{477} День открытых дверей

Год 2000, первое октября. День рождения О. Н. — «день открытых дверей». Я пришел часов в пять, когда дым уже стоял коромыслом. В буквальном смысле. Никого не смущает, что тут давно поселилась госпожа эмфизема, — курят все, в том числе сам О. Н. Среди актеров — М. С. Горбачев, он сидит рядом с виновником торжества. Контраст впечатляет. О. Н. в каком-то блекло-голубом студенческом свитерочке, на груди контуром — Юджин О’Нил (он когда-то был в о’ниловском доме, на берегу Атлантического океана). Горбачев, который только что похоронил Раису Максимовну, подтянут, энергичен, разговорчив. Белоснежная рубашка, галстук, какой-то прилепившийся к нему еще с тех времен партийный загар. Разговор театральный, с пятого на десятое. Впервые за много месяцев О. Н. «развязал». Ему надо через пару недель ехать в Париж, это последняя надежда. Но сегодня ему не до болезни, не до Парижа. В ноздрях — щупальца кислородного аппарата, но он ведет себя так, как будто это его новая роль. Теперь ему много не надо. Это раньше он обретал в первые несколько дней лучшую свою форму, курил одну сигарету за другой, не закусывал, был стожильным. От того человека осталась оболочка, в которой прежний О. Н. пытается выразить что-то невыразимое. Чувства остались, но слова он потерял. Может, поэтому так вдруг актуализировалась история с «Сирано». Видно, с недостатком воздуха в легких уходит речь. Обычное начало фразы: «Да нет, не в этом дело. Дело в том, что…» — дальше не продолжает, но в самом грамматическом посыле столько муки, в самой интонации столько смысла, что продолжать как бы и не надо. Да у него и нет сил продолжать. Очень активен Андрей Мягков. Владлен Давыдов чувствует «музейную» ценность происходящего, беспрерывно острит. Наш непременный Пимен — фотограф Игорь Александров (кого он только {478} не снимал в Художественном театре за сорок лет! ) заходит то с одной стороны, то с другой, пытаясь «запечатлеть момент». То, что момент исторический, так же как то, что мы невольно становимся наблюдателями «уходящей натуры», придает действию всех единящий подтекст. Его никто не отыгрывает, напротив, все стараются существовать так, как будто второго плана не существует, чуть наигранно веселятся. Именно поэтому второй план проявляется, то и дело вылезает наружу.

… О. Н. мучился в «Трех сестрах» над загадкой начала пьесы. Почему день рождения Ирины абсолютно перекрывает тот факт, что именно в этот день ровно год назад умер отец? Почему Прозоровы не оценивают этого факта? Он придумал эпизод, которого у Чехова нет: сестры и их друзья-офицеры возвращаются с кладбища, где поминали отца-генерала, идут из темной глубины сцены к зрителю, болтают, шутят, Ирина что-то декламирует по-итальянски. Только после этого герои входят в дом и произносится первая реплика пьесы. Момент перетекания, единения жизни и смерти, их плавный сход его остро интересовал. Он хотел, чтобы эти вещи игрались легко, без натуги и без указательного перста.

… О. Н. не закусывает. Горбачев не знает заведенного порядка вещей, подносит ему бутерброд. «Олег, поешь, надо поесть». — «Не хочу». — «Надо, ну, давай, мы с тобой на брудершафт съедим — ты половину и я половину». Откусывает сам, и О. Н. ест вторую половину. Такого брудершафта в жизни не видел. Впрочем, М. С., кажется, со всеми пил на брудершафт, по крайней мере, всех называет на «ты». Сам говорит, что это у него привычка (партийная); но и кое-кто из наших, подвыпив, осторожно, вслед за Ефремовым, пытается «тыкать» М. С., и тот не обижается, как бы внимания не обращает.

Часто возвращается к прежним временам — вот у нас в Ставрополе, когда сильно выпьешь, потом чашечку кофе — и все в порядке (слово «кофе» произносит так, как на юге России произносят). Все темы крутятся вокруг Раисы Максимовны. Как хоронили, как приехала Наина Ельцина. Дочь М. С. с ней не общалась, а он Наину обнял и сказал, что надо всегда оставаться людьми, а кто там что стоит и что сделал, — будущее, мол, все расставит по своим местам.

Стали вспоминать начало перестройки — когда кто понял, что жизнь повернется. Кто-то сказал про Ленинград — когда М. С. вышел на улицу и стал говорить с толпой. Я же вспомнил его речь на {479} Мавзолее, когда Черненко хоронили. Он стоял на Мавзолее в каракулевом пирожке среди соратников и среди всякой положенной ритуально-партийной чепухи обронил фразу неожиданную: «Мы будем бороться против пустословия». Спросил, откуда он эту фразу взял? Ответ — «не помню». О. Н. слушает внимательно, на М. С. смотрит так, как умел смотреть на своих любимых актеров. Шевелит губами их слова, колдует им. М. С. напирает на закономерность «перестройки», что Россия к ней неизбежно подошла. Вот, мол, как буржуазия порождает своего могильщика — пролетариат, так советская власть породила своего могильщика в виде культуры. «Дали людям образование, везде открыли библиотеки, напечатали миллионами тиражей Толстого и Достоевского, а образованные люди уже не могут жить в таком режиме». Вот такой новый марксизм. Сказал, что недавно статью опубликовал за границей под названием «Ленин в моей жизни». О. Н. ни на один из его рассказов прямо не реагирует. Только иногда пытается нас всех организовать тостом: «Вы понимаете, что это за человек… Ну, как вам это сказать…»

Хорошо помню завязку их отношений. М. С. пришел на «Дядю Ваню» 30 апреля 1985 года. Это было явным нарушением порядка. Генсеки на Чехова вообще не ходили, а тем более в вечер накануне Первомая. Нарушением было и то, что после спектакля к Ефремову подошел один из помощников и поблагодарил от имени генсека. Небывалая вежливость. Сказал также, что М. С. обязательно режиссеру позвонит. О. Н. серьезно к этому обещанию не отнесся. Вспоминали по этому поводу, как Сталин звонил Булгакову, как «устроил» его на работу во МХАТ, как Булгаков десять лет импровизировал воображаемый разговор Сталина с директором МХАТ и т. д. Каждый кремлевский звонок носил исторический характер. После Сталина таких звонков больше не было. Горбачев позвонил через неделю, вернее, сначала позвонили из его канцелярии и предупредили, чтоб Ефремов был на месте и ждал звонка. Кажется, фамилия того дежурного была то ли Коровьев, то ли Коровин — запомнил, потому как странно все это окликало мхатовско-булгаковские ассоциации. Разговор был минут пятнадцать и носил абсолютно неожиданный характер. Генсек вел себя как осведомленный театральный человек, стал обсуждать, как кто играет, знал всех актеров по именам, сказал, что когда собирался пойти, то ему внушали, что вот Олег Борисов — Астров очень хорош, а Андрей Мягков — дядя Ваня — не очень. «А мне как раз Андрей {480} понравился. Он мне душу надрывал». Видимо, в этот момент лицо Ефремова вытянулось от удивления. Таких признаний от генсека он никак не ожидал. В отношении спектакля М. С. употребил такой образ: «пир духа» (московские остряки долго будут обыгрывать это не очень удачное звуковое сочетание). В конце разговора Ефремов попросил о встрече, генсек обещал — дай, мол, только чуть разобраться со страной. «Надо маховик наш как-то раскручивать» — такое было намерение. На лбу О. Н. выступила испарина, что, кажется, впервые с ним случилось при разговоре с начальником. Обнаружив эту испарину, я вопросительно взглянул на Ефремова, а он ответил на мое удивление чеховской фразой, как никогда уместной: «Трудно выдавливать из себя раба».

Все шесть горбачевских лет они шли параллельным курсом. МХАТ стал полигоном и прообразом перестройки, от ее великого начала до ее печального финала. О. Н. и М. С. стали друг для друга протагонистами. Личных отношений вплоть до ухода Горбачева из Кремля никаких не было. А потом их потянуло друг к другу. Дни рождения Ефремова Горбачев старался не пропускать. Один раз пришел даже в мхатовский ресторан «Сергей», который открылся в подвале музейного здания. Там я впервые увидел его и Раису Максимовну, провел с ними вечер. О. Н. тогда только начал свой очередной «праздник», был еще в хорошей форме, произносил тосты. Тогда же Раиса Максимовна сказала за столом о том, как разочаровали ее многие люди искусства при ближайшем знакомстве. Почему-то тогда, десять лет назад, ее замечание вызвало если не неприязнь, то ухмылку над наивностью президентской жены. Те же самые слова, пересказанные через десять лет самим Горбачевым и уже без Р. М., звучали совсем иначе.

Присутствие М. С. деформирует событие. Кто-то предлагает вернуться к имениннику, а то получается день рождения Горбачева, а не Ефремова. А он тут сегодня главный. И вообще — это, кажется, Давыдов сострил: Ефремов же первым начал перестройку, когда «Современник» создавал. Горбачев смеется: я согласен. Тост за первого перестройщика. Ему вместо водки дают что-то разбавленное водой наполовину, но он как бы не замечает этого.

Быстро соскочили на политику. «Вот сравните, кто шел на первый съезд, какие люди, какие лица, и кто сейчас в Думу рвется, просто на лица взгляните». О. Н. высказался про эти «лица» коротко и очень по-русски. Горбачев поддерживает Примакова и тех, кто с ним. Обнаглев, совет даю: к вам, мол, сейчас, после смерти {481} Р. М., страна вновь повернулась, надо этот момент оценить по-настоящему. Вспомнил фразу из «Годунова»: «У нас любить умеют только мертвых». На эту фразу из Пушкина О. Н. обернулся ко мне, внимательно посмотрел, и мне показалось, заново пережил эту фразу. «Годунова» он знает чуть ли не наизусть.

Андрей Мягков после моих комментариев тут же предлагает М. С. взять меня в советники в его фонд, говорит, какие это сулит интеллектуальные выгоды, ну, в стиле Смоктуновского: «мозг нашего театра» и т. д. М. С. серьезно отвечает, что он бы рад, но не сможет платить мне хороших денег, на что я дурацким образом заявляю, что не нуждаюсь в этом, так как в Гарварде служу.

Как странно закольцовываются некоторые постоянные темы жизни. Это Сергей Юрский придумал еще лет двадцать назад такую дразнилку: каждый раз, встречаясь, очень серьезно спрашивал, зачем я посоветовал ввести войска в Афганистан, или почему я решил менять пятидесятирублевые купюры, или что я сделал с городом Грозным, и т. д. Эту игру в могущественного серого кардинала или, как теперь говорят, политтехнолога, я поддерживал. Игра казалась смешной. После раздела МХАТ играть в эту игру мне совсем не хотелось.

Речь зашла про социал-демократическую партию, которую М. С. хочет создать. Предлагает О. Н. быть одним из ее учредителей, основоположников. И О. Н. возбуждается, обсуждает перспективы. Потом заходится длинным приступом кашля, все пережидают, и снова выплывает проклятый второй план.

О. Н. ушел в соседнюю комнату, вернее, его отвели — «пусть полежит, отдышится». Аппарат искусственного дыхания перетащили в спальню. Он научился спать с трубочками в ноздрях. Как космонавт. Я думал, что М. С. уйдет, а он не уходит. Ему сейчас одиноко, он рад побыть с актерами, да и идти, видимо, особо некуда. Охранники нервничают в прихожей, пару раз к ним выходил, а они с тоской — ну, когда вы там закончите…

Разговор о России, о будущем, о жизни. М. С. говорит какие-то общие слова, а осмелевшие актеры парируют. Один из актеров даже обрезал какое-то длинное умозаключение: «Это банально». М. С. проглотил, дальше пошли; опять что-то сказал про нашу жизнь, и опять был срезан: «Это банально». И тут вдруг в ответ осмелевшему: «Знаешь, дорогой, если б наша русская жизнь была банальной, это была бы лучшая страна на земле».

Стал говорить о Пушкине, вернее, о Лермонтове: что он к {482} Пушкину через Лермонтова пришел. Тут кто-то возразил, что Лермонтов был мальчишкой, мало чего понимал, рано погиб и т. д. М. С. парировал: нет, прочитайте «Героя нашего времени», какое глубокое, взрослое, прожженное понимание жизни. Именно это слово употребил: «прожженное». Кто-то из актеров его подзадорил: «Ну, а наизусть что-нибудь прочесть можете из Лермонтова? » — «Не только прочесть, но и спеть могу…» И почти без паузы, с места в карьер начал петь: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит». Голос поразительно богатый, южный, слух великолепный. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». Выпел настолько точно и смысл обнажил с такой силой, смысл не общий, а как бы сиюминутный, спел про себя, про Раису Максимовну, про любовь, про одиночество, про умирающего Олега, про всех нас. Это было настолько неожиданно и мощно, что я решил не дожидаться конца вечера, чтоб не испортить важной минуты. Вышел в коридор, охранники обступили: «Ну, скоро он там? » (про М. С., конечно). Один из них пожал мне руку — так, как будто железными клещами схватил. Пока прощался, вышел опять О. Н. Он чуть отлежался, отдышался — и сразу тост. Вновь решил всем напомнить, кто такой Горбачев: «Ну, как вам это объяснить…» Досказать фразу не может. Выпивают молча. Проклятый подтекст, как пес из будки, вылезает наружу.

Месяца за три до смерти у него дома шел разговор об интервью Сергея Аверинцева. Я сказал ему о взрывном эффекте затертой цитаты в хорошем тексте, привел строки Пастернака, процитированные Аверинцевым: «Я говорю за всю среду, с которой я имел в виду сойти со сцены и сойду». Он попросил прочитать строки еще раз. Помолчал. Скрытая дальнобойная сила пастернаковских слов, видно, зацепила его душу.

Почти полвека он говорил «за всю среду».

Его среда, его театр, его цивилизация сошли со сцены.

Пришел черед «присоединиться к большинству».

⇐ Предыдущая 56 57 58 59 60 61 626364 65 Следующая ⇒