Ольга Строгова 15 страница

– Хорошо, – вздохнул Карл, – у меня ушибы ребер.

Про затылок он решил не говорить, да и крошечный порез на шее уже затянулся и стал практически незаметен.

– Вот и чудно! – воскликнул майор. – Сейчас наш судебно‑ медицинский эксперт их у вас и снимет!

– Ваш эксперт умеет снимать гематомы? – поразился Карл.

Майор со следователем, переглянувшись, рассмеялись. К ним присоединились криминалисты, отвлекшись на миг от луп и фотоаппаратов, заулыбались омоновцы под своими масками, и даже пострадавший от руки Карла младший лейтенант хмуро улыбнулся над протоколом.

– Снять телесные повреждения – значит зафиксировать их документально, – отсмеявшись, объяснил иностранцу майор.

Он подошел к лестнице, задрал голову и крикнул:

– Зинаида Яковлевна! Пожалуйте к нам! Вы нужны нашему потерпевшему!

– Не пойду, – отозвался низкий, с ленивыми интонациями, женский голос, – у вас там слишком холодно. Пусть сам идет сюда.

Майор пожал плечами («женщины, что поделаешь!.. ») и указал Карлу наверх. Прежде чем подняться по лестнице, Карл подошел к Филину, нагнулся, подобрал валявшиеся чуть в стороне черные очки и надел их ему на переносицу. Филин тут же перестал дергаться и затих.

Майор со следователем проводили Карла взглядами, полными искреннего недоумения.

Судмедэксперт, полная женщина лет сорока, в белом халате и модных, без оправы, очках, в ожидании потерпевшего прогуливалась по оранжерее. Вот эти белые и желтые индийские фрезии, размышляла эксперт, в сочетании с огненными бразильскими орхидеями прекрасно будут смотреться в новой напольной вазе зеленого стекла, которую она получила в подарок от коллег‑ мужчин на Восьмое марта. Ваза была настоящим подарком, дорогим и солидным – эксперты не поскупились; не то что жалкий веничек мимозы и коробка лежалых конфет от сыскарей.

И этот Пронин еще хочет, чтобы она таскалась взад‑ вперед по шаткой лестнице; нет уж, не дождетесь! Вам надо – вы и идите, а мы лучше посмотрим, что тут еще интересного растет… Ага, бугенвиллеи! Да какие яркие!

Поистине судмедэксперт была ценителем красоты.

Причем не только цветов.

Услыхав шаги за спиной, она обернулась.

Зрелище, представшее ее глазам, было не менее приятным и заслуживающим внимания, чем оранжерейные изыски Филина. Какое интересное лицо! А рост, а фигура!

А одежда – пусть помятая и испачканная, но сразу видно, что качественная и дорогая, не с вещевого рынка…

Эксперт тут же забыла про бугенвиллеи.

– Пройдемте, потерпевший, – грудным голосом сказала она высокому красавцу, – я должна вас осмотреть.

– В этом нет необходимости, – возразил красавец с западным акцентом, – у меня всего лишь небольшие гематомы, между десятым и двенадцатым ребром справа.

Ах да, кто‑ то же говорил по дороге сюда, что он иностранец. Немец или прибалт. Скорее, немец. Ну а раз немец…

– Таков порядок, – внушительно сказала эксперт.

Сработало. Иностранец безропотно последовал за ней в дальний конец оранжереи.

Там была маленькая комнатка, служившая, судя по всему, и складом садового инвентаря, и кабинетом садовника. Во всяком случае, здесь имелся стол, заваленный журналами и справочниками по декоративному цветоводству, и пара стульев.

– Это не займет много времени, – заверила иностранца эксперт и чарующе улыбнулась.

В комнате она с удобством расположилась за столом, смахнув на пол все книги и журналы, потом раскрыла папку и принялась неспешно заполнять бланк медицинского освидетельствования.

– Прошу меня извинить, я спешу, – вежливо, но решительно заявил не пожелавший сесть иностранец, – все мои личные данные вы можете получить у майора Пронина.

– Как угодно, – весело сказала эксперт, захлопывая папку, – перейдем к делу. Снимите свитер и рубашку.

Иностранец неохотно потянул через голову свитер из тонкой кашмирской шерсти. Эксперт поправила очки на увлажнившейся переносице. Когда же он расстегнул рубашку, каким‑ то чудом сохранившую свежесть и чистоту, эксперт встала из‑ за стола и подошла ближе.

– Вы – профессиональный спортсмен? – спросила она после долгой паузы.

– Нет.

– Снимаетесь в кино?

– Нет.

– Манекенщик?

– Нет.

Каждое следующее «нет» звучало несколько суше, чем предыдущие, но эксперт не обратила на это внимания. Скользнув взглядом по гематомам на боку (лиловые розы, расцветшие на гладкой, смугло‑ золотистой коже), она вновь принялась изучать строение грудных пластин и рельефных мышц, вылепленных знающим свое дело скульптором.

Нет, не вылепленных – отлитых в бронзе.

Искушение прикоснуться и проверить, так ли это, было слишком велико.

А вдруг все это – обман зрения, и вместо совершенных форм – вялый, набитый жиром, поросший волосами мешок, вроде тех, на которые эксперт уже достаточно насмотрелась за свою богатую встречами жизнь.

И эксперт прикоснулась.

Иностранец удивленно взглянул на нее, потом в его темно‑ серых глазах отразилось усталое понимание, и он мягко отвел ее руку.

Эксперт сглотнула. В кончиках ее пальцев поселилось (и надолго осталось) ощущение горячей, словно согретой солнцем, упругой и гладкой кожи, обтягивающей литые мускулы. Все правда, без обмана.

Это несправедливо, подумала эксперт, глядя, как он одевается.

– А других повреждений у вас нет? – стараясь, чтобы голос звучал сухо и деловито, спросила она.

– Нет, – сказал иностранец.

– Вы уверены?

Сзади послышалось сдержанное покашливание. Эксперт стремительно обернулась и увидела, что в дверях стоит Пронин, с протоколом в руках, и, судя по его лицу, от души наслаждается происходящей сценой. Мало того, он еще позволяет себе отпустить замечание в ее адрес:

– Зиночка, вы на службе…

Иностранец подписывает протокол, кивает эксперту и поворачивается, чтобы уйти.

– Еще минуту, – говорит майор. Он одергивает на себе форменный китель, поправляет фуражку и становится как будто выше ростом.

– От имени и по поручению… – говорит он, обращаясь к иностранцу, – благодарю вас за оказанное содействие…

Закончив с официальной частью, он снимает фуражку, кладет ее на стол и театральным жестом вытирает со лба несуществующий пот.

– Слушайте, Ферзь… виноват, господин Роджерс, – интимным тоном продолжает он, – поехали с нами, а? Ведь самого Филина взяли! Надо же отметить такое дело! Вот и Зинаида Яковлевна с нами поедет, правда?

Эксперт, временно позабыв про все разногласия с майором, энергично кивает. Но тут же чувствует (словно за то короткое мгновение, когда ее пальцы касались его груди, между ними все же возникла некая связь), что он откажется. Очень вежливо и тактично, но – откажется.

Так оно и случилось.

– Жаль, – сказал майор на этот раз совершенно искренне. – По крайней мере, знайте, что вы всегда и во всем можете на меня рассчитывать. Не могу ли я чем‑ нибудь помочь вам прямо сейчас? Может, вас куда‑ нибудь отвезти?

– Благодарю, – отозвался иностранец, – я доберусь сам, на своей машине. Вот разве что…

– Да? – живо откликнулся майор.

Иностранец поманил его за собой в оранжерею.

– Я хотел бы приобрести у господина Мышкина эти цветы, – сказал он, указывая на спрятанную в углу, за померанцевыми деревьями, скромную делянку с подснежниками.

Майор не поверил своим ушам.

– Приобрести?! У Филина?!

– Ну нет так нет, – пожал плечами иностранец и направился к выходу.

– Постойте, – майор ухватил его за рукав, – вы меня не так поняли! Да берите хоть всю оранжерею вместе с горшками! Это все, – он сделал рукой широкий жест, – будет конфисковано в пользу государства! И я как представитель государства официально заявляю вам – берите что хотите! Можете, если угодно, считать это компенсацией за причиненные неудобства!

Когда иностранец ушел, майор сочувственно подмигнул эксперту и сказал:

– Вот чудак, тут полно орхидей, а он взял простые подснежники. Не расстраивайтесь, Зиночка. Лучше соберите и себе какой‑ нибудь букетик. Хотите, я вам помогу?

– Не хочу, – вздохнула эксперт. Но потом передумала и под руку с майором пошла собирать орхидеи.

* * *

Аделаиду разбудил солнечный луч, такой мощный и яркий, словно солнце успело уже набрать полуденную силу. Аделаида прикрыла глаза ладонью и улыбнулась, глядя, как пальцы по краям окрашиваются розовым.

Это была ее любимая детская игра – глядеть на солнце сквозь сдвинутые, просвечивающие пальцы. В те незабвенные времена, когда солнце было ярким, небо – ослепительно‑ синим, а жизнь улыбалась ей каждое утро, обещая в недалеком будущем встречу с принцем, новое шелковое платье (голубое с бисерной отделкой, не хуже, чем у этой задавалы Зюкиной из 5‑ го «В») и целую гору сливочного мороженого (которое категорически запрещалось маленькой Аделаиде по причине частых ангин).

Пожалуй, Аделаида поделилась бы мороженым с принцем, если, конечно, у того не было бы больных гланд; и, возможно, он согласился бы немного покатать ее на своем белом коне – в промежутке между геройскими подвигами в ее честь.

Маленькая Аделаида имела довольно смутное представление о том, зачем и для чего еще могут быть нужны принцы.

Тридцать пять лет спустя Аделаида, повзрослевшая (но не постаревшая, нет, не постаревшая ни на миг! ), легко могла бы ответить на этот вопрос.

Если, конечно, у кого‑ нибудь возникла бы охота спрашивать, вместо того чтобы просто посмотреть на нее внимательно в это ясное мартовское утро.

Посмотреть на ее порозовевшую кожу, на легкие тени под длинными ресницами, на припухшие губы и томную, мечтательную улыбку; посмотреть, что делает эта женщина, похожая на распустившийся поздней осенью цветок, в тишине и пустоте залитой солнцем квартиры.

Подушка рядом с ней смята и еще хранит королевский аромат (солнце – грозовая свежесть – полынь). Аделаида, повернувшись, прижимается к ней румяной щекой и опускает ресницы, прячась от преследующего ее луча; ей и без того достаточно света. Мысли текут в ее голове небывало четкие и ясные, словно она открыла все окна и позволила весеннему ветру вымести оттуда весь накопившийся за долгие годы мусор.

Он ушел. Он придет. Он будет приходить и уходить, когда ему вздумается. Согласна ли она на это? Да.

Через три дня он уедет. Помнит ли она об этом? Да.

Потом он приедет снова… или призовет ее к себе. Или не приедет и не призовет. Понимает ли она это? О да, она понимает это очень хорошо.

Как и то, что это не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения то, что будет после. Имеет значение только то, что есть сейчас. И она намерена пережить это сейчас до последней секунды, выпить это сейчас, как чашу, до последней капли, и ничего не оставить на дне.

Если она когда‑ нибудь и чувствовала себя по‑ настоящему счастливой и свободной, так это сейчас. Посмотрите на нее, как она встает, гибкая, свежая, полная сил, одетая лишь в собственную красоту (как говаривал когда‑ то Омар Хайям), и идет к окну. У окна, которое давеча так и не закрыли, ветер колеблет прозрачную занавеску, а за занавеской, на подоконнике, серебрятся в простой глиняной вазе несколько десятков подснежников. Она склоняется над ними и погружает смеющееся лицо в их нежную прохладную белизну.

А теперь можете завидовать ей. Или пожимать плечами. Или крутить пальцами у виска. Сейчас ей безразлично как то, так и другое, и третье.

* * *

Время и в самом деле приближается к полудню, когда Аделаида подходит к школе. Она идет легкой, скользящей походкой, огибая лужи, в которых отражается небо и бегущие по нему прозрачные облака; пальто на ней нараспашку, на шее – невесомый шелковый шарфик, длинными пепельными волосами играет ветер. Да, а еще она размахивает сумкой, в которой сегодня нет ни одной важной бумаги. И неважных там тоже нет.

Неудивительно, что ее не узнают.

Из озорства она решает проникнуть в школу через черный ход. Дверь там обычно заперта, но у нее есть ключ.

«Опель» уже там, стоит себе как ни в чем ни бывало на заднем дворе, рядом с «Запорожцем» завхоза. Проходя мимо, Аделаида ласково похлопывает ладонью по его переднему крылу. Может, ты мне скажешь, дружок, где это вы с хозяином пропадали давеча, в каком лесу? Молчишь? Ну, что ж делать…

Обшарпанная дверь открывается неожиданно легко (похоже, ею недавно пользовались), и Аделаида проникает внутрь. Тихо, стараясь не стучать каблуками, поднимается по боковой лестнице на второй этаж. До конца четвертого урока еще десять минут, и в коридоре никого нет.

Она проходит мимо кабинета истории, преодолев искушение приоткрыть дверь и заглянуть внутрь; там, за дверью, кипит работа мысли, звучат оживленные, перебивающие друг друга ребячьи голоса – 9‑ й «Б» с помощью профессора Роджерса разбирается в идейных разногласиях среди членов Парижской коммуны.

Улыбающаяся Аделаида, так никем и не замеченная, проскальзывает в свою приемную. Там тоже пусто; Манечкина сумка на месте, но самой Манечки нет. Дверь в директорский кабинет открыта, и заметно, что сегодня там уже убирались.

Аделаиде хочется еще немного продлить восхитительное ощущение собственной невидимости. Поэтому она не снимает пальто, не идет к своему столу и не принимается за работу, а уходит в угол, за платяной шкаф и усаживается на ту самую банкетку, где не далее как вчера сидел и наблюдал за ее работой таинственный, желанный и недосягаемый Карл Роджерс.

Неужели с тех пор прошли всего сутки? Нет, не может быть. Что‑ то, должно быть, случилось со временем.

Место и в самом деле удачное; примчавшаяся откуда‑ то Манечка (Аделаида слышит ее учащенное дыхание) заглядывает в кабинет и говорит кому‑ то в приемной: «Нет, она еще не приходила». Кто‑ то с разочарованным бормотанием удаляется. Манечка плюхается в свое крутящееся кресло и начинает шелестеть бумагами.

Аделаида сидит в своем убежище тихо, как мышка.

Звонок. Почти сразу же – нарастающая звуковая волна из коридора. Шаги, голоса, телефонные звонки, на которые Манечка отвечает как обычно – в зависимости от статуса позвонившего, разве что более нервозно. С зашедшими в приемную она особо не церемонится – «ах, да отстаньте вы от меня, без вас голова кругом! Сказано – нет ее! Не знаю, когда будет! »

Потом наступает временное затишье, и Аделаида совсем уж решает выйти из‑ за шкафа и серьезно удивить свою секретаршу, но в приемной появляется еще один посетитель. Аделаида узнает его сразу, еще до того, как слышит его голос, – по сердечному трепету, по горячей волне, мгновенно залившей щеки… и по тому, как Манечка, резко повернувшись, разом роняет на пол все свои бумаги.

Манечка (порывисто): Ну, наконец‑ то!

Карл: Что‑ нибудь случилось, Мария? Отчего ты так взволнована?

Манечка (судя по звуку, запирает дверь из приемной в коридор): Он еще спрашивает!

Карл, судя по звуку, собирает упавшие бумаги.

Манечка: Да брось ты эту макулатуру!

Карл наливает ей воды из графина и заставляет выпить.

Манечка отбивается, но с Карлом особо не поспоришь; судорожно всхлипывает, трясет кулачком и, наконец затихнув, прижимается к его груди.

Карл (гладит ее по голове): Ну, что случилось, глупенькая? Кто тебя обидел?

Манечка (всхлипывая): Ты!

Карл: Что же я такого натворил, что эти чудесные глазки полны слез?

Манечка: Ты… ты… Нет, вот ты мне скажи, ответь! Только правду! Обещаешь?

Карл: Спрашивай.

Манечка: Неужели ты и в самом деле относишься ко мне лишь как к сестре?

Карл (помолчав): Нет. Не как к сестре. Я отношусь к тебе как к дочери. Видишь ли, ты напоминаешь мне мою старшую дочь…

Манечка (фыркает): Я? Твою дочь? Да она небось еще в школе учится!

Карл (усмехаясь): Ей двадцать три года, она замужем и через три месяца собирается подарить мне внука.

Манечка застывает в полной растерянности. Губы ее дрожат, и видно, что она готова разреветься не на шутку. Дрожащими руками она отпирает дверь и, не глядя на Карла, выбегает в коридор.

* * *

Ближайшее укромное место – медицинский кабинет, как раз наискосок от приемной, и Манечка скрывается там от любопытных глаз, чтобы выплакаться. В кабинете, правда, находится еще и медсестра, но она не в счет – свой человек, к тому же спокойная, невозмутимая и не болтунья. Ей‑ то Манечка и изливает, в промежутке между рыданиями, свою смятенную душу.

Она‑ то думала, она‑ то надеялась! То, что у Карла оказалась дочь всего шестью годами моложе ее самой, это еще полбеды; понятно, что ему хорошо за сорок, но говорят, что для мужчин – это самый возраст. К тому же и выглядит он намного моложе.

А вот внуки… В этом есть что‑ то окончательное и бесповоротное. Это уже старость, как бы ты там ни выглядел и что бы ты там себе ни думал.

Медсестра осторожно интересуется: а что, собственно, здесь такого? Ну внуки, ну и что? А разве сама Манечка не может стать бабушкой уже через шесть‑ семь лет?

Эта ужасная перспектива вызывает у Манечки новый взрыв рыданий. Медсестра – плохой утешитель. Она это понимает и сама и потому, не говоря больше ни слова, лезет в холодильник за валерьянкой и пустырником.

* * *

Аделаида потихоньку выбралась из своего убежища, на цыпочках подошла к двери и заглянула в приемную. Карл стоял спиной к ней, заложив руки за спину, и смотрел в окно. В строгом темном костюме, очень элегантный, совсем не похожий на взъерошенного и слегка помятого искателя приключений, явившегося к ней под утро. Настоящий директор.

Аделаида, затаив дыхание, сделала осторожный шажок из кабинета в приемную.

– Подслушивала? – спросил он, не оборачиваясь.

Аделаида виновато вздохнула. Подошла ближе, на мгновение коснулась щекой его плеча, оглянулась – ничего, дверь из приемной в коридор закрыта.

– Карл…

Он повернулся к ней. Лицо у него тоже было серьезное, подобающее директору, но глаза смеялись. Под глазами залегли тени – совсем как у нее, может, чуть резче и глубже.

В дверь кто‑ то сунулся, но тут же, извинившись, исчез.

– Карл…

Он продолжал молча смотреть на нее, но в его взгляде она увидела то, что ждала, и надеялась, и хотела увидеть.

– До чего работать не хочется…

Карл нагнулся к ней и шепнул:

– Мне тоже. Я тут просто коротал время в ожидании тебя.

Аделаида, с трудом оторвав от него взгляд, подняла трубку с зазвонившего было телефона и тут же опустила ее обратно на рычаг.

– Ты когда‑ нибудь… не сейчас, после… расскажешь мне о себе?

– Когда‑ нибудь расскажу, – улыбнулся Карл.

Телефон зазвонил снова.

– Ох, прости, – спохватилась Аделаида, – я же должна была подготовить бумаги для профсоюзного комитета, еще вчера. Это они, наверное, и звонят.

Карл кивнул.

– У тебя есть два часа, – сказал он, направляясь к двери.

– А потом? – сразу же спросила Аделаида.

Карл обернулся.

– Потом мы уедем, – сказал он.

Аделаида хотела еще спросить «куда», но он уже ушел, и вопрос достался невидимому собеседнику в телефонной трубке, которую Аделаида машинально подняла и поднесла к уху.

* * *

Вторая попытка оказалась удачной – директриса была одна, хотя и разговаривала по телефону, присев на краешек Манечкиного стола. Несмотря на телефонный разговор, она сделала приглашающий жест, и Мария Александровна вместе с завучем старших классов зашли в приемную. Делая вид, что совершенно не замечают ни ее более короткую, чем обычно, юбку (всего лишь на пару сантиметров ниже колена), ни легкомысленный шарфик на шее, ни тем более ее сияющую физиономию, завучи открыли шкаф с личными делами учащихся и принялись там шуршать.

Но ушей они заткнуть не могли, и услышанное повергло их в изумление, скрыть которое было гораздо труднее.

– Я вот думаю, – своим спокойным, доброжелательным тоном говорила в трубку Аделаида Максимовна, – а нужно ли это нам? Нам – я имею в виду школе, учителям. Мы исправно платим членские взносы, мы участвуем во всех ваших мероприятиях, мы составляем требуемые вами бумаги. И ничего не получаем взамен. Где давно обещанные бесплатные путевки – для педагогов в санатории, а для их детей – в летние лагеря? Где был профсоюзный комитет, когда нам по шесть месяцев не платили зарплату? И что делает комитет сейчас, когда зарплату, правда, начали выдавать, но нерегулярно и не всем? Молчите? Ну что же, мы продолжим наш разговор, когда вы сможете дать мне ответ на эти вопросы. До свидания!

И директриса повесила трубку.

– Аделаида Максимовна, вы ли это? – потрясенно спросила Мария Александровна, высунувшись из шкафа.

– Вы считаете, что я не права? – мягко улыбнулась директриса.

Завуч старших классов и Мария Александровна переглянулись.

– Правы. На все сто. Но…

– Кто‑ то же должен сказать им вслух то, о чем мы все говорим вполголоса, – заявила неузнаваемая Аделаида Максимовна.

Завуч старших классов опомнилась первая.

– Значит, мы тоже можем сказать вслух то, о чем говорим вполголоса? – вкрадчиво улыбаясь, спросила она. Мария Александровна сделала страшные глаза и пихнула ее в бок.

– Дорогие мои, в этот чудесный весенний день вы можете говорить все, что захотите, – заявила лучезарная Аделаида Максимовна.

– Вы за последние дни так помолодели и похорошели, что мы… просто теряемся в догадках, – начала было завуч старших классов, но Мария Александровна решительно перебила ее:

– Мы хотели спросить вас о субботе. Что, если мы закончим четверть завтра, а субботу сделаем выходным днем – и для учеников, и для педагогов?

Несмотря на непривычно‑ радужное настроение директрисы, Мария Александровна все же не вполне была уверена в успехе – ведь прежняя Аделаида Максимовна очень серьезно относилась к трудовой дисциплине. Но Аделаида Максимовна нынешняя не заставила ее волноваться; улыбнулась, кивнула в знак согласия и, поправляя перед зеркалом длинные, густые, подвитые на концах волосы, сказала:

– Кажется, я и в самом деле неплохо выгляжу…

– Изумительно! – хором отозвались завучи.

* * *

Свобода! В субботу – не учимся! Завтра – последний день! Эта новость мгновенно облетела всю школу (все же удивительно, до чего быстро в школе распространяется информация – по стенам передается, что ли…) и вызвала радостное возбуждение не только в средних и старших классах, но и в младших. Младшие классы по субботам не учатся, поэтому мелюзга веселилась просто так, бескорыстно, за компанию.

Вася Мухин, музицировавший с гостем в пустом классе и освобожденный по этому поводу от урока пения, поднял голову и прислушался. За стеной, в кабинете музыки, радостно зашумел и запрыгал 3‑ й «А». Вася поддержал товарищей, взяв на своей домре несколько широких, мощных аккордов.

В класс заглянула учительница пения, кокетливо улыбнулась немцу, а Васе сделала строгое лицо – смотри, мол, у меня! Вася сконфуженно заморгал и протянул инструмент немцу – «теперь вы попробуйте! ».

Немец попробовал.

– Уже лучше, – сдержанно одобрил его Вася, – но пальцы вы все же неправильно ставите. Надо вот так…

– А это не так просто, как я думал, – дружелюбно усмехнулся иностранец.

– Не так, – согласился Вася, – я вот три года уже учусь.

Учительница, вместо того чтобы вернуться в кабинет музыки, к беспечно веселящемуся 3‑ му «А», зашла в класс, уселась за учительский стол и, сдвинув брови, принялась изучать классный журнал.

– Учиться в школе тоже не так просто, – тихо сказал Вася, косясь на учительницу, – вот когда дети приходят учиться, от них хотят, чтобы они сразу же вели себя, как школьники. А им, может, нужно время, чтобы научиться быть школьниками.

– Ты прав, – признал немец, – мы, учителя, иногда об этом забываем. Спасибо тебе, ты мне очень помог.

Учительница, напряженно прислушивавшаяся к разговору, уловила лишь эти, последние слова и облегченно вздохнула; в глубине души она опасалась, как бы Вася не сболтнул иностранцу какую‑ нибудь ненужную глупость. Вообще‑ то Вася – мальчик хороший, спокойный, почти отличник, и в музыкальной школе учится. Но кто их разберет, этих детей, даже хороших и спокойных, о чем они там думают?

В дверь просунулась взлохмаченная мальчишечья голова. Шестиклассник Лешка Морозов, такой же непутевый, как и его мамаша; у него уроки во вторую смену, а он, глядите‑ ка, приперся сейчас. Учительница пения уже раскрыла рот, чтобы велеть ему закрыть дверь с той стороны, но тут немец извинился и сказал, что это за ним и что ему, к сожалению, пора идти.

Он очень тепло и уважительно попрощался с Васей и сделал комплимент учительнице по поводу ее педагогического мастерства, позволяющего выращивать таких умных, способных и воспитанных учеников. Лешка, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу, распахнул перед немцем дверь и на прощание скорчил Васе рожу. Вася, которого только что вслух обозвали умным и воспитанным, хотел было с достоинством отвернуться, но не удержался и швырнул в Лешку почерневшим огрызком яблока, найденным в парте.

Мастерский по точности бросок, к сожалению, пропал зря – Лешка успел закрыть дверь. Они с немцем подошли к спортзалу, у которого слонялись с рюкзаками и сумками еще несколько мальчишек Лешкиного возраста. При виде Карла они замерли и уставились на него выжидательными взглядами. Лешка смущенно откашлялся.

– Карл Генрихович, – тихо попросил он, – а можно, ребята посмотрят, как вы будете меня учить? Им очень хочется…

– Можно, – сказал Карл. – Идите переодевайтесь.

Мальчишки радостно загомонили. Кто‑ то нетерпеливый рванул дверь, на которой больше не было надписи «ремонт», но которая тем не менее была по‑ прежнему заперта.

– Аh, so, – сказал Карл, – кто‑ нибудь, сходите к завхозу за ключом. Скажете, что это для меня.

И ушел.

Когда он вернулся, неся в руках сверток с кимоно, компания все еще пребывала у дверей. Завхоз была тут же – стояла, поджав губы и уперев руки в бока, загородив собой вход, и смотрела на притихших ребят с недоверием.

– Кэтрин, – сказал Карл, – добрый день. Надеюсь, у вас все в порядке?

Завхоз молча перевела на него взгляд. Ее черные, блестящие и юркие, как жуки, глазки впились в его лицо, пытаясь считать нужную информацию. Однако перед нею был достойный противник, и ничего, кроме обычного выражения спокойной доброжелательности, ей прочесть не удалось. Слегка осунулся, тени под глазами – и только. Что ж, ладно, пойдем посмотрим, как там наша Спящая красавица.

Завхоз протянула немцу ключ, повернулась и пошла наверх.

Увиденное наверху полностью оправдало все ее ожидания. Аделаида Максимовна, сидя за своим директорским столом, красила ресницы. Правда, она делала это за закрытой дверью, но тем не менее… При виде завхоза, стукнувшей для приличия и сразу же вошедшей, директриса улыбнулась и приветственно взмахнула кисточкой.

– У меня есть настоящая французская косметика и туалетная вода, – мгновенно сориентировалась завхоз, – сын из рейса привез.

– Пожалуй, – отозвалась Аделаида Максимовна, закручивая футлярчик с тушью, – я бы взглянула.

– А у меня как раз и самоварчик поспел, – ворковала завхоз, сопровождая директрису вниз, в каморку под лестницей, – и булочки с изюмом и орехами сегодня особенно удались…

Аделаида Максимовна, за всеми волнующими событиями утра не успевшая позавтракать, слегка ускорила шаг.

Булочки и впрямь оказались хороши. Пока завхоз доставала из несгораемого шкафа коробки с косметикой, директриса легко управилась с двумя и потянулась за третьей.

– Вот и я говорю, – задушевно произнесла завхоз, усаживаясь напротив начальства и наливая себе чаю, – от всех этих диет, кроме вреда, никакой пользы. Надо просто больше двигаться. Или избавляться от калорий каким‑ нибудь другим, более приятным способом.

Аделаида Максимовна никак не отреагировала на это высказывание. Сидела себе спокойно, с удовольствием пила чай из лучшей, голубой с золотом, чашки. Покончив с булочками, принялась грызть крепкими белыми зубами каменной твердости конфеты «Грильяж».

Завхоз никогда еще не видела ее такой… такой… как бы это сказать, живущей настоящим моментом. Такой довольной и беспечной. Такой, несмотря на тени под глазами, свежей и полной сил. Такой сдержанно‑ сияющей, прячущей под длинными густыми ресницами яркий до неприличия блеск глаз.

Но вместо того, чтобы поздравить себя с успешным завершением задуманного, завхоз ощутила смутную тревогу. Слишком уж сильно изменилась тихая, привычная, предсказуемая директриса. Стала, можно сказать, в одночасье другим человеком. Или в ней всегда это было, дремало себе подспудно, в ожидании, под плотной непроницаемой оболочкой? Просто беда с этими кроткими и терпеливыми людьми – никогда не знаешь, в какой момент у них все‑ таки снесет башню и чем это обернется для окружающих…

У завхоза, затевающей свое мстительное мероприятие, и в мыслях не было заходить так далеко. Да, она хотела осуществить небольшую интрижку, которая немного расшевелила бы сонную директрису и доставила бы несомненное удовольствие другим ее участникам (за исключением, разумеется, обманутого мужа). Все сошло бы гладко и в рамках приличия, без излишней огласки – она, завхоз, лично позаботилась бы об этом.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒