Глава III 4 страница

— Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…

Он стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на несчастного, начиная понимать, что человек этот безумен, и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Лысенко, думая: «Мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске? »

Он достал свои последние пять рублей и протянул бродяге.

— Возьми, друг. Больше у меня нет. Бери, бери. Не знаю я — сосед ты мой, не сосед. Да и неважно это. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…

Бедняга смотрел на него непонимающе, по его грязной, изуродованной щеке текла слеза. Караваев вложил ему в руку монету, а он неожиданно порывисто схватил его руку и прижался к ней сухими, треснувшими губами, Караваев, смущаясь, высвободил руку, а человек с голосом Алексея Лысенко, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу и исчез.

Караваев, забыв, что хотел перекурить, пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих обездоленных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих, как неприкаянные тени, как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности, пусть и неприятной.

Он даже не понял, как это произошло. Какая-то девица с подбитым глазом сунула ему в руку игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:

— Ну, наконец-то! Нашелся, наконец, счастливый клиент. Бросайте, молодой человек, скорее кубики на стол: сто процентов, что вам повезёт. Сорвёте хороший куш и поправите превосходно своё финансовое положение. Ставка минимальная: сто рублей, а выигрыш может достичь миллиона.

Расстроенный встречей с несчастным безумцем и, находясь ещё под впечатлением этой встречи, пробудившей в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, той жизни, когда он был молод и счастлив, он машинально взял кубики и уже было поднял руку, чтобы бросить их на столик, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, но тут увидел «цыганку», — ту самую, обворовавшую его. Она гадала по руке симпатичной девчушке в короткой маечке, из-под которой был виден живот. Девушка, выпучив глаза и приоткрыв рот, заворожено слушала «цыганку».

Он вернул кубики опешившей девице и, расталкивая людей, пробился к «цыганке». Схватив её за локоть, он издевательским голосом произнёс:

— Ну, здравствуй, чайоре, хохлацкого разлива. Сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет, говорят. Сам никогда не воровал, но и воров всегда не уважал. Где чемодан мой, Наталка-Полтавка? Вернее Чернобылка.

Он ещё хотел добавить, что сейчас милицию вызовет, но вспомнив свою недавнюю встречу с представителями правопорядка, передумал, и закончил свою тираду так:

— Начистить бы морду твою воровскую, да женщин не приучен бить, так что давай чемодан и разойдёмся, как в море корабли. Хотя забыть, как ты подлюче со мной обошлась, Натулечка, я вряд ли быстро смогу.

Ребёнок на руке «цыганки» рассмеялся:

— Привет, Тимофеич, опять встретились, значит. Рад тебя видеть, дружище, без петли на шее.

Караваев с опаской глянул на ребёнка-крота и повторил, сжимая руку воровки.

— Чемодан, чернобровая, чемодан.

«Цыганка» вовсе не испугалась, она вроде даже обрадовалась встрече. Не отпуская руки девушки, которой она гадала, она весело сказала:

— О-ба-на! Объявился наш шахтёр. Удивляюсь я вам, хера вы лезете всё время под землю, чертей булдачите, спать им не даёте? Ладно бы вам за это платили, так нет, вас за лохов держат, а вы всё прётесь и прётесь под землю. В чём тут прикол, шахтёр, с чего тащитесь? Ты руку мне раздавить удумал? Я же женщина, в конце концов. Да не дави же ты, дурак, — синяки будут! (Караваев, засопев недовольно, ослабил нажим, но локоть не отпустил). Ох, и напужал ты меня, дядечка, ох, и напужал. Чемоданчик, значит, пропал у тебя, да? Тот, шо на полочке лежал? С трусами заштопанными?

Караваев покраснел. Вокруг них стал собираться любопытствующий народ.

— Ай-ай-ай! Беда-то, какая, горе, какое у человека, товарищи, — продолжила «цыганка» громко. — С виду не старикашка ещё, а за такое старьё зубами цепляется. Да твоими тряпками, дядя, полы стыдно мыть. Хочешь я тебе сейчас дюжину турецких плавок одноразовых куплю, а то смотреть на тебя страшно, так ты распереживался? Тебя ж кондрашка сейчас хватит, дядя. Успокойся, успокойся, пожалуйста.

Она подмигнула девушке, руку которой она цепко держала. Девушка икнула и растерянно хихикнула, а цыганка произнесла на этот раз напористо и зло:

— Отпустил руку, дурак. (Караваев почему-то в этот раз покорно отпустил руку). Вот так лучше будет. Свидетели у тебя есть, дядя? Врубаешься в ситуацию, недоумок? Я, да ты, да водитель, ещё ребёнок, но он не в счёт: он крот наполовину. Тут всё не в твою пользу, придурок. Понял? Так, шо, дёргай, давай. Противно на тебя смотреть, раздолбай. Уши не надо развешивать, искатель чемоданов. Ну, ты, шо, не понял? Не обламывай мне мой бизнес. Да, шо ж это такое, а? Упёрся, как баран! Свали поскорее с моих глаз! Люди, гляньте на этого барбоса небритого!

Караваев, задохнувшись от ярости, смог, только выдохнуть «Ах, ты…», но тут, как из-под земли появились два дюжих амбала с очень грустными одинаковыми лицами. Они легко заломили ему руки за спину, и повели вверх по аллее, разбивая его головой, как тараном, плотные ряды людей.

Через некоторое время «близнецы» отпустили его. Караваев, захлёбываясь от обиды, попытался объяснить верзилам, что с ним произошло, но один из них остановил его, положив тяжёлую руку ему плечо.

— Не лезь, батя. Можешь ненароком железа в организм схлопотать, — сказал он устало.

А второй добавил:

— Потерял — не плачь, нашёл — не радуйся.

Амбалы растворились в толпе, а Караваев остался стоять, чуть не плача, посреди шевелящейся аллеи, чувствуя себя абсолютным нулем. Обида душила его: какая-то мерзавка, действуя с наглым смешком, будто он и не человек вовсе, а червяк какой-то, которого можно просто раздавить, втоптать в грязь, унизила его и оскорбила второй раз за день, обошлась, как с презренным жалким ничтожеством, не имеющим никакого права голоса! Никогда ещё за всю свою жизнь он не был так унижен и оплёван. Настроение и так неважное, упало до нулевой отметки. Ощущение безысходности, бессилия, бесправности охватило его и, как следствие возникла апатия, усталое равнодушие, злость и усилившаяся внутренняя тревога.

Кто-то осторожно коснулся его плеча. Он, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял гладко выбритый старик, в старом, но чистом костюме. На лацкане пиджака был прикручен институтский ромбик и пионерский значок.

Погладив Караваева по плечу, мужчина участливо произнёс:

— Не надо расстраиваться, товарищ. Я всё видел. Моему возмущению и негодованию нет предела! Это полнейший либеральный беспредел, товарищ! Вот он — злобный оскал капитализма! Вот такие вот «господа», как эта гадалка, хамка и мерзавка мнят себя, понимаешь, хозяевами жизни, но они и не догадываются, что роют себе яму, которая их же и поглотит. Это время близится, товарищ! Мы их, когда время придёт, зароем в эту яму и катком прокатаем, чтобы памяти никакой о них не осталось! Гений двадцатого века Владимир Ильич Ленин предупреждал нас, говоря, что угнетённый класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались как с рабами. Мы рабами быть не хотим, а час расплаты близится, товарищ. Всей этой сволочи мы совсем скоро укажем их истинное место.

— Кто это — мы? — устало спросил Караваев, озираясь тоскливо.

— Мы — это НРСПСО, Народно-Революционный Союз Патриотических Сил Отчизны, — почему-то понизив голос и озираясь, ответил мужчина и, наклонившись к уху Караваева, добавил шёпотом, — вы можете прямо сейчас вступить в наши ряды. Вступительный взнос мизерный, чисто символический — всего десять рублей, так сказать, на мелкие организационные нужды партии, а я вам дам нашу программу и удостоверение выпишу. У нас скоро съезд будет, мы вас приглашаем.

Мужчина замер в ожидании ответа, пытливо вглядываясь в пасмурное лицо Караваева, а тот, взглянув на часы, отодвинул агитатора, сказав:

— Где вы раньше-то были со своим мудрым Лениным, когда Гайдары с Чубайсами дербанили страну? — и двинулся вперёд.

Удручённо махнув рукой, он влился в человеческий поток, но далеко он не продвинулся. Неожиданно где-то впереди затрещали выстрелы, пахнуло порохом, ветер донёс раздражённый гул голосов, выкрики, невнятный собачий лай. Движение шумно бурлящего людского потока, неожиданно стало замедляться и вскоре, будто вода, встретившаяся с запрудой, замерло, закипев раздражённым гулом у преграды.

Толпа затопталась, закачалась волнами, как поле под ветром, и замерла. Передние ряды, встретившись с какой-то непреодолимой, и, по всему, опасной преградой стали недовольно и шумно галдя, сумбурно откатываться назад, потащив за собой задние ряды и вместе с ними Караваева.

Основательно помятого, с отоптанными ногами, его вынесло к бетонному забору, где ему удалось притулиться среди плотно сидящих на корточках людей. Он прикурил от сигареты соседа справа, жадно затянулся и спросил у него:

― Не знаешь, что за беда там впереди?

― Люди в масках вышли на работу: плановое мероприятие по прессовке торгашеского племени. Ненасытная эта братия втихаря приторговывает и наркотой и оружием. Быстрая прибыль ― мечта любого торгаша, отказаться от неё этот жадючий народец не в силах, по молитве живут: «деньги не пахнут». Не замечая, что извлекая так называемый чистоган из дерьма, начинают сами смердеть при жизни, ― ответил мужчина. Говоря это, он задумчиво глядел куда-то вдаль поверх голов толпы. Докурив сигарету, он рассеянно глянул на Караваева, устало продолжил:

― Совсем ещё недавно на месте этого торжища был тенистый городской парк, излюбленное место отдыха горожан, здесь я рос. Мальчишкой лазал по деревьям, в пруду купался, на велике гонял, на пикники с родителями ходил, с девчонками здесь встречался. Видите, во что превратила парк здешняя торгашня? Вытоптанная, бесплодная, треснувшая от жары земля. Дай волю этой саранче ― обглодает всю землю. Когда-то давно, разрушив город торгашей Карфаген, римляне перепахали землю врага и засыпали её солью. Это было ещё до Рождества Христова, который сам, как известно, торгашей прогнал из храма бичом из верёвок. Смертельная схватка римлян с империей детей Молоха была неизбежна, такова логика жизни. Рим с ужасом понимал, что торгашеский этот город, вышедший из чрева древних языческих Тира и Сидона, где опирались надеждами и чаяниями на тёмные подземные силы и ублажали их сжиганием детей ― враг жизни и света, и он страшнее орд грубых варваров насильников и грабителей. Знаете, что такое гекатомба?

― Нет, не знаю, ― Караваев посмотрел на говорившего с интересом. Он совсем не был похож на здешний люд. Одет он был в чистую серую и длинную до колен рубаху, выпущенную поверх брюк, на ногах были сандалии, а на голове странная квадратная тюбетейка из чёрного щелка, из-под которой к крепким плечам струились светлые волнистые волосы. Загорелое, без морщин лицо со светло-голубыми глазами, обрамляла густая русая борода, в которой поблескивали редкие серебряные нити. Борода мужчину не старила, но Караваев на глаз прикинул, что они с незнакомцем скорей всего ровесники. Отторжения к незнакомцу не было, и он даже ощущал какую-то странную неизъяснимую симпатию и интерес, хотя они и минуты ещё не проговорили, ― спокойствие соседа притягивало.

― Представьте себе штабель дров, приготовленный для костра, в котором будут сжигать живых детей. Такова была жертва демону Молоху, который должен был спасать богатства и роскошную жизнь этих торгашей-язычников. А они был воинственны, в том смысле, что хорошо оплачивали кровавую работу солдат наёмников, силу которых познали и греки, и сицилийцы и жаркая Иберия. Им вполне по силам было разрушить Рим ― своего главного врага, к тому же у них был гениальный воитель Ганнибал, способный это совершить. Когда же он увязал в болотах окружающих Рим, и просил подкрепления у своих спонсоров карфагенских торгашей, то они стали подсчитывать свои расходы на войну, раздумывать, и обрекли на поражение Ганнибала и себя на смерть. Молох сожрал своих детей. В истории много мистических страниц.

― Интересная история, ― пожал плечами Караваев и посмотрел на часы. ― А операция эта войсковая надолго, как думаешь?

― За час должны управиться, ― ответил мужчина, внимательно глянув в лицо Караваева. ― А вы куда-то спешите?

― Не так, чтобы очень, но время, однако, утекает быстро, ― ответил Караваев, сам удивляясь своему туманному ответу, ведь он хотел сказать, что направляется в отель, но почему-то увильнул от прямого ответа. Скорбные уроки сегодняшнего дня, по всему, не прошли даром.

Сосед посмотрел на него пытливо.

― Ваша правда. Время в самом деле убыстрилось. Впрочем, так и должно быть в конце времён, когда время выходит из пазов ― мир слетает с катушек. Вы издалека?

Караваев помялся.

― Из Красношахтёрска. Слышали когда-нибудь про такое райское местечко?

― Эхо вопля бесправного, ободранного и голодного люда из угольной преисподней Крайнего Севера долетело и до нашей галактики. Зачем вы здесь, северянин? Какая нелёгкая занесла вас в эту сказочную фикс-галактику, брат? Попавшему в эти ведьмины круги выбраться из этой космической магнитной ямы задача задач. Вас не просветили ещё по этому поводу? Но, глядя на вас, я смело решусь предположить, что встретили вас здесь не хлебом и солью, ― сказал мужчина, окидывая Караваева с ног до головы быстрым и пытливым взглядом.

― Он угадал, ― усмехнулся Караваев. ― Не трудно было, догадаться, думаю. Приголубили курортника, приголубили. Грабанули, как пацана. Уплыл чемоданчик мой со смокингом и штиблетами. Хорошо хоть паспорт и путёвка целы.

В глазах незнакомца блеснула усмешка.

― Паспорт спасли, говорите? О, это ценнейшая вещь! Поздравляю. Вы невероятно везучи. Спасли свидетельство принадлежности к останкам великой страны и великого народа. Какая удача. Господи, как же наши бедолаги праотцы веками живали без паспортов, этой книжицы со штампами, в которой теперь даже не указано племя, к которому принадлежит человек? Предки наши преспокойно обходились без них, прекрасно знали, какого они рода, племени, ходили по своей земле, женились, рожали, умирали, воевали. В наши дни паспорта нужно выдавать только жителям тьмы. К чему они людям света? Хорошему, чистому человеку паспорт не нужен ― он в глазах у него, а свет в них из сердца, как у вас, к слову. Но если наличие паспорта вас, г-мм, утешает… а штиблеты, брат, дело наживное.

Караваев не заметил иронии в словах мужчины, и обиженно возразил, не заметив, что проговорился:

― Наживное, как же! Как в таком костюмчике, на босу ногу, ёш твою два, в отель-то явиться? Могут под зад дать, чтоб пейзаж не портил.

― В отель? ― удивлённо протянул сосед. ― Так вы держите путь в Зазаборье, в Тьмуград? Что вы там забыли?

― Что забыл, что забыл, ― ворчливо проговорил Караваев. ― Отдохнуть решил. Путёвка у меня. На три недели. С питанием и медобслуживанием.

― Ах, вот так даже! С питанием и даже с медобслуживанием? За какие же заслуги такая щедрая премия жителю белого света? Какой магнат вам оплатил сей потрясающий вояж, что за Ротшильд? Бросьте, бросьте! Вы подначиваете меня, шутите?

― И не думал, да вот она, путёвка, тут, ― похлопал себя по карману Караваев. ― Фирма, как её, «Интертурсикретсервис», директор прибалтиец какой-то Недождётис… печати, всё как положено…

― Путёвка, печати, «Интертурсикретсервис», прибалтиец, Недождётис, это мне напоминает балладу, где Морж с Плотником обещали устрицам рассказ о башмаках, сургуче, капусте и королях и съели их. Думаю, в вашем случае будет тот же финал. Торгаши остроумны. Дельце провёрнуто с юморком. И как всегда нагло с усмешечкой и подковыркой. Это они умеют ― юмористы. Так дело обтяпают, что под демократический хохот, прохохочет человек и дом свой и страну, да ещё и аплодировать будет умельцам смехачам. А это «Недождётис» ― конгениально! Эх, народ мой, когда ты думать-то станешь? ― покачал горестно головой мужчина, с жалостью глядя на Караваева. ― И вам, брат, простите, не пришло в голову, что слишком уж говорящая эта фамилия Недождётис? Что это тонкий намёк на толстые обстоятельства? ― он смотрел на Караваева с жалостью. ― Не возникло ассоциации с глаголом «не дождётесь»? Я, вот, почти уверен, что так и произойдёт, не дождётись вы, брат, не медобслуживания, ни питания. Вас надули господа юмористы. И не за бесплатно, скорее всего.

― С чего это ты так решил? ― уставился на него Караваев.

― Я хорошо знаю здешние правила. Потому что в обманной стране Зазаборье жизнь, если этот порядок вещей называть жизнью, построена на системе трёх «О»: обмане, отъёме, оргии. У вас, видимо, ещё живы приятные воспоминания о путёвках по профсоюзной линии? Деньги! Вот универсальный ключ, который открывает самые крепкие двери в Зазаборье. Но не стоит переживать, вы ж никого не надули. Это было б для вас худшим испытанием, утешьтесь сердцем честным. Обидно, думаю, но это мелочи жизни. Вот для тех, кто вас надул это ещё один шаг в ничто. Да, и разве первый раз нас надули? Всю страну надули господа недождётисы, раздав бесплатные путёвки в прекрасный мир равных возможностей и свободы самооголятся. А ещё раньше надули прошлые поколения, тоже немало прекрасного обещали: землю крестьянам, заводы рабочим, миру мир, братство и равенство, но те хотя бы попытались выполнить свою программу.

Караваев насупился, хмуро проговорил:

― Да, ладно, ладно, тебе пугать-то! Чего это сразу-таки ― надули? Не пугай меня, не пугай. Говоришь, деньги двери открывают? Так я тебе докладываю: путёвочка моя кровными девятью вагонами угля оплачена. Она, дорогой товарищ, по этой причине и есть ключ к дверям моего гостиничного номера. И я, кровь из носа, постараюсь дойти до вечера к заветным дверям моего номерочка. За тридевять земель прилететь и отступить? Некуда. Нужно идти в отель, а там дальше видно будет, что из всего этого выйдет.

― Как знаете. Отговаривать не буду, ― дорогу осилит идущий, но боюсь, что вас ожидает ходьба по кругу, а может быть и по всем кругам ада. Лучшая придумка дьявола ― это создать видимость, что его нет. Где доказательства того, что этот ваш клочок бумаги с печатями гарантирует вам право на отдых в отеле? Вы заглядывали в головы шутников, предлагающих вам этот комфортабельный отдых в Зазаборье, могли видеть превращение вашего угля в деньги и их движение? Кто-то из ваших коллег по работе уже отдыхал по путёвкам «Интертурсикретсервиса»? Вы поверили наслово, в бумажный фантик...

― Да чего это ты всё учишь? ― перебил Караваев собеседника недовольным тоном. ― Что ж, по-твоему, выходит никому, никому не верить? И что за жизнь тогда будет, когда не матери, ни отцу не будешь верить? И вообще, больно умным и вёртким ты себя выставляешь. Расскажи ещё, что тебя самого никогда и нигде не надували. Насквозь людей видишь, наперёд всё видишь? Что ж ты, ёш твою два, такой чистый, не обманутый, сидишь у бетонного забора на этом заплёванном торжище, среди обманутых? Сам же говорил, что всю страну надули. И выходит и тебя вместе со всеми, даже если ты всё это наперёд видел…

― Так, так, так, ― удовлетворённо потирая ладони, проговорил незнакомец, ― кажется, я встретил честного, от сердца говорящего полемиста! Это мне нравится, здешний люд полемизирует только тогда, когда появляется возможность что-то урвать. Отлично, поговорим. По крайней мере, не напрасно убьём время, пока ОМОН будет совершать свою благородную и полезную миссию. Да я, брат, и не говорил, что я сухим из воды вылезаю и в огне не горю. Грешен, как все, ибо в грехе зачат. Но к моменту, когда заработал в стране коллективный «недождётис», я по счастью, сподобился найти Утешителя и Учителя. В воду эту с пираньями я не полез, людям не советовал и сам ваучер брать отказался. Это, конечно, маленькое утешение и гордыней называется, но и твёрдостью тоже можно назвать, наверное. Но коллективный «недождётис» в этот раз обязан был победить, он сомкнулся с мировым злом для окончательной победы дьявола. И не умный я, я ― спокойный. Я спокоен с тех пор, как всем сердцем прочувствовал, что никакие обманы не страшны человеку, когда в его сердце мир и взор устремлён в небо.

― Вот! Теперь я всё понял. Ты ― этот, как его, миссионер, ― рассмеялся Караваев. ― У нас ходят по домам старушки. Призывают: «Вернись блудный сын к своему Отцу. Он ждёт вас».

Рассмеялся и мужчина.

― Нет, нет, я не миссионер, но с Заветом я в ладу. А за спинами многих наивных миссионеров стоят те же «недождётисы», только в священническом облачении, с кошельком для взносов для всегда нуждающегося их бедного Господа, или с дубиной за спиной. Они твердят о любви к богу и требуют любви от паствы. Но чего может стоить слово «люблю», произнесённое без любви, а ещё чаше по принуждению и внушению? Это великое слово «люблю», и очень трудное. Во времена, когда кругом зло, смерть и ночь, сама реальность движет сердца к отрицанию и вниз. У людей столько обид на Бога! Мы все больны обидами, но упорно не желаем идти в Его лечебницу, где двери всегда открыты. Мы его пациенты и по-прежнему живём в том же мире, где властвует гордый дух пустыни, который когда-то искушал Господа нашего тремя соблазнами, которые Он без раздумий отверг. Но ему это было легко сделать ― богочеловеку, властелину бытия. А мы… муравьишки в людском муравейнике...

― А говорил, что не миссионер, ― опять рассмеялся Караваев и погрозил собеседнику пальцем, ― красиво говоришь, а сам подбираешься, это… охмурять.

― А вы чего боитесь? Что я у вас отниму ваше Евангелие ― паспорт-оберег и путёвку-икону с подписью всемирного Недождётиса? Денег на храм попрошу, да? Или разрушу ваши глубокие и надёжные представления о мироздании, и вам станет хуже? Вам разве сейчас хорошо? Не похоже…

― Будем живы, не помрём, ― раздражённо махнул рукой Караваев. ― Чего тебе паспорт-то мой дался?

― Я пытаюсь объяснить, что вокруг вас нереальный мир, где мысль и жизнь, логика, правда и ложь ― вещи обесцененные и грани между ними стёрты. И это отражение того мира, из которого вы прибыли, в кривом зеркале ирреальности. Это разделённый мир, где легимитизированно неравенство людей. И мало того, часы этого мира спешат, как бы пытаясь показать наше недалёкое будущее. Паспорт вам здесь не помощник, здесь действуют другие законы. Тут место, в котором придётся подтверждать имя человека или зверя выбором. Не тем лукавым, дающим свободу выбора в универсаме между микроволновкой и кофемолкой, а тем, который всегда стоял перед человечеством на развилке его дорог ― это выбор между хлебом земным и хлебом небесным, ибо от этого выбора и зависит жизнь человечества.

― Про хлеб понимаю, про паспорт не очень. Что не так? На нём моё фото, не чужое ― это же документ, ― пожал плечами Караваев. ― Гладко ты чешешь. Прям, как армейский политрук. Сам-то, что ж воздухом одним питаешься? Смотрю, жив и здоров, румянец на щеках. Вон по телевизору попов показывают, они тоже о небесном всё, да так разъелись, ёш твою два, на воздухе небесном, что в телевизор не влезают. А мы против неба ясного ничего против не имеем, да и без хлеба-то долго не протянешь.

― Так вы себе хлеб земной лишь в булочной и на столе представляете? ― улыбаясь, спросил собеседник, и, не ожидая ответа, спросил:

― А его, хлеб этот, всё трудней и трудней добывать стало, правда ведь?

― Платят мало, цены в магазинах ого-го, коммунальщики дерут, болеть нельзя ― себе дороже будет. Да сам, не знаешь что ли, какая нынче житуха? ― скривился Караваев.

― Знаю. А вы когда-нибудь видели или слышали, чтобы хоть кто-то из тех, кто сейчас живёт, не тужа и припеваючи, ― вы их в «ящике», эту передовую часть общества видите, наверное, каждый день, когда-нибудь жаловался на высокие тарифы ЖКХ, на дорогое здравоохранение или на дороговизну продуктов? Они всё больше скорбят, что свободы маловато…

― Дык… сказал Караваев и, не найдясь, что сказать дальше, почесал затылок.

Его собеседник, наблюдая за Караваевым, выждал и продолжил:

― Не слышали. Выходит, что у нас две страны, счастливая ― меньшая, которая не думает о таких мелочах, которыми забиты головы второй и большей части населения, в которую входим и мы с вами ― лузеры и лохи по их мнению. И хлеба земного у этой меньшей половины человечества в избытке, но вся жизнь их проходит в бесконечной заботе о нём. И эта забота о хлебе земном, став единственным счастьем человека, его центральной заботой, приводит к похоронам свободы, любви, совести, милосердия, истины, достоинства, лишает человека этих духовных благ. Это и есть великая цель и идея дьявола ― мировое подчинение его воле, требование отдать ему свою свободу и совесть взамен хлеба земного и счастья быть сытым. Но ведь не стал Иисус превращать камни в хлеба, ни хлебом одним жив человек…

Караваев не дал ему договорить.

― Тут цыганка одна с дитём, жалилась мне, что совсем оголодала, дня три не ела. Жалко мне её стало, ну, я последний кусок хлеба ей. Так она обиделась и выкинула мой неправильный бутерброд, ёш твою два. Тоже сказала, не хлебом одним жив человек, сказала, что жив он ещё салатиками вкусненькими и пивком добрым, телефоном хорошим и машиной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Чучелом музейным обозвала меня, чемоданчик мой ― цап, и в джип! Не хлебом одним жив человек, но ещё и чемоданами чужими. Тут, друг, я кумекаю, что дело в том, какое сердце в человеке, звериное или человечье. У кого оно человечье тот поделится хлебом с голодным, и, оголодав, не станет вырывать из горла у другого человека кусок. Есть на этом свете какая-то общая справедливость, которая не прописана в законах, которая внутри человека, в его сердце. Ведь есть же, скажи? Ни за что не стану я невинного, больного, старого, ребёнка, мучить, и сердце моё болит, когда горе чужое вижу. Да один я разве такой? Прикинь, что было бы, когда все как эта Наталка-цыганка думали? Людоедство сплошное.

Глаза незнакомца светились, он смотрел на Караваева с любовью.

― Вот из-за этого малого остатка людей вроде вас, которые без раздумий и философствований, на генном уровне не желают нарушать то, что предписывает единая справедливость, закон любви к ближнему, не даёт псам святыню, ― мир ещё жив! Верно, верно, верно, дорогой мой человек, но Зверь не отступится, ему нужна победа. Он хитер, злобен и коварен. Принявшим его искушения он не позволит выйти их круга, в который он их поместил, потенциальным рекрутам он будет петь лживую осанну, не трогает и царей им назначенных. Но хорошо видит опасность именно в этом остатке малом, который сохраняет совесть и веру в справедливость, любовь к ближнему и достоинство…

― Смотри, ― сказал Караваев и, повертев головой, поднялся, ― народ зашевелился, кажись, распотрошили уже коммерсов. Встаём?

Сосед его встал. Поднялся невероятный гомон, притомившаяся от долгого ожидания разношёрстая публика, ругаясь и толкаясь, шумно двинулась вверх по пологому подъёму.

Пошли и Караваев с незнакомцем, который был погружён в какие-то свои мысли, лицо его было печальным. Шли молча, но когда толпа чуть поредела, и гомон немного утих, мужчина сказал, не глядя на Караваева:

― Он им внушил, что мы никогда не дадим сдачи…

― Кто внушил? ― удивлённо повернулся к нему Караваев.

― Он, ― повторил он задумчиво, будто говорил с самим собой. ― Но по-другому не может быть. Тьма не рассеется, если не возгорится светильник, но свет нуждается в поддержке, мы не должны дать ему погаснуть.

Он повернулся к Караваеву, протянул ему руку.

― Что ж, я рад был встретить… человека. Если дойдёте до рая земного, я имею в виду отель, поищите там людей, они есть везде. И вообще, время, когда люди начнут узнавать друг-друга близко.

― Ладно, будь здоров, ― сказал Караваев.

Крепко пожав руку собеседника, он спросил:

― А ты чего здесь?

― Я ищу человека, ― улыбнулся незнакомец.

― Знакомого? ― с интересом спросил Караваев.

Незнакомец рассмеялся, погладил его по плечу, повернулся и пошёл быстрым шагом. Провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру, Караваев непроизвольно потрогал карман с очертаниями паспорта, думая: «Ёш твою два, ну, не заграницей же я? Что он про паспорт-то нажимал всё? Сколько здесь странных личностей! Но этот хоть из тихих, из говорунов. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Пойду дальше».

Вскоре он вступил в часть аллеи, где расположились торговцы. Рядов было несколько, проходы узкие, горы разнообразных товаров лежали на раскладушках, ящиках или просто на кусках плёнки. У этого товарного изобилия толпились покупатели. Они торговались, ругались, рассматривали товары, спорили. Набив огромные клетчатые сумки товарами, и, погрузив их на тележки, покупатели начинали медленно пробиваться вниз по аллее, против основного течения толпы, ползущей вверх. Эта часть аллеи показалась Караваеву необычайно длинной, казалось, что торговые ряды никогда не кончатся. Хотелось где-нибудь приткнуться, присесть, передохнуть, но это было сделать невозможно: все обочины были плотно заняты торгующими. Толпа напирала, несла Караваева в своём шумном и мутном потоке. Он вертел головой, таращил глаза и плыл в этом потоке, как щепка, плывущая по течению.

Когда торговые ряды, наконец, закончились, его глазам предстало странное зрелище. Плотные ряды пёстрого, разномастного люда шевелились в этой части аллеи, как бескрайнее колосящееся поле. Аллея расширилась здесь почти вдвое. Караваев, удивлённо озираясь, глядел во все глаза по сторонам, пытаясь понять, что здесь происходит. Он пошёл медленнее, впрочем, идти быстрее и не получилось бы: плотность людской массы значительно возросла, а движение её было хаотичным.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒