон получил стипендию, поменял район и окончил Колумбийский университет. Но прежде всего — он начал писать.

Мы были такими разными и такими похожими. Несмотря на то, что родителей я не теряла, я тоже чувствовала себя сиротой. И также хотела изменить свою жизнь и любила писать. Культивировала мятежный дух, который хотел выбраться за ограничительные рамки, предназначенные ему судьбой. Я чувствовала себя заключённой в клетку — у него она была ржавой, моя казалась золотой, — но тюрьма остаётся тюрьмой.

Когда после достижения успеха и славы он женился на Реджине Уэллс, мне это показалось почти предательством (говорю не обо мне, не я стала жертвой). Предательство самого себя — он начал посещать ток-шоу, ходить на приёмы, на вручение «Оскара» и благотворительные вечеринки, полные людей, притворяющихся хорошими. Я отлично знала такие вечеринки, потому что мои родители часто там бывали, и они очень умело притворялись хорошими. Харрисон был не так искусен, как они: на фотографиях, которые постоянно появлялись в газетах, его улыбка, по-моему, выглядела фальшивой как заплатка, пришитая к губам плохим портным. Мне он не казался счастливым, но, безусловно, был в неё влюблен: в конце концов Реджина была прекрасна.

Не то, чтобы красота давала право получать только искренние чувства, но будучи дочерью бывшей мисс Нью-Джерси, которая стала второй после мисс Вселенная, я выросла полагая, что красота всё-таки остаётся талантом. Хотя, к сожалению, я не унаследовала и унцию великолепия моей матери. Всю красоту она сохранила только для себя со своим обычным эгоизмом. Я росла странным ребёнком, подростком без присмотра, а позже с правильной одеждой и правильным макияжем я стала «типичной» — но «красивой» никогда. И мои родители никогда не упускали возможности заставить меня прочувствовать её отсутствие.

В детстве постоянно меня критиковали: от кого я унаследовала свои чёрные волосы? И карие глаза, чёрт побери, откуда взялись эти банальные карие глаза? Почему я так много ела? Почему я не перестала так много есть, чтобы не выглядеть как слон? И почему помимо близорукости контактные линзы вызывали у меня конъюнктивит, и мне приходилось ходить в очках? Даже с модельными оправами лицо выглядело огромным! Как могла моя бедная мама показаться в обществе с такой каракатицей? Это было бы всё равно, что поставить рядом с Барби ужасную помесь матрёшки, бегемота и крота, чтобы заставить людей содрогнуться и испортить всю избирательную кампанию. Вы не можете быть известным консервативным политиком из числа многочисленных засранцев, зацикленных на идеальной американской семье, сторонником расистских принципов, на фоне которых выглядит бледнее даже «Ку-клукс-клан» и хвастаться уродливой толстой застенчивой дочерью в очках размером с бутылочное дно и волосами какого угодно цвета, только не светлого.

Теперь, когда я повзрослела, то «как» и «почему» моих родителей растянулись, начиная включать в себя мои принципы и ценности, а не только внешность, но по-прежнему всё оставалось показушным. Поэтому для меня любовь рифмуется с блеском (прим. пер.: рифма итал. слов – amore-splendore (любовь-блеск)).

Так что каким-то образом я понимала Харрисона Дьюка. Видела — он потерял голову, рассудок и часть себя ради женщины, которая, возможно, была реинкарнацией Елены Троянской. Одна из тех абсолютных, неоспоримых красот, которые утонченные определяют как «возвышенная», а деревенщина — сногшибательная киска.

А потом... потом он начал падать. Папарацци превратили его жизнь в ад. Сначала просто вторгаясь в его частную жизнь, тем самым пробуждая спрятанный под смокингом гнев, а за бокалами с шампанским прирученного тигра. Затем на разворотах изданий напечатали фото его жены. Непостоянная королева изменяла ему несколько раз то с одним, то с другим коллегой, и фотографии, появившиеся в многочисленных бульварных журналах, не оставляли места для альтернативных толкований.

Пока я продолжала вести свою войну против семьи, которая не хотела, чтобы я работала и потребовала моего замужества с парнем, навязанным моим отцом (за которого должна была бы также поблагодарить, потому что иначе, кто меня когда-нибудь бы захотел). Харрисон после развода вёл ещё более ожесточённую битву — против депрессии, алкоголя и потери своего таланта.

Я до сих пор помню ужасные изображения, «украденные» третьесортными журналистами. Он до такой степени разъелся, что стал неузнаваем, и опустошённый катился по наклонной без малейшего просвета во взгляде. Критики не давали ему передышки: бывший продюсер-вундеркинд, бывший «самый сексуальный писатель в мире» превратился в толстого пьяницу. Его последний роман потерпел неудачу, казалось, его написал не Харрисон. Фактически он был написан лжемужчиной, который был построен вокруг настоящего. Свои самые прекрасные работы он создал ещё до Реджины.

Если бы я доверила кому-то свою тайную страсть, то мне бы сказали, что я ревную. Возможно, я ревновала или просто была в ярости, потому что для меня любовь должна превращать способности в сверкающие гоночные автомобили, а не сводить их к залитым водой горящим углям. Для меня она его погасила и чуть не убила. Я постоянно ожидала увидеть новости о смерти Харрисона в луже рвоты. Тем временем я перечитывала его самые красивые романы и не переставала бороться с отцом и матерью, чтобы и мой огонь также не был потушен кем-то, кто хотел меня надрессировать или убить.

Именно тогда Леонора Джонсон стала Лео Такер.

Я начала с нуля и рассчитывала только на саму себя. Отец пытался мне противостоять, несмотря на тех, кто знал, чьей дочерью являюсь и думал обо мне как об энной протеже в истории человечества. В действительности мне пришлось бороться с его подножками, постоянным повторением того, что я ничего не стою и потерплю неудачу во всём, чем бы не занялась, поскольку не одарена ни одним из существующих в мире талантом, кроме как есть и жиреть, чтобы походить на свиноматку и, следовательно, чтобы портить репутацию его и моей мамы.

Восстановить нанесенные моей самооценке раны было нелегко. В некоторые неудачные дни я рисковала ему поверить. В определённо ужасные ночи я рисковала погибнуть. Но я выбралась из этого, правда не совсем целостной: с плохо заштопанным сердцем, морем шрамов и определённым избытком неуверенности. Однако я не стала такой, кем родители хотели меня сделать.

Начав с самых низов, с низкооплачиваемой работы курьером в редакциях различных газет, разносчиком кофе на этажи, с корректировки черновиков других журналистов, мне удалось показать, что я существую, имею свою точку зрения и знаю, как её выразить. «Нью-Йорк Хроникл» это не «Таймс», но они меня хотели. Хотели меня, мои мысли, мою душу. Я получила свою культурную колонку, которая постепенно расширялась. Вплоть до момента, когда несколько недель назад мой начальник, респектабельный мужчина, который всегда относился ко мне с отцовской привязанностью, ни проявил ко мне повышенное уважение, попросив выбрать тему для обсуждения на полосе в Пасхальное воскресенье.

И я... сказала ему, думая об идее воскрешения, что хочу найти Харрисона Дьюка. Хотела выяснить, где он жил и чем занимался после бесследного исчезновения много лет назад. Мне нужно было узнать, продолжал ли он писать.

Разыскать его оказалось легче, чем ожидалось: агент Дьюка проявил не слишком упорное сопротивление в ответ на моё упрямство. Я чуть не закричала от щенячьего восторга в телефонную трубку, когда узнала, что он ещё жив.

Это было похоже на возвращение части моей юности и надежды — быть для кого-то важной. Как тогда в пятнадцать лет, когда думала, что «Карточный домик» написан специально для меня.

Дождаться не могу встречи с ним. Понимаю, мягко выражаясь, что редактор мог бы послать меня, и такой великий автор как Дьюк, нашел бы меня невыносимо наивной. Я знаю, сердца — это не бомбы или пронзённые булавками шарики, но прямо сейчас мое сердце разрывается.

✽ ✽ ✽

С трудом его узнаю. Это он? Отличается от обоих вариантов мужчины, которого я помню... Жуткий. Крупный, но не такой, как когда он пил и дрался с вышибалами. Исполин с длинными волосами и бородой в рваной куртке и забрызганных грязью ботинках. Без сомнения живой, несомненно, здоровый, и совершенно определённо, разъярённый.

Снимаю перчатки и поднимаю руку в знаке приветствия, пока моё сердце, то, которое не должно разрываться, потому что сердца не сделаны из динамита, задыхается как после гонки. Я более взволнована, чем можно ожидать от взрослой женщины, готовой вот-вот взять простое интервью у кого-то, кто не звезда, не VIP и ничего больше не значит. Кто-то бывший с прошлым скорее мутным, чем ясным; кто в течение многих лет жил как медведь среди природы и совершенно точно развивал свои недружелюбные стороны.

На самом деле он смотрит на меня как на гостя, который сорвал эксклюзивную вечеринку. Затем садится в машину, поднимает что-то похожее на фонтан из грязи и скрывается.

Остаюсь стоять неподвижно гораздо дольше, чем мгновение. Я чувствую себя, сделанной из комков желатиновой субстанции, которая тает и стекает на землю.

— Всё хорошо? — неожиданно раздаётся голос, спрашивающий меня.

Я оборачиваюсь и вижу: позади стоит парень. К сожалению, когда ты сильно близорукая, и кое-кто только что заляпал твои очки грязью, то можешь только представлять, что видишь. Мне кажется, он высокий, симпатичный, предполагаю, так должны выглядеть многие мужчины, живущие в этих краях. Думаю, довольно красивый, даже если я и вижу больше очертаний, чем деталей. Я снимаю свои очки, как могу их очищаю, дрожа, возможно, от холода и, возможно, от ярости. Перчатки упали на землю и намокли как печенье, опущенное в молоко.

— Я бы так не сказала, — заявляю перед очевидным доказательством моего плачевного состояния.

— Ты можешь зайти в магазин, — уговаривает он меня с улыбкой. — Там стоит печка. Сможешь обсушиться и переодеться, если у тебя есть багаж.

У меня с собой практически ничего нет, кроме небольшого магнитофона и блокнота. Я оставила свой чемодан в Рок-Спрингс в ста милях отсюда. Меня отговорили ехать в эти места на арендованной машине. Говорят, что, как истинный житель Нью-Йорка, привыкший к геометрическим дорогам Большого Яблока, я бы закончила свой путь в придорожной канаве. В городе, если ты ошибёшься кварталом, то гораздо вероятнее получишь пулевое или ножевое ранение; если совершишь ошибку в этих местах, ты рискуешь упасть, перевернуться или стать медвежьей едой. Возможно, я поступила недальновидно — не взяла с собой сменную одежду, но не могла представить, что герой моей юности окатит меня тонной липкой грязи. Я обманывала себя думая, что возьму интервью, держа под контролем сердце и саму себя — подростка, заключённого в тело взрослой женщины, а затем меня проводят обратно в город.

Вместо этого оказываюсь в кошмарном состоянии, как мешок с мусором, не зная, как достичь цели, ради которой выдержала четыре часа на самолёте и два на автобусе.

А пока попробую себя высушить. Несмотря на то, что уже почти весна, воздух ещё ледяной, а когда я стучу зубами, то не могу думать. Кто-то представляет Вайоминг как пустынную землю, похожую на те, что можно увидеть в вестернах. Вместо этого оказывается, зима приходит сюда не как арендатор, которого легко выселить, и холод не пошлёшь куда подальше, когда он решает ухудшить ситуацию. Скалистые горы вдалеке полностью покрыты белым, а растущие вокруг сосны и тополя, тонкие и немного сутулые, как высокие худющие подростки, всё ещё посыпаны снегом. Бегущие вдоль улицы густые тёмные ручейки говорят о медленно наступающей оттепели, а также о слизи, в которой я испачкана и что капает с помпона.

Следую за любезным парнем в маленький магазин, возможно, единственный в этом своего рода посёлке, который больше похож на город-призрак, с маленькими домиками и немногочисленными прохожими, которых видела на улицах. Когда иду за ним, не чувствую, что сильно отличаюсь от дрожащих деревьев.

Харрисон Дьюк уехал.

Он окатил меня грязью и смылся.

Он посмотрел на меня так, словно я — достойные осуждения отбросы человечества, покрыл меня грязью и ушёл.

Вхожу в магазин, где меня окутывает приятное тепло. Моё первое впечатление — будто совершила путешествие в прошлое, в мир, населённый первопроходцами, заводчиками мустангов, лесорубами и охотниками на медведей. Грубый и дикий мир, в который поставляются товары, далеко не легкомысленные: галлоны бензина, консервы, строительные материалы, сёдла, одеяла, боеприпасы, запасные части всех видов, алкоголь, чтобы забыть о холоде и одиночестве.

Пространство маленькое, но каждый предмет идеально упорядочен. Заметно, что в крови молодого человека имеется что-то индейское и нордическое: как будто произошло идеальное слияние двух великолепных цветов на противоположных сторонах радужной оболочки.

— Наш Уэйн на самом деле не джентльмен, — говорит он после того, как предложил мне снять пальто.

— Уэйн? — инстинктивно спрашиваю я.

— Тип, который тебя так уделал, — продолжает он. — Ах, меня зовут Гуннард.

Парень принимается очищать моё слишком нью-йоркское пальто с видом, словно ничем другим в жизни и не занимался (нечто среднее между ковбоем, который чистит лошадь, и портье из элитного отеля на Манхэттене), напротив огромной угольной печи, занимающей почти целую кирпичную стену. К счастью, я одела шапку, иначе моя голова тоже была б испачкана жижей. Снимаю шапку и с ужасом её разглядываю. Я не осмеливаюсь посмотреть в зеркало: одно дело не являться поклонницей идеального макияжа и совершенно другое — увидеть себя со щеками, вымазанными чем-то похожим на коровий помёт.

— Меня зовут Леонора, — отвечаю я. — И Уэйн... да... он странный парень.

Естественно, он назвался вымышленным именем: если ты убегаешь, ты бежишь от всего.

— Ты его знаешь? — с любопытством спрашивает Гуннард.

— Да, с той поры, когда была маленькой девочкой, — заявляю я без вранья.

— Он твой родственник?

— Что-то в этом роде.

— Я не думаю, что ему доставило удовольствие снова тебя увидеть. Это... — обводя всю мою фигуру, он указывает на грязь, которая высыхает на ботинках, на лице, которое я не вижу, но чувствую под пальцами, как свежую глиняную маску. — Не думаю, что это произошло случайно. Ублюдок обрызгал тебя нарочно. Могу я предложить тебе что-нибудь горячее?

Задумываюсь только на мгновение.

— Здесь можно где-нибудь арендовать автомобиль?

— Настоящего проката автомобилей нет. Кому это будет нужно? На грубый подсчёт здесь около двухсот жителей. И потом, если плохо знаешь местные дороги, лучше не рисковать. Но я могу отвезти тебя обратно в Рок-Спрингс.

— И в дом... Уэйна?

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒