Глава III 2 страница

Она повернулась к водителю, молодому парню, который курил, и внимательно разглядывал Караваева, бросив раздражённо:

— Ну, шо, Колян? Я ж тебе говорила, шо никого на пляже не будет. Шо они враги себе, шо б после вчерашнего морские ванны здесь принимать? Они же себя любят. Блин, бензин только зря пожгли. А этот, (она коротко хохотнула, кивнув головой в сторону Караваева), этот видать с Луны свалился.

— Так поехали на аллею. Хера ж здесь торчать? — грубо ответил водитель, закуривая ещё одну сигарету. Цыганка медлила. Отрицательно качнув головой, она сказала:

— Погоди, Колян, дай раскумекать, не пустыми же ехать.

Мягкое «Г» цыганки выдавало в ней южанку. Ветерок донёс до Караваева сладкий запах табачного дыма, у него закружилась голова и он, краснея, обратился к водителю:

— Друг, угости сигареткой. Курить дико хочется, а купить здесь негде.

Парень ногтем «выстрелил» недокуренной сигаретой к ногам Караваева и, ощерившись, произнёс гнусаво:

— Докури, лошок, но учти, что у меня «сифон». Научно сифилис называется. Знаешь, что это такое?

Караваев, совсем не ожидавший такого ответа, обиделся.

— Зачем же так, парень? Я вроде к тебе по-человечески, как мужик к мужику, как курильщик к курильщику, а ты хамить. Ты, видать, в армии не служил, и родители тебя не пороли, когда ты поперёк лавки лежал, а надо было бы, — сказал он.

— Чё, ты, сказал, козёл? Ты, чё прогнал, сохатый? — озлился водитель, оскаливаясь и приподымаясь в кресле. — Может тебе ещё и «косячок» забить? Или харю тебе надрать? Надрать тебе харю, уродище?

Караваев укоризненно покачал головой и взялся за ручку чемодана.

— Пойду я, золотые вы мои, прощайте. Консенсуса, чувствую, у нас не предвидится, — сказал он тихо.

Цыганка остановила его, придержав за руку. Она строго прикрикнула на водителя:

— Ну, шо ты опять, Колян? Шо ты опять погнал? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного лошка на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник. — И заорала на ребёнка, который проснулся и захныкал, ― Заткнись, кротиное отродье!

Ребёнок смолк, закрыл глаза и зачмокал пустышкой. Водитель засопел обиженно, но возражать цыганке не стал. Снова закурив, он прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: « Гоп-стоп, — мы подошли из-за угла, гоп-стоп, — ты много на себя взяла…»

― Да сделай же потише, придурок! ― заорала на него цыганка и он, нехотя, убавил звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка, отпустив руку Караваева, сказала:

— Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В плену был, год в яме у чеченов просидел пацан. Как думаешь, добавляет здоровья такой отдых?

Не сводя чёрных глаз с лица Караваева, она сделала шаг вперёд.

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида стала быстро проходить. Он с жалостью посмотрел на дремавшего водителя, и уже спокойным тоном сказал:

— Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к Караваеву почти вплотную и, буравя его чёрными глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему показалось, что глаза её смеются:

— Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделав шаг назад, он кисло улыбнулся.

— Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете. На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала ответа. При этом она, опять сделав шаг вперёд, не сводя с него глаз, проговорила:

— Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев попятился назад, досадливо пожав плечами.

— Какие могут быть у шахтёра, баксы-шмаксы?! Я их и в руках-то никогда не держал, рубли, милая, хе-хе, забывать начинаю, как выглядят. А ты — баксы!

Цыганка будто ждала, что Караваев занервничает, и запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

— Подмогни, милай. Без отца дитя. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными» дать, если «зелени» нет. А, хошь, я те погадаю? Давай, погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому, такую родину, мать твою, иметь…

Караваев развёл руками.

— Да, нету, нету, у меня валюты, милая. Была б, дал бы тебе и баксов, и евро, и юаней.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически в его глаза и вдруг зло заорала:

—Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю: не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, я аж взопрела вся. Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Он быстро отвёл взгляд от ребёнка.

— Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня. Я не люблю, когда на меня давят, — сказал он, присаживаясь на корточки.

Он открыл чемодан и, пошарив в нём, извлёк из него скромный бутерброд: между двумя крупными ломтями серого хлеба желтела полоска подтаявшего от жары сала. Караваев закрыл чемодан, несколько мгновений разглядывал бутерброд, потом словно очнувшись, сглотнул слюну, встал и протянул его цыганке.

— На вот, поешь. Чем богаты…

Цыганка машинально взяла бутерброд. Глядя на него недоуменно, и, почему-то опять озлившись, она выдохнула:

— Ты, шо ж мне дал, придурок?

Караваев обиженно поджал губы.

— Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота не лезет, так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.

– Та, я с двенадцати лет не девочка, — скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд, и, не обращая никакого внимания на обидевшегося Караваева.

— Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? — хохотнула она, оторвав взгляд от бутерброда, и, неожиданно сильно размахнувшись, швырнула его в сторону дюн.

Караваев проводил глазами улетающий «сальбургер», который в воздухе расстыковывался на свои составные части, и не смог сдержаться.

— Что ж ты, дура, вытворяешь? — сказал он строго. — Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука у тебя поднялась? Что ж ты такое вытворяешь? Ни стыда, ни совести! Это ж надо, над хлебом так глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!

Цыганка перебила его, скривившись:

— Та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Шо не хлебом одним жив человек, написано. И правильно написано. Люди знали, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё салатиками вкусненькими, пивком добрым или джин тоником, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым, виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Человеку много чего надо, чучело ты музейное.

— И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова тоже, — подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.

— Значит, нет у тебя денег? — заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. — Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо у тебя в чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару баксив выделишь несчастным, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, тогда, жлобяра. Меня, знаешь, тошнит от таких, как ты.

Но она сразу не ушла, с заинтересованным видом спросила:

— А ты, дурень, никак в море купался?

— Вам-то, что? — насупившись, сказал Караваев, глядя себе в ноги. Он сейчас желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла с его глаз. Сам он почему-то не мог уйти, ноги его будто вросли в песок.

— Мне-то ничего, а вот тебе делов, дурень, будет, если купался, — расхохоталась цыганка. – Здесь вчера подводная лодка атомная взорвалась. Видать в дыру её эту засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.

— Или елдырь второй на лбу, — вставил водитель. Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:

— Поехали, поехали, Наталка. Поедем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.

— Та сейчас, — отмахнулась от него цыганка.

Она почему-то медлила, разглядывая Караваева странным, бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Цыганка вытащила из блузки грудь, сунула сосок ребёнку в рот. Ребёнок жадно присосался к соску, зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул его, сказав хриплым баском, повергая Караваева в транс:

— Просил же тебя, по-человечески просил тебя дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша.

— Заткнись, ублюдок, — гнусным голосом прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, — Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься у меня.

По спине Караваева побежали холодные мурашки, сердце застучало гулко, он мгновенно вспотел.

— Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались! Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу Пепси-Колы. Пепси-Колы хочу холодной и от йогурта, или от «Актимеля» не отказался бы сейчас. Просил же тебя не пить пива, не отравлять меня. Не жалеешь ты дитя, — издевательским тоном пробасил ребёнок.

— Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! — закричала цыганка и швырнула ребёнка на песок.

Караваев вздрогнул. Он представил себе, как должно быть больно было малышу от падения, пусть даже на песок. Но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:

— Дура, дура, — сказал он, показывая язык, — дура и Колян твой чокнутый. От меня вам не избавиться, на аллею я всё равно быстрей вас доберусь. Мне-то напрямик, шалава. И вообще, я ведь могу, куда надо на тебя дуру заявить, за такое отношение к дитю.

В следующее мгновение он стал быстро-быстро, по-собачьи рыть песок и вскоре погрузился в него с головой. Мелькнули и исчезли розовые пяточки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна движущаяся песчаная трасса, по которой он двигался. Потом признаки движения под песком исчезли.

«На глубину ушёл», — глупо улыбаясь, подумал Караваев. Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она ему, как ни в чем, ни бывало, усмехнувшись, сказала:

— Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы продула, кабы поспорила с малявкой. Ему же напрямик, а тут на машине по пробкам не разгонишься. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше нет, видеть твою постную харю.

Она смачно плюнула в ноги Караваева, ругнулась грязно, и, ловко подцепив его чемодан, птицей взлетела на подножку джипа, крикнув:

— Варежку закрой, недоумок. Чао, бамбино, сори.

Джип, взревел мотором и, обдав опешившего Караваева песком, мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».

Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан, в котором был весь его нехитрый скарб: плетёные кожаные туфли Гомельской обувной фабрики, нейлоновая рубашка зелёного цвета, почти неношеный бостоновый костюм, два галстука, три пары носков, заштопанных на пятках, креплиновые брюки, купленные в 1980 в год Олимпиады, кусок турецкого мыла «DURU», новое китайское полотенце, джинсы «варёнки», приобретённые на областной толкучке в обмен на ваучер, во времена Чубайсовской приватизации, пара выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, портативный радиоприёмник с наушниками, плавки, болоньевые шорты, набор для бритья; книга Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданная в Алма-Ате в 1984-ом году издательством «Кайнор» и три журнала «Вокруг Света» за 1988-ой год.

Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорбленный, готовый плакать от разъедающей его обиды, Караваев в трансе сидел на песке, не сводя глаз с дюн, за которыми исчез джип, а руки его в это время бесцельно сгребали горки из горячего песка.

Продолжая сгребать песок, он с тоской заторможено думал о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, (а ничего другого в голову ему не шло), тем большее его охватывало отчаяние.

В голове его вырисовывалась мрачная картина. Быстрой чередой неслись безрадостные, разлагающие волю мысли: «Судя по тому, что наговорил тут диктор Федот, отель ― это шикарное заведение, а не какой-нибудь занюханный автокемпинг на второстепенной дороге, — думалось ему. ― Там останавливаются люди обеспеченные, прилично одетые. И тут явится чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, старой майке и выгоревшей бейсболке и скажет: «Здорово живёте, господа хорошие! Прошу любить и жаловать ― Караваев Иван Тимофеевич, прилетел к вам отдохнуть». Вообще-то, могут и на порог пустить, прогонят в три шеи, поддадут под зад пендаля и гуляй, Вася. Ну, предположим, что пустят? Как же я три недели буду обретаться среди людей, мягко говоря, в таком пляжном виде? Нет, не пустят. Скорей всего не пустят и всё тут. Скажут, не хотим позорить фирму, нечего, мол, нам, чучело, клиентов распугивать. И как же мне продержаться целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане тогда? Где спать? Что есть? Хорошо было бы сразу домой улететь, если не пустят, да бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Да кто ж пришлёт? Просить не у кого, дома народ безденежный».

Он сгрёб все кучки песка в одну, зло расшвырял его и встал. В голове были одни вопросы. Он ещё немного постоял, глядя отрешённо вдаль, и тихо проговорил, обращаясь к самому себе. Была у него и такая привычка.

«Значит, так, Иван Тимофеич, давай без паники, без паники. Соберись, возьми себя в руки, ничего страшного не произошло. Голова, руки целы, нужно жить дальше. Не паникуй, не паникуй, не паникуй, Иван Тимофеевич, не паникуй. В конце-концов кругом люди живут. Не ты первый, кого в этом мире обворовали. Бывает и похуже. Бывает, люди враз всего лишаются: наводнение там, война, землетрясение, пожар, да мало ли. Соберись, не куксись. Всё утрясётся. Мир не без добрых людей. А не утрясётся, пристроишься где-нибудь грузчиком или рабочим, руки-то на месте. Всяко не пропадёшь, как-нибудь продержишься три недели. Перекантуешься. А сейчас, дорогой Иван Тимофеич, у тебя нет другого выхода, как идти в отель, у тебя есть путёвка и паспорт. Против этого пункта администрации отеля трудно будет возразить. И в милицию нужно будет сразу обратиться, заявление написать, мол, ограбили. Кстати, номерок джипа засветить, номерок-то приметный — 666. Короче, Тимофеич, дорога тебе одна — в отель. Больше некуда».

Вздохнув горестно, он отряхнулся от песка и задумался. Какая-то тёмная и невнятная мысль, не оформленная в ясный посыл, вертелась на задворках его мозга, не проявляясь явно, но создавала смутное, неосознанное беспокойство, как сон, который пытаешься мучительно вспомнить и никак почему-то не можешь этого сделать, хотя в голове вспыхивают и тухнут неясные пятна этого сна. Эти вспышки не дают ясной картины, и ты мучаешься, потому что думаешь, что в этом сне было что-то важное, имеющее для тебя значение, касающееся каких-то сокровенных тайн.

«Паспорт! » ― грохотнуло в голове, и это внезапное прояснение повергло его в полную деструкцию. Руки предательски задрожали, ноги стали ватными, он судорожно схватился за карман брюк и, с трепетом, ощутив в нём заветный прямоугольник паспорта, выдохнул облегчённо: «Уф-ф-ф! Пронесло! Видать не просветила воровка мой карман. Цыгане, они же людей гипнотизируют. Аглая, нормировщица наша, рассказывала, что она на рынке сама, своими руками отдала цыганке кольцо, серёжки и кошелёк с авансом. И эта воровка, она же всё ко мне притыкивалась, прилипала. Тьфу, гадость, в глаза, как кобра смотрела, бесстыжая».

Настроение его поднялось на пару пунктов. Вытерев ладонью испарину со лба, он вынул из кармана своё главное стратегическое оружие — паспорт, за обложкой которого лежала путёвка и пятьдесят рублей.

Развернув путёвку, он в который уже раз с удовольствием её перечитал. На листке хорошей бумаги, обрамлённой золочёными виньетками, красивым шрифтом было отпечатано, что он, Караваев И. Т. ― проходчик шахты № 13 им. Н. К. Крупской будет отдыхать три недели в пятизвездочном отеле «Rодина», в одноместном номере № 6393, где будет обеспечен четырёхразовым питанием, экскурсионным и медицинским обслуживанием, а по окончании срока действия путёвки, предъявив её в железнодорожную или авиакассу, получит бесплатный обратный билет. И всё это за счёт турфирмы с броским названием «Интертурсикретсервис», заключившей с ним, полюбовное бартерное соглашение о том, что он, Караваев И. Т. отдаёт им уголь в количестве девяти вагонов, а они ему — Караваеву И. Т. — полноценный трёхнедельный отпуск.

Далее были три разноцветные печати и красивая, размашистая подпись генерального директора «Интертурсикретсервиса» с прибалтийской фамилией Недождётис.

Аккуратно сложив путёвку, Караваев заложил её обратно за обложку паспорта. Паспорт положил в карман, застегнул его на молнию и, удовлетворённо хлопнув по карману ладонью, рассеянно провёл рукой по щеке, ощутил заметную щетинку. «К концу отпуска обрасту бородой. Ну и хорошо. Я давно хотел бороду отпустить», ― решил он и посмотрел на небо, отметив, что солнце, наконец, сдвинулось с мёртвой точки и идёт по своему извечному пути. Нелепо задирая ноги в сланцах, которые увязали в песке, он двинулся к дюнам. Но, не дойдя до них, испуганно вздрогнув, остановился, услышав зарождающийся в небесах быстро усиливающийся гул. Он поднял глаза к небу и вскрикнул: со зловещим воем в море пикировал горящий самолёт!

— Мама дорогая, второй! Что делается, что делается! Не соврала цыганка, падают самолёты. День только начался, а это уже второй. Что же здесь делается, что делается, а?! — прошептал он, с напряжением, ожидая падения самолёта.

Вслед за допредела усилившимся воем, раздался оглушительный взрыв. Караваев пригибаясь, бегом преодолел гряду дюн и пустошь с сухим кустарником и выбежал к шоссе.

По многополосной автостраде, движение по которой было односторонним, с невероятно большой скоростью двигался плотный поток машин. Из дорожного указателя следовало, что до города девять километров.

«Неблизко, однако», — пробурчал Караваев и пошёл по пыльной обочине, периодически поднимая руку в надежде, что кто-нибудь остановится и подбросит его до города. Машины проносились мимо, обдавая его горячим воздухом и выхлопами глушителей. Когда он в очередной раз остановился и поднял руку, размалёванная девица из ярко-красного кабриолета метнула в него пивной бутылкой. Он увернулся, и тут же из другой машины какой-то юнец «обложил» его крепким матом, показывая кулак с вытянутым средним пальцем, а через мгновенье Караваеву пришлось резво отпрыгнуть на обочину: «Мерседес» с затенёнными стёклами, нёсшийся в общем потоке задним ходом чуть не сбил его. Караваев оторопело приостановился, провожая взглядом сумасшедшего лихача, машины шарахались в стороны, сигналили и моргали фарами, но «Мерседес» продолжал, неимоверно виляя, задевая не успевших увернуться, мчаться задним ходом. Караваев, было, собрался продолжить путь, но тут, из медленно ползущего грузовика, по нему открыли стрельбу из автомата. Пули были настоящими — они вздыбили буранчики пыли у его ног, после засвистели над его головой и он с криком: «Атас, пехота! », сообразив, что всё серьёзно, шепча: «Свят! Свят! Свят! Не в добрый час я сюда явился», — кубарем скатился с дорожной насыпи в давно некошеный бурьян.

Он долго лежал на животе, закрыв голову руками. Когда же поднялся с земли, то уже не рискнул идти по обочине, трезво решив, что бережёного Бог бережёт. Он пошёл параллельно шоссе, вдоль леса, на безопасном от дороги расстоянии.

Шёл быстро, не останавливаясь, по хорошо вытоптанной тропке, но вскоре был вынужден остановиться: шоссе упёрлось в круговую развязку, от которой в разные стороны лучами разбегались несколько дорог. Опасливо озираясь, он поднялся по насыпи на шоссе и подошёл к щиту, на котором была схема движения транспорта. Разобравшись в схеме, он свернул на одно из ответвлений, где стоял ещё один указатель: Hotel «Rодина» — 5 км, Аллея Славы- 2 км. Проезд транспорта платный».

Его обрадовала тишина, прохлада (дорога шла через берёзовый лес), и малое количество машин, спокойно едущих в этом направлении. Обойдя шлагбаум, под пытливым взглядом контролёра, сидящего в стеклянной будке, он совсем успокоился и перестал спешить. Дойдя до здоровенного рекламного щита, он остановился.

На щите была изображена лучезарно улыбающаяся красотка. Она грациозно возлежала на краю мраморного бассейна, подперев загорелой ручкой головку с чудесными, отливающими золотом волосами. На купальник дивы было потрачено материала, которого едва ли хватило бы на распашонку для новорождённого младенца. На мраморном борте бассейна, рядом с ней стояла ваза с апельсинами, на которых поблёскивали капли прозрачнейшей воды, пепельница с дымящейся сигаретой, открытая пачка «Мальборо», и высокий бокал коктейля, покрытый изморозью. Низ рекламного щита занимала надпись: «Hotel «Rодина» — счастье совсем рядом! »

Караваев полюбовался рекламной дивой, облизал пересохшие губы, и живее зашагал к обещанному на щите счастью.

Через каждые двадцать, двадцать пять метров по обе стороны дороги теперь появлялись одинаковые по размеру рекламные щиты, призывающие покупать машины, телефоны, квартиры, пиво, мебель, парфюмерию, страховки, сигареты, стиральные машины, телевизоры и ещё невесть чего. Караваев вначале останавливался и рассматривал рекламу, но быстро утомился и перестал вскоре обращать на щиты внимание.

Минут через двадцать ветерок донёс до него аромат жареного мяса, неясный людской гомон, сигналы машин, звуки музыки. Вскоре лес закончился, и он вышел на открытое пространство. Дорога упиралась в монументальную, но обветшалую триумфальную арку, перед ней было множество кафе под открытым небом, под зонтами сидела разморенная жарой пьющая и жующая публика.

С колонн арки местами обвалилась штукатурка, краска почти вся облупилась. На перекрытии арки сохранилась цементная композиция, в центре которой находился герб СССР, с которого отвалился серп. По обе стороны от герба свисали опять же цементные флаги, олицетворяющие видимо единство бывших республик. Поверх этого былого великолепия на перекрытии арки, на металлической, сварной конструкции были установлены новенькие огромные и объёмные буквы, образующие слово Panasonic. Ниже же герба шли старые цементные буквы, на которых местами сохранилась позолота.

Караваев невольно улыбнулся: к старой цементной надписи «Аллея Славы», какой-то умелец кривовато приписал краской из баллончика слово Кобахидзе. Получилось — «Аллея Славы Кобахидзе». Стараясь не смотреть на людей, лениво потягивающих пиво из запотевших кружек, Караваев двинулся к арке.

У колонны стоял длинноволосый парень с гитарой. У ног его, в пыли, лежал футляр, в нём было несколько купюр и мелочь. Гитарист самозабвенно и азартно терзал гитару, играл что-то испанское. Караваев остановился послушать, но парень хлёстким ударом правой руки заглушил последний аккорд и произнёс, улыбаясь:

— Не спрашивайте, откуда у парня испанская грусть. Во мне грусть всего мира живёт и добро пожаловать, уважаемый путник, во врата непостижимой мудрости и сострадания. Вижу ваши карманы насквозь, поэтому денег не прошу, но и аплодисментов тоже не надо, потому что с тех пор, как древние финикийцы придумали проклятые денежные знаки, музыканты перестали принимать аплодисменты в знак оплаты за свой труд. Это хохма, дружище, а вообще-то, вы первый, кто остановился меня послушать, обычно люди пробегают мимо. Бросят деньги в шляпу, как подаяние, и пробегают. Я вам сейчас ещё сыграю, безвозмездно, как говорила сова в одном хорошем мультике.

Парень извлёк из гитары резко зазвучавший диссонансный аккорд, подождал немного, вслушиваясь в него, и резво пробежав по струнам, длиннющим, горохом рассыпавшимся быстрым пассажем, заиграл нежнейшую мелодию. Сам он будто слился с гитарой, забыл об окружающем мире и о стоящем перед ним слушателе.

Караваев послушал немного гитариста, прошёл между колонн арки и остановился. По эту сторону арки расположились живописнейшие группы загорелых, мускулистых, явно славянской внешности мужчин. Все они были в шортах, в разноцветных майках без рукавов, на которых сзади были номера и имя.

Караваев подумал, что это спортсмены-легкоатлеты, собравшиеся для пробежки, но потом засомневался, потому что «спортсмены» все до единого дружно курили, скалили зубы, и пересыпали свою речь таким рассыпчатым матом, что хоть уши затыкай.

Табачный дым подействовал на него удручающе, и он не выдержав, подошёл к одной группе беседующих «спортсменов», которые увидев его, замолчали и повернули к нему головы, внимательно его рассматривая, а он, тушуясь, произнёс, прикладывая руки к груди:

— Мужики, простите меня наглеца, Бога ради. Дайте, пожалуйста, закурить. Ну, нет уже сил, терпеть, честное слово, так курить хочется.

Сразу несколько человек протянули ему свои пачки сигарет. У Караваева задрожали руки. Он вытянул сигарету из пачки молодого голубоглазого парня, и, прикурив от его сигареты, жадно затянулся, закашлялся, голова у него приятно закружилась.

Сигарета догорела быстро и парень, угостивший его сигаретой, опять протянул ему пачку со словами:

— Кури ещё, батя.

Караваев взял сигарету. Теперь он стал курить медленно, смакуя каждую затяжку. «Спортсмены» отошли в сторону, и они остались вдвоём с парнем.

Парень закурил и спросил:

— Чё, попал, батя?

Караваеву совсем не хотелось рассказывать о своих злоключениях, и он коротко бросил, кивнув головой:

— В точку.

— Это с каждым может случиться. Такая теперь жизнь, — затягиваясь сигаретой, спокойно резюмировал парень. — Не бери в голову, батя. «Попал» ты или не «попал», раз жив, значит, жизнь продолжается. Да, чего я тебя учу? Ты ж не мальчик. Жить везде можно, если не филонить, да головой вертеть. Кстати, если есть желание, можешь к нам прибиться, «кабриолет» как раз свободный имеется Серёги-белоруса. Запил опять пацан, а это надолго, недели на две-три. Заработки у нас нормальные, в курс дела я тебя введу. В общем-то, всё, как везде: вовремя платишь ментам, коляску ремонтируешь за свой счёт, за аренду «кабриолета» отстёгиваешь рикшепарку № 6, ну, и, естественно, Славе Кобахидзе за парковку на аллее. Остальное всё твоё. На жизнь хватает, и домой грошей подбрасываю. Есть ещё дополнительный и неплохой навар на «бегах». Иностранцы валютой платят.

— А что делать-то надо? — спросил Караваев.

— Ты ещё не врубился? Смотри туда, — сказал парень, указывая на клумбу, на которой пылали алые розы. Рядом с клумбой стояло множество велоколясок с тентами над пассажирским местом. Такие велоколяски Караваев видел в документальных фильмах об азиатских странах. Он рассмеялся.

— Так вы — рикши?

— Рикши — это у индусов, — рассмеялся и парень, — а мы велотаксисты. И телефонизированные, между прочим, ни халам-балам.

— Да зачем это, когда здесь столько машин? Можно ведь с комфортом и на обычном такси доехать куда надо, — удивился Караваев.

— Не скажи, батя, — покачал головой парень. — В том-то и дело, что с машинами тут перебор. Здесь пробки дикие были, аварии, оторвилы давили людей, как котят, стрельбу устраивали «отморозки», а загазовано было так, что хоть в противогазе ходи. Решили власти в центр города въезд запретить, сделали въезд только по спецпропускам. А в центре-то, вся здешняя лабуда: банки, магазины, казино, кинотеатры, клубы, рестораны, офисы, бардаки, сходняк денежный, вот тогда-то мы и понадобились. На городском транспорте-то панам западло париться с трудовым народом, а на человеческой тяге с ветерком прокатиться прикольно и показательно. А тут ещё гонки. На большие деньги спорят между собой и нам хорошо отстёгивают. Если конкурента обойдёшь, призовые будут в валюте. Тут, правда, Слава Кобахидзе, пункт приёма ставок на наши бега открыть хочет, как на ипподроме. Это плоховато. Он всё под себя здесь подгребает. Если и бега подгребёт, придётся нам ещё и ему доплачивать.

— А кто такой этот всемогущий Слава Кобахидзе? — спросил Караваев.

— Хозяин аллеи. Здесь при советской власти городской парк культуры и отдыха был. Ну, а Слава Кобахидзе всё это богатство в аренду взял, и рынок здесь устроил. На девяносто девять лет говорят, арендовал. Долго жить собрался. Вот такие вот дела, батя. Ребята наши пьют, конечно. Но я не в теме ― оно мне надо, сердце садить, да жилы надорвать? Вообщем, жить можно, если не жадничать и себя не очень насиловать.

Караваев недовольно покачал головой.

— Рабством каким-то попахивает. Вашим пассажирам ещё кнуты или хлысты дать, то-то картина будет!

Парень пожал плечами.

— А что делать? У нас на Черниговщине вообще делать нечего. Нет работы, батя. Брательник мой, так тот аж в Португалию подался, на фермера ихнего ишачит. Уже пятый год домой не наведывается. Бабу там себе нашёл, чёрнявую, сын у них родился. Теперь у меня, хе-хе, племянник мулат, смугленький, Тарасом назвали в честь деда нашего. У каждого сейчас какая-нибудь головная боль, батя. Мне вот жениться пора, невеста дома ждёт. Деньжата, край, нужны, пора семью заводить, детей состругать. Нужно пахать и пахать пока здоровье есть. Я, батя, на большегруз деньги коплю. Подержанный какой-нибудь куплю в Польше, как-никак я водитель-профессионал, все категории у меня и опыт работы.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒