ГЛАВА 29 ПОСТСКРИПТУМ 23 страница

Через несколько дней Элизабет вылетела из Калифорнии в сопровождении Генри Уинберга, 2800 фунтов багажа, секретаря, горничной, парикмахера Артура Брукеля, двух собак и сиамского кота. Сначала был взят курс на шале Элизабет в Гштааде. В пути им стало известно, что принцесса Югославская как-то застала Ричарда Бертона в обществе некой Джин Белл, молодой чернокожей фотомодели, частенько фигурирующей на разворотах «Плейбоя». Принцесса тотчас расторгла помолвку и вернулась из Ниццы в Лондон.

«Я и не подозревала, что для того, чтобы протрезвить мужчину, недостаточно одной женщины, — заявила она друзьям. — Я думала, что это мне по силам, но, увы, я ошибалась».

Бертон публично заявил, что помолвка остается в силе, а также поклялся, что не прикладывался к рюмке с июня 1974 года, «не считая стаканчика вина, да и то изредка». Мучаясь угрызениями совести, он срочно бросился вдогонку своей нареченной и отправился в Лондон, умоляя принцессу о встрече. Она, наконец, дала согласие встретиться с ним, однако заставила его прождать в вестибюле отеля «Дорчестер» более двух часов, в течение которых Бертон успел так набраться, что не смог самостоятельно дойти до ее номера. Там невеста заявила ему следующее: «Я люблю тебя и готова ради тебя на все. Я буду тебе другом, матерью, женой, нянькой. Но, мой дорогой, ты ведь просто гробишь себя своим пьянством».

Бертон поклялся, что станет на путь праведный, после чего снова вернулся в Ниццу. Однако хотя дух его был стоек, плоть, увы, оказалась слаба. Вскоре он снова оказался в объятиях своей фотомодели, и его помолвке с принцессой Елизаветой пришел конец.

Перед отъездом в Россию Элизабет позвонила Максу Лернеру.

«Мне не известны интимные детали, — сказала она. — Но, как мне кажется, на их романе можно поставить крест».

Через пару недель Элизабет проснулась в Ленинграде с температурой 104 градуса по Фаренгейту и жестоким приступом амебной дизентерии.

«Ко мне прислали несколько русских врачей, и все они, в своих колпаках, масках и фартуках, показались мне похожими на мясников, — вспоминала Элизабет. — Правда, я и без того бредила. Мне показалось, что они приехали за мной, чтобы отвезти меня на бойню».

На протяжении последующих шести месяцев Элизабет то и дело сражалась то с гриппом, то с простудой, то с болями в животе, в результате чего похудела на восемь килограммов, став стройнее и красивее.

«Я сбросила с себя целую тонну веса, — заявила она. — Но чего мне стоила эта диета! »

Почти всем участникам съемок время от времени становилось плохо. Ава Гарднер перестала пить воду. Сесиль Тайсон постоянно мутило, и она запретила курить в своем присутствии. У Джейн Фонды началась сыпь. Джеймс Коко, который истратил двадцать тысяч долларов, чтобы похудеть для новой роли, снова набрал десять килограммов, потому что не мог ничего есть, кроме хлеба с маслом. Болезни то и дело приводили к переносу съемок. Элизабет была одной из немногих, кто решил выдержать все до конца.

«Иначе я лишусь двух миллионов долларов, зачем же мне делать кому-то такой подарок? » — заявила она.

К этому времени ее замашки примадонны уже отошли в область преданий. Ни о каком миллионном гонораре не могло быть и речи — лишь проценты с проката, да и то лишь в том случае, если картина будет пользоваться успехом. Обошлось на этот раз и без трех тысяч долларов на текущие расходы. Более того, Элизабет пришлось выложить на костюмы из собственного кармана 8 тысяч долларов, которые ей никто потом не возместил. Не было здесь ни передвижной гримерной, ни звезды на ее двери. Вместо этого Элизабет пришлось делить туалет с Авой Гарднер.

«Нельзя сказать, что для человека, привыкшего к комфорту, это была приятная во всех отношениях картина, — вспоминал продюсер Поль Маслански. — Меня пригласили взамен Эда Люиса, когда съемки, можно сказать, повисли на волоске, и вся команда пребывала в полном замешательстве. Нам удалось спасти этот проект лишь благодаря Элизабет. Она согласилась вернуться из Лондона и заново приступить к работе. Она была просто прелесть! »

Из России Элизабет тайком звонила Бертону, который в это время «пересыхал» в Швейцарии в обществе Джин Белл, своей подружки с разворота «Плейбоя». Элизабет неизменно старалась делать все свои звонки в отсутствие Генри Уинберга. Ричард же, в свою очередь, никогда не звонил ей первым, опасаясь наткнуться на Уинберга.

«Просто диву даешься, как Элизабет умеет жить сегодняшним днем, — вспоминал Пол Маслански. — В присутствии Уинберга она ни разу и словом не обмолвилась о Бертоне, хотя всем без исключения было известно, что Бертон — любовь всей ее жизни, — и поэтому в душе недолюбливали Уинберга. По-моему, все они проявляли излишнюю суровость, потому что в то время присутствие Генри явно шло Элизабет на пользу. Он помогал ей залечивать душевные раны».

Ричард тем временем пытался выполнить главное требование Элизабет, а именно «завязать», с тем, чтобы они могли снова воссоединиться.

«Мы обо всем заранее договорились по телефону, — рассказывал он позднее. — Тогда Лиз позвонила мне и сказала, что съемки закончатся на две недели раньше намеченного срока. Наш план вступил в действие». 10 августа 1975 года Элизабет устроила в Ленинграде пирушку в честь окончания работы над «Синей птицей» — кстати сказать, через несколько месяцев этот фильм потерпел фиаско. В тот вечер, как истинная королева киноэкрана, она подарила каждому участнику съемок свою фотографию в рамке и с автографом. Вершиной торжеств стала телеграмма от Ричарда, в которой он приглашал ее встретиться с ним в Швейцарии для серьезного разговора. Через четыре дня они вместе с Генри Уинбергом вылетели в Женеву.

«Как мне кажется, Генри тогда даже не подозревал, к чему все идет, — вспоминал Питер Лоуфорд. — Для него эта новость была подобна взрыву бомбы — как, впрочем, и для меня».

Это известие стало неожиданностью и для детей, особенно для приемной дочери Марии, которой в ту пору исполнилось четырнадцать. Она первой узнала о возможном примирении.

«Надолго ли? » — поинтересовалась она.

«Навсегда», — заверил ее Бертон.

На следующий день Элизабет переступила порог кабинета своего швейцарского адвоката, чтобы встретиться с бывшим мужем. Вечером того же дня они вместе обедали на вилле у одного из друзей. Бертон появился без своей фотомодели, а Элизабет, разумеется, без торговца подержанными автомобилями.

«Так они и стояли там — рядышком, хозяин и его дама, — вспоминал один из гостей. — Мистер Бертон посмотрел на нее и улыбнулся, а она, обливаясь слезами, просто упала ему в объятья. Вы не поверите, как все это было трогательно. После долгих месяцев душевных терзаний и ожесточения все старые обиды были забыты буквально через несколько часов».

Бертон поднял в честь жены бокал с апельсиновым соком. Элизабет же потягивала из своего стакана молоко. Попав в западню своей собственной мелодрамы, они оба немного всплакнули. На следующее утро Джин Белл съехала с бертоновской виллы. Генри Уинберг вылетел в Лондон, а пресс-секретарь Бертонов объявил всему миру, что его прославленные клиенты снова воссоединились.

ГЛАВА 23

Элизабет понадобилось около полутора месяцев, чтобы убедить Бертона жениться на ней снова. Умом он понимал, что это худшее из всего, что он способен сделать для них обоих, но эмоционально был просто не в силах сопротивляться.

«Я не могу припомнить, какие точно слова мы произнесли тогда, — рассказывала Элизабет. — По-моему, я первой затронула эту тему, но он деликатно ушел от ответа. И тогда я решила повременить. В следующий раз разговор на эту тему зашел в Йоханнесбурге — он сам спросил меня. Я потребовала от него старомодного предложения руки и сердца, и он выполнил мою просьбу — скорчив серьезную мину, надо сказать. Он даже опустился на колени и сказал: «Ты согласна стать моей женой? » Я едва не покатилась со смеху. «Конечно же, мой зайчик! » Не думаю, чтобы он серьезно это говорил».

На пороге пятидесятилетия, все еще не избавившись от пагубного пристрастия к спиртному, Бертон пребывал в подавленном, мрачном настроении. Он сильно переживал переход от бурной молодости к преддверию старости. Ричард пытался объяснить Элизабет, что он уже не тот человек, с которым она связала судьбу много лет назад. Однако та и слышать об этом не хотела.

«Я неисправимый романтик и снова жажду романтических увлечений», — заявила она. Элизабет хотелось страсти и экстаза их былой любви, она умоляла Бертона вторично совершить брачную церемонию здесь, в Африке, на Черном Континенте.

«Именно здесь мне бы хотелось, чтобы мы вторично связали судьбы друг друга брачными узами», — сказала она.

Ричард, прекрасно понимая вспыльчивость их характеров, предложил, что, может быть, им с Элизабет лучше просто съехаться. Но Элизабет по-прежнему настаивала на бракосочетании. В записке, которую она опубликовала в прессе, говорилось:

«Страх и сомнение. Погубит ли брак нашу любовь, заставит ли он нас чересчур увериться в нашей любви, заставит ли снова принять как само собой разумеющееся это прекрасное осознание... Я люблю тебя, Ричард, и я оставляю ответ за тобой. Я жду его».

Бертон в свою очередь заявил: «Как всегда, ответ положительный, если это то, что тебе нужно... Я бы мог до бесконечности рассуждать о том, зачем нам следует пожениться, и зачем этого нам делать не следует. Но все это, как ты говоришь, не более чем обычная бумажка. Бумажку легко порвать. А вот истинные обещания — нет. Как бы ни сложились обстоятельства — я люблю тебя».

Экс-супруги и дальше обменивались любовными посланиями — она настаивала, он упирался. Наконец, Ричард согласился вторично взять Элизабет в жены на берегу африканской реки. 10 октября 1975 года, в день их бракосочетания, он впервые за многие недели поднес к губам бокал и к восьми часам утра успел напиться до бесчувствия. Элизабет на несколько часов уложила его в постель, а затем, разбудив, посадила его к себе в «лендровер». После этого она отправилась в Касану, что расположена на территории Ботсваны, где поджидал окружной судья. За этим должно было последовать возвращение к реке, чтобы повторить клятву супружеской верности перед гиппопотамами, фламинго и обезьянами.

«Казалось, даже животные улыбаются нам, — вспоминала Элизабет. — Все вокруг радовалось тому, что мы с Ричардом снова вместе».

«Буря и натиск воссоединились, так что с этим миром теперь все в порядке», — отрапортовала «Бостон Глоуб».

Вскоре произошел еще один обмен посланиями, причем Элизабет написала первой, заявляя, что больше не будет никаких новых разводов и никаких новых браков.

«Мы увязли друг в друге, как цыплячьи перышки в смоле — навсегда», — писала она.

Ричард в ответ признавался, что Элизабет одарила его всем, что мужчина может принять в женщине.

«Без тебя я был подобен призраку».

Через несколько дней Ричарда свалила малярия, и, по настоянию Элизабет, к нему прислали фельдшера. Этот фельдшер оказался красивой южноафриканской девушкой по имени Чен Сэм. Она осталась с Бертонами и, после выздоровления Бертона, работала у Элизабет в качестве секретаря, компаньонки и пресс-агента. В ноябре они втроем вылетели в Лондон на празднование пятидесятилетия Ричарда — знаменательное событие, на протяжении которого ему — увы! — пришлось потягивать лишь минеральную воду.

«На него было жалко смотреть, ему, видимо, ужасно хотелось выпить — но нельзя, — вспоминал один из гостей. — Он весь как-то притих, и вид у него был больной».

«Выглядел Ричард просто ужасно, — вспоминал английский писатель Дэвид Уигг. — Он был похож на человека, которого занесло туда невесть откуда».

Ричард Бертон отлично понимал, что, женившись вторично на Элизабет, он допустил чудовищную ошибку. Между ними уже снова начались скандалы, и Элизабет в очередной раз угодила в лондонскую клинику с жалобами на сильные боли в шее и спине, требуя, чтобы Ричард неизменно находился при ней.

«Я ничуть не сомневался в том, что их второй брак вряд ли продлится более десяти минут, — вспоминал Брайан Хейнс, их личный телохранитель. — Но мне было также отлично видно, как сильно они нуждаются друг в друге. Между ними установились отношения любви-ненависти. Когда он был с ней, она, казалось, едва выносила его присутствие. Без него она тоже не находила себе места. Супруги порой были готовы вцепиться друг другу в глотку, понося друг друга на чем свет стоит».

Когда Ричард отказался остаться рядом с ней в клинике, у Элизабет начались приступы мнительности, и она потребовала, чтобы с ней в палате находился Хейнс.

«Элизабет была убеждена, что в ее палату проник какой-то мужчина, и она способна уснуть только после того, как я тщательнейшим образом обыскивал всю комнату, в том числе заглянув под кровать, — рассказывал телохранитель. — Она обычно спала нагишом или без лифчика, поэтому нередко, вбежав и палату, я имел возможность лицезреть ее потрясающий бюст... Ей особенно не приходило в голову беспокоиться из-за того, что и как на ней бывало надето. Как-то раз, вечером, когда ей было особенно худо, и она мучилась одиночеством, Элизабет показала мне коротенькую, почти прозрачную и жутко соблазнительную ночную сорочку и спросила, что я о ней думаю, добавив при этом: «Я заплатила за нее сто пятьдесят фунтов». На что я ответил: «Должно быть, они заметили, что вы, мисс Тейлор, направляетесь к ним в магазин».

Хейнс, бывший сыщик, проникся к Бертону глубочайшим уважением — по его словам, Ричард был настоящим парнем.

«Я пишу в своей книге, что Элизабет слишком много от него требовала, и ему приходилось терпеть все ее капризы, — говорил Хейнс. — Как мне кажется, он пытался вести нормальную деловую жизнь, и это было для него нелегко — да и для других тоже — особенно, когда они пускались во все тяжкие. Вспомните, например, Великую Трагедию дубляжа.

Элизабет надо было съездить в Сохо, чтобы продублировать некоторые эпизоды из фильма «Синяя птица», который снимался в России. На протяжении двух недель вся съемочная группа была вынуждена ждать, а она все откладывала это дело. Наконец, Ричард не выдержал и набросился на нее. Он кричал, что если Элизабет сию же минуту не поднимет свою задницу с постели и не отправится на работу, на них просто подадут в суд. В конце концов она все-таки появилась в студии».

Накануне Рождества Элизабет предстояло выписаться из «Веллингтонского госпиталя», расположенного в Сент-Джонс Вуде, и вылететь с Ричардом па праздники в Гштаад. При ней неотлучно находился Брайан Хейнс. Под его неусыпным оком Элизабет обошла все палаты и весело распрощалась с пациентами и врачами.

«И тут ей доложили, что внизу уже дожидаются репортеры, — вспоминал Хейнс. — Ей неожиданно стало снова худо, и ее пришлось выносить к поджидавшей ее машине в инвалидной коляске».

Пока Бертон катил супругу через напиравшие со всех сторон толпы журналистской братии, он так и не вынул изо рта сигареты, не дав репортерам возможность запечатлеть на пленку долгожданный поцелуй. Он знал, что его брак снова оказался на грани распада, и ему больше не хотелось притворяться. Как Ричард признался в этом самым близким друзьям, протрезвев, он пришел в ужас от того, что наделал.

«Я ничего не знаю, — сказал он. — Не спрашивайте меня. Это как сон. Помню, я еще тогда подумал: «А что я здесь делаю? ». Странное, однако, для женитьбы место в Африке, в присутствии местного вождя. Все это было весьма любопытно. Потрясающее приключение, с самого начала, разумеется, обреченное на провал».

К тому времени, как Бертоны наконец-то добрались на Рождество до Гштаада, Ричарду уже не терпелось как можно дальше отстраниться от своей докучливой супруга, которая, наоборот, в отчаянии, что было сил, цеплялась за него. Чтобы только от нее избавиться, он отправился кататься на лыжах с сыном Эмлина Уильямса, Бруком. Там он заметил красавицу-блондинку по имени Сюзи Хант. Позднее он говорил, что, несмотря на то, что предпочитает невысоких, темноволосых женщин с большим бюстом, он не мог оторвать глаз от этой стройной, высокой (175 см) двадцатисемилетней особы.

«Я обернулся, и мой взгляд упал на это великолепное создание природы девяти футов ростом, — рассказывал он. — У меня просто дыхание перехватило. Такая коня на скаку остановит. Я все мучился вопросом, когда же я снова смогу ее увидеть. Я сгорал от нетерпения. «Найди-ка, попробуй, жену Джеймса Ханта», — твердил я. На мое счастье, Брук ее немного знал. Она стала приходить к нам — два, три, а затем четыре раза в неделю».

Бывшая фотомодель жила с мужем раздельно. Джеймс Хант, по прозвищу «Шунт», был известен всей Англии как «золотой парень мотогонок», после того как выиграл в Голландии «Гран-при».

«Внутренним чутьем Элизабет догадалась, что здесь что-то неладно, — рассказывал Бертон. — Она с самого начала учуяла соперницу. Ума не приложу, как женщины догадываются о подобных вещах, но, уверяю вас, проницательности им не занимать. Элизабет по натуре ревнива и, как многие женщины, полагает, что если нет ревности, то нет и любви. Ее не слишком волновали другие женщины, которые время от времени появлялись у меня, когда мы с ней были в разводе. По ее мнению, они не представляли для нее особой угрозы. Но вот теперь дела обстояли гораздо серьезнее».

Вскоре после Рождества Ричарду предстояло лететь в Нью-Йорк, на репетиции «Эквуса», бродвейской постановки по пьесе Питера Шафера. Это должно было стать первым появлением Бертона на сцене после 1964 года. По его собственному признанию, у него тряслись поджилки, однако он был полон решимости возобновить театральную карьеру. «С профессиональной точки зрения последние годы мало что из себя представляли, — заявил он тогда. — Элизабет отказывалась верить, что я действительно намерен взяться за пьесу». Она еще тогда мне сказала: «У тебя нахальства — как у слепого нзломщика. Ты же знаешь, что тебя будут держать на прицеле».

Бертон на всякий случай попросил Сюзи Хант сопровождать его и не собирался скрывать сей факт от супруги. Элизабет тут же обрушилась на свою юную соперницу:

«Вы с Ричардом не протянете вместе и полугода».

«Возможно, — отвечала зеленоглазая блондинка. — Зато потом будет что вспомнить».

В тот же вечер Ричард на несколько дней вылетел из Лондона в Женеву, Элизабет отправилась в «Пещеру» — диско-ресторан в подвале отеля «Олден» — в сопровождении Чен, а также двух молодых людей. Она отплясывала с одним из них, когда в зал с группой друзей вошел Питер Дарманин, тридцатишестилетний бизнесмен с Мальты.

«Народу там было битком, — вспоминал он, — но все равно, когда я туда вошел, я заметил ее, а она меня. Музыка остановилась как раз в тот момент, когда я стоял в дверях. Она подошла ко мне и сказала: «Рада с тобой познакомиться». Я поцеловал ей руку, а затем вернулся в свою компанию. Я сказал владелице заведения Хайди Доницетти, что хочу пригласить Элизабет на танец, но Хайди ответила, что этого никто не делает, потому что Элизабет ни с кем не танцует». Ничуть не сомневаясь в том, что сорокатрехлетняя кинодива согласится с ним танцевать, Питер Дарманин сделал ей условный знак, и та кивнула в ответ.

«Мы протанцевали с ней целый час, — рассказывал Питер. — Она все время говорила: «Пожалуйста, не оставляй меня. Прошу тебя. Что хочешь, только не оставляй меня одну». Чуть позже она сказала мне: «Иди пригласи Чен Сэм и дай ей свой телефон. Я позвоню тебе завтра». Я так и сделал.

На следующее утро в десять часов мне позвонила Чен и сказала: «С тобой хочет поговорить Лиз». Лиз взяла трубку и велела мне выйти на мой патио и взглянуть на шале, на котором стоит шезлонг. Это ее. Я так и сделал. Я пригласил Лиз к завтраку, и она приняла мое приглашение. Мы в первое же утро занялись любовью».

Дарманин вспоминал, что Элизабет была сильно возбуждена и то и дело хваталась за телефонную трубку, чтобы позвонить Ричарду. «Она все пыталась вернуть ему бриллиант, часто кричала и ругалась на Ричарда. Она была подобна вулкану. Извержение следовало за извержением».

Вскоре после африканского бракосочетания Бертон купил жене бриллиант, размером в 25 карат, обошедшийся ему более чем в миллион долларов. Элизабет сделала тогда сенсационное заявление — она намерена расстаться с бриллиантом, чтобы на вырученные деньги построить в Ботсване больницу.

«Своим подарком Ричард растрогал меня до глубины души, — сказала она. — Я понимаю, что этот его жест выражает глубину его чувств. И, тем не менее, мне бы хотелось, чтобы эти деньги были истрачены на нечто более полезное. После долгих споров мы сошлись на том, что нам хотелось бы построить клинику с амбулаторией в Касане, в Ботсване, на границе с заповедником Чобе. Люди там срочно нуждаются в больнице, я же могу прекрасно обойтись без еще одного кольца».

Этот широкий жест доброй воли, однако, так и остался не более чем красивыми словами, поскольку обещание так и не было выполнено. Элизабет передумала строить на свои средства больницу в Ботсване, о чем ее официальные представители проинформировали Министерство здравоохранения в Габороне. Позже к ней обратились с просьбой помочь расширить уже существующий медицинский центр, выделив всего лишь 347 тысяч долларов, однако Элизабет ответила отказом. Вместо этого она предложила правительству 50 тысяч долларов на строительство двух небольших клиник. К 1979 году на этот проект ею было пожертвовано лишь 25 тысяч.

Розовый бриллиант стал для Бертонов настоящим камнем преткновения в их и без того сложных отношениях. Гавен де Бекер, один из телохранителей, сказал, что Элизабет послала его обратно к ювелиру, чтобы вернуть камень. К этому времени Ричард вместе с Сюзан Ханг уже держал путь в Нью-Йорк, а Элизабет остановилась в своем шале в Гштааде вместе с Питером Дарманином.

«Наш роман продолжался семь недель, — рассказывал он. — Но для меня это было как семь месяцев, нет, даже лет — мы ни на минуту не расставались друг с другом. С Элизабет иначе невозможно. Она требует полной самоотдачи. Она горяча в постели, и, должен вам признаться, спать мне на протяжении этих семи недель было особо некогда. Да я и не хотел терять понапрасну время. Мы обычно вставали с постели не раньше двух часов пополудни, а одевались только к обеду.

Мы были неразлучны. Даже когда к ней приходил парикмахер, Элизабет вызывала меня к себе по телефону: «Ну пожалуйста, приди ко мне, Питер. Я хочу, чтобы ты был, со мной. Мне нужно, чтобы ты был рядом». Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я садился с ней рядом напротив зеркала и не сводил взгляда с самого прекрасного лица, когда-либо созданного Господом Богом.

Она постоянно кричала, вопила и ругалась на меня. Например, однажды в постели я заметил у нее на бедре огромный синяк и поинтересовался, как это она умудрилась его заполучить. Элизабет сказала, что просто ушиблась о дверь. По-моему, это было следствием того, что на нее прямо-таки валятся всякие несчастья. Позднее, когда мы с ней затеяли шумную потасовку, она было бросилась на меня, но наткнулась на дверную ручку. Я не удержался и съязвил: «Уж не доказательство ли это того, что ты наградила себя синяком, стукнувшись о дверь». Услышав мои слова, она рассвирепела и с размаху съездила мне по физиономии, больно задев мне по глазу своим перстнем с бриллиантом. Она была любительницей пускать в ход кулаки, поэтому у нас с ней частенько случались настоящие побоища. А еще она однажды потушила горящую сигарету о мою ладонь, так что у меня даже остался шрам.

А еще в ней ощущалась жажда первенства. Я вспоминаю, как одна из моих лондонских знакомых позвонила мне, чтобы сказать, что ее дом подвергся вооруженному ограблению. Я был совершенно ошарашен и, повесив трубку, рассказал об этом Элизабет.

«Подумаешь, тоже мне, — заявила она. — Я по своему опыту знаю, что такое вооруженное ограбление». И она поведала мне куда более страшную историю, чем та, о которой рассказала моя приятельница. Ей непременно требовалось кого-нибудь переплюнуть. Ее история непременно должна была прозвучать более захватывающей, более драматичной, чем у моей приятельницы. А еще ей не хотелось, чтобы я понапрасну терял время, утешая мою знакомую, вместо того чтобы целиком и полностью посвятить себя ей.

Как-то вечером я решил прокатиться с друзьями до «Орлиного гнезда». Элизабет ехать не хотела. Она также ни за что не желала отпускать меня туда одного. Я сказал ей, что все равно поеду, и начал собираться. Я уже было направился к двери, когда она разразилась истерикой по поводу своей китайской собачки. «Ой, Питер, — кричала она. — По-моему, Салли уже нет в живых. Я нигде не могу ее найти. Скорее всего, она попала под машину». Что мне оставалось делать — я принялся бегать взад-вперед по дому в поисках этой чертовой псины, и, наконец, до меня дошло заглянуть в ее излюбленное место — в кладовку. Там она и оказалась. И тогда до меня дошло, что Лиз нарочно устроила этот сыр-бор, чтобы только удержать меня при себе».

В течение этих семи недель Лиз изливала душу своему молодому возлюбленному, открывая ему секрет за секретом — как и каждому мужчине, встретившемуся ей в жизни.

«Она выложила мне все как на духу — рассказала о Монти Клифте, о том, как тот ее любил, — вспоминал Дарманин. — Она подробно рассказала мне об аварии, о том, как она держала голову Монти у себя на коленях. Она рассказала мне, как ей хотелось, чтобы Монти непременно снялся вместе с ней в ленте «Отражение», однако никто не желал давать денег, и тогда она дала их сама и строго-настрого велела продюсеру, чтобы тот не смел обмолвиться об этом Монти. А еще она рассказала мне о том, как они с Монти любили Фрэнка Синатру, и как однажды, когда она была еще молоденькой девушкой, у нее был с ним короткий роман».

Майк Тодд по-прежнему многое для нее значит, и она всегда рассказывает о нем. Например, о том, как тот в юности был беден. Однажды он вбежал в ресторан, схватил со стола кусок хлеба и бросился наутек. Она рассказывала о том, как ему приходилось съедать весь бесплатный сахар и кетчуп, чтобы только хоть как-то прокормиться. О Ричарде она отзывалась в том же духе. В какой бедности и нужде он вырос, как не умел правильно говорить по-английски, а затем выучился и тем самым спас себя от уготованной ему участи — стать обыкновенным шахтером.

«Ричард вел себя по отношению к ней просто чудовищно. Он спал с другими женщинами. Она сильно по этому поводу переживала. Это лишало ее уверенности в собственных силах. И все равно, повторяла она, Ричард был для нее всем на свете. Она просто не могла разлюбить его».

В феврале Бертон позвонил жене и просил ее встретиться с ним в Нью-Йорке, где у него начинались репетиции спектакля «Эквус».

«Я не видел никакой необходимости, никакой нужды в том, чтобы официально объявлять о нашем намерении расстаться, — вспоминал он позднее. — Зачем объявлять о том, что и без того давно уже стало очевидным фактом. Однако чертовски трудно обговорить все детали, когда я находился в Нью-Йорке, а она в Швейцарии, или же через адвоката, который вынужден был мотаться между мной и ею. Поэтому она приехала ко мне, и мы решили, что будет лучше расстаться».

Перед тем как уехать из Гштаада, Элизабет попросила Питера Дарманина зайти вместе с ней в ее спальню, где она показала ему шкатулку, полную золотых амулетов.

«Она выбрала один, с надписью «Элизабет Тейлор» повторявшейся не менее пятидесяти раз, но затем передумала, добавив: «Нет, это будет слишком бросаться в глаза». Затем она отыскала золотой амулет, который ей подарили в Пизе. На нем было по-итальянски выгравировано «Obesanzo di Те», что означает «Не могу без тебя». Она подарила его мне, и с тех пор я с ним больше не расставался».

Перед отъездом из Швейцарии Элизабет дала обещание, которое так и не сдержала, — встретиться с Питером Дарманином в марте.

«Я глубоко переживал, когда она меня бросила, — рассказывал он. — Сначала я не мог сообразить, что, собственно, происходит. Я просто не понимал, что все кончено. Мы с ней договорились встретиться после того, как она вернется из Нью-Йорка. Ей было прекрасно известно, что у них с Ричардом все кончено, и поэтому она сказала, что хочет снова со мной увидеться. Я же сказал ей, что ни за что не соглашусь, если она вернется с этим ужасным типом — Уинбергом. Когда же настал март, а она так и не вернулась, я угрохал сотни долларов на телефонные звонки, пытаясь дозвониться до нее, или же часами ждал, когда же она первой даст о себе знать, но все напрасно. Она просто не желала меня знать, а Чен Сэм даже не соединяла меня с ней.

Я любил ее тогда, да и сейчас люблю, — вспоминал Питер Дарманин спустя четыре года. — Единственное, что от нее требовалось сделать, это позвонить мне. Я по первому ее зову примчался бы к ней — где бы она ни находилась».

В ту пору Элизабет с лихвой хватало личных переживаний. В Нью-Йорке Ричард Бертон сказал ей, что ему нужен развод, потому что он хочет жениться на Сюзи Хант.

«Какого черта ты заставил меня лететь сюда за тридевять земель? Только для того, чтобы сказать мне это? » — выкрикнула Элизабет и бросилась вон из его люкса в отеле «Ломбардия». После чего позвонила бродвейскому продюсеру Александру Коэну, чтобы тот отменил прием, запланированный в честь ее дня рождения. К этому времени Коэн был вынужден объяснить приглашенным гостям, что следует понять, что сейчас для нее самое трудное время. Элизабет же села на самолет, летевший в Калифорнию, чтобы в очередной раз найти забвение в объятиях Генри Уинберга.

«Ричард Бертон, можно сказать, наплевал ей в самую душу», — заявил Уинберг. Голливудские друзья Тейлор тотчас принялись названивать Уинбергу, предлагая устроить в честь ее дня рождения вечеринку, но он отверг их все предложения.

«Ей никого не хочется видеть, — возражал он. — Она передает всем своим друзьям привет, но никаких вечеринок не желает. Ей сейчас не до этого».

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒