ГЛАВА 29 ПОСТСКРИПТУМ 19 страница

В Калифорнии вместо Элизабет за «Оскаром» на сцену поднялась Энн Банкрофт. Это дало Бобу Хоупу повод съязвить: «Как, наверное, должно быть приятно иметь ровно столько таланта, чтобы послать кого-нибудь за наградой».

«Все об этом только и перешептывались за кулисами, — вспоминал Вальтер Маттау. — Когда победители отсутствуют, вся эта церемония становится как бы ненужной, она теряет свой смысл, превращается в дешевый спектакль».

«Да, все мы расстроились из-за того, что Элизабет не смогла приехать, — рассказывал Боб Хоуп. — Но с другой стороны, оставить Ричарда одного на французской Ривьере — это все равно что оставить Джеки Глисон в кондитерской лавке».

Второй «Оскар», однако, практически не сказался на дальнейшей карьере Элизабет. Как актриса, она больше ни разу не достигла тех высот, которые завоевала в «Вирджинии Вульф». Как, впрочем, и Бертон. После «Укрощения строптивой» супруги снялись в «Докторе Фаусте» и удостоились резкой критики в «Нью-Йорк Таймс». Ричарда обвинили в том, что он «променял талант на деньги». Элизабет разнесли в пух и прах за склонность к дешевой мелодраме.

На протяжении двадцати лет Элизабет привыкла видеть себя в роли самой красивой женщины мира, создавая на экране образы хорошеньких и богатых женщин. После «Вирджинии Вульф» она открыла в себе новую личность. Благодаря дерзкой усмешке и двусмысленным репликам Элизабет превратилась в квинтэссенцию строптивицы и, сыпля направо и налево проклятиями, начала свое шествие по экранам в серии крайне неудачных картин.

«Для Элизабет Тейлор это было трудное время, — сообщалось в «Вэрайети». — В год, когда на экран вышли «Комедианты», «Отражения золотого глаза» и «Бум! », эта привыкшая к миллионным гонорарам звезда неожиданно перестала быть залогом огромных кассовых сборов».

В 1968 году актриса лишилась своего места и числе десяти самых популярных кинозвезд и была вынуждена предпринять отчаянную попытку снова пробиться в «священную десятку», снявшись и «Тайной церемонии» — странном творении, о котором Рекс Харрисон высказал так: «Печально видеть закат такой звезды, как Элизабет Тейлор, которой никто не в силах хоть чем-то помочь. В ее последних четырех-пяти картинах с ней произошли весьма удручающие перемены. Она превратилась в кошмарную пародию на самое себя — расплывшаяся, неряшливая, крикливая, визгливая ведьма... »

Поначалу Элизабет не замечала, как быстро тают очереди на картины с ее участием. Это впервые дошло до нее, когда Хел Уоллис отправился с Бертонами на ленч, чтобы обсудить с Ричардом его участие в будущей картине. Элизабет внимательно слушала их разговор, пока Уоллис излагал детали фильма. Затем, набрав полную грудь воздуха, воскликнула: «Хэл, мне уже давно не давала покоя мысль об этом. Анну Болейн сыграю я! »

«Я остолбенел, не в силах донести вилку до рта, — вспоминал продюсер. — Анну Болейн? Элизабет было за тридцать, она сильно погрузнела. А ведь Анна — тростинка! »

Бертон повернулся к жене и похлопал ее по руке: «Извини, киска, — сказал он. — Ты уже малость старовата для Анны! »

В возрасте тридцати шести лет Элизабет была вынуждена, скрепя сердце, смириться с тем, что эта потрясающая роль досталась никому не известной молодой актрисе Женевьеве Бюжо, чьи прелести не оставили Бертона равнодушным.

«О боже, что за жуткое время пережили мы тогда! - вспоминал один из членов бертоновского окружения. — Элизабет из-за этой девицы метала громы и молнии, особенно когда Ричард дал ей прозвище «Джин» и начал рассказывать репортерам, какая она замечательная актриса. Прозвище стало для Элизабет еще одним подтверждением тому, что случился любовный роман, ведь ей было прекрасно известно, что Ричард имел привычку давать прозвища всем своим возлюбленным. Тамми Граймс он называл «Сияние», Сюзан Страсберг — «Крошкой-ангелом», а во время съемок «Клеопатры» Элизабет получила прозвище «Океан». Вот почему, когда мисс Бюжо стала для него «Джин», а Элизабет понизилась в ранге до «Бочонка», дело приняло нешуточный оборот».

Почувствовав, что почва уходит у нее из-под ног, Элизабет принялась названивать на площадку, проверяя, чем занят Ричард. Всякий раз, стоило ей заподозрить, что муж проводит время с молодой актрисой, она посылала шпионить за ним своего шофера. Бертон не опровергал слухов о своем романтическом приключении с партнершей по фильму. Более того, он неизменно подчеркивал, что увлечения другими женщинами никоим образом не затрагивают его супружества.

«Вполне возможно, что у меня возрастной кризис, и я могу на пять минут потерять голову из-за какой-нибудь хорошенькой блондинки, — заявил он. — Но Элизабет, по-моему, должна быть к этому готова».

Все это, однако, не соответствовало действительности, и Элизабет орала на мужа, кидалась на него с кулаками и всякий раз, как только он делал шаг в сторону своей партнерши по фильму, во всеуслышание заявляла: «Ты у меня смотри, как бы тебе вскоре не запеть по-другому». В тот день, когда согласно графику Ричарду предстояло сняться в заключительном эпизоде, Элизабет настояла на том, что будет присутствовать на съемках, и заявилась на съемочную площадку.

«Я боялся, что ее присутствие и ее ревность отрицательно скажутся на игре Женевьевы», — вспоминал продюсер.

Появление Элизабет до глубины души возмутило молодую актрису. С негодующим видом она бросила в адрес незваной гостьи: «Уж я задам этом стерве урок актерского мастерства, она его век будет помнить! »

Женевьева Бюжо сыграла свою роль столь блистательно, что удостоилась номинации на награду академии, а также «Золотого Глобуса», присуждаемого Голливудом лучшей драматической актрисе года. При вручении награды она снова постаралась отпустить шпильку в адрес Элизабет: «Своей игрой в этом фильме я целиком обязана Ричарду Бертону, — заявила она. — Он проявил чудеса безграничного терпения, доброты и остроумия. Широта натуры — вот его самое потрясающее качество».

«Теперь бедняжке не сносить головы, — пошутил кто-то из друзей. — Готов оспорить, что Ричи придется замаливать этот грех — вот увидите, он преподнесет Элизабет очередной бриллиант размером с кулак или что-нибудь в этом роде».

Действительно, в этом утверждении есть доля истины. Романтические увлечения нередко обходились Бертону в тысячи долларов — бриллиантами и другими драгоценными камнями, — однако ему нравилось делать жене подобные дорогостоящие подношения.

«Мне это только доставляет удовольствие, — говорил он. — Придает ощущение могущества — неограниченного могущества».

«Он делал мне сногсшибательные подарки, и весь мир знал о них, — рассказывала позднее Элизабет. — А, кроме того, он дарил мне и другие вещи, просто так, без всякой видимой причины, причем просил меня не говорить о них прессе. И когда он делал мне эти подарки, то смотрел на меня как-то по-особенному, словно просил прощения за те прегрешения, о которых не хотел мне рассказывать».

Бертон сделал свое первое баснословное приобретение в 1968 году, купив знаменитый крупповский бриллиант, размером в 33, 19 карата — между прочим, как раз тогда, когда имя Элизабет Тейлор впервые перестало быть залогом кассового успеха. Взятые по отдельности оба эти эпизода кажутся не связанными друг с другом, однако если на них посмотреть чуть пристальнее, бросается в глаза печальная взаимосвязь профессионального заката самой высокооплачиваемой кинозвезды и подношением ей бриллианта стоимостью 305 тысяч долларов. Драгоценности, подобные этой, невольно приковывают внимание к их обладательнице, гарантируя ей тем самым место в ряду знаменитостей.

За крупповским бриллиантом последовала знаменитая жемчужина «Ля Перегрина» стоимостью в 37 тысяч долларов, которая стала частью ожерелья из жемчуга, бриллиантов и рубинов, общей стоимостью в сто тысяч долларов. За жемчужиной — брошь с сапфиром в окружении бриллиантов, стоимостью 65 тысяч долларов; рубины и бриллианты на сумму в 60 тысяч долларов, бриллиант в форме сердца, оцененный в 100 тысяч долларов, редкий бриллиант розового цвета в окружении мелких бриллиантов и — венец всей коллекции — знаменитый бриллиант «Картье-Бертон» в 62, 42 карат стоимостью в один миллион пятьдесят тысяч долларов.

Именно этот бриллиант — один из самых дорогих камней, когда-либо проданных с аукциона, — был предметом вожделения Элизабет. Когда ей стало о нем известно, она тотчас позвонила Уорду Лэдригану, главе ювелирного отдела фирмы «Парк-Бернет», дабы убедиться, что это действительно «самый лучший из имеющихся камней». Получив заверения, что так оно и есть, Элизабет воскликнула: «Вот что мне надо! Вот что мне действительно надо! Я согласна выложить за него целый миллион! » Адвокат Бертонов, Аарон Фрош, договорился об участии в аукционе в Нью-Йорке. Он ничуть не сомневался и том, вожделенный приз достанется именно его клиентке — но, увы, победителем в торгах вышел Роберт Кенмор, представитель фирмы «Картье». Когда Фрош сообщил по телефону эту новость Элизабет, та разрыдалась. Бертон, вырвав у нее из рук трубку, рявкнул адвокату: «Достаньте ей этот чертов камень — чего бы это ни стоило».

В результате Фрош был вынужден в срочном порядке взяться за переговоры. Благодаря его усилиям Бертоны в конечном итоге заплатили за этот бриллиант — размером в 69, 42 карат — более миллиона долларов. Кроме того, Элизабет выложила еще сто тысяч долларов за бриллиантовое ожерелье, на котором предстояло красоваться этому потрясающему камню. Более того, она настояла на том, чтобы из Нью-Йорка к ней в Гштаад прилетел представитель фирмы, чтобы измерить ей шею — знаменитый бриллиант должен был закрывать шрам от трахеотомии. Как часть договора о продаже, Элизабет была вынуждена согласиться, чтобы фирма на время выставила бриллиант в витрине. Эта выставка привлекла к себе толпы народа, что послужило причиной возмущения «Нью-Йорк Таймс».

«На этой неделе крестьяне выстраивались в очередь у витрины «Картье», чтобы поглазеть на бриллиант величиной с отель «Ритц», стоимостью более чем в миллион долларов. Ему предначертано судьбой висеть на шее у миссис Ричард Бертон. Согласно чьему-то меткому замечанию, было бы неплохо пронести этот булыжник на шее по пути на гильотину.

Этот бриллиант, длиной и толщиной в дюйм — Отличное приобретение, поскольку его можно носить с чем угодно. Он прекрасно подойдет к более мелкому крупповскому бриллианту, ранее преподнесенному мистером Бертоном в качестве скромного дара супруге. Он будет также неплохо смотреться на яхте, где-нибудь на Багамах или на Средиземном море, где актеры-небожители проводят большую часть своего времени.

В наш век вульгарности, отмеченный такими не стоящими внимания мелочами, как нищета и войны, с каждым днем становится все труднее определить масштаб истинной вульгарности».

«Я знаю, что вульгарна, — сказала Элизабет. — Но неужели вы хотели бы, чтобы я была другой? »

И она с нескрываемым удовольствием украсила пальцы бриллиантовыми кольцами, увешала обе руки браслетами, затянула талию бриллиантовым поясом, вставила бриллианты в уши, надела на голову бриллиантовую тиару, а декольте украсила знаменитым бриллиантом «Картье-Бертон».

Кому, как не ей, была понятна важность костюма, реквизита, декораций — увешанная бесчисленными драгоценностями, она чувствовала себя еще более уверенной, прекрасной, знаменитой.

Увидев ее однажды во всех ее украшениях, один репортер заметил, что она выглядит словно вульгарная провинциалка после столкновения с грузовиком.

Журнал «Лук» назвал Элизабет «тускнеющей кинодивой, у которой многое есть, но которой хочется еще больше». По словам Шейлы Грэм, Элизабет «производила впечатление женщины, добившейся богатства и теперь таскающей все свои ценности у себя на спине».

«Дура она набитая», — презрительно фыркнула в ответ на это Элизабет.

Эта же мысль, лишь облеченная в более мятную форму, была высказана и на одной свадьбе, где Элизабет, встретив принцессу Маргариту, гордо продемонстрировала свой сверкающий ослепительным блеском крупповский бриллиант размером в 33, 19 карата.

«Это самая вульгарная вещь из когда-либо виденных мною», — заметила принцесса.

«Не желаете примерить? » — предложила Элизабет.

«О, да, конечно», — согласилась принцесса, и, надев на палец огромный бриллиант, подняла руку вверх, чтобы полюбоваться игрой света.

«Ну, и как? — проворковала Элизабет. — Надеюсь, теперь он уже не кажется вам таким вульгарным? »

На других ее знакомых этот исполинский камень производил не меньшее впечатление. Сей гигантский бриллиант принадлежал когда-то Вере Крупп, бывшей супруге нацистского оружейного магната.

«Не может быть. Не может он быть настоящим, — недоверчиво заметил кто-то. — Просто не может быть».

«Держу пари, что настоящий, — возразила Элизабет. — Это же крупповский бриллиант, и по-моему, он очень даже идет милой жидовочке вроде меня, которая сумела-таки прибрать к рукам камушек барона».

«Все эти дорогущие побрякушки радовали не только Элизабет, но и Ричарда, — заметил кто-то из их знакомых. — Купив крупповский бриллиант, он наконец-то испытал огромное удовлетворение, заткнув за пояс Майка Тодда с его кольцом, где был бриллиант в 29, 7 карат. Мания Элизабет увешивать себя драгоценностями вряд ли намного превосходила его неудержимое стремление скупать их и затем на весь мир кричать о своих приобретениях. Благодаря этим гигантским драгоценным камням Ричард выглядел в глазах многих одним из самых богатых людей в мире, а это было для него важнее всего на свете. Более того, он утверждал, что тратит на драгоценности больше, чем Онассис. Им обоим — и Ричарду, и Элизабет — нужно было производить на окружающих впечатление своим богатством. Но Ричарду в особенности хотелось пускать пыль в глаза».

В 1967 году Бертон уже вовсю рассказывал репортерам, что им с женой за участие в каждом фильме платят по 1250000 долларов — что ж, смелая прибавка к их обычному миллионному гонорару.

«Мы преодолели звуковой барьер, — заявлял он. — Цены на продукты питания возросли».

«На бриллианты тоже», — заметила Элизабет.

Позднее Ричард объявил, что истратил 192 тысячи долларов на яхту «Кализма», названную так в честь их троих дочерей — Кейт, Лизы и Марии, — добавив при этом, что на внутреннее убранство судна потребовалось еще 240 тысяч долларов.

Главная причина, конечно же, заключалась в Элизабет и ее экстравагантности. За минуту она тратит по тысяче долларов, поведал Ричард журналистам. Затем Бертон заявил, что также выложил один миллион долларов за десятиместный реактивный самолет, оборудованный кухней, залом, баром и киноэкраном. Элизабет, конечно же, дала машине свое имя.

«Я купил самолет, чтобы мы могли летать на нем на обед в Ниццу», — пояснил Бертон.

Не привыкшие ни в чем себе отказывать, Бертоны жили на широкую ногу, по-царски, тратя деньги на бесчисленные покупки и увеселения, бахвалясь своим богатством. Бертон во всеуслышание объявил о том, что заплатил 200 тысяч долларов за два места в совете директоров студии «Харлек Телевижп», а Элизабет напомнила ему об их 50 тысячах, вложенных в один парижский бутик. Бертон с жаром вещал о 215 тысячах, заплаченных за норковое манто из сорока двух высоклассных шкурок, которое он сам придумал для жены. Она, в свою очередь, взахлеб рассказывала о приобретенном ею для мужа пейзаже Моне стоимостью 120 тысяч долларов.

«Говорят, что мы с ней вдвоем порождаем большую деловую активность, чем какая-нибудь из небольших африканских стран», — заметил Бертон.

«А почему бы нет? — отреагировала его жена. — Ведь нам так нравится тратить деньги».

Тем не менее, Элизабет пробовала утверждать, будто старается сдерживать свои расходы — «Я трачу всего лишь сто тысяч долларов на платья в год». И тут поспешно добавила: «Разумеется, не считая драгоценностей».

«Элизабет надевает каждый наряд только раз, всего один раз, — рассказывал Эван Ричардс, владелец римского магазина «Тициани», в котором приобреталась большая часть ее гардероба. — Это розовое платье будет выброшено, а ведь здесь, на накидке, меха горностая на пять или шесть тысяч долларов».

Элизабет не понравились четырнадцать небольших перламутровых пуговиц, пришитых на накидку, и она, вызвав дизайнера из Рима в Париж, потребовала, чтобы он сначала все их спорол, затем обтянул розовым бархатом и пришил заново.

«Иногда у меня закрадывается подозрение, что вся наша ручная работа, все наши ухищрения просто бессмысленны. Но Элизабет первая же заметит, если этих мелочей вдруг не окажется, — рассказывает модельер. — Однажды она спросила меня, из натурального ли шелка сделана подкладка на ее платье. Эти маленькие «ухищрения», безусловно, были важны для женщины, которая однажды распорядилась пришить на лиф своего платья триста маленьких бриллиантов, чтобы в свете мощных ламп ей не пришлось сверкать дешевым блеском фальшивых камней».

В другой раз она захватила к своему голливудскому парикмахеру свою собачку и заказала себе парик точь-в-точь такой, как «прическа» у ее любимой собачки.

Элизабет ничего не стоило каждые полгода выкладывать по 960 долларов, чтобы заменить на яхте «Кализма» дорогой уилтоновский ковер, загаженный ее многочисленными собаками.

«Les chiens pissaient partoutb — кричал боцман-француз, нанятый убирать за ее четвероногими любимцами («Собаки мочатся повсюду! »).

Элизабет и ее не приученные к порядку псы и кошки были хорошо известны администрации лучших отелей Европы. В парижском отеле «Plaza Athenee» консьерж как-то раз заметил: «Каждый раз, как она уезжает, приходится убирать из номера ковры, насквозь промоченные собаками».

Собаки и их потомство были для Элизабет чем-то вроде полноправных членов семьи. Однажды в 1968 году они с Ричардом даже взяли в Лондоне напрокат яхту, которую затем поставили на прикол на берегу Темзы, разместив там весь свой зверинец — согласно британским законам, животные должны сначала пройти карантин и лишь затем могут быть допущены в страну.

«Да, милок, нам действительно приходилось выкладывать двадцать одну тысячу шестьсот долларов в месяц, чтобы содержать там собак, — рассказывал Ричард. — А что нам оставалось делать? Элизабет ни за что не желала расставаться со своими любимцами! »

Поскольку экономить не было смысла, Элизабет удовлетворяла свою прихоть, будь то дюжина ночных сорочек от «Диора» по 250 долларов каждая, или же бутылка «Лафитт-Ротшильд» за 150 долларов. Еда являлась первостепенной страстью, удовлетворить которую могла лишь самая изысканная кухня. В зависимости от настроения, это могло означать доставку. из Лос-Анджелеса в Париж, Лондон или Рим чилийского перца.

Репортеры приходили в ужас, отказывались верить, мучительно подбирали превосходные степени в попытке описать бертоновский гедонизм, излишества и причуды, однако Элизабет экстравагантный имидж только радовал, и она при случае стремилась его культивировать. Описывая один из своих домов, она заявила: «Это такое уютное, милое местечко, полное разных дорогих сердцу вещиц, вроде Ренуара. Вы понимаете, о чем я — о том, что создает уют».

Элизабет несказанно гордилась своей художественной коллекцией, включающей такие «дорогие сердцу вещицы», как Пикассо, Утрилло, Дега, Руо, Моне, Писарро, Ренуар, Мари Кассат, Модильяни, Вламинк, Ван Гог, Франс Хальс и Энди Уорхол. Правда, истратив несколько сот тысяч на приобретение этих бесценных образцов мирового искусства, Элизабет сочла излишней роскошью застраховать их.

«Я помню, что страховые взносы резко выросли, — вспоминал учитель ее детей. — И поэтому, вместо того, чтобы платить по страховке, Элизабет попросту устроила склад картин у себя дома в Гштааде. Однажды, когда Бертоны были в Париже, а я с детьми находился в Швейцарии, мы увидели, как к дому подъехали два бронированных грузовика. Меня попросили расписаться за их груз, и я остолбенел: я брал на себя ответственность за целое собрание произведений искусства общей стоимостью полтора миллиона долларов. Дик Хенли велел мне просто сложить весь прибывший груз в гараж».

Переезды с места на место превращались для Бертонов в настоящее событие, требовавшее усилий нескольких десятков помощников. Бертоны пользовались правом привилегированного отъезда во все страны — официальные представители авиакомпаний встречали их по прибытии, минуя таможню препровождали в зал для пассажиров первого класса, а оттуда — в зал для особо важных персон. После бокала шампанского они отправлялись к поджидавшему их лимузину. В отелях консьержки и швейцары вытягивались в струнку, как только туда прибывала прославленная чета в сопровождении своих ста пятидесяти шести чемоданов, четырех отпрысков, гувернантки, трех секретарей мужского пола в куртках, подбитых норкой, парикмахера, няни, четырех собак, черепахи и двух сиамских кошек в ошейниках с бриллиантами. Рекс Харрисон однажды в ужасе наблюдал, как супруги появились в вестибюле отеля «Ланкастер». «И зачем только этим Бертонам надо все выставлять напоказ? »

«Я помню, как однажды они прибыли на Сицилию, на кинофестиваль «Таормина», — рассказывал Фред Хифт, бывший кинокритик. — Они сначала послали двух человек, чтобы те хорошенько осмотрели отель и проверили, все ли там как надо. Известие о том, что Бертоны намерены поселиться в «Принципии», повергло служащих отеля в мелкую дрожь. Горничные круглосуточно мыли и чистили все вокруг, готовясь к их прибытию.

Прибыв в отель, «разведчики» принялись придирчиво осматривать каждую мелочь в восьмикомнатном люксе, зарезервированном для двух актеров-небожителей. Позвав владельца отеля и всех работников в вестибюль, они накинулись на них с криками: «Нам просто противно смотреть на то, как безобразно вы подготовились к этому визиту! Неужели вам не понятно, что в ваш отель едет сама Элизабет Тейлоp, и что она заслуживает только самого наилучшего? »

Живя под стать коронованным особам, Бертоны имели слабое представление о реальной жизни. Лишь немногим их знакомым удавалось пробиться сквозь заградительный кордон телохранителей, адвокатов, секретарей, прислуги, шоферов и пресс-секретарей. Более того, Бертоны не желали знаться даже с киношной братией. Исключение делалось лишь для некоторых валлийцев-собутыльников Ричарда — таких как Стенли Бейкер, Хью Гриффит, Джон Морган и Эмлин Уильямс. Бертоны общались исключительно с сильными мира сего в лице барона и баронессы Ги де Ротшильд, принцессы югославской Елизаветы, князя Ренье и княгини Грейс Монакских.

Подобно королевским особам, они неизменно пользовались особыми привилегиями. Продюсеры, дабы супруги не расставались друг с другом, возводили в Париже и Риме одинаковые декорации. Элизабет и Ричард настаивали на том, чтобы, во избежание налогов, съемки проводились за границей — таким образом в их распоряжении оставались дополнительные суммы денег. Во время съемок им предоставлялись шикарные гримерные со свежими букетами цветов, угощениями, напитками и бесконечными ленчами, которые нередко обходились в дополнительные тысячи долларов из-за простоев и сорванного графика.

Хэл Уоллис вспоминает, как однажды обедал с Бертонами во время съемок «Укрощения строптивой». Блюда подавались на фарфоровых тарелках, вино наливалось в бокалы тончайшего венецианского хрусталя, причем угощения доставлялись из самого дорогого ресторана Италии.

«Трапеза затянулась до бесконечности, — вспоминал Уоллис. — Сотни статистов из массовки маялись без дела, пока звезды предавались гастрономическим удовольствиям. Через каждые пятнадцать минут появлялись истекающие потом ассистенты режиссера, напоминавшие участникам обеда, что их ждут на съемочной площадке. Но компания за столом лишь хохотала в ответ и как ни в чем не бывало продолжала предаваться чревоугодию. Я был поражен их себялюбием и отсутствием дисциплины».

Какими бы избалованными Бертоны не казались миру, они оба больше всего на свете боялись в один прекрасный день лишиться своей славы. Элизабет утверждала, что рассталась бы с ней с меньшим сожалением, нежели Ричард. Однажды она так и сказала ему. «Ее волнует, смогу ли я жить дальше, если вдруг перестану быть знаменитым, — сказал Ричард. — То есть смогу ли я жить так, как я живу. По-моему, если меня не будут обслуживать по первому классу, я просто потеряю самообладание. Нет, только лучший столик, и все такое прочее. На другое я не согласен».

Вынужденный во что бы то ни было сохранять свой феноменальный статус, Бертон испытывал настоятельную необходимость как можно быстрее заработать еще больше денег. Ради этого он отказывался делать в работе даже малейшую передышку — в отличие от Элизабет, которая в конечном итоге была вынуждена остановиться. После фильма «Единственная игра в городе» — кстати, очередного своего провала — она не снималась целых два года. Причина? Ей почему-то перестали предлагать миллионные гонорары.

ГЛАВА 20

От бертоновских всесильных скандалов содрогались стены. Когда бурный темперамент Ричарда взрывался, подобно вулкану, казалось, что от пронзительных воплей Элизабет вот-вот повылетают все стекла. Вскоре дело дошло до рукоприкладства.

«Знали бы вы, как я его колотила, а он ужасно злился, — как-то призналась Элизабет. — И, наконец, однажды он дал мне сдачи — врезал так, что у меня потом еще несколько дней звенело в ухе».

Причиной этих шумных потасовок обычно была ее медлительность или же его подначки — мол, какая из нее еврейка.

«В Элизабет нет ни капли еврейской крови, — говорил Бертон. — Я так ей и сказал. Она же пришла в бешенство. Я ей говорю: «Ну какая из тебя еврейка». А она в ответ мечет громы и молнии».

Однако самые ожесточенные скандалы, как правило, вспыхивали из-за пьянства Бертона или его любовных романов. Самый кошмарный из них разразился тогда, когда Бертон, забыв имя жены, представил ее кому-то, назвав чужим именем.

«У меня просто отвратительная память на имена, — оправдывался он позднее. — Когда я сказал: «Это моя жена, эээ... Филлис», она затем не разговаривала со мной около месяца и все пыталась выяснить, кто такая эта Филлис».

Обычно, первым играть в молчанку начинал Бертон. Он, в бешенстве, шел к себе в спальню и запирался, чтобы, не дай бог, Элизабет не смогла войти к нему. Именно по этой причине он неизменно настаивал на раздельных спальнях. В Пуэрто-Валларта он построил мост между их домами, чтобы в случае чего ему было где укрыться от жены. Однако та не желала оставлять его в покое и могла часами стоять под дверью, колотя в нее кулаками и сыпля проклятиями, пока Ричард не впускал ее.

После этих скандалов следовало нарочито приторное примирение, с объяснениями на виду у всех и откровенностями для журналистской братии, причем участники спектакля клялись в вечной любви друг другу.

«Да, между нами случаются ужасные скандалы, — заявила Элизабет представителю агентства ЮПИ. — Иногда это бывает при свидетелях, и тогда мы слышим у себя за спиной перешептывания: «Вряд ли они долго протянут вместе». Но мы-то знаем лучше их. Стоит нам поуютнее устроиться в постели, как все обиды тотчас забываются».

Ричард обожал рассказывать репортерам, как однажды жена позвонила ему, чтобы сказать следующее: «Когда тебя нет, я просто места себе не нахожу. Вчера вечером я бродила по спальне и нашла пару твоих носков, изжеванных собаками. Я села и замечталась над ними».

«Я был весьма польщен, — сказал Бертон. — Я рассказал всем, что в мое отсутствие Элизабет берет с собой в постель мои носки».

«Вся беда заключается в том, что мы живем ради толпы, ради того идиотизма, что она ожидает от нас, — заявляет он в интервью газете «Дейли Миррор». — Очень часто мы цапаемся друг с другом просто так, потехи ради. Я говорю ей, что она страшна как смертный грех, а она орет на меня, что я сукин сын, у которого нет ни капли таланта. Это почему-то пугает людей. Мне нравиться попрепираться с Элизабет, если только она не голая. То есть я хочу сказать, что с ней просто невозможно серьезно спорить, если она бегает по комнате в чем мать родила и размахивает руками. Ее так заносит, что она того и гляди наставит мне синяков».

Кое-какие трения между супругами возникали из-за стремления Ричарда к самоутверждению. Когда Элизабет закончила сниматься в «Комедиантах», она отправила в гримерную Ричарда режиссера фильма, Питера Гленвилла, чтобы тот пригласил актеров немного выпить.

«Мейбел считает, что раз она «отстрелялась», то значит, и съемкам уже конец, — ответил Бертон. — А вот я еще свою работу не закончил. И мне еще работать с этими людьми целых две недели. И с какой стати я пойду на прощальную пьянку? Вот так и передай этой Мейбел Бертон! »

Через несколько минут в гримерную вошла Элизабет.

«Но ведь это же мой последний день, киса, — сказала она. — Мне надо туда пойти».

«Прекрасно. Вот и иди. Без меня».

«Но ведь с твоей стороны пойти со мной — не более, чем знак внимания».

«Ты бы лучше бережнее относилась к собственному времени и ценила бы его».

Понимая, что ему стоит надеяться на награду академии за фильм «Кто боится Вирджинии Вульф», Ричард явно не желал во всем потакать жене, которая, как он был уверен, получит своего «Оскара».

«Да, там не обошлось без соперничества, — признался их друг Джон Гилгуд. — Подозреваю, ему прекрасно известно, какая она замечательная актриса. Как мне кажется, ее заветное желание — играть на театральной сцене. А еще мне кажется, что ему наверняка не терпится сыграть на сцене, чтобы доказать, что как актер он сильнее ее».

Бертон еще долго переживал, что ему не присудили «Оскара». Два «Оскара» Элизабет задевали его за живое, и ему отчаянно хотелось удостоиться такой же награды.

«Мне нужен «Оскар», — признавался он. — Я выигрывал всевозможных «оскарят», но только не этого настоящего».

Кроме того, Ричард завидовал более высоким гонорарам жены.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒