Ольга Строгова 12 страница

Манечка, пользуясь случаем, тут же смылась вниз.

Слушая монотонное бормотание в трубке, Аделаида обвела рассеянным взглядом свой кабинет и насторожилась: что‑ то было не так. Что‑ то изменилось в привычном расположении вещей. Ах да – со второй снизу книжной полки куда‑ то исчезла часть томов Большой советской энциклопедии.

Кому и зачем они могли понадобиться в таком количестве? Аделаида пожала плечами, вздохнула и, переложив трубку в левую руку, правой принялась рисовать в блокноте профили и цветы.

* * *

Концерт между тем оказался на редкость удачным. Дети, воодушевленные близостью каникул и горячей поддержкой зрителей, играли и пели весело, непринужденно и с удовольствием.

Зрителей было немало – и детей, и взрослых, пришедших как посмотреть на представление, так и поглазеть лишний раз на иностранного гостя. Гость сидел в первом ряду, перед самой сценой, и каждому юному актеру, исполнившему свой номер, говорил, улыбаясь, что‑ нибудь приятное. Третьекласснику Васе Мухину с его домрой хлопал особенно долго, после чего очень вежливо и серьезно попросил Васю дать ему пару уроков игры на этом загадочном музыкальном инструменте. Раскрасневшийся, довольный малыш пролепетал что‑ то в знак согласия, и Карл усадил его рядом с собой.

Дети совершенно не дичились иностранца, а, наоборот, спустившись со сцены, брали свои стульчики и подсаживались поближе, так что вскоре завучи и старейшие педагоги оказались оттеснены от гостя во второй и даже в третий ряд. Они, конечно, поворчали немного – мол, газовые кокошники «Снежинок» мешают им видеть сцену и происходящее на ней объяснение Чацкого с Софьей, – но слегка, вполсилы, порядка ради, а не всерьез.

Присутствовал в зале и человек, которого, по‑ видимому, нисколько не интересовало ни происходящее на сцене, ни рядом с ней. Судя по неподвижности его позы, по прикрытым глазам, по свободно свесившимся ниже колен тяжелым, заросшим черными волосами рукам, человек этот спал.

Окружающим часто казалось, что он спит, однако это почти всегда было не так. Он вообще спал мало – мучили сны, навеваемые тяжелым и, в сущности, безрезультатным спортивным прошлым. Что ж, место учителя физкультуры в школе – не самое плохое окончание карьеры для таких, как он. Со временем он стал забывать о том, как чуть было не попал в команду первой лиги – помешала нелепая случайность, травма левого мениска, – и лишь иногда, ночью, во сне ему являлось изумрудное поле под хлопающими флагами, ревущие трибуны и летящий с пушечной силой прямо в лицо мяч.

В общем, физрук не спал, а просто сидел с закрытыми глазами и думал. Этот процесс занимал у него достаточно времени и сил, чтобы не отвлекаться на внешние раздражители. Уроков во второй смене у него сегодня не было, а на концерт он попал по той простой причине, что ведь надо же и ему где‑ то находиться; спортзал по‑ прежнему заперт, а уйти из школы раньше половины шестого он, по некоторым причинам, никак не мог.

Причины же эти были непосредственно связаны с Манечкой, чьи черные глаза, пышная фигурка и легкий, веселый нрав давно уже составляли предмет его мечтательных размышлений. До сих пор Манечка упорно не обращала внимания на неумелые попытки ухаживания с его стороны, но он был терпелив и не склонен впадать в уныние; некоторые полагали, что это проистекает от недостатка воображения.

Стоит ли говорить, что чувства физрука к хорошенькой секретарше были известны всей школе и до приезда немца составляли одну из основных тем всех кулуарных обсуждений? Обсуждали, впрочем, все больше исподтишка, вполголоса, ибо физрук был массивен, угрюм и на уроках в 10‑ м и 11‑ м классах легко выжимал шестидесятикилограммовую штангу – в назидание ленивым и малахольным выпускникам.

Прекрасно осведомлена была об этих чувствах и уже известная нам Оксана Георгиевна Бельская, которая даже по школьным меркам отличалась настырным любопытством и неумением держать язык за зубами. Оксана Георгиевна тоже пришла на концерт, поскольку там должны были выступать девочки из ее класса. Хотя она, в отличие от физрука, изображала живейшую активность и участие, улыбалась и хлопала в ладоши, мысли ее были так же далеки от происходящего, как и его.

Оксана Георгиевна остро переживала свалившиеся на нее неприятности. Немного поразмыслив, она пришла к выводу, что во всем виновата Манечка – если бы она не задержала Бельскую своими интригующими намеками, та успела бы вернуться в класс до прихода рассерженной кем‑ то или чем‑ то директрисы и не попала бы под горячую руку.

Очень привлекательной (во всех отношениях! ) представлялась мысль отбить у секретарши ее смазливого иностранца. Но это могло занять определенное время, а отомстить подлянке хотелось прямо сейчас.

Когда «Снежинки» горохом посыпались со сцены, Бельская завертела головой, высматривая в зале Манечку. Ага, вон она – отирается сзади. Поздно, голубушка, свободных мест нет, тем более рядом с твоим немцем. Потом взгляд Бельской упал на мирно отдыхающего в дальнем углу физрука, и ее осенило.

Энергично орудуя локтями среди стоящих и наступая на ноги сидящим, она пробралась в угол.

– Андрюш, подвинься, – шепнула она хмуро взглянувшему на нее физруку, – чего расскажу… Маня‑ то наша, не иначе, в Швейцарию собирается!..

Но расшевелить физрука оказалось делом трудным. То ли здесь сыграло роль пресловутое отсутствие воображения, то ли устоявшаяся репутация Оксаны Георгиевны как скандалистки и сплетницы, но на протяжении всего концерта он оставался глух к ее нашептываниям.

Когда же концерт окончился и все потянулись к выходу, Бельская удвоила усилия.

– Да ты сам посмотри, если мне не веришь! – она ухватила физрука за плечо и развернула к сцене. У сцены Манечка, пробившись наконец сквозь толпу детей, что‑ то быстро говорила Карлу, блестя агатовыми глазками и жемчужными зубками, свеженькая и хорошенькая до невозможности.

Карл утвердительно кивнул, и лицо Манечки озарилось радостью. Манечка сделала пируэт, изяществу которого позавидовала бы любая «Снежинка», и упорхнула, а Карл остался разговаривать с детьми.

Бельская почувствовала, как напряглись стальные мышцы под ее пальцами, и поспешила добавить:

– Во, и пацан ее около немца ошивается!

На самом деле Лешка не ошивался. Он скромно стоял в стороне и ждал, когда на него обратят внимание.

Внимание вскоре было обращено. Карл поздоровался с ним за руку, как со взрослым, и они вместе направились к дверям. Физрук молча двинулся следом. Бельская – тоже, на всякий случай держась несколько позади физрука.

Те двое прошли в холл, к спортзалу, и остановились. В нескольких шагах от них остановился и физрук. Бельская, делая вид, что изучает расписание, навострила уши.

… – Нет там никакого ремонта! Это она специально заперла, из‑ за вас.

– Почему из‑ за меня? И кто – она?

– Завхоз, кто же еще. Чтобы вы туда не ходили и не видели, что там. Но если вы ее попросите, вам она откроет… Ну пожалуйста, Карл Генрихович!

Карл с сомнением посмотрел на него.

– Ладно, – сказал он наконец, – я попробую. Приноси завтра кимоно, позанимаемся час‑ другой перед уроками.

Лешка шмыгнул носом и потупился.

– Кимоно…

– Или спортивный костюм, – быстро поправился Карл.

Физрук угрожающе засопел и придвинулся ближе.

Лешка испуганно оглянулся на него.

– Морозов, – сказал ему физрук, – иди в класс.

Лешка посмотрел на Карла. Тот чуть заметно кивнул.

Лешка удалился, но не так чтобы очень быстро и не так чтобы очень далеко – чтобы можно было если не подслушивать, то хотя бы подглядывать.

– Драться, – выдохнул физрук в лицо Карлу. – Сейчас.

– Почему? – удивился Карл.

– Драться, – тихо и яростно повторил физрук.

– Нет, – спокойно возразил Карл.

– Трус. Арийская морда.

Карл пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Не помня себя, физрук замахнулся на него, но Карл перехватил его руку и легко, несильно дернул вниз. Физрук, никак не ожидавший от интеллигента и бабского любимца такой быстрой, профессиональной реакции, охнул не столько от боли, сколько от удивления.

– Драться, – упрямо прошипел он сквозь стиснутые зубы.

– Андрей? Карл? Что здесь происходит? – завхоз, спускаясь с главной лестницы, ускорила шаг.

Карл отпустил физрука и внимательно посмотрел в его налитые кровью глаза.

– Хорошо, – тихо сказал он, – завтра. В половине второго.

И повернулся к подошедшей завхозу.

– Кэтрин, – сказал он, загородив собой растирающего плечо физрука, – вы очень кстати. Мы с Андреем как раз договаривались о проведении совместной тренировки. Не могли бы вы завтра открыть для нас спортзал?

* * *

Аделаиду, и без того утомленную утренними переживаниями, долгий телефонный разговор сморил окончательно. Концерт был еще в самом разгаре; в приемной же было тихо, и ничьи шаги не были слышны ни в коридоре, ни на лестнице. Аделаида зевнула и уронила отяжелевшую голову на руки.

Часа в три в приемную забежала Манечка, схватила свою шубку, кошелек и хозяйственную сумку и умчалась в кондитерскую за углом, не удосужившись заглянуть в кабинет и проверить, как там начальство. Ее секретарское место заняла медсестра, рыхлая флегматичная женщина, которую Манечка упросила заменить ее на время отсутствия. Медсестра тут же надела очки и достала из кармана своего медицинского халата неоконченное вязанье, а телефон отключила вовсе, чтобы не мешал. В кабинет она тоже не заглядывала.

Зато появившийся минут десять спустя иностранный гость сразу же прошел в кабинет. Правда, надолго он там не задержался. Вышел, очень осторожно прикрыл за собой дверь и сказал медсестре, что Аделаида Максимовна хочет, чтобы ее не беспокоили.

Прерванные концертом уроки возобновились, и школа зажила своей обычной послеобеденной жизнью. Настроение, впрочем, было нерабочее, и не только у детей, но и у педагогов.

Еще никогда в школе не жилось так интересно и не происходило столько разнообразных событий, как в последнюю неделю. Все эти события необходимо было обсудить, поэтому детям были заданы самостоятельные работы, а сами педагоги то и дело наведывались в учительскую, где уже дважды ставился и полностью выпивался большой электрический чайник.

Татьяна Эрнестовна и Ирина Львовна в учительскую не ходили – во‑ первых, потому, что в лаборантской кабинета иностранных языков был свой чайник, во‑ вторых, потому, что у них, как и у физрука, не было последних уроков во второй смене, а значит, кабинет был свободен, а в‑ третьих, потому, что к ним пришел Карл.

Сестры не видели его с понедельника и очень надеялись, что он зайдет, оттого и не спешили уходить из школы. Ирина Львовна коротала время над шахматной задачей из журнала «Досуг», а Татьяна Эрнестовна в очередной раз листала подаренный Карлом каталог модной одежды, не в силах сделать окончательный выбор.

Карл просидел у них часа полтора, непринужденно болтая о разных пустяках и деликатно обходя вопросы личного характера, выпил чаю, пролистал каталог Татьяны Эрнестовны и сыграл с Ириной Львовной партию в шахматы.

Однажды Ирине Львовне показалось, что его мысли витают где‑ то далеко – на двадцать первом ходу, когда он двинул ладью с h8 на h5, сразу стало тревожно, и где‑ то через шесть ходов нарисовался весьма вероятный для Ирины Львовны мат; но тут же он и вернулся с небес на землю, спохватился, виновато взглянул на нее и сменил ожидаемую атаку на серию грамотных, но осторожных и безопасных перестановок у себя в тылу, так что в конце концов случилась вполне приемлемая для ее самолюбия ничья.

Татьяне Эрнестовне он не посоветовал рассматривать всерьез варианты с косыми разрезами, оставляющие свободными одно плечо, а обратил ее внимание на более строгий, классический покрой, на котором ее любимые броши, цепочки и ожерелья смотрелись бы гораздо выгоднее.

В общем, он был с ними очень мил, и после его ухода сестры остались в убеждении, что прекрасно провели время, что как брат он просто очарователен, и вообще, от добра добра не ищут. Хорошо бы Маня это поняла и угомонилась бы наконец.

Манечка между тем и не думала угоманиваться. Наоборот – она пребывала в боевом расположении духа. На просьбу помочь Карл согласился сразу, ни о чем не спрашивая, и Манечка увидела в этом самый обнадеживающий знак.

Дорожная сумка, набитая томами БСЭ, ждала своей участи под столом в приемной; хозяйственная, с достойными случая продуктами, была вывешена за окно, а в самой маленькой, дамской сумочке, помимо ключей, кошелька и косметички, находились и кое‑ какие медицинские мелочи, необходимые женщине для душевного спокойствия.

Насчет Лешки также была достигнута договоренность – его соглашалась взять Веркина двоюродная сестра, у которой было пятеро своих сорванцов («Ну, подумаешь, одним больше! Ведь только на одну ночь! »).

Словом, все было взвешено, продумано и предусмотрено. Осечки быть не могло. Швейцарские Альпы приблизились на расстояние вытянутой руки, и будущая фрау Роджерс благосклонно взирала на них из окна собственного спортивного автомобиля.

– Маня, а что у нас с телефоном?

Манечка вздрогнула и открыла замечтавшиеся глаза. В ушах все еще стоял звон альпийских колокольчиков. В воздухе отчетливо пахло дорогим швейцарским шоколадом. Сквозь солнечную, золотисто‑ коричневую дымку проступили зеленоватые стены приемной и бледное лицо директрисы.

– Маня, – терпеливо повторила Аделаида Максимовна, – у нас, кажется, телефон не работает.

Манечка лучезарно улыбнулась (ей хотелось, чтобы сегодня у всех, в том числе и у пожилых, было хорошее настроение) и весело ответила:

– Да пустяки, Ид‑ Симна, сейчас все исправим!

Аделаида покачала головой и вернулась к себе.

Первый раз в жизни она заснула на рабочем месте. И не то чтобы вздремнула вполглаза, на несколько минут, а крепко и сладко проспала целых два часа. Хорошо хоть никто не застал ее за этим постыдным занятием.

Проснувшись, она некоторое время просидела просто так, безо всякого дела, прислушиваясь к смутным звукам, доносящимся из приемной, и в который раз за последние дни пытаясь разобраться в себе.

При этом она старалась мыслить логически. Внутренним голосам велено было заткнуться и не мешать.

Начать с того, что она растратила все наличные деньги и часть семейных сбережений, и не только не чувствовала угрызений совести, но, наоборот, получила от этого процесса немалое удовольствие. Ну ладно, об этом все было сказано еще вчера. В самом деле, почему бы ей, привлекательной и далеко еще не старой женщине, к тому же обладающей пусть небольшим, но прочным достатком, не сделать свой внешний облик более элегантным и современным?

Далее, в середине рабочего дня она, не моргнув глазом, отправилась в кафе в обществе того самого мужчины, которого ей следовало всячески избегать, и не только потому, что больше всего на свете ей хочется совершенно противоположного, но и потому, что в его присутствии она совершенно теряет контроль над своими эмоциями – она, всегда такая спокойная и уравновешенная! Да еще эта нелепая встреча с заведующей гороно… Как она могла забыть, что в «Тайване» частенько обедают члены городской администрации! Как она могла забыть о концерте – она, всегда такая пунктуальная! И как она могла заснуть на работе – она, всегда такая дисциплинированная!

Но, странное дело, чем больше обвинений возводила на себя Аделаида, тем меньше ей хотелось каяться и давать себе слово никогда больше так не поступать. Может, она и впрямь вела себя не самым подобающим образом, может, она говорила и делала глупости, и чувства, которые она при этом испытывала, были не самые благородные и правильные, но при всем при том никогда еще не было у нее ощущения такой яркой и насыщенной жизни, такой полноты бытия.

Прав, трижды прав был профессор – гнев ей к лицу. Он освежает, как холодная вода в жаркий день. Как чудесно злиться и не скрывать этого! Как замечательно ревновать, обижаться, лукавить, притворяться равнодушной, ловить взгляды и чувствовать, как бурлит под тонкой кожей алая кровь!

А то, о чем она запрещает себе даже думать… Возможно ли, чтобы это было бы так уж плохо?

Нет, ответила себе Аделаида. Это было бы прекрасно.

И означало бы конец всему. Конец всей ее прежней жизни. Она не из тех, кто будет скрываться и лгать.

Да и что она знает об этом человеке? Ничего, кроме того, что он очень привлекателен. Даже слишком. До умопомрачения.

Тут Аделаида вспомнила о завхозе, у которой, по‑ видимому, был иммунитет, и немного позавидовала ей. Впрочем, с эвенкийской точки зрения, профессор, скорее всего, и не был таким уж неотразимым: слишком высокий, слишком длинные и к тому же прямые ноги, неправильные черты лица – не круглые и не приплюснутые, и цвет волос совершенно невозможный.

Услужливое воображение мигом нарисовало господина Роджерса в меховой шапке, дохе и унтах, рядом с оленьей упряжкой и нартами, в которых сидела узкоглазая, плотная, приземистая, похожая на меховой шар завхоз. Аделаида хмыкнула – картина и впрямь получилась комическая. Ну‑ ка, а если поместить туда не завхоза, а, скажем, одну нашу добрую знакомую, Аделаиду Максимовну Шереметьеву? Почему бы и нет, ведь это лишь мысленный эксперимент, не имеющий никакого отношения к действительности. Ну, раз не имеющий, то и не будем мы помещать ее в нарты с упряжкой, ни к чему нам эти нарты, а поместим мы ее прямо в чум… или юрту… или что у них там бывает, у этих эвенков…

В чуме тепло, все завешано оленьими и медвежьими шкурами. Посредине – выложенный из грубых камней очаг, в нем дотлевают темно‑ розовые угли. Хотя – откуда за Полярным кругом угли? Тоже мне, учительница географии… Ладно, не важно это, смотрим дальше, а то сейчас кто‑ нибудь припрется, или телефон зазвонит, или еще что‑ нибудь помешает.

У очага на шкуре белого медведя лежит женщина, одетая… ну, скажем, в длинную рубашку из мягкой оленьей замши. Под рубашкой – ничего. Босая, длинные пепельные волосы распущены. Лежит и смотрит на угли. Ждет.

Меховой полог откидывается, и в чуме появляется мужчина. На ресницах – иней, на бронзовой щеке – свежий шрам, на плече – задняя нога добытого на охоте медведя.

Добыча с грохотом сваливается у очага. Охотник одним движением скидывает с себя меховые доспехи и, полуголый, садится рядом с женщиной, поближе к теплу.

Темно‑ розовые сполохи гуляют по его гладкой коже, такой же смугло‑ золотистой, как на руках и на лице, переливаются на литых мускулах, скользят по впалому животу и полоске меха, обвивающей узкие, как у юноши, бедра.

Все, останавливает себя Аделаида, довольно. Этак можно бог знает до чего дофантазироваться. Нельзя давать волю воображению, тем более на работе. Вот сейчас кто‑ нибудь зайдет, или зазвонит телефон, и это мигом вернет нас в реальную жизнь.

А кстати, почему телефон не звонит? И ведь давно уже, часа два, не меньше. Небывалый случай.

И вот тогда Аделаида встает и идет в приемную, чтобы вырвать Манечку из ее собственных мечтательных грез.

Потом возвращается на место, включает свет и пытается работать – пододвигает к себе бумаги и свежий номер журнала «Управление школой», смотрит в них, грызет кончик ручки. Что она видит там, в бумагах, никому не известно.

В приемной вновь слышны шаги, голоса, заливистый смех Манечки. Потом в кабинете появляется Карл. Аделаида, которая все это время напряженно вглядывалась в приоткрытую дверь и вслушивалась в голоса, тут же опускает голову к журналу и с крайне заинтересованным видом принимается изучать рекламу новых учебников по химии.

Карл подходит к ней и тихо произносит всего два слова, но этого достаточно, чтобы у Аделаиды громко застучало сердце, а буквы перед глазами окончательно расплылись.

– До свидания, Ид‑ Симна! – прозвенел из приемной Манечкин голосок.

Карл повернулся и вышел следом за Манечкой, прихватив в приемной большую Манечкину сумку.

Аделаида осталась сидеть, обхватив голову руками.

Он сказал ей: «До вечера! »

Он ушел с Манечкой.

Но он сказал ей «до вечера! ».

Но сейчас он ушел с ее секретаршей.

Если бы Аделаида не сидела, обхватив голову руками, а встала и подошла к окну, ее моральные мучения закончились бы гораздо раньше (по крайней мере, на этот раз).

Дело в том, что из окна виден был «Опель», которого из‑ за спешки не стали загонять на задний двор, а бросили прямо тут, перед парадным входом. А рядом с «Опелем» вот уже полчаса маялся зазябший в легкой курточке трудовик.

– Ну, наконец‑ то! – приветствовал он появившихся на крыльце Карла и Манечку. – Я тут уже совсем задубел!

– Степа? – растерялась Манечка, предчувствуя нехорошее. – А ты что здесь делаешь?

А вот Карл совершенно Степиному присутствию не удивился и не огорчился. Молча открыл перед ним заднюю дверцу (трудовик тут же юркнул туда и блаженно развалился на мягком кожаном сиденье), сумку поставил в багажник и сел за руль. Манечка дернула плечиком и уселась рядом.

– Мы с Карлом сегодня идем в баню, – объяснил трудовик Манечкиному затылку. – Скажи, Карл!

– Ага, – отозвался Карл.

– А ты что же, Маня, с нами? Извини, конечно, но там собирается чисто мужская компания…

Манечка обернулась и наградила трудовика таким взглядом, что любой другой на его месте немедленно испарился бы.

– Ну‑ ну, – примиряюще сказал Карл, – сначала мы заедем к Марии. Я обещал ей помочь.

– А, – сказал трудовик, – так это рядом. Следующий поворот направо. И мы вполне успеем в баню к шести.

Сволочь Степа, с тоской подумала Манечка, под хрустальный звон рушившейся мечты, да и Карл тоже хорош. Делает вид, будто ни о чем не догадывается. Все мужики – сволочи!

* * *

Когда около девяти часов вечера распаренные, проголодавшиеся и очень довольные Степа и Карл ввалились к завхозу, у той все было практически готово. Препоручив Карла заботам своего мужа и старшего сына, завхоз увела трудовика на кухню, пододвинула ему одно из блюд с маленькими пирожками и начала расспрашивать о подробностях. Обе невестки завхоза, выпачканные в муке, торопливо заканчивали серию средних пирогов с мясом, капустой и грибами, а также три больших – с курицей, орехами и брусникой. Убедившись, что последние противни поставлены в печь, завхоз знаком велела им удалиться.

Торопливо запихнув в рот шестой пирожок, трудовик перешел от невнятного шепота к нормальному тону.

Оказалось, что не только баня понравилась Карлу, но и Карл пришелся по душе банному обществу. Поначалу, когда трудовик предупредил общество, что приведет с собой непьющего иностранца, это было воспринято без особого восторга и немца встретили настороженно. Вскоре, однако, выяснилось, что немец обладает рядом неоспоримых достоинств: он, во‑ первых, сразу же угостил всю компанию пивом (хотя сам весь вечер сосал одну минеральную воду); во‑ вторых, охотно и не чинясь отвечал на разнообразные вопросы про жизнь за рубежом; а в‑ третьих, ему можно было рассказывать анекдоты, которые в своем кругу рассказывать было нельзя, потому что их и так все знали.

Он оказался благодарным слушателем, несмотря даже и на то, что некоторые анекдоты приходилось повторять по два раза, чтобы до него дошло – сказывалась разность менталитетов.

Но еще лучшим он оказался рассказчиком; когда ребята спросили его, где это он так загорел в зимнее время – в солярии, что ли, прохлаждался, – выяснилось, что нет, не в солярии, и не прохлаждался, а, наоборот, провел два месяца в Египте, на археологических раскопках. Температура в Египте была +25°, женщины и посторонние на раскопки не допускались, вот они и работали налегке, как древние египтяне, в одних набедренных повязках. И наработали, между прочим, немало интересного.

Слушая, как они откапывали неизвестную ранее науке гробницу верховного жреца Амона‑ Ра, полную сокровищ и хитрых ловушек, общество иногда даже забывало про пиво. Рассказ про Египет произвел глубокое впечатление не только на водопроводчика Костю или, скажем, автослесаря Михалыча, но и на кандидата технических наук Петушевского, который пиво и водку не пил по причине язвенной болезни, но баню посещал аккуратно, чтобы, как он говорил, отдохнуть от семейного террора.

Этот самый Петушевский, как интеллектуальная элита, и вынес окончательный вердикт в адрес немца, когда тот, упарившись, нырнул в ледяной бассейн: правильный мужик, свой в доску. Принять в общество. Степе – выразить благодарность.

… – Ладно, – сказала завхоз, поднимаясь, – молодец, Степа. Все сделал так, как надо. А теперь иди. Я тебе еще пирогов дам с собой.

– Катерина Алексевна, – жалобно спросил трудовик, – а мне обязательно уходить? Больно уж хорошо у вас… пахнет, и вообще… Я буду нем, как рыба. Неужто вы мне не доверяете?

– Не в этом дело, – возразила завхоз, – просто я жду еще кое‑ кого, и твое присутствие нежелательно.

Трудовик вздохнул, прижал к груди большой пакет из пергаментной бумаги, полный горячих пирожков, и понуро удалился. Закрыв за ним дверь, завхоз взглянула на часы (как раз половина десятого) и прошла в кабинет.

В кабинете Карл с интересом разглядывал тесно уставленные книжные полки (сама завхоз была не большая охотница до чтения, но все ее мужья, и предыдущие, и нынешний, и дети, и даже подрастающие внуки обладали самыми разнообразными литературно‑ художественными вкусами). Карлу нравился дом завхоза – старинный, деревянный, с высокими потемневшими потолками, скрипучим паркетом и черно‑ белыми фотографиями на стенах; очень понравилось и семейство – милые, гостеприимные люди, встретившие его весьма тепло и сердечно. Только одна из невесток завхоза, лицо которой показалось ему знакомым (ах да, конечно, она же работает в гостинице), подав ему отмытую от муки руку, тут же и отвернулась с тяжелым вздохом.

Потом старший сын завхоза, служивший судовым механиком на балтийском сухогрузе и учившийся заочно в судостроительном, советовался с профессором по поводу экзамена по новейшей истории, а гражданский муж завхоза, вологодский кооператор, наоборот, обучал его хитроумной русской игре под названием «домино».

При этом все трое время от времени как бы невзначай поднимали головы и принюхивались к истекающим из кухни ароматам.

Когда же тяжелые напольные часы в прихожей пробили половину десятого, мужчины завхоза, извинившись перед гостем, пошли ставить самовар – старинный, многоведерный, топившийся по особым случаям и исключительно на яблоневых поленцах.

Взгляд Карла, скользнув по тщательно протертым от пыли корешкам, миновал многотомную «Историю живописи» (увлечение первого мужа завхоза, бухгалтера по образованию) и остановился на подарочной, в яркой суперобложке, «Дрезденской галерее». Приложив некоторое усилие, он вытащил плотно зажатый соседями альбом и принялся его листать.

Завхоз, остановившись в дверях кабинета, наблюдала за ним.

Он довольно быстро нашел то, что искал. Уселся с альбомом в кресло, положив его на колени, и погрузился в созерцание. Лицо его приобрело отрешенное и даже какое‑ то мечтательное выражение. Завхозу не было видно, какую именно картину он разглядывает с таким вниманием, но кое‑ какие соображения на этот счет у нее имелись.

Завхоз вошла в кабинет. Карл поднял на нее задумчивый взгляд и улыбнулся.

– Давайте я попробую угадать, – предложила завхоз, усаживаясь напротив, – вас интересует портрет дамы в сером, начала XVI века, кисти неизвестного художника?

– Вы так хорошо разбираетесь в живописи, Кэтрин?

– Отнюдь, – фыркнула завхоз, – но эту картину я знаю. У нас в школе все ее знают. Не правда ли, поразительное сходство? Мы даже сделали цветную ксерокопию, вставили в рамку и преподнесли ей на прошлый день рождения, но она, как всегда, поскромничала и не стала вешать портрет на стену своего кабинета, как мы ее ни уговаривали…

Карл опустил глаза.

«Э, да ты, друг мой, романтик, – с неудовольствием подумала завхоз, – и чувствителен вдобавок, как все немцы. А нашей тихоне нужен дикарь, варвар, чтобы, ни о чем не спрашивая, перекинул через седло да и увез бы в свою пещеру».

– Впрочем, вы, вероятно, видели и оригинал? – спросила она вслух. – Вы ведь бывали в Дрездене?

– Да, – просто ответил Карл, – и каждый раз, когда я был в Дрездене, я видел этот портрет.

На это завхоз не нашлась что ответить.

Некоторое время они молча смотрели на даму в сером, а дама в сером смотрела на них. У нее было тонкое, нежное, очень белое, словно светящееся изнутри, лицо. Глаза, большие, мягкие, выстланные изнутри светло‑ серым бархатом, смотрели печально и кротко; маленький бледно‑ розовый рот был строг и навевал мысли о посте, воздержании и отказе от прочих земных удовольствий. Между тем дама нисколько не походила на монашенку; она была изысканно и богато одета и, судя по жемчужным нитям в темно‑ пепельных волосах, жемчужному ожерелью на стоячем кружевном воротнике и обилию перстней на тонких длинных пальцах, принадлежала к высшей аристократии.

И она в самом деле была очень, очень похожа на Аделаиду, разве что лет на десять моложе – но выражение лица, эта покорность судьбе и общее впечатление погруженной в сон, припорошенной снегом души было совершенно то же самое.

Часы пробили три четверти десятого.

– Где она? – спросил Карл, коротко взглянув на завхоза.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒