Ольга Строгова 23 страница

Карл вздохнул свободнее. Младшей, Лусии, в ту пору было всего шестнадцать, но Карл считал, что уж с одной‑ то он точно справится. И ошибся. С этой последней оказалось намного труднее, чем со старшей и средней, вместе взятыми.

После отъезда сестер Лусия очень изменилась. Стала вспыльчивой и раздражительной (то есть вспыльчивой и раздражительной она была всегда, но теперь это приобрело оттенок какой‑ то мрачности и даже злобности). На осторожные расспросы не отвечала, от совместных тренировок отказалась и вообще стала как‑ то избегать отца. В то же время продолжала подглядывать за ним, подслушивать и выслеживать и, если замечала что‑ то подозрительное, немедленно впадала в ярость и устраивала сцены не хуже покойной матери.

Иногда Карл пресекал эти сцены в зародыше, иногда давал ей выкричаться, надеясь получить хоть какую‑ то информацию. Бесполезно. Кроме бессвязных выкриков на тему «ты меня не любишь» и «ты хочешь от меня отделаться», ничего путного услыхать так и не удалось.

Он терялся в догадках.

После окончания школы (со средними оценками, гораздо более средними, чем можно было рассчитывать) Лусия не выразила никакого желания получать дальнейшее образование или идти работать. Не говоря уже о замужестве.

Когда же Карл сам, очень осторожно, заговорил с нею о ее дальнейшей жизни, предупредив наперед, что она совершенно свободна в своем выборе как морально, так и материально и всегда может рассчитывать на его поддержку и понимание, Лусия повела себя совсем странно.

Она залезла на стул, чтобы стать выше его, и сжала его голову в своих ладонях с недетской и не женской даже силой, так что ему стало больно. Он видел, как шевелились ее губы, но не слышал ни слова – так сильно она сдавила ему уши. Он попытался развести ее руки, и ему это удалось, хотя пришлось приложить некоторое усилие; она покачнулась, и он подхватил ее. По ее лицу было видно, что она вот‑ вот разревется, и он приготовился утешать ее, как в детстве, когда ей доставалось от матери и она прибегала к нему за лаской, сочувствием и защитой. Он поднял руку, чтобы погладить ее по несчастной, взлохмаченной головке, но она перехватила его запястье и прижалась к нему губами. Это был жадный, неистовый поцелуй, больше похожий на укус; след от него остался на несколько дней. Ошеломленный и растерянный, Карл стоял, глядя на дочь, пока та не отпустила его руку и не убежала в свою комнату.

Эту ночь он снова провел вне дома, но был не у женщины и не у друга. Сидел в парке, ходил по улицам, размышлял. Был так сердит на себя за свою родительскую слепоту, что встреченная в одном пустынном переулке подвыпившая компания, решившая позабавиться с одиноким прохожим и избавить его от часов, бумажника и прочих ценных вещей, мгновенно передумала от одного лишь взгляда на его лицо. Или от того, что он в задумчивости крутил подобранный где‑ то металлический прут, и его изящные длинные пальцы сгибали и разгибали его так же легко, как если бы он был из резины.

Сам он едва ли и заметил их. Проблуждав до рассвета, так ничего и не придумав, он вернулся домой и, не заходя в спальню, прошел в свой кабинет.

Там ждала его Лусия, полностью одетая и даже в пальто. Она сидела за письменным столом и писала ему письмо, а рядом на полу стояли два больших чемодана.

– Отец, – сказала она замершему в дверях Карлу, – я уезжаю. В Вену. Думаю поступить в Институт психоанализа. Прости, что доставила тебе столько беспокойства. Больше этого не будет.

Не удержалась в выбранном взрослом тоне и, шмыгнув носом, выбралась из‑ за стола. Карл обнимал, гладил по голове свою маленькую дочурку, свою умницу, бормотал какие‑ то утешительные слова, чувствуя, к своему стыду, не только жалость, но и огромное облегчение.

Потом он сам отвез ее в аэропорт.

– Но ты знай все же, – предупредила она его, прощаясь, – что я люблю только тебя и никогда ни за кого замуж не выйду.

Поживем – увидим, подумал Карл, провожая глазами самолет.

И все же его сердце не было спокойно вплоть до того момента, когда, почти год спустя, она сообщила ему по телефону, что познакомилась с одним молодым человеком. Карл, деликатно осведомившись, что за юноша, получил в ответ шекспировское «он во всем – подобье Ваше» и больше вопросов не задавал.

– В общем, – сказал он Аделаиде, опустив, по своему обыкновению, все эти подробности, – каждая из них живет теперь той жизнью, которую выбрала сама, и моей заслуги тут нет никакой. Я лишь помогал им и старался не мешать.

Аделаида улыбнулась и покачала головой.

– Я уверена, что сами они думают иначе, – тихо сказала она.

* * *

В противоположность ясной, блистающей луной и звездами ночи утро субботы выдалось дождливым и хмурым. Аделаида, хотя у нее и кололо сердце перед близкой уже разлукой, старалась этого не показывать. Она беззаботно шутила и смеялась за завтраком, и лишь потом, когда они собрались и выехали из поселка, притихла и замолчала. Тяжелые дубовые ворота, серые и мрачные под дождем, закрылись за ними, словно ворота потерянного рая. Аделаиде вдруг страшно захотелось вернуться туда хоть на минуту, хоть несколько метров пройти по присыпанной песком дорожке в сторону одиноко высившегося на обрывистом берегу дома. Но ход машины, уносившей ее прочь, был легок и быстр, и, обернувшись, она не увидела уже за бегущими по стеклу мутными струями ни ворот, ни самого поселка.

Карл тоже был молчалив – то ли, подобно ей, загрустил перед расставанием, то ли просто следил за скользкой, размываемой дождем дорогой.

– Как странно, – сказала наконец Аделаида, – что ты, приехав в Россию, выбрал не Москву и не Питер, а наше захолустье…

– В Петербурге я был, – отозвался Карл, – там сейчас живет мой друг Винсент, о котором я тебе рассказывал и который одолжил мне эту машину. Его ресторанные дела в Мексике пошли так хорошо, что он решил выйти на международный рынок. А Россия, как ты понимаешь, золотое дно для людей энергичных и предприимчивых.

– Неужели? – удивилась Аделаида.

Карл совершенно серьезно кивнул.

– Это страна великих и нереализованных возможностей, – продолжал он, – страна, не испорченная до конца ни скандинавской ленью, ни восточным фанатизмом, ни тупым американским самомнением и жаждой наживы. У вас есть духовные ценности. Даже напившись, вы способны рассуждать о диалектике, смысле жизни и множественности обитаемых миров…

Это потому, что большинство из нас не способно рассуждать об этом на трезвую голову, подумала Аделаида. Ей было странно и удивительно слушать иностранца, рассуждающего о величии России. Потом он поразил ее еще больше.

– Знаешь, я горжусь тем, что и во мне течет русская кровь. Моя бабушка, – объяснил он широко раскрывшей глаза Аделаиде, – была урожденная графиня Безухова.

Бог мой, да он еще и граф, подумала Аделаида. А впрочем, чему я удивляюсь.

Тут до ее сознания дошли последние, произнесенные им слова… нет, не про наследственное имение, которое до революции находилось где‑ то в этих краях и от которого нынче не осталось даже развалин… а другие.

– Повтори, пожалуйста, – попросила его Аделаида, – то, что ты сейчас сказал. Ты приехал сюда в поисках родовой усадьбы, но не нашел никаких следов… зато встретил здесь меня? Тридцать лет спустя? Что это значит? Спустя – после чего?

– О, это долгая история, – вздохнул Карл, – а между тем мы уже приехали.

Аделаида, резко повернувшись от неожиданности, ткнулась лбом в боковое стекло.

«Опель» остановился у ее подъезда.

* * *

Не переодевшись и не разобрав брошенной в прихожей дорожной сумки, Аделаида в волнении расхаживала по квартире. Иногда она подходила к окну и смотрела вниз, на дорогу. Совершенно непонятно, что или кого она ожидала там увидеть – «Опель» давно уехал.

Услышанное настолько поразило ее, что она не могла уже думать ни о чем другом. Вместо того чтобы, как полагается, переживать разлуку, размышлять о предстоящем разводе и вообще тревожиться о будущем, она ломала себе голову над этой загадкой.

Она даже и попрощалась с Карлом как‑ то не‑ внимательно, без слез и прочувствованных слов. Но, может, это было и к лучшему, потому что времени добраться до Питера у него оставалось в обрез – по нашим‑ то дорогам, да еще под плотным, как стена, дождем…

Тридцать лет назад он был еще ребенком, а она – совсем юной девушкой. Где, как, когда могли они встретиться, если она до последнего времени не выезжала за границу, а он только сейчас приехал в Россию?

Аделаида, вздохнув, покачала головой.

Похоже, ей так и не узнать ответа до их будущей встречи.

А произойдет эта встреча только тогда, когда она, Аделаида, станет свободной и уладит здесь все свои дела.

Стало быть, развод. Борис (Аделаида даже в мыслях не хотела больше называть его мужем) возражать не станет – с чего бы ему возражать? Она уйдет, забрав лишь свои личные вещи. Квартира, машина, сбережения и семейная реликвия – антикварный подсвечник из позолоченной бронзы и хрусталя, бабушкино наследство – все останется ему. Пусть живет как хочет и с кем хочет. Он тоже имеет право быть свободным.

Хорошо бы, конечно, собраться и уйти прямо сейчас, оставив ему записку. Но вот вопрос – куда? Есть, конечно, два‑ три человека, у которых она могла бы какое‑ то время пожить… Завхоз, например. Разумеется, об этом сразу же станет известно в школе; но ведь и так все узнают – днем раньше, днем позже. Живем‑ то, по сути, не в городе, а в одной большой деревне!

А может, все же правильнее дождаться Бориса и поговорить с ним по‑ человечески?

Да и куда она пойдет сейчас – под дождем, с чемоданом…

Борис вернется не раньше завтрашнего вечера. У нее еще есть время подумать и принять правильное решение.

Аделаида улыбнулась своему отражению в зеркале и пошла на кухню ставить чайник.

Час спустя она уже крепко спала.

* * *

И снились ей белые Альпы и Цюрихское озеро небывалой красоты и синевы, которое она никогда в жизни не видела, даже по телевизору. Коровы какие‑ то коричневые, как в рекламе швейцарского шоколада, бродили по зеленым берегам озера, и звон их колокольчиков, поначалу мягкий и приятно‑ успокаивающий, постепенно становился все назойливей и громче.

Аделаида проснулась и поняла, что это звонит телефон.

Ну и пусть его, подумала она, поворачиваясь на другой бок.

Телефон продолжал звонить.

– Не берет, – сказала завхоз, кладя трубку после тридцатого гудка.

– Может, ее нет дома? – предположил муж. Это вполне логичное предположение почему‑ то разозлило завхоза, которая и без того чувствовала себя скверно.

– Где ей еще быть, – проворчала она, снова берясь за телефон.

Муж приглушил громкость телевизора, где диктор продолжал читать траурное сообщение.

Завхоз прислушалась к телефону и замахала на мужа рукой. Тот отключил звук вовсе.

– Аделаида Максимовна? Да, я! И вам доброго утра… в смысле, дня. Что? Нет, с голосом у меня все нормально, это, наверное, что‑ то с телефоном. А… как вы? Все в порядке? Аделаида Максимовна, а можно, я к вам сейчас зайду? Что вы говорите, даже кстати?.. Ну, так я через двадцать минут буду!

– Ничего не знает, – сказала мужу завхоз, – и вообще, судя по всему, только что проснулась.

Муж кивнул и снова включил звук.

– Ну, что там? Ничего нового? – крикнула завхоз из прихожей, поспешно одеваясь и кляня не желающий складываться зонтик.

– Все то же, – ответил муж, – правый крен, сначала медленный, потом обвальный… Падение с высоты десять тысяч метров… Причины неизвестны.

* * *

Аделаида, тихо мурлыча себе под нос, готовила кофе. Положила в турку целых три с верхом ложки вместо обычных двух, сахарницу решительно отставила в сторону. Достала из буфета новый хрустальный стакан из набора, полученного в подарок от коллектива, и налила в него холодной воды, чтобы все было «как тогда».

Сидеть на кухне со всем этим великолепием ей показалось скучным, и она пошла в гостиную. Поставила поднос с кофе и водой на журнальный столик и оглянулась вокруг в поисках пульта. Так и есть, вот он – засунут между страниц «Футбольного обозрения». Борис никогда не клал пульт на место.

Аделаида нажала на красную кнопку и уселась на диван.

– …и упал на границе между Литвой и Польшей. Российская бригада МЧС вместе с польскими и литовскими спасателями…

Ужас, подумала Аделаида, поднося чашку к губам, опять какой‑ то самолет разбился. Как ни включишь новости, все какие‑ то катастрофы или неприятные происшествия. Она хотела переключить программу левой рукой, но пальцы почему‑ то не слушались. Хотела поставить чашку – промахнулась мимо столика, и коричневая жидкость пролилась на светлый ковер. Придется отдать в химчистку, подумала Аделаида; или нет, пусть Борис отдает, это теперь его квартира и его ковер. Но почему так звенит в ушах и дрожат руки? Что они там говорят – «рейс Санкт‑ Петербург – Цюрих»? Ведь этого же не может быть! Чушь какая! Что они несут!

Аделаида сорвалась с места и побежала в переднюю, к телефону. Там она вытряхнула из сумочки косметичку, расческу, платок, недоеденную шоколадку, бумажник… да где же это? Ага, здесь, в маленьком кармане на «молнии», вместе с зеркальцем!

Зеркальце выпало из ее руки и разбилось.

У Аделаиды вырвался стон. Левой рукой она до боли сжала трясущиеся пальцы правой, в которых была зажата его визитка.

Как назло, «восьмерка» все была занята. Да что же это всех потянуло звонить в другие страны и города! Зачем?! Сообщить, что у тети Люси снова радикулит, молоко подорожало, а у Вани двойка по химии? Дорогие мои, родные, ну пожалуйста, не сейчас! ПОЖАЛУЙСТА!!!

Так, теперь код Швейцарии… код Цюриха… номер… Господи, как много цифр!

Трубку сняли после пятого гудка, и Аделаиду накрыло огромной волной облегчения.

Она услыхала в трубке его голос и закричала:

– Карл, слава богу, ты жив!

И крикнула еще что‑ то, неразборчиво радостное.

А он, словно не слыша ее, продолжал своим ровным, спокойным голосом говорить по‑ немецки. Потом замолчал, раздался гудок, и наступила тишина.

Это был автоответчик.

Аделаида опустила ставшую очень тяжелой трубку на рычаг. Пустая, бездушная пластмассовая вещь!

Потом встрепенулась снова и набрала номер его мобильного. Доброжелательный женский голос сообщил ей на трех языках, по‑ английски, по‑ французски и по‑ немецки, что абонент недоступен.

Аделаиде вдруг показалось, что ее звонок, словно тончайшая огненная нить, сначала летит вверх, прорезая облака, а потом падает вниз, соединяя ее телефон с маленьким, спекшимся в адском огне куском металла и пластмассы, рядом с которым совсем недавно билось его сердце.

Аделаида зажмурилась так, что стало больно глазам и изо всех сил ударила ладонью по подставке, на которой стоял телефон. Телефон подпрыгнул и негодующе тренькнул. Подпрыгнули и посыпались вниз ручка, телефонная книжка, ключ от почтового ящика и прочая дребедень. От резкой боли в руке Аделаиде стало немного легче.

НЕТ, сказала она себе и телефону, я не верю. Этого не может быть.

Кто‑ то позвонил в дверь.

Аделаида машинально, не поглядев в глазок и не спросив кто, открыла.

На пороге стояла мокрая и взъерошенная завхоз.

И ее лицо, вода, стекающая с зонтика с одной голой, торчащей в сторону спицей на мокрые же и грязные (это у завхоза‑ то! ) сапоги, ее небрежно застегнутое пальто сказали Аделаиде «ДА».

* * *

Завхоз сидела напротив Аделаиды Максимовны и незаметно пыталась пристроить промокшие ноги поближе к батарее. Напрасно деликатничала. Могла бы вообще снять колготки и повесить их сушиться – Аделаида в нынешнем ее состоянии ничего бы и не заметила, а ее, завхоза, это наверняка уберегло бы от насморка.

Да, он умер. Погиб. Очень жаль. Нет, правда жаль. Было в нем что‑ то такое, что отличало его от других… Даже ее защищенное могучим инстинктом самосохранения сердце не осталось к нему полностью равнодушным. А уж каково сейчас бедняжке Аделаиде… Нет, она, завхоз, все понимает. Потому и пришла сюда.

Почему бы Аделаиде не поплакать и не облегчить душу? Очень вредно сидеть вот так, застывшей статуей, глядеть в одну точку и молчать.

Да, он умер. Но ведь мы‑ то живы. Жизнь‑ то не остановилась, идет своим чередом. Время движется. И скоро, может, уже через несколько часов, вернется домой ее муж. Хорошо ли будет, если он застанет Аделаиду в таком состоянии? Может, Аделаиде собраться и пойти сейчас к ней, завхозу, домой? А мужу потом что‑ нибудь скажем?

На белом лице шевельнулись белые губы.

– У меня нет мужа, – послышался тихий, сухой, безжизненный, словно шелест песка, голос, – я потеряла его.

– У вас есть муж, – четко и раздельно произнесла завхоз, сжав своими горячими пальцами ледяную кисть Аделаиды, – Борис Федорович Шереметьев. Тот, с которым вы прожили вместе двадцать пять лет. Отец вашей дочери. Директор музея. Он жив, здоров и скоро приедет. А то, другое… было лишь сном.

Аделаида тихо высвободила свою руку и даже убрала ее за спину.

И это было единственным откликом на гуманное и в высшей степени разумное предложение завхоза. Аделаида снова превратилась в статую.

Завхоз билась с ней еще часа два – уговаривала, пугала, даже просила. Аделаида не спорила, не отзывалась, вообще никак не реагировала и не показывала виду, что тут, рядом с ней, кто‑ то настойчиво взывает к ее отключившемуся рассудку.

Лишь когда завхоз, в полном уже отчаянии, заявила, что да, Борис, конечно же, не подарок, но ведь свой, собственный, привычный… и вообще, живая собака лучше мертвого льва, Аделаида пробудилась.

И сделала нечто, напугавшее завхоза (хотя завхозу несвойственно было кого‑ то или чего‑ то пугаться), – улыбнулась.

– Идите, Екатерина Алексеевна, – сказала она, – я хочу побыть одна.

И завхозу пришлось уйти.

Ой‑ ей‑ ей, думала она, спускаясь по лестнице и волоча за собой окончательно сломавшийся зонтик, плохо‑ то как… Как бы она руки на себя не наложила, с нее станется. И Карл тоже хорош – дал себя убить и оставил бедную женщину ни с чем! Ехал бы уже поездом…

* * *

Манечка и Ирина Львовна, не сговариваясь, одновременно явились домой к Татьяне Эрнестовне. Татьяна Эрнестовна, непричесанная и ненакрашенная, в халате, с распухшим носом и заплаканными глазами, молча открыла дверь и тут же ушла назад, к телевизору.

Манечка тоже была с мокрыми глазами и без всякой косметики, но одета тщательно и даже элегантно, в черную кофточку из искусственного шелка с кружевными вставками и черную прямую юбку до колен. У Ирины Львовны глаза были сухие, и явилась она в своеобычном свитере и джинсах; лишь осунувшееся, смугло‑ бледное лицо и тонкие губы, сжатые в полоску, выдавали ее чувства.

Манечке же почему‑ то никак не удавалось настроиться на скорбный лад; то есть она пыталась, рисовала себе в воображении огненный след падающего самолета, но ее словно что‑ то отвлекало от этой картины. Даже музыка, которую она привыкла слышать внутри себя во все волнующие моменты жизни, была не та – вместо героического Бетховена звучал нежнейший Сен‑ Санс. Манечка, глядя на страдающих сестер, даже отругала себя за бесчувственность.

Сидя на диване рядом с застывшей, вперившей глаза в экран Ириной Львовной, она вертелась и вздыхала. С другого бока от Ирины Львовны всхлипывала и сморкалась Татьяна Эрнестовна.

В голову Манечке упорно лезли всякие посторонние, неуместные в такой драматический момент мысли. К тому же она по природе своей не могла долго хранить молчание – ни в горе, ни в радости.

– Ира, – тихо позвала она, – а, Ира? А ты книжку‑ то свою начала писать?

Ирина Львовна дернула щекой.

– Нет, – так же тихо ответила она, не глядя на Манечку, – и не буду. Кому нужна книга с плохим концом?

Манечка задумалась.

– Но ведь это от тебя зависит, какой будет конец…

– Много ты понимаешь… В книге должна быть правда жизни… – неожиданно резко вмешалась Татьяна Эрнестовна, – все это было слишком уж хорошо. Он был слишком хорош. Такие долго не живут.

Манечка рассердилась:

– Что значит – долго не живут? В кои‑ то веки попался нормальный мужик, не сволочь, не придурок и не голубой, так что, его надо сразу убивать? Слишком, мол, хорош, в жизни таких не бывает? Да кому она нужна, твоя правда жизни? И вообще, мы тут расквасились, а он, может, еще и не погиб. Может, он спасся…

– Да? Может, ты мне объяснишь, как можно спастись при падении с десяти тысяч метров?

Манечка надулась и замолчала. Швабра, подумала она.

Кукла безмозглая, подумала Татьяна Эрнестовна.

– Девочки, девочки, ну не надо, – бормотала Ирина Львовна, обнимая обеих за плечи.

* * *

После ухода завхоза Аделаида так и осталась сидеть с застывшей улыбкой на лице, не позаботившись ее снять. К чему? Какая теперь разница – будет она улыбаться или плакать, говорить или молчать, жить или умереть.

Всего несколько часов назад она была молодой, сильной, счастливой женщиной. Горы могла сдвинуть, если бы те воздвиглись на ее пути к любимому. А все, что ниже гор, перешагнула бы, не заметив.

Тогда в ней вовсю звенела и пела радость.

Теперь – стояла страшная тишина.

И в эту тишину глухо, как в вату, как в туман, сыпались ненужные и неуместные слова завхоза. Бедная, добрая завхоз искренне пыталась (о, Аделаида понимала это) хоть как‑ то, хоть резкостью, хоть пинками, вывести ее из этой тишины, из этого оцепенения.

А того не понимала завхоз, что все это ни к чему. Что ей, Аделаиде, не к чему и некуда возвращаться.

Зачем ей мир, в котором больше нет надежды на встречу?

Она теперь все видит и понимает совершенно ясно. Жизни больше не обмануть ее и не завлечь иллюзиями. Будущего – нет. Бедные, бедные те, что не видят, не понимают этого. Те, что все еще чему‑ то радуются и на что‑ то надеются. Любовь, счастье, радость – приманка, золотой блик на темной холодной воде.

На темной, холодной воде

Нельзя отогреться звезде,

И гаснет звезда,

Не успев разгореться…

Обман, обман, приманка для неразумных, лишенных понимания и прозорливости детей. Таких, как завхоз. Да‑ да, при всей своей внешней умудренности, завхоз не кто иной, как большой ребенок.

(Странно, конечно, что наша героиня догадалась об этом только сейчас, после стольких лет знакомства с завхозом. Карл, например, понял это почти сразу же, потому и подарил завхозу… то, что подарил. Мы дали завхозу слово никогда и никому об этом не рассказывать. Но если вам повезет и вы случайно окажетесь у нее в гостях, то в кабинете, за шкафом…

Впрочем, мы отвлеклись. Мы тоже, подобно завхозу, не совсем еще вышли из детского восприятия жизни и оттого в самые тяжелые и трагические моменты можем отвлечься и вдруг заговорить о чем‑ то постороннем и даже смешном. )

Итак, Аделаида улыбнулась детскому лепету завхоза и велела ей уйти.

И осталась одна, наедине с темной, холодной водой, в которой таяли и погружались на глубину сверкающие обломки будущего.

Вот ушел один – мелькнуло отражение смуглой, в сияющем белом одеянии, девушки с алыми розами в руках, ждущей отцовского благословения в день своей свадьбы. Вот другой – она сама, Аделаида, в лиловом шелковом платье, выглядывающая из окна их дома в Цюрихе, высокого, узкого, оплетенного диким виноградом. Вот третий – его ученики. Четвертый – друзья… Родственники. Музеи. Страны, в которых он уже побывал, и страны, в которых побывать только собирался.

Мелькнул Париж, сказочный город, в который надо ехать зимой, потому что летом там слишком многолюдно, растаяла кружевная Эйфелева игрушка. Все, все пропало, и осталась лишь ровная гладь темного, пустого, холодного озера.

Туда, сказала себе Аделаида, к озеру. Там, где все началось, где было утро, свет, мечты о счастье, там все пусть и закончится.

Там, на озере, было утро. Потом, в парке, был полдень – когда она решила, что у нее навсегда останется это «сейчас». Так оно и случилось. У нее ничего не осталось, кроме того «сейчас». Следом за полднем, сразу же, нарушая все законы и правила, неумолимо и безжалостно наступила ночь. Ночь, после которой уже не будет рассвета.

После любой ночи неминуемо наступит рассвет, тихо произнес его голос.

Не для меня, возразила ему Аделаида. Для меня не может быть никакого рассвета в мире, где слышать и видеть тебя я могу лишь во сне.

Видишь ли, я этого не вынесу. Я не вынесу вечной разлуки с тобой, просто не смогу. Сердце мое истечет кровью – видишь, как она капает и сочится?

И потому – я иду за тобой. Где бы ты ни был сейчас – я иду за тобой. Мне все равно, в каких ты сейчас небесах – голубых или огненных. Я иду за тобой.

Господи, если ты существуешь, отошли меня к нему! Я никогда и ни о чем тебя не просила, ни для себя, ни для мужа, ни для дочери, а теперь прошу – отошли меня к нему! В рай ли, в ад, на другую планету, в другую жизнь, я на все согласна, лишь бы быть рядом с ним… Пожалуйста, Господи! Ну что тебе стоит…

* * *

Борис Федорович, муж Аделаиды, возвращался домой в настроении не слишком возвышенном, но и не так чтобы совсем грустном. Если честно, поездка оказалась так себе. Рыженькая студенточка, которую он взял с собой, чтобы не скучать в Москве, в перерыве между заседаниями, не оправдала его ожиданий. Нет, не оправдала, несмотря на то, что рыженькая. Придется рыженькой самой трудиться над своим дипломом.

А тут еще этот дождь, словно сейчас не начало весны, а самая что ни на есть поздняя осень. Надо было взять такси, а не тащиться пешком, с чемоданом, от электрички. Борис Федорович вспотел изнутри и изрядно вымок снаружи, и потому мысль о возвращении домой, о горячей ванне и вкусном ужине, о ждущем у телевизора свежем выпуске «Футбольного обозрения» и даже о жене, на которой он, впрочем, давным‑ давно поставил крест как на женщине, – эта мысль доставляла ему удовольствие.

У своего подъезда он увидел старую знакомую, Катю‑ завхоза, которая стояла под сломанным зонтиком, глядела на окна их квартиры и пребывала, как ему показалось, в некоторой нерешительности.

Пребывать в нерешительности для Кати, насколько он знал, было несвойственно; но он спешил к ванне, ужину и телевизору и потому лишь коротко поздоровался с ней и проскользнул мимо.

Дверь ему открыла незнакомая женщина с белым, как маска, лицом, одетая в модное светло‑ серое пальто и сапоги на высоких каблуках. В руках женщина держала какую‑ то книгу. При виде Бориса женщина застыла, привалившись к стене, а книгу прижала к груди. Глаза ее сделались огромными и уставились на него с совершенно непонятным выражением ужаса и тоски.

Лишь присмотревшись, он узнал в этой чужой испуганной женщине свою жену.

И выронил чемодан.

Жена сделала рукой какое‑ то отстраняющее движение и рванулась к двери.

Он схватил ее за руку. Она затрясла головой и начала вырываться.

– Ада, Ада, успокойся, это же я, – бормотал он, не на шутку встревоженный ее поведением, – что случилось‑ то? На тебе же лица нет… Умер, что ли, кто?

И тут она напугала его еще больше. Она перестала вырываться, опустилась на пол, как будто ее не держали ноги, и… не заплакала, не забилась в истерике, а просто опустила голову и замерла так, словно подбитая навылет серая птица.

– Кто? Да говори же!

Он опустился рядом с ней.

– Мой муж.

Она произнесла эти слова тихо, но совершенно отчетливо и ясно.

Да она сошла с ума, догадался Борис. Господи, этого еще не хватало!

– Так, давай‑ ка мы сейчас встанем, пойдем в комнату, и там ты мне все расскажешь, – ласковым, фальшиво‑ спокойным голосом запел он, с трудом, под мышки, поднимая Аделаиду, – а что это у нас за книжечка? Ага, учебник немецкого… Ну вот и хорошо, вот и умница, я давно уже говорил – надо учить языки, мало ли где может пригодиться. Может, мы с тобой в Германию поедем или в Швейцарию… Да что же ты так дергаешься‑ то?!

Усадив (или, вернее, уронив) жену в кресло, Борис принялся шарить по ящикам комода в поисках валерьянки или феназепама.

– Борис…

Он замер с таблетками в руках, не решаясь повернуться.

– Борис, я не сошла с ума.

Тогда он повернулся, всем своим видом изображая уверенность и оптимизм.

– Ну, конечно же, нет! Ты просто устала. Шуточное ли дело – столько лет проработать в школе, среди этих… малолетних… в общем, воспитывая наше молодое поколение. У кого хочешь нервы сдадут!

– Борис, – терпеливо повторила она, – сядь.

Он сел.

– Я полюбила другого человека, а он умер.

В больницу позвонить, Шаховскому, размышлял Борис, он вроде сегодня дежурит. Пусть подскажет, что в таких случаях делать. Не к психиатру же ее вести, в самом деле, разговоров не оберешься… Ах, как это все некстати!

А может, все еще и обойдется? Может, она и вправду переутомилась… Или начиталась своих любимых романов… Или это у нее климакс?

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 19 20 21 222324 Следующая ⇒