Ольга Строгова 22 страница

– А что, у вас это принято – носить галстуки в виде государственного флага? – не унимался Карл. Аделаида дернула его за локоть и осторожно огляделась по сторонам. Но никто ничего не заметил. Все внимали речи градоначальника.

На сей раз, однако, градоначальник оказался краток, и всего через двадцать минут поздравлений, пожеланий и призывов повысить качество образовательного процесса защелкали пробки от шампанского и был провозглашен первый тост.

Карл, стоя в сторонке, с наивным интересом наблюдал за толчеей у закусочных столов. Из толчеи, учащенно дыша, вынырнула Аделаида с двумя маленькими тарелочками, на одной из которых горкой высились маленькие и средние бутерброды, а на другой лежала толстая, тяжелая, покрытая сизым налетом гроздь винограда.

– Держи, – сказала она, – а я схожу за тортом.

– А, вот и вы, господин Роджерс, – послышался сзади металлический голос заведующей, – как приятно, что вы пришли. Идемте же, я познакомлю вас с руководителями нашей администрации!

– С вами, Александра, хоть на край света, – галантно ответил Карл, ставя тарелочки на ближайший подоконник и подавая заведующей руку.

Аделаида не удержалась и ущипнула его пониже спины. Сильно. Очень сильно. Так, что он дернулся.

Аделаида ничего такого не сделала. Хотя ей очень хотелось.

Аделаида взяла с тарелочки бутерброд с икрой и принялась в задумчивости жевать.

– Э‑ э… здравствуйте.

Аделаида подняла глаза. Перед ней стоял директор музыкальной школы, как всегда тучный, одышливый, с багровым лицом и съехавшим на сторону галстуком.

– Э‑ э… прекрасно выглядите… то есть, я хотел сказать, вы всегда… э… хорошо выглядите… но сегодня как‑ то особенно… и… – тут он окончательно сбился и замолчал.

Аделаиде стало его жалко. Она вдруг вспомнила, что он всегда, на всех совещаниях в гороно норовил устроиться рядом с нею, перед уходом подавал ей пальто и даже пару раз увязывался провожать под какими‑ то смехотворными предлогами.

– Хотите винограду? – предложила она, улыбнувшись.

– Э… да. Очень хочу. Спасибо огромное. Да. Очень… Изумительно вкусно!

Отвернувшись от пожиравшего виноград музыканта, Аделаида поискала глазами Карла. Это оказалось нетрудным – и не только из‑ за его роста, но еще и потому, что там, где он находился, толпа, как обычно, была гуще всего.

Держа в руке бокал с минеральной водой, Карл оживленно болтал с мэром. Мэр, всегда такой величественный и недоступный, сегодня явно качнулся в сторону демократизма. Судя по его виду, он был близок к тому, чтобы начать рассказывать анекдоты. Приближенные и заместители мэра (мужчины) исполняли роль античного хора. Передовая педагогическая общественность (женщины), выпив и закусив, строила мужчинам глазки и смеялась мелким грудным смехом.

Поймав взгляд Аделаиды, Карл подмигнул ей. Или, возможно, ей так показалось. Во всяком случае, и он, и мэр вдруг замолчали и уставились на нее, а потом мэр сделал знак одному из приближенных.

Приближенный поспешно выбрался из толпы и рысцой подбежал к стоящей у окна Аделаиде.

Выслушав сказанное ей, Аделаида пожала плечами, отложила недоеденный бутерброд и двинулась в указанном направлении. Следом, поспешно заглотав последнюю виноградину, двинулся и директор музыкальной школы, однако был остановлен приближенными и вежливо отведен к закусочным столам, где еще оставалось несколько бутербродов с сыром.

– Что же это вы, Аделаида Максимовна, не осведомили меня о ваших новых обстоятельствах? – с ласковой укоризной спросил мэр.

– О каких обстоятельствах? – поразилась Аделаида. В ее голове вспыхнули, пронеслись и рассыпались искрами несколько самых невероятных предположений.

– Ну как же, – усмехнулся мэр, – или, по‑ вашему, я не должен знать, что этой осенью господин Роджерс вновь посетит наш город, и, в частности, вашу школу, и привезет с собой всю лицейскую баскетбольную команду? Для соревнований и установления дружеских международных связей?

– Ах, это… ну да, конечно… извините, Иван Семеныч.

Мэр нагнулся к ней и заговорщически прошептал:

– Придется‑ таки отремонтировать ваш спортзал, Аделаида Максимовна. Поздравляю. Добились своего. А я вас, признаться, недооценивал… Так вот, – произнес мэр вслух, отворачиваясь от Аделаиды, – о чем я? Ах да, приходит, значит, Штирлиц к Мюллеру и говорит…

Аделаида потихоньку отползла за спины и вернулась к своему подоконнику.

Праздник между тем продолжался. В толпе отсмеялись последнему рассказанному мэром анекдоту и налили себе еще по бокалу. Директора музыкальной школы вытащили из‑ за стола, дали в руки аккордеон и велели грянуть «нашу любимую».

– Огней так много золотых… – высоким, нежным тенором повел музыкант, и могучий, слаженный хор учительских голосов подхватил:

– На улицах Саратова‑ а‑ а…

– Хорошо поют, – одобрил Карл, усаживаясь на подоконник рядом с Аделаидой.

Аделаида опустила голову.

– Спасибо тебе… за спортзал, – чуть слышно из‑ за пения произнесла она.

– Не за что, – сказал Карл, оглядываясь по сторонам, – кажется, где‑ то здесь был виноград.

Аделаида опустила голову еще ниже.

– Ну, ты же ушел… и я подумала… в общем…

– Так, – сказал Карл некоторое время спустя, – значит, пока я добывал для тебя спортзал, ты скормила мой виноград этому… баянисту?

Аделаида закрыла лицо руками и всхлипнула.

– Никогда больше так не делай, – сказал Карл.

– Не буду, – клятвенно пообещала Аделаида. Она приготовилась всхлипнуть еще раз, но, взглянув на него сквозь раздвинутые пальцы, не выдержала и прыснула.

А потом они стали осторожно пробираться к выходу.

– Зачем вы, девочки, красивых любите… – с искренним, неподдельным чувством выводил им вслед аккордеон.

* * *

… – Карл?

– М‑ м?

– Карл, а ты в самом деле приедешь к нам осенью?

Карл зевнул и приоткрыл один глаз.

– Если меня пригласят.

Аделаида перекатилась на живот и ткнулась холодным носом ему в щеку.

– Если пригласят … лето без тебя покажется мне вечностью!

– Почему – без меня? – удивился Карл. – Июль мы проведем в Альпах, а в августе поедем в Париж. Хотя, – поправился он, заметив выражение ее лица, – в Париж лучше ехать зимой, в августе там будет слишком многолюдно.

– Подожди, – Аделаиде удалось выдохнуть застрявший в горле воздух, – о чем ты говоришь? Какой Париж?

– Ну, не хочешь в Париж, поедем в Ниццу, – сонно пробормотал Карл, поворачиваясь на другой бок.

Аделаида изо всех сил ущипнула себя за руку. Было больно. Она определенно не спит. Тогда что же, у нее начались галлюцинации? На почве переутомления и нервного напряжения? Нет, конечно, за дни… что там, за часы такого переутомления она с радостью заплатила бы годами жизни, но галлюцинации – это уж слишком. Но не мог же он в самом деле это сказать, да еще таким небрежным, спокойным тоном, как нечто само собой разумеющееся… Или мог?

– Карл?

Карл не отозвался. Он спал.

Аделаида промучилась еще двадцать бесконечных минут и поняла, что до утра она просто‑ напросто не доживет. Погибнет от неизвестности во цвете лет (ну хорошо, хорошо, в самом разгаре зрелости! ), так и не узнав ответа на самый важный вопрос.

Еще две минуты.

Спит. Хорошо ему.

Полить его, что ли, водой из чайника? Хотя на этой навороченной кухне и чайника‑ то нормального нет.

Тут Аделаиде пришла в голову мысль, заставившая ее, несмотря на темноту спальни и отсутствие свидетелей, густо покраснеть. Есть же и другие способы разбудить спящего рядом мужчину, кроме как толкать его, щипать, заводить над ухом будильник или поливать холодной водой.

Аделаида знала об этих способах. Теоретически. Просто за все двадцать пять лет брака ей и в голову не приходило заняться этим на практике. Ее муж был быстр, незатейлив и нетребователен, а она… она всегда считала, что порядочная женщина и в постели должна вести себя как порядочная женщина.

Но то, что она испытала с Карлом, было настолько не похоже на привычные брачные упражнения… что понятия порядочности и непорядочности оказывались тут как бы и ни при чем, лежащими в другой плоскости.

Он играл на ней, словно на музыкальном инструменте.

Аделаиде, большой любительнице женских романов, довольно часто попадались подобные выражения; они не нравились ей, казались непонятными, вычурными и ненатуральными. Но теперь именно это сравнение упорно шло ей на ум.

Его ласки были ласками музыканта. Он прикасался к ней то нежно, то нетерпеливо, то трепетно и осторожно, то властно и почти резко, для извлечения самых низких, глубоких, стонущих нот. Любя ее, он творил музыку – а разве музыка могла быть порядочной или непорядочной?

И почему бы ей самой не попробовать исполнить какую‑ нибудь простенькую мелодию – на инструменте, столь совершенном, как это бронзовое, обласканное солнцем тело?

Аделаида, осторожно исследуя губами и кончиками пальцев все изгибы, выпуклости и впадины инструмента, почувствовала к солнцу мимолетную ревность. Когда же она приблизилась к его туго натянутым струнам, музыка, звучавшая в ней, поначалу тихая и неуверенная, внезапно обрела силу и вырвалась на свободу, где не было уже ни слов, ни мыслей, ни посторонних ощущений – ничего, кроме гармонии и радости бытия.

* * *

Когда они, вдосталь налетавшись в пространствах, известных лишь счастливым любовникам (да еще, может быть, некоторым, особо продвинутым мастерам дзен), вернулись в текущее «здесь и сейчас», оказалось, что здесь по‑ прежнему ночь и что луна ярко светит в неплотно задернутое окно.

Спать не хотелось ничуточки. Очень хотелось есть.

– Я могла бы что‑ нибудь приготовить из того, что есть в холодильнике, – не совсем уверенно предложила Аделаида.

Карл от предложения пришел в восторг и немедленно потащил ее на кухню – Аделаида едва успела влезть в шлепанцы и ухватить халатик.

– Только я не умею пользоваться здешней микроволновкой…

– Знаешь, – мечтательно заявил Карл, – я давно хотел попробовать одно национальное русское блюдо. Не знаю, как оно готовится, но уверен, что микроволновая печь тут совершенно ни при чем.

Аделаида, обшаривавшая кухню в поисках фартука, выпрямилась и посмотрела на него.

– Оно называется «печеный картофель». Нет, если это сложно…

Аделаида закашлялась и зажала рот рукой.

– Это, конечно, будет непросто, – услыхал затем Карл, – но я постараюсь. Разожги камин.

Когда он ушел, Аделаида достала из холодильника пакет с картошкой и высыпала ее в мойку, чистую, сверкающую, возможно даже, стерильную. Картошка, впрочем, тоже выглядела так, будто ее не только промыли, но и тщательно протерли щеткой, уничтожив малейшие следы почвы; вдобавок она была белая, не мелкая и не слишком крупная, в золотистой тонкой кожице, без глазков, порезов, болячек и прочих дефектов. Надо будет обязательно спросить, где достал, сказала себе Аделаида, открывая кран и споласкивая клубни вспененной и очищенной двойным фильтрованием водой – не потому, что в этом была необходимость, а потому, что так полагалось делать.

– Мне нужны будут угли! – крикнула она в гостиную. И задумалась.

Если ей не померещилось и он действительно сказал то, что сказал, спрашивать про картошку ей не придется. Вряд ли в Париже или Цюрихе могут возникнуть проблемы со свежими корнеплодами.

– Извини, – в дверях возник Карл с каминными щипцами в руках, – я не совсем понял про угли.

Тут уже Аделаида не выдержала, упала на стул и от души расхохоталась.

* * *

На вкус картошка оказалась так же хороша, как и на вид. Аделаида не стала разубеждать Карла, восхищавшегося ее кулинарным искусством и уплетавшего нехитрое блюдо с таким видом, будто это был изысканнейший и сложный деликатес. Он весь перемазался сажей, и его зубы и белки глаз казались сейчас, в свете камина, особенно белыми.

– На кого ты похож, директор лицея, – укоризненно заметила Аделаида, тщательно вытирая салфеткой кончики пальцев, – видели бы тебя сейчас твои коллеги в Цюрихе.

– Они все просто умерли бы от зависти, – заверил ее Карл, – особенно если бы увидели, какая женщина составляет мне компанию.

Аделаида покраснела от удовольствия и опустила голову.

– Впрочем, им недолго осталось ждать, – продолжал Карл, вытаскивая из золы последнюю картофелину, – летом я тебя с ними познакомлю.

– Э… в качестве кого? – решилась наконец Аделаида.

– В качестве жены, разумеется, – ответил Карл.

Нет, я точно брежу, подумала Аделаида. Или сплю. Ничего этого нет. Сейчас я проснусь и пойду на работу.

– Что‑ то не так? – с легкой тревогой в голосе спросил Карл. – Мне казалось, что мы с тобой уже выяснили этот вопрос…

Нет, все‑ таки не брежу, решила Аделаида. И не сплю. Таких снов просто‑ напросто не бывает. А значит, все это происходит на самом деле.

Губы ее зашевелились сами собой, опережая недогадливый мозг.

– Выяснили. Да. Конечно. Вот только я не помню – когда…

– Ну, как же? – удивился Карл. – Вчера, около полуночи, в «Каравелле». Ты представила меня Елизавете Воронцовой как своего мужа.

«Каравелла», – терпеливо повторил он, глядя на онемевшую Аделаиду, – это такой ресторан. Мы там были. Вчера. Ты сделала мне предложение, и я его принял.

* * *

Вспоминая впоследствии этот момент, Аделаида никак не могла решить, о чем же она подумала в первую очередь. В ночном небе лопались фейерверки, звенели праздничные колокола, и бревенчатые стены дома сотрясались от громовых поздравлений. Среди всего этого шума и гама, среди летящих серпантиновых лент и дождя из конфетти вдруг всплыло печальное, несмотря на нахально‑ вызывающее выражение, лицо Лизки Воронцовой. «Лизанька, – умилилась Аделаида, – как хорошо, что ты пришла! Ведь это тебе, милая, я обязана своим счастьем! »

Наверное, это и было ее первой осознанной мыслью. Аделаида тряхнула головой, открыла глаза, и вся свадебная кутерьма в ее голове мгновенно утихла. Не будет ничего этого, твердо сказала себе Аделаида. Мне это не нужно, и ему тоже. Вряд ли он станет настаивать на колоколах, серпантине и белом платье невесты, похожем на снежный ком. Мы тихо и скромно распишемся в мэрии… или где у них там принято расписываться, и сразу же уедем в Альпы. И никаких гостей, никакого банкета, никаких пьяных воплей «горько! », или что там кричат в Швейцарии. Извини, Лиза. Я лучше пришлю тебе в подарок ящик твоего любимого крымского шампанского. И не скажу почему.

Потом Карл, отмывшийся от сажи, позвал ее гулять, и она, торопливо одеваясь в спальне, подумала, что пойдет охотно и с удовольствием – как будто нет ничего естественнее и разумнее, чем прогулка в три часа ночи в глухом лесу, под уходящей луной, по раскисшему от дневных оттепелей снегу.

Карл ждал ее внизу, держа в руках какую‑ то книгу.

– Это тебе, – сказал он.

Аделаида приняла подарок осторожно и благоговейно, словно это было бриллиантовое колье.

Между тем это был всего‑ навсего учебник немецкого языка. Для начинающих.

– Не самый хороший, но лучший из того, что я смог здесь найти, – объяснил Карл. – Я купил его в прошлое воскресенье в Городе.

– Неделю назад? – поразилась Аделаида. – Значит, ты уже тогда знал, чем у нас с тобой кончится?

– Не кончится, а начнется, – поправил ее Карл, подавая пальто, и скромно добавил: – И не знал, а надеялся.

В лесу оказалось хорошо – еще лучше, чем было в парке в ту их первую, незабываемую прогулку: свежо, и озеро тихо дышит где‑ то за деревьями, и звезды висят над темными навершиями елей, словно забытые новогодние украшения. Кто‑ то, заботящийся об удобстве и комфорте жителей поселка, проложил вдоль берега озера асфальтовые дорожки.

Аделаида, прогуливаясь под руку с Карлом по одной из таких дорожек, вновь почувствовала себя давно и очень близко знакомой с ним. Это было очень приятное, греющее чувство, чувство надежности и комфорта, чувство определенного будущего рядом с человеком, который, помимо всего прочего, способен понять тебя даже и без слов, с которым можно свободно говорить на любые темы и которому (наконец! ) можно смело задавать любые вопросы.

Например, почему бы ему не задержаться в России еще на некоторое время?

– Я бы задержался, – сказал Карл, – и визу бы мне продлили без проблем. Но мне нужно в воскресенье быть в Цюрихе, а в понедельник – в Вене. Моя младшая дочь выходит там замуж.

– Свадьба? В понедельник? – удивилась Аделаида. – Несколько необычно, ты не находишь?

– О, моя Лусия всегда имела склонность к неожиданным и оригинальным поступкам, – заявил Карл тоном человека, которого эти странности очень скоро заботить уже не будут.

– Вот и моя Лена тоже, – вздохнула Аделаида, – еще когда маленькая была…

Аделаиде в жизни не так уж часто выпадала возможность выговориться. По большей части ей приходилось слушать чужие излияния, а поскольку она была хорошим слушателем, внимательным и терпеливым, то это происходило чаще и в гораздо бо́ льших количествах, чем ей хотелось бы.

У нее не было ни умения, ни привычки говорить о себе самой или о своей семье. Начав рассказывать Карлу о своей дочери, она смущалась, замолкала в поиске нужных слов или, наоборот, перебивала саму себя. Но вскоре, заметив, что он слушает с неподдельным интересом, совершенно успокоилась на этот счет и разговорилась; кончила же тем, что во всех Елениных неудачах, в том, что та была недовольна и своим замужеством, и многими другими жизненно важными вещами, обвинила себя – не без легкой, потаенной надежды, что Карл с ней не согласится и станет убеждать ее в том, что она прекрасный воспитатель и свой материнский долг выполнила полностью.

Ничего такого он делать не стал. Он, видимо, считал, что каждый человек вправе сам выносить оценку своим собственным действиям, что ему, человеку, виднее и что спорить тут не о чем. Выслушав, он молча прижал ее к себе, и она почувствовала, с облегчением и некоторой обидой, что его отношение к ней совершенно не изменилось; больше того, она не стала бы для него хуже или лучше, даже если бы призналась в гораздо более серьезных, нежели педагогические огрехи, вещах. Некоторое время, пока они стояли, обнявшись, на самой высокой точке обрывистого берега и смотрели на мерцающее в лунном свете озеро, Аделаида всерьез обдумывала эту идею, но потом, вздохнув, отказалась от нее. Ей просто‑ напросто не в чем было признаваться, а придумывать она не умела.

– Ну а ты? – спросила она, поднимая голову и заглядывая ему в глаза. – Ты‑ то как справлялся с воспитанием дочерей? Один, без жены… Или кто‑ нибудь помогал?

– Как‑ то справлялся, – ответил Карл, проигнорировав намек, – я воспитывал их, а они – меня.

Аделаида, заинтригованная его последними словами, пожелала узнать подробности, и они повернули к дому. Эдак я скоро стану «совой», подумала Аделаида, взглянув на часы; ночь, оказывается, такое интересное время суток. Только не слишком теплое.

– Иди грейся, – сказал ей Карл у лестницы, – а я пока сварю глинтвейн.

– А я думала, ты не пьешь… в смысле, совсем… – удивилась Аделаида.

– Вот еще, – возразил Карл, – ничто человеческое мне не чуждо. Просто для этого нужно подходящее время, подходящее место и подходящая компания.

* * *

Отогревшаяся под горячим душем, с пушистыми после мытья, рассыпавшимися по плечам волосами, Аделаида сидела с ногами в кресле у камина и пила маленькими глоточками глинтвейн. Судя по его вкусу, Карл не пожалел ни лимонов, ни сахару, ни корицы, ни прочих сильнодействующих ингредиентов; определенно присутствовал там и коньяк, так что общее впечатление было как от жидкого, ласкающего язык и нёбо, огненного бархата.

– Божественно, – вздохнула Аделаида, – а скажи, существует ли на свете какая‑ нибудь вещь, которую ты не умеешь делать?

Карл, устроившийся со своим стаканом на ковре, у ног Аделаиды, обернулся и, прищурившись, посмотрел на нее. Глаза у него в тусклом свете камина сделались совершенно золотыми и янтарными, как у тигра – ах, бедное мое сердце!

– Ты вот и детей воспитывать умеешь, – продолжала Аделаида, не поддаваясь взгляду, но с чисто женским упорством возвращаясь к интересующей ее теме, – на что, по‑ моему, ни один мужчина не способен… по крайней мере, без помощи женщины.

Карл усмехнулся. Прижал палец к губам и отставил стакан в сторону. Потом протянул руку и, без малейшего усилия, словно она ничего не весила, стащил Аделаиду с кресла на пол, рядом с собой.

– Сам удивляюсь, – прошептал он ей на ухо, озираясь по сторонам, – и как это мне удалось выжить… Наверное, потому, что бо́ льшую часть времени они проводили в школе, а после окончания школы я их сразу же выдавал замуж.

Аделаида надула губки.

– Ну, хорошо, – сдался он, – если уж тебе так интересно…

Аделаида энергично закивала.

* * *

Девочки и в самом деле много времени проводили в новой школе. Им там нравилось. Там их никто не «напрягал» на уроках и не тиранил домашними заданиями. Как‑ то так получалось, что на уроках или рассказывали что‑ нибудь интересное, или совместными усилиями делалась работа, больше похожая на научное исследование, или устраивался диспут, на котором предоставлялись все шансы блеснуть своими способностями и показать, кто тут самый умный. Поэтому к урокам готовились тщательно, всерьез и по собственному желанию (а не потому, что того требовали учителя).

Преподаватели, набранные Карлом в соответствии с его собственным вкусом и предпочтениями, на очень хороших, даже по швейцарским меркам, условиях, работали легко, увлеченно и с удовольствием. Занятия обычно продолжались до двух часов дня, а после сразу же начинали работу различные секции, факультативы, кружки и клубы по интересам. Трудились в кружках и секциях те же самые учителя, и тут уже совершенно стирались грани между обучающим и обучаемыми; тут уже были равноправные и уважающие друг друга сотрудники, делающие одно, интересное и важное для всех, дело.

Учителя объединялись в команду против учеников лишь на спортивных состязаниях, в которых и сам директор принимал деятельное участие. Директор, неизменно пребывавший в прекрасной физической форме, был достойным соперником молодым лицеистам (причем не только за шахматной доской) и побуждал к тому же своих преподавателей. Не то чтобы на учителей оказывалось какое‑ либо моральное давление, чего не было, того не было; просто в лицее считалось немодным ходить с нависающим над брючным ремнем брюхом и отдыхать после пешего подъема на второй этаж.

Разумеется, вышесказанное относилось лишь к преподавателям‑ мужчинам. Преподаватели‑ женщины, число которых было, впрочем, невелико, пользовались самым уважительным и галантным отношением со стороны сильного пола безотносительно к общему количеству складок на одежде – отношением, опять‑ таки культивируемым директором.

Нечего и говорить, что число взрослых, желающих работать в лицее, и число детей, желающих там учиться, год от году возрастало; на пятом году лицейской жизни Карл даже подумывал об открытии филиала, но, по разным причинам, этого так и не было сделано.

Несмотря на то что дочери теперь были устроены, и устроены хорошо, а сам он, помимо преподавательских и начальственных обязанностей, вернулся к занятиям наукой (хотя и не позволял себе дальних и длительных экспедиций, а переключился на ближнюю и безопасную Северную Европу), он все же старался проводить с ними время и уделять им должное отцовское внимание.

Дома дочери были совершенно самостоятельны. Няни и гувернантки у них, по описанной выше причине, не задерживались, а с мужской частью прислуги, поваром и дворецким, они заключили соглашение типа: «Мы делаем то, что мы считаем нужным, и вы делаете то, что мы считаем нужным». Решение спорных или особо важных житейских вопросов было, впрочем, оставлено за отцом.

Он продолжал заниматься с каждой из них, следуя их увлечениям и способностям. Музицировал с Лаурой, переводил на немецкий Байрона и Шелли с Каэтаной и занимался карате с подвижной, кругленькой и упругой, как резиновый мяч, Лусией. Историей и археологией они не интересовались, но охотно сопровождали его в поездках по историческим центрам Европы – если, конечно, не было других, более интересных предложений провести каникулы.

В этом, собственно, и заключалось воспитание. Карл предоставил им свободу расти и выбирать жизнь по собственному усмотрению, сам же просто был рядом и вмешивался в процесс лишь тогда, когда это было действительно необходимо.

Может, это было и не совсем правильно.

А может, и совсем неправильно.

– Почему? – тут же спросила жадно слушающая Аделаида. – Ведь теперь, когда они выросли, у них все хорошо?

– Теперь – да, – ответил Карл.

Девочки жили дружно. Иногда, конечно, ссорились, орали друг на друга и даже швырялись различными предметами, но Карл, закаленный семейной жизнью с их темпераментной матерью, не обращал на эти сцены особого внимания. К тому же они мирились так же быстро, как и начинали свару. И они никогда не ссорились из‑ за действительно важных вещей.

Таких, например, как возможность появления в доме еще одной женщины.

Просто удивительно, сколько женщин выражало желание стать мачехой трем беспокойным подросткам лишь на том основании, что их отец молод, красив, богат и много времени проводит на работе.

В этом вопросе подростки были совершенно единодушны. Никогда! И ни при каких обстоятельствах! Их отец принадлежит только им, и так будет всегда. Хау! (Что на языке индейцев означает буквально: «Я все сказала! »)

Когда в доме бывали гости, дочери, подобно хищным птицам, кружили по галерее второго этажа, окружающей гостиную, и с высоты высматривали себе жертву. Стоило Карлу подойти к какой‑ нибудь смазливой особе женского пола и уделить ей немного больше внимания, чем того требовали приличия и светские обязанности хозяина дома, как троица начинала военные действия. С подозрительной особой в течение вечера могли произойти всякие неприятности, и кнопка на сиденье стула, живая мышь в сумочке или нечаянно залитое томатным соусом платье были далеко не самыми серьезными из них.

Когда же, после ухода гостей, Карл проводил отеческое внушение, все трое стояли перед ним с самым невинным видом и божились, что они тут совершенно ни при чем. Мышь? В сумочке? Да как он мог такое подумать! Они сами до смерти боятся мышей и скорее умрут, чем хоть пальцем прикоснутся к этим противным грызунам!

На самом деле ничего они не боялись – ни мышей, ни пауков, ни плохих парней, подкарауливающих неопытных девушек на дискотеках и в прочих злачных местах, ни даже зубных врачей. То есть вообще ничего.

И Карл об этом знал. И они знали, что он знает. И он знал, что они знали, что он знает. Поэтому внушение было мягким и обычно завершалось обещаниями с их стороны больше так не делать и вообще быть хорошими девочками. (Но, возможно, если бы особа, заполучившая в сумочку мышь, ему действительно нравилась, он не был бы столь снисходителен. )

Если же подозрительная особа оставалась ночевать в комнате для гостей, то за ней приглядывали и ночью. Спальня отца была расположена в противоположном крыле дома, и попасть туда можно было лишь по коридору, мимо комнат дочерей, которые по этому случаю приоткрывали двери и несли посменное дежурство (особенно бдительным и неусыпным стражем была младшая, Лусия).

Когда Карлу самому случалось ночевать вне дома, он всегда возвращался к завтраку. Один. Бодрый и свежий, будто всю ночь провел в собственной спальне с узким готическим окном, выходящим в сад и открытым практически в любое время года.

Выследить его вне дома не было никакой возможности. Задавать же вопросы на эту тему было запрещено, и это был один из немногих с его стороны запретов, которые были обязательны и обсуждению не подлежали.

…В общем, мачеха у детей так и не появилась. Даже временная.

Милые, милые дети, растроганно подумала Аделаида, как же я вам благодарна…

А потом дети выросли и сами повыходили замуж. Но не сразу – нет, далеко не сразу, как заявил Карл Аделаиде. Старшая, Лаура, долго упрямилась, заявляя, что вообще не собирается замуж, что ее призвание – музыка, а жить в перерыве между гастролями она будет дома – надо же кому‑ то присматривать за стариком‑ отцом, которому уже стукнуло (с ума сойти, люди столько не живут! ) тридцать девять, и младшими сестрами. Карлу пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы убедить ее, что счастливая семейная жизнь таланту не помеха, а даже и наоборот, способствует, особенно если супруг тоже музыкант и разделяет твои убеждения. Очень удачно подвернулся под руку один из двоюродных племянников Альфреда Шнитке, молодой, подающий надежды скрипач. Он влюбился в черноволосую красавицу Лауру с первого взгляда и вместо стихов, цветов или шоколадных конфет преподнес ей сонату собственного сочинения.

Средняя, Каэтана, поступившая в Цюрихский университет (опять‑ таки чтобы быть поближе к отцу! ), познакомилась там с молодым профессором английской словесности, но лишь год спустя поддалась на настойчивые уговоры и уехала с ним в Оксфорд.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 19 20 212223 24 Следующая ⇒