Гамлет. Шутка Шекспира. История любвиНаталья Воронцова-Юрьева 3 страница

На минуту вернемся к той фразе Полония, которая выскочила из него в минуту душевной расслабленности: ««И тотчас будет он... он будет... ».

В переводе Пастернака эта фраза звучит так: «И вот тогда, тогда-то вот, тогда... Что это я хотел сказать? Клянусь святым причастием, Я что-то хотел сказать. На чем я остановился? »

Меняет ли что-либо в моей версии это небольшое расхождение в переводах? Отнюдь. Потому что и в том и в другом случае сохраняется главное: Полоний запнулся, он чуть было не проговорился! А значит, эту фразу можно смело продолжить и в переводе Пастернака, наполнив ее идентичным смыслом: «И вот тогда, тогда-то вот, тогда... Я СТАНУ КОРОЛЕМ! »

Вот зачем понадобилась Шекспиру эта сцена. Стоило только обратить внимание на одну мало понятную реплику Полония, искусно вплетенную в текст, стоило только не сбросить ее со счетов, не записать в «противоречия автора», как она тут же становится важной уликой, звеном в гармоничной цепи доказательств.

Наконец Полоний наказывает слуге передать Лаэрту, чтобы тот не забывал заниматься музыкой; слуга уходит. И тут появляется Офелия. Она приходит с ужасной новостью: Гамлет сошел с ума.

Вернее, для самой Офелии ужас («О господин мой, как я испугалась! ») заключался вовсе не в этом, а в том, что странная выходка Гамлета уж очень похожа на намек не слишком приличного содержания:

ОФЕЛИЯ: Когда я шила, сидя у себя,

Принц Гамлет – в незастегнутом камзоле,

Без шляпы, в неподвязанных чулках,

Испачканных, спадающих до пяток,

Стуча коленями, бледней сорочки

И с видом до того плачевным, словно

Он был из ада выпущен на волю

Вещать об ужасах – вошел ко мне.

ПОЛОНИЙ: От страсти обезумел?

ОФЕЛИЯ: Не скажу,

Но опасаюсь.

Каким бы добрым, заботливым и наивным отцом ни представлялся Полоний, я не верю, что он даже в принципе допускал мысль, что от страсти можно обезуметь. От страсти можно потерять совесть и стыд. А вот обезуметь можно от глубокой душевной раны, от боли, от гнева. Одним словом, от всех тех чрезвычайных эмоций, которые способна породить… ревность.

Да! Именно ревность Гамлета и входит в расчеты Полония. Однако вряд ли сама Офелия знает о них. Ее связь с королем является ее тайной – так ей, во всяком случае, кажется. И она панически боится, что вмешательство Гамлета может ей сильно навредить – одни испорченные отношения с королевой чего стоят! И тогда все, ради чего она и вступила в эту связь, может пойти прахом. Кстати, а для чего она вступила в эту связь?..

Но продолжим повествование. О, этот страшный визит! Эти спущенные, испачканные чулки, этот расхристанный камзол, это отсутствие шляпы – все эти детали, тщательно продуманные Гамлетом, явно намекают на что-то позорное, постыдное – так может выглядеть женщина легкого поведения, которой попользовались в каком-то грязном притоне; отсюда и такой вид. И Офелия это мгновенно понимает, ужаснувшись.

Как наверняка понимает и Полоний. Понимает и… радуется! Весь вид принца говорит о том, что ему наконец-то известно, что Офелия не просто прекратила принимать его, но что у нее есть кто-то другой, с кем она даже позволила себе утратить невинность. Больше того: этот кто-то – король. Да он просто обязан теперь прикончить его при первой возможности!..

Так думает Полоний. Он уверен, что дикая ревность принца вот-вот приведет его к желанной развязке. И ему даже в голову не приходит, что этому может что-то помешать. Да и что может встать на пути у ревности? Что может остановить карающую длань униженного достоинства? Ничего, думает Полоний. Никакая сила не может противостоять скопившемуся яду бессилия и оскорбленного самолюбия. Точно так же, как и никакая сила не смогла устоять против умело разогретой похоти, разоружив королеву запахом сладострастия и возведя на трон умелого сластолюбца.

Полонию и в голову не приходит, что такая сила все-таки есть.

Вернемся к Офелии. Поведение принца встревожило ее до крайности – ведь кроме любовной связи с королем у Офелии есть еще одна тайна, о которой пока не знает никто: она беременна! И когда Гамлет пришел в таком виде в ее комнату, это не просто напугало ее – это ее чрезвычайно насторожило! Да так, что каждое движение Гамлета тут же приобретает для Офелии огромный смысл, который она пытается разгадать. Перечитайте ее рассказ и обратите внимание, как чрезвычайно точна Офелия во всем – в последовательности действий принца, в количестве его жестов, в выражении лица, словно каждая секунда фотографически отпечаталась в ней:

Он взял меня за кисть и крепко сжал;

Потом, отпрянув на длину руки,

Другую руку так подняв к бровям,

Стал пристально смотреть в лицо мне, словно

Его рисуя. Долго так стоял он;

И наконец, слегка тряхнув мне руку

И трижды головой кивнув вот так,

Он издал вздох столь скорбный и глубокий,

Как если бы вся грудь его разбилась

И гасла жизнь; он отпустил меня;

И, глядя на меня через плечо,

Казалось, путь свой находил без глаз,

Затем что вышел в дверь без их подмоги,

Стремя их свет все время на меня.

Рассказ слишком впечатляющ, и все-таки Полоний ничем не выдает дочери своих истинных чувств, он прекрасно подыгрывает ей в ее тревоге, искусно вводя смысл происшедшего в нужное ему русло и уверяя, что «здесь точно исступление любви».

Да еще такой любви, уверяет Полоний дочь, «которая себя ж убийством губит». А то и того хлеще, рассуждает Полоний, бывает, такое исступление любви найдет, которая не только себя губит, но и «клонит волю к пагубным поступкам» – словно репетирует Полоний ту самую речь, которая очень скоро может ему пригодиться.

И тут, видимо, припомнив, о какой же – и к кому! – на самом деле любви идет речь, Полоний горестно вздыхает: «Как и любая страсть под небесами, бушующая в естестве».

После чего как бы в психологическом озарении интересуется: «Что, ты была с ним эти дни сурова? » Да, кажется, нет, отвечает Офелия, «но, как вы велели, я отклоняла и записки принца и посещенья».

Этого оказывается достаточно для Полония: «Он и помешался. Жаль, что за ним я не следил усердней». А все недоверие к молодежи виновато, фальшиво сетует Полоний, я-то ведь думал, что для него это все игрушки, что «он тебя замыслил погубить», а оно вон как вышло – совсем от любви голову потерял!

Да, Полоний убежден: его расчет оказался верным, и этот странный визит принца – реакция на известие о потере Офелией невинности. И если эта новость вызвала в нем такое буйство негативных эмоций, думает Полоний, то теперь уж он вряд ли стерпит от короля такую пощечину.

Полоний предлагает немедленно идти к королю и рассказать ему о случившемся, правда, под благовидным предлогом: «Он должен знать; опасней и вредней укрыть любовь, чем объявить о ней».

В это время в Эльсинор прибывают Розенкранц и Гильденстерн, товарищи Гамлета еще со школьной скамьи. Под видом заботы о нем король просит их «рассеять скуку принца увеселеньями» и заодно выяснить ненароком причину его душевного расстройства. Поскольку, как уверяет король, «что еще могло бы, коли не смерть отца, его отторгнуть от разуменья самого себя, не ведаю».

Но зачем король говорит эту фразу? Вернее, зачем это нужно Шекспиру? Без нее ведь вполне можно обойтись, тем самым сделав речь короля более упругой и не утомляя внимания читателей излишествами. Но так ли уж и вправду король не ведает, что могло отторгнуть племянника от разуменья самого себя? И если это так, то в Офелии ли тут дело? …

Розенкранц и Гильденстерн на предложение короля соглашаются и тотчас уходят. Зато приходит Полоний. Он заявляет, что послы в Норвегию благополучно вернулись, и только после этого сообщает, что он «нашел источник умоисступленья принца». Королю не терпится услышать версию Полония. Нет-нет, говорит Полоний, сначала посольство, сначала государевы дела.

Послы, по мнению Полония, приносят хорошую весть: младший Фортинбрас получил от Норвежца «головомойку» за набор войск против Дании, эти войска будут направлены на Польшу, а Фортинбрас поклялся никогда не поднимать на Данию оружия. За что получил деньги и право на поход на Польшу. В связи с чем просьба от него – пропустить его войска через датскую территорию. Король доволен. Все радуются.

Однако странно: Полоний, который не верит клятвам, поскольку слишком хорошо знает им цену и уверен, что клятвы – сводни, вдруг именно в этом случае (а речь идет о безопасности границ! ) вполне удовлетворен клятвой и не видит ничего сомнительного в том, чтобы Фортинбрас прошел с войском по территории, на которую еще так недавно открыто и упорно претендовал! Как же так?

И тем не менее тому действительно есть причины. Дело в том, что юный Фортинбрас на самом деле умеет держать свое слово! На него можно положиться, он настоящий друг, этот двоюродный брат Гамлета. Именно этот вывод очень нужен Шекспиру, чтобы, удивившись такой неожиданной беспечности Полония по части клятв, мы догадались однажды о некоторых обстоятельствах… И мы о них догадаемся. В нужное время.

Послы уходят. Настало время поговорить о Гамлете. Король с нетерпением ждет. И тут с Полонием что-то случается – он вдруг начинает молоть чепуху не хуже принца:

Светлейшие монархи, излагать,

Что есть величество и что есть долг,

Зачем день – день, ночь – ночь и время – время,

То было б расточать ночь, день и время.

И так как краткость есть душа ума,

А многословье – бренные прикрасы,

Я буду краток. Принц, ваш сын, безумен:

Безумен, ибо в чем и есть безумье,

Как именно не в том, чтоб быть безумным?

Но это пусть.

Королева, терпеливо выслушав этот поток оглашенного сознания, все-таки не выдерживает: «Поменьше бы искусства» – замечает она. Однако монарший призыв становится для Полония всего лишь очередным предлогом для очередного нелепого умствования. Полоний явно не в силах так просто остановить свое внезапно открывшееся словесное недержание, и, еще немного попоясничав («У меня есть дочь – есть, потому что эта дочь моя»), он наконец переходит к делу. И, уверяя, что сей предмет дала ему дочь из послушанья, демонстрирует некое письмо, якобы написанное Гамлетом Офелии.

Однако Офелия ничего не говорила про письмо! Больше того: Офелия уже давно не принимает от него писем – по приказу того же Полония. И в недавнем разговоре с отцом сама подтверждает это: «…как вы велели, я отклоняла и записки принца и посещенья». И вдруг появляется письмо. Из которого становится совершенно ясно, что либо это письмо сочинял не Гамлет, либо принц и вправду не в себе.

Полоний, однако, дочитывает письмо, в том числе и содержащийся в нем глупый стишок и последующий комментарий к нему якобы принца: «О дорогая Офелия, не даются мне эти размеры». Разумеется, все прекрасно знают, что Гамлет великолепно владеет пером. Из чего, видимо, королевская чета должна окончательно увериться, что Гамлет спятил, а мы же с вами должны сделать единственно правильный вывод: письмо поддельное и его сфабриковал... А кто же его сфабриковал-то, на самом деле?

Большинство исследователей уверены, что письмо сочинил сам Полоний, и я с этим согласна. Вот только причину фальсификации толком никто не может объяснить. Лично я усматриваю причину в следующем. Мне показалось подозрительным, что, сильно рискуя с фальшивкой, о самом визите Гамлета в непотребном виде Полоний не говорит ни слова. А ведь, чтобы уверить всех в окончательном помутнении разума принца, рассказа о его визите было бы вполне достаточно. Так почему же вместо этого Полоний сочиняет письмо?

А потому он его сочиняет, что все эти пятна и спущенные чулки являют собой слишком откровенный намек на что-то неприличное. На нечто такое, о чем именно Гамлет, по непременному требованию короля, не имел права даже догадываться, тем более знать! Интимная связь с Офелией держится Клавдием в строжайшем секрете – и прежде всего от Гамлета! И однако этот визит принца, весь его вид говорит о том, что ему про эту связь прекрасно известно… Таким образом, у короля мог сразу же возникнуть очень нехороший вопрос: откуда Гамлет узнал про это, кто и зачем мог сказать ему?!

Действительно, сказать ему об этом не мог никто. А вот осторожно подбросить об этом информацию – мог. И сделать это мог только один человек. Сам Полоний! По его замыслу, известие об интимной близости Офелии с королем должно нанести Гамлету глубочайшую душевную травму, ввергнуть его в состояние, близкое к аффекту. Ведь Гамлет чрезвычайно подвержен страстям – поэтому, подбросив ему информацию, Полоний уверен, что принц впадет в неуправляемый гнев и убьет Клавдия.

Вот только король ни в коем случае не должен догадаться о том, что Гамлету стали известны подробности этого романа. Иначе он сразу поймет, чем ему это грозит, и предпримет необходимые меры. А кроме того, мгновенно смекнет и о том, каким образом Гамлет узнал про его шашни с Офелией.

Вот почему рассказать королю правду про неприличный визит Гамлета – дело для Полония совершенно невозможное. И однако же время не ждет! Гамлет взбешен – значит, надо заранее представить общественности грядущие кровавые события как результат помешательства Гамлета на почве ревности. И когда принц наконец-то прикончит Клавдия, все будут уверены, что он сделал это в бреду.

Кстати, в случае чего на помешательство можно будет списать и подозрения принца, что у Офелию якобы роман с королем. Если Полонию это будет нужно, конечно…

Странное же поведение самого Полония, вероятно, призвано продемонстрировать его искреннее смущение в этой щекотливой ситуации, когда ему так неловко говорить о влюбленности высокородного принца в свою дочь, да еще и спятившего по этому поводу. Полоний вообще не только тонкий политик, но и тонкий психолог. А кроме того, и прекрасный актер.

Вопрос: а не проще ли было Полонию изначально сообщить Гамлету, кто убил его отца, и таким образом ускорить желаемое, при этом избежав всех этих рокировок с дочерью?

Ответ: нет, не проще, поскольку могла всплыть роль самого Полония.

Итак, Полоний изо всех сил уверяет короля, что это письмо дочь отдала ему «повинуясь», а также «и все его искательства притом, когда, и где, и как оно случилось, пересказала мне».

Король живо интересуется: дескать, а как она их приняла, эти самые искательства? Полоний моментально встает в горделивую позу: «По-вашему, я кто? ». И получает от короля заведомый ответ: «Прямой и благородный человек».

И тут речь Полония вдруг самым странным образом начинает содержать все оттенки самоуничижения, что и само по себе удивительно для вельможи такого ранга, а учитывая тот факт, что сама королева вполне даже видела Офелию в невестках, речь Полония и вовсе становится странной.

Да какого же мненья были бы вы обо мне, с пафосом вопрошает Полоний, если бы я «видел эту страсть в полете» и при этом «праздно эту созерцал любовь»? И с тем же пафосом и самоуничижением продолжает:

Нет, я взялся круто

И так моей девице заявил:

" Принц Гамлет – принц, он вне твоей звезды;

Пусть этого не будет"; и велел ей

Замкнуться от дальнейших посещений,

Не принимать послов, не брать подарков.

Нет, не будет Полоний унижать себя задаром. Он старается не просто так. В этот момент он, демонстрируя свою безграничную лояльность, заранее внушает своим слушателям мысль, что ни о каком троне он и не помышляет, что он знает свое место и вполне им доволен. Ведь он «прямой и благородный человек»! Так пусть же эта ложь хорошенько засядет в их глупых королевских головах.

В итоге, утверждает Полоний, отвергнутый принц «впал в скорбь и грусть, потом в недоеданье, потом в бессонницу, потом в бессилье, потом в рассеянность и, шаг за шагом, – в безумие, в котором ныне бредит, всех нас печаля».

Что ж, версия достаточно убедительная. И все-таки король сомневается. «По-вашему, он прав? » – спрашивает он королеву. И получает утвердительно-задумчивый ответ: «Весьма возможно».

Однако и после этого сомнения не оставляют короля. Как бы нам это все проверить? – спрашивает он. Очень просто, отвечает Полоний, у которого, как выясняется, вполне готов план и на этот случай: «Вы знаете, он иногда часами гуляет здесь по галерее». Полоний предлагает направить к принцу Офелию, а он и король спрячутся за ковер подслушать: «…если он ее не любит и не от этого сошел с ума, то место мне не при делах правленья, а у телег, на мызе».

В этот момент в галерее, словно в подтверждение сказанного, появляется Гамлет с книжкой в руках. От спущенных чулок и пятен нет и следа! Видимо, присутствие королевской четы Полоний находит преждевременным – мало ли какой еще фортель выкинет Гамлет, – и Полоний просит всех удалится. Что все и делают.

Тут-то и происходит многозначительный диалог между Гамлетом и Полонием, во время которого посредством все тех же намеков Гамлет называет Полония торговцем дочерью: «вы – торговец рыбой» («рыбный торговец» – сленговое выражение, означающее сутенера, по замечанию А. Баркова). А вдобавок намекает то ли на интимную связь Офелии с королем, то ли и вовсе на ее беременность (что еще хуже), причем на беременность опять же от короля (королей часто сравнивали с солнцем):

ГАМЛЕТ: Ибо если солнце плодит червей в дохлом псе, – божество, лобзающее падаль... Есть у вас дочь?

ПОЛОНИЙ: Есть, принц.

ГАМЛЕТ: Не давайте ей гулять на солнце: всякий плод – благословение; но не такой, какой может быть у вашей дочери. Друг, берегитесь.

Полоний, естественно, делает вид, что ничего не понимает, а сам бросает в сторону значимую фразу (на реплику принца о торговце рыбой): «Он далеко зашел! ».

Однако намеки принца продолжаются. Гамлет в свое удовольствие что-то болтает по слабые поджилки стариков, про «несносных старых дураков»… Наконец Полонию все это порядком надоедает. Тут весьма кстати появляются Розенкранц и Гильденстерн, и Полоний благополучно уходит.

Гамлет учиняет краткий допрос своим школьным друзьям и даже подсовывает им нехитрый психологический трюк: «За вами посылали; в ваших взорах есть нечто вроде признания, и ваша совесть недостаточно искусна, чтобы это скрасить. Я знаю, добрые король и королева за вами посылали».

После недолгих колебаний друзья сознаются: дескать, да, действительно посылали. Попутно в ходе разговора выясняется, что вслед за ними в Эльсинор – по стечению обстоятельств – направляются актеры, столичные трагики, которым Гамлет, разумеется, будет рад.

Гамлет реагирует на эту новость весьма живо. Следует история про неких юных мальчиков, детей, которые сейчас «в моде и так честят простой театр», что «многие шпагоносцы побаиваются гусиных перьев и едва осмеливаются ходить туда». Гамлет проявляет к разговору большой интерес, и, в общем, читать все это весьма увлекательно.

А тут и трубы возвещают о приезде актеров! И даже Полоний возвращается сообщить об этом. При этом он выказывает себя отменным знатоком театра, хотя речь его вдруг начинает больше соответствовать уличному зазывале, а не эстету-царедворцу – возможно, это сделано Шекспиром в пару к подложному письму, чтобы читатель догадался, кто его автор.

Вот этот образчик его неожиданной речи: «Лучшие актеры в мире для представлений трагических, комических, исторических, пасторальных, пасторально-комических, историко-пасторальных, трагико-исторических, трагико-комико-историко-пасторальных, для неопределенных сцен и неограниченных поэм; у них и Сенека, не слишком тяжел и Плавт не слишком легок. Для писаных ролей и для свободных – это единственные люди».

На что тут же получает еще один намек Гамлета: «О Иеффай, судия израильский, какое у тебя было сокровище! » < По библейскому преданию, Иеффай принес свою дочь в жертву. > Но Полоний выдерживает и тут: «Какое у него было сокровище, принц? » – невинно спрашивает он. Следует легкое препирательство по поводу Иеффая, заканчивающееся очередным намеком Гамлета.

Вообще непрекращающийся поток все более и более оскорбительных намеков в сторону Полония и Офелии начинает походить на неприкрытый шантаж. Приверженцы стандартного прочтения пьесы уверяют, что такое поведение принца обусловлено тем, что Гамлет, оскорбленный изменой Офелии, хочет изо всех сил уязвить Полония, унизить его как отца. Однако некоторые обстоятельства в пьесе, так и не попавшие в поле внимания ни одного исследователя, в корне меняют представление на этот счет.

Но мы остановились на том, что тягостное положение Полония, порядком притомившегося от нескончаемой серии всех этих намеков, вроде бы спасают появившиеся актеры. Принц тепло с ними здоровается. Тут Полоний наверняка с облегчением вздыхает. Но, как выясняется, совершенно напрасно: Гамлет просит актеров прочитать что-нибудь эдакое. Что-нибудь страстное и об убийстве, пожалуйста. И даже начинает читать сам. Для чего же он это делает?

Понятно, что Гамлет не может не догадываться, что убийство его отца не обошлось без сторонней поддержки – и монолог про убийство Пирром Приама вполне мог содержать намек не только на само убийство, но и на участие в этой истории Полония. Да, но зачем Гамлету это надо – чуть ли не открыто сообщать своим врагам, что он осведомлен об их темных делишках?

Литературоведы утверждают, что подобное поведение принца есть не что иное, как часть его плана по выведению короля на чистую воду. Я с этим согласна, однако это не отвечает на основной вопрос: почему Гамлет так рискует, откровенно намекая Полонию на обстоятельства смерти своего отца? Почему он так неосторожен?

Мне кажется, дело в том, что интрижка короля с Офелией действительно чрезвычайно больно ударила принца, и когда в замок приехали актеры, это подхлестнуло его к идее о представлении и заставило мгновенно принять решение.

Все наслоилось, смешалось в его душе – мысль о возмездии оказалась настолько яростно подогретой историей про королевские шашни, что буквально прожгла ему мозг. Подробности интимной жизни Офелии сделали то, чего не смог сделать рассказ Призрака: Гамлет действительно уверен, что вот теперь-то он готов, что теперь-то он и правда убьет короля – убьет сразу же после спектакля!

И как человек прямодушный, глубоко презирающий закулисные махинации, он и дает это понять – он действует так исходя из своей натуры. И ему все равно, что такая информация может обернуться против него – ведь он не собирается никого ею шантажировать, то есть приобретать выгоду за счет нее. Он даже не собирается спасать свою жизнь. Он не нуждается в хитрости. Он готов к любому исходу.

Однако, как бы там ни было, Полоний прекрасно владеет собой – ни один намек на убийство не достигает цели. Даже на личные оскорбительные выходки принца он реагирует с блестящей выдержкой. Оно и понятно: подобное поведение принца прогнозировалось Полонием, он к этому готов, и чем более распаляется принц, тем лучше для Полония.

Наконец, Гамлет остается один. Он горько упрекает себя в медлительности, вернее в полном бездействии, называет себя всякими бранными словами («дрянь», «жалкий раб», «дурень») после чего неожиданно признается, что у него «и печень голубиная – нет желчи, чтоб огорчаться злом; не то давно скормил бы я всем коршунам небес труп негодяя».

К слову, это признание Гамлет делает на фоне, так сказать, усугубленного позора: мало того что дядя убил его отца, коварно завладел троном и женился на ничего не подозревающей Гертруде, так он еще и нагло ей изменяет в свое удовольствие.

Итак, Гамлет пытается честно распалить себя уничижительными характеристиками, искренне старается вызвать в себе ненависть к королю («хищник и подлец! Блудливый, вероломный, злой подлец! »). Но ненависть… не приходит. Он с тоской награждает себя вот такими эпитетами:

Ну и осел же я! Как это славно,

Что я, сын умерщвленного отца,

Влекомый к мести небом и геенной,

Как шлюха, отвожу словами душу

И упражняюсь в ругани, как баба,

Как судомойка!

Но и это не помогает. Ненависти как не было, так и нет. Неужели у него и впрямь голубиная печень? Он горько укоряет себя, однако это похоже на правду: прошло уже два месяца со дня встречи с Призраком, а месть и ныне там. Такое впечатление, что Гамлет и вовсе теперь более всего озабочен интимной жизнью Офелии, чем собственной – нешуточной! – клятвой. Такое впечатление, что только ее роман с королем и есть единственная причина очередной попытки Гамлета заставить себя действовать радикальней.

В итоге укоры совести дают результат, и он даже уверяет себя, что ожидаемая завтра вечером пьеса «по образцу отцовой смерти» теперь уж точно принудит его к последнему шагу:

… Послежу за дядей -

Возьмет ли за живое. Если да,

Я знаю, как мне быть.

Однако не успевает он это произнести, как что-то вновь случается в его душе, и он мгновенно изыскивает еще одну лазейку для очередного бездействия:

Дух, представший мне,

Быть может, был и дьявол; дьявол властен

Облечься в милый образ; и возможно,

Что, так как я расслаблен и печален, –

А над такой душой он очень мощен, –

Меня он в гибель вводит.

Из чего тут же следует малодушный вывод: «Мне нужна верней опора». Что же это такое! Не прошло и часа, а уж предполагаемая реакция короля больше никак не устраивает Гамлета в качестве побудительного мотива («Зрелище – петля, чтоб заарканить совесть короля»). Такое впечатление, что Гамлет изо всех сил пытается быть честным по отношению к призраку, но все напрасно. Он буквально не в силах поднять руку на короля. Как будто некая сила непреодолимой мощи сковывает его.

И это действительно так…

На следующий день – решающий в пьесе! – король в присутствии Гертруды, Полония и Офелии учиняет Розенкранцу и Гильденстерну тщательный расспрос. Постановка его вопросов довольно откровенна, особенно учитывая присутствие Офелии: «И вам не удается разузнать, зачем он распаляет эту смуту, терзающую дни его покоя таким тревожным и опасным бредом? » Нет, отвечают Розенкранц и Гильденстерн, не можем, поскольку принц «сказать не хочет ни за что».

Ну и ладно. С тем они и уходят, а заодно уходит и Гертруда, ибо настало время привести в исполнение план Полония: Офелия при тайных свидетелях должна встретиться с принцем в галерее.

На прощанье Гетруда желает Офелии, чтобы ее «милый образ» оказался «счастливою причиной его безумств» и чтобы ее «добродетель на прежний путь могла его наставить, честь принеся обоим». На что беременная от короля Офелия со всей искренностью восклицает: «Если б так! »

Полоний советует Офелии взять в руки книгу и прогуливаться в уединенье «под предлогом чтенья». Ну, и поскольку тут остались все свои, спокойно рассуждает вслух:

< …> В этом все мы грешны, –

Доказано, что набожным лицом

И постным видом мы и черта можем

Обсахарить.

Король от таких слов внутренне вздрагивает («Ах, это слишком верно! Как больно мне по совести хлестнул он! »). Однако Гамлет уже на подходе. Король и Полоний прячутся.

В этот момент Гамлет ведет знаменитый внутренний монолог («Быть или не быть…»). Это рассуждение о смерти, о страхе перед ней и о причинах, его порождающих, о промедлении, о том, что длительные раздумья умерщвляют наши замыслы, превращая нас в трусов.

Этот монолог не случаен. Возможная скорая смерть короля и в результате вполне предсказуемая собственная гибель определяют сейчас его глубоко печальный тон. Гамлет прекрасно понимает, чем могут ему грозить последствия от назначенного на вечер спектакля – тюрьмой или смертью. Теперь Гамлет может это предотвратить действительно только одним – свершившейся местью. При условии, что месть опередит карающую руку короля. Но, как ни странно, вовсе не это заботит его сейчас больше всего. Необходимое убийство короля – вот настоящая причина его мучительного внутреннего состояния. Скорая смерть короля вводит Гамлета едва ли не в стрессовое состояние. Почему?

Наконец он замечает Офелию. Внутренняя серьезность Гамлета тут же сменяется насмешливой маской. Однако Офелия не поддается на сарказм, она явно следует полученным инструкциям:

Принц, у меня от вас подарки есть;

Я вам давно их возвратить хотела;

Примите их, я вас прошу.

Гамлета, отлично (и не случайно! ) осведомленного об интимной жизни Офелии, наверняка чрезвычайно разозлил этот откровенный выпад, вернее причина, его вызвавшая. Он тут же напускает на себя высокомерно-снисходительный вид: «Да полно, вы ошиблись. Я в жизни ничего вам не дарил». Однако Офелия настаивает: «Нет, принц мой, вы дарили; и слова, дышавшие так сладко, что вдвойне был ценен дар, – их аромат исчез».

Офелия даже не догадывается, какую душевную травму она наносит сейчас Гамлету не только смыслом своих слов, но и одним своим видом! И вовсе не потому, что угасшее чувство к ней вдруг вспыхнуло в Гамлете с новой силой, как это часто бывает, стоит только появиться сопернику.

Маска суровой невинности, которую в разговоре с принцем напускает на себя Офелия, чрезмерно раздражает Гамлета, но отнюдь не потому, что эта маска не соответствует действительности. На невинность Офелии ему по большому счету глубоко наплевать. Ему все равно, что она утратила девственность. Но вот с кем она ее утратила – ему далеко не все равно.

А кроме того, какую бы добродетель и строгость она ни изображала сейчас, невольный отпечаток сытой сладострастности никогда невозможно скрыть от того, кто знает о ней. Офелия довольна – и этого Гамлет уже совершенно не может видеть.

«Ха-ха! Вы добродетельны? » – с издевкой интересуется принц.

«Мой принц? » – то ли осторожно возмущается, то ли делает непонимающий вид Офелия.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒