Стефания Данилова 3 страница

В тот день к отцу пришли гости, приятели с работы, из того унылого здания, где ей никогда не приходилось бывать. По рассказам отца, как Снежинка могла их представить в силу возраста, по коридорам там шмыгали угодливые ледышки, а в кабинетах тлели, заваленные бумагой, тела. Все эти люди пугали ее воображение, и, когда они расположились в гостиной, Снежинка притаилась в шкафу.

Отец всегда ставил ее на стульчик, чтоб она пела. В тот день от страха она не смогла бы выдавить из себя ни слова. Так и случилось. Когда он отыскал ее по розовой ленточке, предательски торчащей из створок, то вытащил и выставил на обозрение. И голос подвел. Она захныкала, как какая-то трехлетка, хотя ей в том году уже исполнилось восемь.

Снежинка отчетливо помнит, как думала, что слышит скрип разбегающихся трещин на рюмке, которую сжимала рука отца. Его водянистые глаза налились красным. Ей было ясно, что она его опозорила. И когда он, решив наказать ее, цедя слова, приказал спускаться и снимать трусы, она послушалась и сползла на стульчик. Остальное сделать забыла, он помог ей, подсказал обхватить деревянные ножки руками.

В ушах гудело придавленной тишиной, которую резал свист ремня в воздухе. Жгло, очень жгло, и она разнылась, забыла держаться, и ее руки упали на пол, как у куклы, набитой тряпьём. Снежинка плохо помнит детали, но, когда обмякла, поймала взглядом сползшие по чьей-то роже запотевшие очки. Тот человек был намного старше ее. отец научил уважать их всех.

***

Дни растекаются в недели, отражение монотонно, как и размеренная жизнь оригинала. Снежинка избегает мест, где много зеркал. Особенно в присутствии отца. Ее мысли путаются в собственных предположениях о том, где же на самом деле подлинник, а где нет? Быть может, весь мир, который она считает реальным, и есть отражение? Или же их два, реальных мира? Или всё галлюцинация?

Снежинка всматривается в витрину со своим отражением, а оно в ответ всматривается в нее, и обе медленно пьют какао; обе делают заметку в блокноте. Одну и ту же: «Может, мы две лжи, искаженные стеклом, а истина где-то вне нашего понимания, где-то между нами». И обе пожимают плечами.

Отец настаивает на совместном ужине, приходится снова тащиться в старую квартиру в ободранном квартале. Снежинка живёт на похожей улице, но в другом конце города.

Вонь мочи, гул дребезжащих створок лифта, скупая улыбка во мраке дверного проема. В квартире всё так же, как и всегда: сырой свет, запах плесени, притравленный цветочным освежителем. На круглом столе дрожит ореол пыльной декоративной свечки — кажется, когда-то сама Снежинка ее и подарила. Расставлена пара чайных приборов. Слух рассеянно ловит обрывки торопливого рассказа: лживые мрази, гундосые стервы, пропавшие бланки, цифры, которые не сходятся; отец снова вываливает последние события его однотипных лет.

Снежинка размешивает сахар, кладёт ложку на кипенно белую скатерть, по которой расползается чайная клякса. Голос отца на мгновение прекращает дребезжать, а потом начинает снова. Снежинка тянется пальцами к мерцающему огоньку, любуется прозрачными подсветами собственной ладони, слегка накрывает пламя. Наверное, так и летят на ослепляющий свет слабые насекомые, и их вылизывают карминные языки, и сплевывают в безликое пространство. И нет ни в тех, ни других никакого смысла, его нет даже в действиях и результате.

Шипение влажной частицы белой плоти, крылья дыма и молекулы гари расползаются над столом. Ты что делаешь, дура, слышится рядом. Ничего такого, что может испортить твое реноме, шепчет она, прости. Он, кажется вне себя. Хватает дочь за шиворот блузки, так сильно, что воротничок впивается в горло. Тыкает в лицо мамино зеркальце на резной мельхиоровой ручке. Снежинка зажмуривается, лишь чувствует, как по носу бьёт холодным. На кого ты похожа, орет его рот, когда ты в последний раз смотрелась в зеркало?

«А ты? » — произносит ее голос, но, кажется, краткий вопрос слышит только она сама: отец не отвечает, больно дергает за волосы и настаивает, чтобы дочь отправлялась в ванную.

Вода слишком горячая, он всегда купал ее именно в такой. Ступни обжигает, но Снежинка послушно погружается до подбородка. Слезные железы сочатся соленым к уголкам губ. Ты должна оставаться чистой, вспоминает она, как воспитывали, чистой во всем, и никаких грёбаных татуировок, никаких кобелей и сучьих случек.

Отцовские руки стягивают резинку с засаленного хвостика, рыжие пряди расплываются в пятнах пены. Его намыленная ладонь усердно трет грязное тело дочери, особенно там, где ей всегда было неловко. Снежинка пересчитывает сколотые квадраты бесцветного кафеля: четырнадцать вверх и восемнадцать вдоль потолка, их количество не изменилось за одиннадцать лет с того времени, как она научилась считать до двадцати.

— Накинь халат и выходи, — беспокоится он, — не засиживайся слишком долго, это вредно для здоровья.

Она делает то, что велено, избегая смотреть даже на сливающуюся с чавканьем воду. Обтирается застиранным полотенцем, тянется к дезодоранту. Над полкой висит зеркало, в котором видно змеевик за спиной, но самой Снежинки нет. Страх ледяным смерчем скручивает разморенные жилы. Она на всякий случай оглядывается, никого рядом нет. Куда он делся, этот двойник? Неужели…

Зрение улавливает движение, и Снежинка льнет к отражению. Похоже, ирреальность живёт независимо от того, нравится это кому-то или нет. Отодвигается шторка, двойник усаживается на край ванны и дерзко запрокидывает голову, смывая под лейкой душа что-то невидимое с лобковых волос. А этого старого козла — отрави, слышит Снежинка знакомый голос. Или свари ему его собственные яйца «в мешочек», пусть скажет, какие они на вкус. Снежинка оседает к сливной трубе и обхватывает голову руками.

Лучше убей, продолжает двойник, эта лицемерная мразь имеет приличный счет и много чего другого, тебе достанется всё. Отражение приставляет два пальца к виску и делает вид, будто выстреливает, затем сочно облизывает оба пальца, пачкая фаланги помадой, что выглядит так же, как в одном из фильмов для взрослых мужчин, которые держит в секретере отец. Прикусывает подушечку одного, тянется к границе, разделяющей две реальности и растягивает алое в буквы: «Тварь должна сдохнуть».

***

Снежинка задирает воротник пальто, пряча лицо от промозглого ветра. Вдавливает ногти в ладонь, чтобы разбавить болью мысли, которые нервно вибрируют, подобно струнам, и вот-вот с визгом порвутся. Она чувствует себя механизмом, который дает сбой. Скрипит зубами. Еще немного, и истерика выплеснется снопом искр. Подобное состояние — не впервые, но сегодня слишком обострено. Ее шаги ускоряются, поворот, еще, вниз по ступеням — в метро, где можно скрыться от ледяных порывов, продирающихся к ребрам, играющих нестерпимый бит так, что можно сойти с ума.

Она спускается по лестнице, глубже, затем по эскалатору, на самое дно монолитных лабиринтов, где влажно и душно, где люди похожи на насекомых. Снежинка падает на скамью, делает вид, что ждет поезда, по привычке открывает книгу, но не читает и не думает. Лишь смотрит в зеркало на колонне, где снова иная жизнь, где отражения, как куклы, подчиняются чужой воле. Она смотрит на свое полураздетое отражение, смотрит, как та, другая, прижимается к странному мужскому силуэту в безликой маске, как обхватывает его ногой, притягивается, вжимаясь бедрами; ее язык скользит по фарфоровой фации, по каждой вылепленной морщине. Снежинка знает, как равнодушна искусственная поверхность к вкусовым рецепторам, но в этот момент внутреннее напряжение скручивается, желание и страсть окрашивают все органы чувств одной красной сладкой иллюзией, где холодный фарфор отзывается на прикосновение языка тянущей, тупой, болезненной истомой внизу живота.

Снежинка смотрит, как второй безликий силуэт, пристраиваясь сзади, крепко вжимается бедрами в ее ягодицы. Вздох и острый стон, из которого рождается тонкая трещина на зеркале. Откинутая голова, чужая ладонь в волосах. Она не может разглядеть лицо второго силуэта. У него нет маски. И нет внешности. Глаза, губы и язык, Снежинка может рассмотреть всё по отдельности, но сфокусировать зрение целиком не получается: все черты утопают в плотском тумане.

Второй силуэт еще глубже вжимается в ягодицы, и снова стон, и еще одна трещина. Он держит ее за тазобедренные выступы, так идеально подходящие под его ладони. А первый силуэт в маске отстраняется, делает короткий шаг назад, опускает ее голову вниз. Губы размыкаются. Рыжие волосы касаются живота, маска оживает, волнуется, подобно вороху листвы под ветром, изменяется, и в тумане этих трансформаций видны новые эмоции. Эмоции упоения. Эмоции наслаждения.

Рукав плаща навязчиво дергают. Приходится повернуться, изобразить подобие беспокойства, но выходит скверно. Никого нет напротив, но дергают все настырней. Взгляд ищет, опускается ниже. Рядом карлик с головой больше, чем ей полагается быть. Что ему нужно, не так важно, лучше тут же отделаться от них всех, от его мерзких касаний и от тех, чьи тела исходят соками в мире, завеса которого испещрена трещинами порочных токов.

Под неразборчивую брань Снежинка забегает в первый же вагон, состав трогается — и лампы подземного тоннеля проносятся в окнах световыми фазами, с каждой секундой всё более частыми.

В последнем составе пассажиров немного. Все кресла пусты, кроме одного, у заднего выхода. Антураж походит на окружающую Снежинку действительность. Есть она — и есть тот, кто вечно следует за нею. И даже если их разделяет расстояние, измеряемое в километрах, это ничего не меняет: они оба в безлюдном поезде, который верно движется из точки невозврата в пункт, который давно всем известен. Изменить конечную остановку можно лишь рывком стрелочного механизма.

Бликует окно вагона. Снежинка знает, что двойник не появится: вокруг ни единого зеркала. Она переводит взгляд на фигуру в коротком пальто. Силуэт кажется слишком знакомым. Когда-то, классе в восьмом, у Снежинки был приятель, ради которого она могла решиться на любую метаморфозу, если бы...

Он поманил, махнув. Его лицо слишком знакомо, чтобы это могло оказаться правдой. Снежинка бегло просматривает отражения в окнах, вглядываясь в ряску световых разводов: там по-прежнему лишь она — и лишь он. Кровь разгоняется до скорости света, приходится подойти, держась за поручни. Никогда им не приходилось оставаться наедине. Она до рвоты завидовала двум девочкам, которым он позволял напрыгивать на себя при встрече. Они смеялись не ему в ухо, они издевались, глядя ей в глаза.

Если он спросит, как у нее дела, она не сможет ответить. Снежинка никогда не знала, что отвечать в таких случаях. Может быть, нужно тоже спросить, но зачем, если ничего не изменить одними словами? Она касается его губ, и он молчаливо разрешает. Она ощупывает желваки скул, растягивает прищуренные глаза, запускает ладонь в гладкие волосы, он всегда отращивал их до плеч. Впервые так близко; она никогда не слышала, как его легкие набирают кислород, которым дышит она, как ровно бьется его живое сердце. Мгновение страшно испортить словами, состав колышется во временной петле аллюзии.

Она прижимается к его грудной клетке, обхватывает спину руками. От жесткого драпа пальто пахнет горьковатым парфюмом с нотами красного апельсина. Знакомый из детства аромат нашептывает убаюкивающий мотив из недетской сказки о дарах, которые получаешь, когда не ждешь, когда забываешь желание. И всегда слишком поздно. Получив, уже не знаешь, что с этим делать, но отказаться равносильно смерти.

«Хочешь меня? » — больной синицей срывается ее вопрос. Ответа не следует. «Мы можем пойти ко мне, если у тебя есть немного времени», — ее предложение звучит жалко, это слышно.

Фигура отстраняется. Снежинка ловит взгляд, похожий на презрение или брезгливость. Пожалуй, на брезгливость больше. Это уже другая сказка, из написанных для нее. Тут нет подарков, которые вынимаешь, лишь развернув веселенькую обертку. «Ты женат? » — от собственной избитости хочется выть.

Он отодвигает ее и шагает к выходу. Двери широко распахнуты, как и раны из обрывков обидных воспоминаний.

В квартире отца душок разложения, мигает телевизор с отключенным звуком. Наверное, было бы правильнее подавать новости совершенно иначе. Например, «кто-то, похожий на отца, был задушен сегодня ночью» — это никуда не годится, такой информацией возможно лишь засорить память или внимание. Интереснее слушать о том, как похожий на отца человек пришел к тому, чтоб его задушили сегодня ночью. Снежинка стягивает сапоги, расстегивает лиф невзрачного платья. Чтобы взять сегодня заслуженное, нужно содрать тленную ветошь, иначе нутро так и останется прикрыто отжившим хламом. Она переступает через сброшенное белье, и отражение следует за ней по широкому зеркалу в коридоре. Снежинка выкручивает кран холодной воды с таким остервенением, что вентиль выламывается, и она запускает им в зияющую алыми буквами надпись. Натянутая нитью тишина с дребезжанием лопается.

Снежинка ступает по острому крошеву, слышно, как хрустит разрубленная кожа, тянутся следы кровавых гвоздик. Она седлает край ванной, перекидывает ногу — вода розовеет, от ледяного охвата немеют мышцы. Наклоняется — и выбирает самый крупный осколок, напоминающий формой и размерами мясницкий тесак. В отражении видно искореженный воплем рот. «Тварь должна сдохнуть», — доносится из зазеркалья рефреном.

Уже давно, соглашается Снежинка, тварь очень давно мертвее любого трупа. Нужно было понять это раньше, еще до того, как чужие рты начали зубоскалить о необходимости гиперопеки.

От запястья до локтевого сгиба рвется дорога с вывернутыми наружу жилами и выдранной веной. Цвет воды делается заметно гуще. Нужно было еще раньше, очень давно… — мысли перестают выстраиваться, — ещё тогда, когда она научилась дерзить, а он всего лишь просил не дергаться...

Надо было еще тогда… Если бы она оставила его много лет назад. Пусть сдохнет сейчас, от тоски и одиночества, лицемерный ублюдок. Пусть чужие глазеют на его голую дочь, с распоротыми венами, в его облезлой ванной, а что досочинить, всегда найдется.

Снежинка пытается подтянуть вторую ногу, чтобы лечь и закрыть глаза, но поскальзывается, и вытесненная вода переливается через край. Последняя мысль мелькает голубым квадратом и гаснет, словно её отключили.

***

На бледное бедро падает густой плевок и скатывается, распадаясь в бордовом. Ты всегда была маленькой тварью, слышится баритон.

Стефания Данилова

Рыжая женщина в квадрате

– та, которой все достается легко, стоит лишь попросить об этом Вселенную. Иногда приходится просить громко. Иногда требовать. Иногда молчание перерастает любой крик и стон своей силой намерения, и мое желание сбывается. Я срываю легко то, что не мог сорвать Тантал, я забираю золото Мидаса, я играю камнем Сизифа, как если бы он был детским футбольным мячом.

На этот раз мне понадобилось то, чем владеешь ты. Конечно, ты снилась. Надо же как-то было осуществить сделку. Уже там, во сне, ты была по ту сторону зеркала. Женщина с цветом моих волос. Рыжая. С сердцем, содержимое которого мне так было необходимо. Как тебя зовут в реальности, сколько тебе лет и зачем ты с ним, я предпочла не спрашивать у живых. Та сторона дает куда более нужные показания, избегая лишних подробностей.

И стоял раскаленный июль, и чинары от жара хотели распластаться на земле, и море принимало жертвы: одну за одной, и ведьминские сердца ждали крови и перемен. Не зная тебя, я мечтала занять твое место. И все получилось. Он бросился в мои объятия, как бросаются в море со скалы. Это было безудержно красиво...

Немногим позднее я узнала, кто ты. И насторожиться бы мне раньше, потому что одинаковое начало истории не может остаться просто началом. Но влюбленный человек слеп. Даже если это – влюбленная ведьма. Перед безглазым лицом любви любое существо становится обыкновенным человеком и плывет по ее течению, покуда вода не начинает набираться в грудь, в то время как те, что на берегу, умеют определять близость водопада или подводной воронки еще тогда, когда ничего и близко не предвещает этого. А мне грезилось, что вокруг – «рыбки, яблоки и стихи», истинное волшебство, идиллия идеалов, и что лучше и быть не может. Чего только не привидится в море, состоящем из нефти, формалина и растаявшего снега?

Позже оказалось, что мы слушали одну и ту же песню в одно и то же время. И открылась дверь, и каждая была готова к любым новостям.

Я переняла эту эстафету и влилась в свою новую явь, как расплавленное золото в глотку средневекового казнокрада. Вплелась, как бирюзовый кабошон в изысканное кольчужное плетение. Вжилась, как полоумная артистка в единственную роль, которую она может сыграть так, как никто. И, разумеется, я пропустила момент, когда из-под ног ушла осязаемость песка, – настолько пропустила, что любой берег стал неразличим вдали. Да и смогла бы я его увидеть обожженными солью открытого моря глазами?

Это не было кораблекрушением, потому что не было корабля. Это не было смертью капитана, потому что не было капитана. Все, за что я держалась, оказалось обломком, из которого мое изощренное сердце сумело выстроить целую вселенную. Это смело все то, чем мы – все четверо – казались себе. В слове «смело» ударение можно ставить как попало. Ни лучше, ни хуже, ни достойнее оно не станет звучать от этого. Все лишилось звука, а песня осталась звучать. И я вспомнила, чье лицо я видела в зеркале за пару дней до. Обычно я легко читаю знаки, но, как мы помним, слепыми глазами много не прочитаешь. Осталось читать наощупь, но что тут нащупаешь, кроме воды, и сама я стала водой.

Но, когда все это исчезло, я почему-то знала, куда идти. А исчезло таким же образом: была женщина, и она тоже знала, что просить. Как просить, чтобы получилось. Конечно, ведьмой она не была. Грубо и похотливо, маскируя низменные желания под возвышенные чаяния, она взяла свое. И золото Мидаса превратилось в пыль в моих кошельках, и плоды Тантала смеялись надо мной своей жаркой спелостью, и Сизиф сел на собственный камень и поехал на нем в гору, как на велосипеде, а я осталась ни с чем. От синей птицы остались только кости.

Но на них танцевал мой ангел. Твой. Наш. Может ли ангел вообще быть чьим-то? Особенно, если его зовут Габриэль. Такое свободное имя не имеет права принадлежать никому, даже его обладателю.

Теперь я слушаю эту песню. И мне больно твоей болью третьей ценой. Нет ни пули, ни корней, ни пистолета, ни деревьев, ни моря, ничего больше нет. И нужно выстраивать из этих бесконечных «нет» одно маленькое «да», и растить его, как единственное и последнее, что осталось. Дойди со мной до крыльца, поднимись на одну ступень, приведи меня к себе и угости самым душистым чаем, расскажи мне самую странную из твоих историй, нарисуй мне новые глаза, которые видят истину легко и непринужденно, как юный полиглот читает любые языки, которые так стыдно не знать.

Теперь он будет бояться рыжую женщину в квадрате.

Потому что в пиратской системе координат этого безвременья я – это ты.

Атлас Памяти.

Мы всегда были про огонь

— У

тебя часы на час спешат.

Нет, чувак, ты вообще понимаешь, что ты сейчас сказал? Ты поставил меня рядом с собой перед зеркалом и велел: «смотри», а затем ты подвел меня к костру и снова велел «смотри». И я видела и там, и там — наши отражения. Я всего лишь переслала тебе одну реплику, где указано время отправления сообщения, и на моём ноутбуке оно неправильное, по общепринятым меркам. На час вперёд. Возможно, как раз это, спешащее время, и есть верное, потому что я тороплюсь жить. Как там было: «и жить торопится, и чувствовать спешит». Да, спешу. Именно поэтому не ты один подметил бы неверную цифру, но — и я. На этом список таких, как мы, можно завершить. Мне бывает плохо, грустно, дождливо, больно, как угодно. Редко, но иногда мне всё же бывает радостно. Мне не бывает всё равно.

Мы всегда были про огонь. Те, кому мы не можем ответить, сгорают в нём. Те, кто не хочет ответить нам, говорят, что не нуждаются в этом тепле, скрывая первобытный страх перед таинством пламени. Мы — страстный танец без перехода за грань, воздушный поцелуй на границах двух стран через ограду с колючей проволокой, нам хорошо при любом раскладе, потому что не больно, даже если с каждым рядом тысячу раз не один из нас.

Это гораздо страшнее и бесстрашнее, чем про любовь.

Атлас Памяти.

Прошло столько снега

ак мне увидеть, как мы обнимаем друг друга, чем светятся при этом наши глаза?

Я смотрю на других двоих. Они обнимают друг друга, не пугаясь, что мои глаза разрушат их тонкое домотканое стеклянное музыкально-шкатулочное волшебство. Мы все скроены из одного плаща и помним одни и те же дожди. Кому-то из нас за тридцать, но часики никогда не тикают для нас: они исполняют более задумчивые и прекрасные мелодии, потому что мы никуда не спешим — ни в какой мир, кроме собственного. Нас двое и их двое. Мы трепетно и ежедневно служим зеркалами друг для друга, чтобы понимать, правильно ли растём в своём чувстве.

Прошло столько снега, а я только и делаю, что люблю тебя, за неумением делать что-либо более талантливое.

Мария Диатра Подуремя

ОТРАЖЕНИЯ СУДЬБЫ

Зеркало мира есть у меня,

Хочешь взглянуть, так не бойся огня.

группа «Воскресение»

теклодувную мастерскую Ульва знали многие. Бутылки, вазы, чашки и прочую посуду, изящные флакончики для духов, люстры, статуэтки — всё это делал Ульв с учениками и рабочими, и делали красиво и качественно. Печать мастерской — крылатого змея, обвивающего молот — узнавали уже далеко за пределами страны, и всё чаще Ульв брал заказы у богатых иностранцев.

Всё, что ни делали в мастерской, было прекрасно, но кое-что выделялось даже среди прочего. Зеркала.

Их старый Ульв всегда делал только сам, не допуская к работе даже лучших подмастерьев. Все прочие зеркала, даже самые лучшие, хоть немного, но искажали отражение. А как иначе, ведь из шара не сделать ровного стекла! . Но старый Ульв определенно знал какой-то секрет: его зеркала получались идеально ровными и ничего не искажали. Ходили слухи, что они волшебные: женщины видят себя в них куда красивее и моложе, а мужчины — солиднее и величественнее, чем есть на самом деле. В зеркалах исчезали с лиц людей шрамы, морщины и оспины, а из глаз пропадали страх и печаль, и человек, смотрящийся в зеркало, видел себя молодым и счастливым. Но кое-кто, проходя в темноте мимо зеркала Ульва, видел страшных чудищ и призраков, корчащихся в безмолвном крике. Кое у кого в комнате, где висело зеркало, начинала твориться всякая чертовщина: исчезали со своих мест предметы, слышались чьи-то шаги и непонятные шорохи, сами собой открывались и закрывались двери и окна. Но стоило перевесить зеркало так, чтобы на него не падал лунный свет, — и всё прекращалось.

Многие пытались выведать у Ульва секреты его мастерства, особенно насчет зеркал, но никто так и не узнал ничего особенного. Поговаривали, будто старик-стеклодув попросту колдун или продал душу дьяволу в обмен на такое мастерство. Всякое говорили и про Ульва, и про его мастерскую, и про зеркала, но все сходились на том, что равных в стеклодувном деле старику нет.

Семьи у Ульва не было, ни с кем мастер особой дружбы не водил, пустую болтовню с соседями терпеть не мог, и вообще обладал вздорным нравом и был весьма нелюдим. Почти всё время он проводил в мастерской, а с работников, и тем более с учеников, драл три шкуры, не спуская даже малейшей оплошности. Может, в этом и был весь секрет?..

***

Всю неделю погода стояла отвратительная: дождь лил почти не переставая, солнце не показывалось, похолодало, как поздней осенью. Узкие городские улочки превратились в бурные грязные реки по колено глубиной, и люди старались без лишней нужды не соваться наружу. Все оставались дома, у теплого очага, а когда смотрели в окно, то приговаривали: «Ну и мерзкий же выдался август! ».

Даже старый Ульв оставался дома и, тоскуя без любимой мастерской, развлекался тем, что пил вино, играл в карты сам с собой или со служанкой и делал наброски будущих изделий. И вот, поздним вечером, когда дождь разошелся особенно сильно, в дверь мастера постучали. Стук был громкий, требовательный, и Ульв, обычно игнорировавший незваных гостей, всё же подошел к двери.

— Кого чёрт принес в такое время и такую погоду? — крикнул старик.

— Достопочтенный мастер Ульв? Срочное дело от важного человека, откройте!

Подозрительный мастер уже хотел было отправить гостей восвояси, но в последний момент передумал и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин, оба в добротных теплых плащах и кожаных сапогах. Один из пришельцев, высокий и широкоплечий, был одет в легкий доспех и держал ладонь на рукояти меча. Всю левую щеку, от глаза до шеи, пересекал шрам. Второй мужчина, пониже ростом, стоял чуть поодаль, за левым плечом высокого. У него были тонкие, благородные черты лица и живые умные глаза.

— Ну и кто вы такие?.. Чего надо? — проскрипел Ульв, светя фонарем прямо в лица незваных гостей.

Мужчины переглянулись, и тот, что был ниже ростом, улыбнулся и сказал:

— А слухи о вас, мастер, верны: вы грубы и неприветливы. Но неужели вы не впустите в дом даже своего короля?..

— Ха! Да с чего королю… — начал мастер и вдруг осекся, а потом с покаянным воплем упал на колени, умоляя о пощаде.

Невероятно, но на пороге в самом деле стояли Его Величество король Бренн и королевский телохранитель Марк, боевой товарищ со времен северных войн, в которых тогда еще совсем молодой наследный принц показал себя храбрым и деятельным.

Ульв обреченно думал: всё, теперь его казнят за неуважение к королю. Но тот лишь еще раз улыбнулся и спокойно обратился к старику:

— Ну, полно, мастер. Я на вас не сержусь. Вставайте! И, может быть, вы всё же пустите нас внутрь?

Ульв вскочил и, рассыпаясь в извинениях и заверениях в своих верноподданнических чувствах, распахнул дверь, бросился зажигать свет в доме, будить служанку... но его остановил голос короля:

— Постойте, Ульв. Не стоит суеты, я к вам по делу. По секретному делу. Кто еще, кроме вас, есть в доме?

— Марта, служанка, она спит наверху.

— Хорошо. Марк, проверь дом и побудь на втором этаже. Проследи, чтобы нас никто не слышал.

Телохранитель молча кивнул и, забрав у Ульва фонарь, отправился проверять дом. Король тем временем сел в кресло мастера, стоящее у очага, и с наслаждением протянул к огню озябшие руки.

Марк вернулся и сообщил, что всё в порядке: служанка спит, в доме пусто. Король одобрительно кивнул, и телохранитель, поставив на стол какую-то корзину, ушел на второй этаж.

— Мастер Ульв, у вас найдется два бокала? В корзине чудесное вино из моих погребов. Его разлили по бочкам, когда мой отец был совсем молод.

Ульв трясущимися от волнения руками поставил два самых чистых бокала перед королём. Тот налил вино, достал из корзины тарелку с нарезанными сыром и мясом.

— Угощайтесь, мастер. Не смущайтесь, что я король. Сейчас мой титул не имеет значения. Давайте без всяких «величеств», просто по имени — Бренн. Договорились?

— Как вам угодно, Ваше Вели… Бренн, — отозвался старик и, пододвинув второе кресло к столу, сел рядом и взял бокал.

Вино и впрямь было выше всяких похвал — в меру терпкое, в меру сладкое, с потрясающим ароматом. Ульв молча, не решаясь заговорить первым, взял кусочек сыра и стал жевать, краем глаза разглядывая короля. Даже к знаменитым мастерам короли вот так запросто не приходят домой! Когда еще увидишь так близко…

Король тем временем спокойно допил свой бокал, снял сапоги и протянул ноги к огню.

— Мастер Ульв, вам наверняка не терпится узнать, зачем я пришел сюда?

— Да, Ваше… Бренн.

— Я по частному, даже интимному делу королевской семьи. Именно поэтому я пришел в столь позднее время и в такую погоду — меньше шансов, что меня увидят. Надеюсь, вы понимаете, мастер, что это значит, насколько важно хранить в тайне и мой визит, и всё, что я скажу? И какие могут быть последствия?

— Разумеется. Я буду молчать.

— Отлично. Тогда к делу. Королева Аманда — чудесная женщина. Она умна, красива, нежна, великолепно поет… Верите ли, мастер, мы до сих нежно любим друг друга, как в день свадьбы. У нас чудесные дети, достойные наследники престола, и я не устаю благодарить Господа за семейное счастье, дарованное нам. Это бывает так редко…

— Даже у королей?

— Особенно у королей, — усмехнулся Бренн. — А вы мне нравитесь, мастер. Я устал от подобострастия и лести. Это очень утомительно. Так вот, вернемся к моей супруге. Увы, наш век недолог, а женский — особенно. Аманда еще вовсе не стара, но время уже берет свое. Она так боится потерять свою молодость, что я начинаю беспокоиться за ее рассудок. Готова пойти на всё, чтобы сохранить красоту, слушает россказни всех мошенников, которые обещают ей помочь. Недавно троих таких четвертовали на площади, но это не решает проблему… А тут я узнал, что какая-то ворожея посоветовала жене принимать ванны… из человеческой крови! Из крови красивых молодых девушек, еще не знавших мужчины. И жена уже дала тайное поручение искать таких девушек из бедных семей и за хорошую плату семье приводить во дворец… Я помешал этому, она узнала, и был жуткий скандал. Боже, мастер, я всерьез боюсь за неё! Ведьму, что присоветовала кровавые ванны, ищут, и она получит свое, но как быть с женой?.. Вот что я решил. Мастер, про вас ходит много слухов, что вы колдун, что продали душу дьяволу, и потому ваши зеркала так хороши...

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒