Annotation 12 страница

За три дня до предварительного слушания Тереза Перальта во взятом напрокат " форде-эскорте" с шипованной резиной ехала долиной в Скалистых горах – вздымались черные и белые зубцы вершин, поросшие лесом склоны были так круты, что казалось вот-вот опрокинутся на грунтовую дорогу. Слева отвесная дамба спускалась к потоку, его серые и серебряные водовороты разбивались о стволы и ветви застрявшего на отмели сплавного леса, белого от свежевыпавшего снега. Дорога впереди была покрыта льдом и в лучах утреннего солнца ослепительно сверкала. Терри включила пониженную передачу. Она забыла взять солнцезащитные очки и теперь, щурясь от нестерпимого блеска, осторожно вела машину, испытывая при этом огромное напряжение – ей впервые пришлось ехать по зеркально-гладкой ледовой поверхности. Вспугнутый олень, едва касаясь земли, несся прочь от шуршания шин и гудения мотора. И не было никого вокруг. Машина достигла края долины. Горы вздыбились круче, сомкнулись плотней, Терри еще острее почувствовала, как ничтожно мала перед их величием. Единственным утешением было то, что она смогла осознать это чувство и пробивалась своим путем. Марси Линтон – Терри не сомневалась в этом – чувствовала себя здесь еще менее уверенно. Линтон, как она сама объяснила, писала роман в коттедже своего дяди, расположенном в десяти милях от Аспена. Сюда, четыре года назад она и пригласила Марка Ренсома. На этом телефонный разговор закончился. Двадцатью минутами позже перед Терри открылась гравийная дорога. Дорога эта свернула влево, к подножию холма, пробежала по узкому мостику из железнодорожных шпал, пересекавшему поток, нырнула под сосны и закончилась петлей за деревянным гаражом с разместившимся в нем новеньким " джипом-чероки". Рядом с гаражом были видны атрибуты зимней сельской жизни – мини-снегоочиститель, стог сена, покрытый брезентом. От дороги каменная тропинка карабкалась вверх по холму к дому. Дом был в два этажа, из стекла и дерева, с каменной трубой и студией, где, как предположила Терри, писала свой роман Марси Линтон. Через стеклянную входную дверь стройная женщина высматривала Терри. Женщина была одета для прогулки – ботинки, джинсы, зеленый свитер; длинные медно-красные волосы стянуты на затылке. Но тяжелая зимняя одежда лишь подчеркивала ее хрупкость, было в ней что-то сугубо городское, неуместное в этой обстановке. Когда женщина вышла навстречу, Терри смогла получше разглядеть бледную кожу, пытливые карие глаза, печальное лицо с тонкими, изящными чертами и едва заметными веснушками. Она была удивительно молода. – Я Марси Линтон, – представилась женщина. – Рада, что вы нашли меня. Говорила она отчетливо, но очень тихо, почти шепотом. Протянутая рука была так хрупка, что у Терри появилось ощущение, что она сжимает в ладони птенца. – Спасибо, – сказала Терри, – я рада, что вы откликнулись. Марси Линтон посмотрела на свои ботинки, как бы желая убедиться, что в них можно ходить по снегу. – Вы когда-нибудь писали? – спросила она и подняла глаза на Терри. – Знаю, это звучит глупо и в какой-то степени снобистски, но мне кажется, что большинство писателей, представляя себе чувства других, всегда в какой-то степени сопереживают. Вы так точно описали мои ощущения, что мне показалось – но мне обращается моя старая знакомая. Терри покачала головой: – Я никогда не писала – даже не представляю, как начать. – Она посмотрела на Марси с удивлением. – Не ожидала, что вы, такая юная, так много успели написать. – Мне двадцать восемь. – Та наклонила голову. – А вам? – Двадцать девять. Марси окинула ее оценивающим взглядом, потом промолвила: – Всякий раз, когда я пыталась представить себе, как рассказываю об этом, мне виделся белый полисмен с пустым лицом, жестоким, как на ацтекских рельефах. – Она помолчала. – Наверное, он представлялся мне похожим на Ренсома. Терри внимательно разглядывала ее. Марси Линтон умела выразить словами свои чувства, и Терри непроизвольно прониклась к ней уважением и симпатией. Они все еще стояли на улице, как будто медлили, не спешили шагнуть в историю этой худенькой женщины, всю боль которой даже она сама не могла выразить словами. – Не найдется ли у вас кофе? – спросила Терри. – Я продрогла. – О, конечно. – В голосе Марси было раскаяние. – Входите. Внутри не было той простоты, которая представлялась Терри: пол, тщательно выложенный каменными плитами разной величины и формы, мраморный камин, высокие потолки, широкие оконные рамы, как бы обрамляющие горы. На полу разбросаны звериные шкуры, шкуры и над камином, лосиная голова высовывалась из стены. Хозяйка проследила за взглядом гостьи. – Их убил мой дядя, – пояснила она. – Я не могу здесь работать. Терри кивнула: – А я не могу себе представить, как можно охотиться. Или даже иметь ружье. Марси посмотрела на лося: – Нет, у меня теперь есть ружье. Но для другого. Терри помолчала, не зная, что сказать, и спросила наконец: – Здесь вы из-за лыж? – Нет. – Говорившая не обернулась. – Я приезжала сюда ради тишины и спокойствия. Печаль и даже тоску потери уловила Терри в голосе женщины. Та пожала плечами – как бы в ответ на свои собственные невысказанные мысли. – Вы кофе с чем будете пить? Терри вспомнила Мелиссу Раппапорт, которая, чтобы оттянуть разговор о Марке Ренсоме, вызвалась варить кофе. Даже здесь, где Ренсом побывал лишь однажды, Терри чувствовала его незримое присутствие, нарушающее покой этого дома, заставляющее Марси Линтон хранить у себя ружье. – Ни с чем, просто черный. Спасибо. Хозяйка исчезла. Терри села на диван за тяжелый дубовый кофейный столик. На его нижней полке лежали два тома поэзии, массивная книга об импрессионистах и альбом фотографий Джорджии О'Киф^[30], выполненных Стиглицем^[31] среди них – несколько фотографий, где она позировала обнаженной. Книги, несущие в себе городскую изнеженность с налетом женской чувственности, должны были смягчить суровый мужской интерьер комнаты. Вернувшись, Марси говорила суше, деловым тоном. В ее голосе не было ничего от раппапортовской горестной иронии интеллектуалки; рассказывая, она как будто разбирала завалы памяти в поисках ключа к происшедшему. Протянув кружку Терри, она села в массивное кресло напротив. – Итак, – спросила она, – я должна буду давать показания? – Только если захотите. – Подумав, Терри добавила: – Мы не можем заставить вас. Ее собеседница размышляла над сказанным. Наконец подытожила: – Но единственная возможность помочь – это выступить свидетелем. – Голос был размеренным и приглушенным. – Да, – ответила Терри, – к сожалению, только так. Марси кивнула, кивнула своим мыслям; было впечатление, что этим молчаливым жестом она утверждает истину в собственном сознании. – На открытом процессе? – Если судья Мастерс найдет, что это действительно имеет отношение к попытке Ренсома изнасиловать Марию Карелли. – Терри помолчала. – Если она намерена прекратить дело, тогда дача показаний, конечно, будет публичной – это в ее собственных интересах. Чтобы не было обвинений в пристрастности женщины-судьи. Марси медленно потягивала кофе. – Мне кажется, на судью так давят… Фраза прозвучала устало, как будто сама мысль о том, что на кого-то оказывается слишком большое давление, лишала ее мужества. Терри впервые натолкнулась на новеллы Марси Линтон, листая " Нью-йоркер" в приемной акушерки; герои Линтон тратили больше времени на размышления, открывать ли дверь собственной квартиры, чем на все свои дела за этой дверью. Терри, отдававшая должное способности автора тонко чувствовать жизнь, считала, что робость и нерешительность ее героев оказывают пагубное воздействие на читателя – у нее было ощущение, что это чтение и ее лишает сил. Более того, глядя на писательницу сейчас, Терри чувствовала, что каким-то образом внутреннее состояние Линтон влияет и на нее, Терри, и она не вправе противиться этому. – Давление испытывают все, кто участвует в процессе, – отозвалась наконец Терри. – И на вас тоже будет давление. У каждого в зале суда свои собственные интересы, и каждый готов бороться за них. Как и Крис, мой босс. Она задумалась. И Крис, пожалуй, больше всех. Собеседница смотрела в пол. – Как узнать, что делать в этой ситуации. За этой откровенной фразой Терри почувствовала совершенно полное одиночество. – Вы полагаете, – осторожно спросила она, – что мы могли бы обсудить это? Та подняла на нее глаза: – Ну а если я откажусь выступить свидетелем? – Тогда все останется между нами. – Терри помолчала. – Останется в моей душе, как и все, что касается только меня. О чем я никогда ни с кем не говорю. Марси Линтон изучала, казалось, лицо гостьи. Потом сказала просто: – Давайте я расскажу вам, как все было. И почему, подумала Терри, ты решилась на это. Она сделала глубокий вдох, кивнула и, продолжая пить кофе, смотрела на сидевшую напротив женщину поверх кружки. – Мне было двадцать четыре, – начала Марси, – за три года до этого я закончила Барнард^[32]. Приехала сюда, чтобы писать роман, который надеюсь закончить только сейчас. У последней фразы – горестный подтекст, подумала Терри. И поинтересовалась: – А о чем он? Или это глупый вопрос? – Не глупый – трудный. – Женщина снова принялась разглядывать свои ботинки. – Наверное, мое призвание – писать рассказы, а не романы. Некоторые просто не могут делать и то и другое. – Она подняла взгляд на Терри. – Марк Ренсом, конечно, мог… Терри наблюдала. За внешним спокойствием собеседницы угадывалось внутреннее напряжение. – Вы восхищались им? – Как романистом – да. Наше восприятие жизни было совершенно разным, убеждения также не совпадали. Но во всех своих произведениях Ренсом – удивительный рассказчик, мастерски создающий характеры. Его герои, по крайней мере герои-мужчины, как будто из плоти и крови – он делал их такими, что на тысяче страниц они борются, дышат, дрожат от негодования, ярости, радости. – Марси покачала головой. – Мы совсем не походили друг на друга. Я думаю, подобного ему не было. – Как вы встретились? – На писательской конференции. – Голос ее сделался спокоен. – Я приурочила к своему приезду в Аспен два события – начало работы над романом и встречу с Марком Ренсомом. Терри была озадачена. – Вы собирались провести с ним какое-то время? – Увидев обиду в глазах Марси, поспешно проговорила: – Я имею в виду, что у человека типа Ренсома могли здесь быть друзья, люди, старающиеся обратить на себя его внимание, мечтающие, например, пообедать с ним. Лицо писательницы озарилось гордостью. – К тому времени у меня уже была публикация в " Нью-йоркере". Мои произведения знали. – Тихо, как бы про себя, она добавила: – Молодые литераторы не умеют правильно оценить свои возможности. Если бы умели, они никогда ничего не написали бы. – Марк Ренсом знал ваши произведения? – Он знал о них. – Голос Марси сделался еще тише. – Перед конференцией Дейвид Уайтли, мой редактор, сам позвонил Марку Ренсому. Чтобы попросить его " позаботиться обо мне". Терри попыталась представить себе попечительство Марка Ренсома об изысканных творениях Марси Линтон – это было бы похоже на интерес Ван Гога к японской акварели. Линтон отвернулась. – Дейвид – очень милый человек. Когда на его вопрос, снизошел ли до меня Марк, я ответила утвердительно, он буквально просиял. И снова, подумала Терри, за немногими фразами ясно вырисовывается ситуация: замкнутый литературный мирок, нуда стремится Марси Линтон; простодушие ее благодетеля; ее желание добиться признания; ее боязнь лишиться дружбы и страх дурной славы, выступи она с обвинением Марка Ренсома в изнасиловании. При всей специфичности ситуации писательница оказалась перед обычной дилеммой женщины, изнасилованной респектабельным мужчиной, – будь то в маленьком городке, в университете или после официального приема. Вдруг Терри почувствовала себя униженной и оскорбленной. – Что с вами? – спросила хозяйка. Терри стряхнула с себя оцепенение: – Синдром сопереживания, я думаю. Мне представился тот благодетель, белобрысый редактор, так польщенный тем, что Марк выполнил его просьбу. И то, как одиноко вам тогда было. – У Дейвида волосы черные, и он слишком худой, чтобы походить на благодетеля. Но чувствовала я себя действительно очень одиноко. Утром, когда я встретила Дейвида, у меня были разбиты губы, внутри все болело. – Она смолкла, глядя на свои колени. – Когда Ренсом сделал это со мной, я была девушкой строгих правил. Терри непроизвольно скрестила руки на груди. Тихо спросила: – Как это произошло? Марси кивнула слегка; этот малозаметный кивок, не имея, по-видимому, никакого отношения к вопросу Терри, предназначался ее собственным мыслям. – Я так гордилась, – негромко произнесла она, – тем, что в двадцать три опубликовалась. Думала: мои произведения столь незаурядны, что сам Марк Ренсом захочет прочитать их. Как и ее герои, подумала Терри, Марси Линтон сама создает проблему двери, которая оказывается незапертой. Она ждала, гадая о том, что в сдержанности собеседницы от ее характера, а что – результат надругательства Ренсома. Та молчала, и тогда Терри спросила: – Когда вы встретились в первый раз? Марси казалась погруженной в свои воспоминания. – Это было в последний вечер конференции, – ответила она. – В баре фешенебельного, по местным понятиям, отеля " Маленькая Нелл", битком набитого писателями, энтузиастками зимнего спорта и поджарыми мужчинами в лыжных костюмах. Но его я узнала сразу – по густому голосу и, конечно же, по рыжим волосам. Когда я представилась Марку, а он улыбнулся мне как старой знакомой, я была глубоко тронута. " Марси Линтон, – сказал он, – самая знаменитая двадцатичетырехлетняя писательница со времен Сильвии Плат^[33]. Дейвид Уайтли говорит, что вы почитаете мне свои новеллы. – Он ухмыльнулся. – Одни только новеллы". Марси помолчала, как будто стыдясь своей прежней наивности и не решаясь в ней признаться. – Достигнув кое-чего в литературе, я не вполне осознаю свой социальный статус – наверное, из-за того, что я натура созерцательная, не прагматичная. Но в тот момент, когда Марк пожимал мне руну, у меня появилось ощущение причастности к миру уверенных в себе людей – безоглядно уверенных, почти нахальных. Мне показалось вполне закономерным, что самый знаменитый писатель Америки интересуется мной. " Наверное, читать новеллы не придется, – ответила я. – Я только что начала писать свой первый роман". " Очень хорошо, – подхватил он. – Новелла по сравнению с романом, как изюм по сравнению с вином: героев можно либо засушить, либо позволить им дышать полной грудью. – Он расхохотался. – Не знаю, как вам моя метафора, но именно так я чувствую". " Позволю им дышать. – Я тоже засмеялась. – Надеюсь, от этого у них не будет головокружения". Она замолчала и, видимо, перенеслась мысленно от себя прежней – 24-летней, экзальтированной – к теперешней осторожной женщине, которая сидела рядом с Терри. – Стараясь разобраться в себе, – со спокойной иронией проговорила она, – начинаю понимать, из-за чего я никогда не рассказывала об этом. Больно вспоминать собственную глупую браваду. – А что было потом? Рассказчица провела кончиком пальца по запястью, будто для того, чтобы убедиться – на месте ли старый шрам. Теперь она говорила так, будто ее постоянно сдерживал некий внутренний цензор: – Какое-то мгновение Марк смотрел на меня. " Если вы только что начали, – сказал он мне, – я готов подождать". Он потягивал вино и вдруг, как будто новая мысль пришла ему в голову, спросил: " А не принесли ли вы с собой несколько страниц? " Боже мой, я решила, что он хочет прочитать их. Я была испугана и взволнована – больше, пожалуй, взволнована. " Мне нет необходимости приносить их с собой, – ответила я. – Они здесь, поскольку я здесь живу. Живу в полном одиночестве и буду так жить, пока не закончу роман". – Задумчиво и тихо Марси добавила: – Мне хотелось сказать, что ради работы над романом я стала затворницей. Но понять можно было иначе – как предложение уйти из отеля, подальше от глаз всех прочих, туда, где свобода ничем не ограничена, и что я готова ради него на все. В толстом вязаном свитере она казалась особенно хрупкой. – У него заблестели глаза. Я еще подумала: старый писатель оживился в присутствии молодого, ему приятна встреча с человеком одной с ним породы. Ренсом сказал чрезвычайно любезно: " Мне бы хотелось почитать". Помнится, я вообразила тогда: Марк Ренсом говорит так, потому что восхищен женщиной-писательницей. – Марси покачала головой. – Я была из тех самовлюбленных молодых людей, которым уже сказали, что они талантливы, но которым еще предстоит узнать, что талант их не безграничен. И потому мне уже представлялись блестящие приемы, восторженные статьи в " Таймс" и " Нью-Йорк ревью", большая писательская дружба, которая начнется с этой встречи. Моя известность. В ее голосе, мягком и ясном, слышалось презрение к себе. – Боже мой, как глупа я была, как восторженна, как не похожа на людей, о которых собиралась писать! Стыдно вспомнить. – Ну почему? – возразила Терри. – Это же так естественно – мечтать. – Конечно. Но сохраняя при этом ясную голову. И не приписывая другому то, чего нет и в помине. – Но это вполне нормально: брать пример со старшего, стремиться походить на него, желать сближения с ним. Правда, в случае с женщиной могут быть особые проблемы. Может статься, что мужчина, которому бы готовы довериться, в мыслях уже раздевает вас. Марси взглянула на нее: – Мы обязаны знать о таких вещах. И никогда не забывать о них. А бот я забыла. – Однако за такую забывчивость, – тихо промолвила Терри, – нельзя карать изнасилованием. Собеседница медленно покачала головой; и снова было ощущение, что жест этот относится к ее невысказанным мыслям. – Я предложила встретиться на следующее утро, за завтраком. " Не беспокойтесь, – ответил он. – Я хочу освоиться на местности. Почему бы вам не остаться дома – а я разыщу вас? " Это выглядело как небольшое приключение. Игра, так сказать. – На следующий день, – продолжала вспоминать Марси, – я была так взволнована, что едва могла работать. Выставила все бутылки с вином, какие у меня были, чтобы Марк мог выбрать, нарезала сыр и завернула в целлофан, чтобы не суетиться, не нервничать, когда он придет. Каждые полчаса вставала из-за стола, смотрела – не появился ли его автомобиль. Ждать было невыносимо, и я уже готова была позвонить ему. В четыре тридцать, когда я наконец смогла погрузиться в работу, в дверь постучали. Это был Марк Ренсом. Он привез из города суси^[34] и бутылку дорогого вина. " Все по порядку, – сказал он. – Положи это в холодильник и покажи мне место, где я могу спокойно читать". Марси непроизвольно посмотрела наверх. – Я отвела его в студию. Туда, где писала. Приготовила для него пятьдесят страниц. Свеженькие, чистенькие – текст, который несколько раз переделывала. Лучшее, на что была способна. Погруженная в воспоминания, она говорила вяло. – Он уселся в мое кресло, поставил локти на стол, взмахом руки удалил меня. И, казалось, с головой ушел в рукопись. – Упавшим голосом она закончила: – Помнится, я решила, что он хочет познакомиться с моим творчеством. Узнать меня поближе. Странно слушать Марси Линтон, подумала Терри, если раньше доводилось читать ее беллетристику. В устном рассказе, как и на страницах своих произведений, она не стремится к откровенности: о страданиях говорит косвенно, речь полна недомолвок и намеков. – И вы почувствовали, что он заинтересовался, – предположила Терри. Рассказчица взглянула на нее. – Я почувствовала, – тем же голосом сказала она, – что открылась ему совершенно. Она отвернулась к камину. – Я спустилась вниз, сюда, постаралась чем-то занять себя. Открыла бутылку вина, которую он принес, – какой был аромат! Затопила намин. Но занимало меня все время только одно: как он примет мою работу. У нас, писателей, есть одно преимущество: мы избавлены от ужаса или экстаза, что испытывает, допустим, певец, выходя на сцену. Но в тот момент я была как бы на месте певца и моей публикой был Марк Ренсом. Она понизила голос: – И я чувствовала себя совершенно беззащитной. Прошел час, прежде чем он закончил, стемнело. Услышав его шаги на лестнице, я хотела бежать. Он вошел сюда, в гостиную. – Женщина помолчала. – Стоял, не говоря ни слова. Смотрел на меня проницательным взглядом, но о чем он думает, было для меня загадкой. Я не вынесла затянувшегося молчания. " Что, – спросила я, – никуда не годится? ". Он не отвечал, а я казнилась: вместо того чтобы показать себя человеком тонкого, независимого ума, лепечу, как ничтожный проситель. А улыбка, которой я сопроводила свой вопрос, представилась мне особенно жалкой. Линтон скрестила руки на груди. – Было такое ощущение, что я обнажилась перед ним, а он даже не прикоснулся ко мне. Терри огляделась вокруг. Был полдень, и в окно было видно, как сверкают алмазными блестками заснеженные сосны, как солнечный свет заливает зубчатые вершины гор на дальнем краю долины. Но Терри виделось иное: слепая темнота окон, замкнутое пространство гостиной, жмущееся к каминному огню, блики которого пляшут на каменных плитах и звериных шкурах. Мужчина с отблесками огня в глазах и тоненькая юная женщина, стоящие друг против друга, разделенные лишь несколькими футами. – И что же? – спросила Терри. Марси не отрываясь смотрела на камин. – " О, я бы не сказал, что это никуда не годится", – ответил он и слегка улыбнулся. Эта легкая улыбка придала его словам безжалостный смысл; было ясно, что ответ его относится не столько к написанному мною, сколько к тому, как жалко я пролепетала свой вопрос. – Она обернулась к Терри – глаза полны неутихающей боли. – Потом, ночью, когда я обдумывала все это, мне показалось, что он постоянно стремился сломить мою волю. Терри вдруг почувствовала собственную беззащитность. – И ему удалось это? Марси молча кивнула. – В школе, – проговорила она наконец, – прежде чем открыть для себя писательство, я постоянно угодничала. Старалась всем сделать приятное, предупредить чужое желание, из кожи лезла, чтобы получить отличную оценку. И все это – чтобы угодить другим. Она еще помолчала. – Своими словами Ренсом как будто перечеркнул все мое писательство, и я снова стала маленькой угодливой девочкой. Все, что я смогла выдавить из себя: " Может быть, поговорим об этом? " Это прозвучало так жалобно! Марк только ухмыльнулся. Как будто и этот разговор, и я сама были чем-то недостойным внимания. " Конечно, – ответил он, – но вначале немного вина, чтобы появилось желание об этом говорить". Первые признаки раздражения появились в голосе рассказчицы. – Он не скрывал своего высокомерно-покровительственного отношения. Но мне и в голову не приходило сказать ему об этом. – Она добавила с горечью: – Я наливала ему вина, как официантка, старающаяся угодить клиенту. Я снова угодничала, как когда-то. " Налей-ка и себе, – сказал он, – и сядь. Не так уж все и плохо". Это убило меня совершенно. – Что вы почувствовали? Марси, казалось, не слышала вопроса. – Я не могу пить много – меня начинает тошнить, мне становится не по себе. Но в тот момент я почувствовала себя объектом насмешек. И мне захотелось избавиться от этого ощущения. – Ее медленная речь была пронизана болью. – Я села рядом с ним на диван, поставила два бокала на кофейный столик. Увидев, что я наполнила свой бокал доверху, Марк Ренсом снова ухмыльнулся. Терри стало зябко. Минуту длилось молчание, потом Линтон продолжала: – Он не говорил о моем сочинении, пока я не выпила один бокал и не принялась за другой. – Линтон ссутулилась. – И тогда сказал мне, что он думает. – И что же он сказал? – Суть не в сказанном, а в том, как он говорил – безучастно разбирал работу по косточкам, проявляя какой-то научный, а не личный, живой интерес. Но как раз живости, как я поняла из его слов, не хватало моим героям. – Писательница повернулась к Терри: – Когда хороший редактор работает с молодым автором, он или она щадит авторское самолюбие, говорит только о самом важном. А Марк Ренсом так и сыпал остротами и колкостями в мой адрес. Так не вел себя со мной ни один редактор, он был абсолютно безжалостен, разбирая эпизод за эпизодом. Невидящим взглядом она уставилась в полированную поверхность кофейного столика. – Время от времени, не переставая говорить, он наполнял наши бокалы. И, конечно же, я продолжала пить. Терри заметила, как она побледнела. – Когда он подошел к своему последнему замечанию, я сидела как парализованная – и от вина, и от унижения. Терри почувствовала за последней фразой нечто невысказанное. – А что это было за " последнее замечание"? – спросила она. Марси провела ладонью по глазам. – Что губит произведение, сказал мне Ренсом, так это вялое описание секса. Я почувствовала, что полностью оцепенела. И когда наконец смогла заговорить, было ощущение, что мой язык распух. – Вспоминая, она наклонила голову. – В основу эпизодов была положена история моей собственной любви. Терри не нашлась, что на это ответить, и Марси продолжала: –, А мне нравится, – сказала я ему. – Это очень узнаваемо. Оба они – интеллектуалы, и так молоды, так неопытны. Очень робко проявляют свои чувства, и достаточно умны, чтобы скрывать это". Я была в отчаянии, я почти умоляла его. " Позже в этой книге, – объясняла я, – они познают друг друга. Ведь это только начало". Кажется, эти слова его рассердили. " Такое впечатление, – возразил он, – что они боятся прогадать. Ты же знаешь, что сексом занимаются без страховых полисов". Смолкнув, он смотрел на меня долгим взглядом. " Секс, – почти прошептал он, – это всегда спонтанность, это сама опасность". Взгляд мисс Линтон был неподвижен, как будто она всматривалась в прошлое. – Его замечание перевернуло мое представление о происходящем. Я поняла: его занимает не моя книга, а я сама. Когда он обнял меня, комната закружилась. Марси заговорила без всякого выражения. Как будто Ренсом вновь был готов посягнуть на нее, и она, не сумев остановить его в жизни, должна была снова переживать все это в воспоминаниях. Она говорила почти беззвучно: – Я как будто окаменела, чувствовала себя слишком разбитой для всякого сопротивления. Потом он по-хозяйски засунул руку мне под блузку и положил два пальца на сосок. Терри смотрела в сторону. Было легче просто слушать, не глядя собеседнице в лицо. Но, когда та заговорила снова, в голосе ее не было боли – было удивление: – Знаете, что он сделал? Зажав сосок пальцами, ладонью другой руки схватил меня за лицо и спросил: " Ты когда-нибудь видела Лауру Чейз? " Терри почувствовала, что ее знобит, потом озноб незаметно прошел. Когда Линтон заговорила снова, она молча смотрела в пол. – С вами все в порядке? – спросила Марси. Тот же самый вопрос задавала Терри Мария Карелли; в какой же момент, подумалось ей, она не смогла сохранить позицию стороннего наблюдателя? Она почувствовала себя такой же хрупкой, как и эта женщина. – Не в этом дело, – тихо ответила она. – До меня доходит смысл происходившего, и я начинаю ощущать себя эгоисткой. Это ваша боль, не моя. А ведь я прошу вас открыться всему миру. – Не обвиняйте себя в эгоизме. Вы в состоянии почувствовать. Поэтому-то я откровенна с вами. Ты излишне доверчива ко мне, подумала Терри. Сказав себе, что забудет обо всем, кроме юридической стороны дела, она вернула Марси к рассказу: – Итак, он спросил вас о Лауре Чейз. Та продолжала смотреть на нее, во взгляде появилась отчужденность. Она кивнула, качнулась всем телом, на мгновение закрыла глаза. – Когда он сказал так, я вздрогнула. Была совершенно растеряна – как будто тот, кого я считала просто человеком со странностями, оказался вдруг сумасшедшим. Линтон открыла глаза. – Может быть, подействовала обстановка – огонь, каменный пол, голова лося на стене. Я вдруг почувствовала, что нахожусь во власти кого-то дикого, первобытного. Все было как в кошмарном сне, и в то же время я сохраняла ясность мысли. Осознавала его безумие и то, что все это мне вовсе не снится. Потом его пальцы сжали мне сосок. Она отвернулась к пустому камину. – Это произошло, когда я рванулась от него. Его глаза расширились. Он все смотрел на меня, а потом улыбнулся. – Женщина зябко передернула плечами. – Это было как раз то, что ему было нужно. Как будто я подыграла ему. Потом он ударил меня. Моя голова дернулась, я упала на подлокотник дивана. В глазах блеснул желтый огонь, я почувствовала кровь во рту. Он встал надо мной на колени, ждал, когда я открою глаза. Разорвал на мне блузку. – Ее голос упал. – Кажется, ему было мало того, что я чувствовала его. Ему надо было, чтобы я его видела. " Еще раз ударить? " – тихо спросил он. Я не могла ни говорить, ни двигаться. Только покачала головой. " Тогда открой грудь, – велел он. – И не закрывай глаза". Бюстгальтер расстегивался сзади. Расстегивать было трудно. Пальцы не слушались. Терри захотелось выпить воды. Она видела, где вода, но не могла ни сдвинуться с места, ни попросить. Линтон, как в трансе, продолжала: – Когда я обнажилась, он лишь смотрел на меня. Меня вдруг охватила безумная надежда – может быть, он просто полюбуется моей грудью и этим все кончится. Надежда так вдохновила меня, что я попыталась улыбнуться ему. Но губы распухли и плохо повиновались. " Хорошо, – сказал он. – А теперь открой глаза". Он говорил успокаивающим тоном, но бесстрастно, как врач. Потом я почувствовала его пальцы на застежках моих джинсов. Я попыталась сопротивляться, тогда он снова ударил меня. Стала кричать. " Глаза открыть! " – злобно прошипел он. Заставил меня расстегнуть джинсы, стянул их. Даже себе самой я всегда казалась слишком худой. Вначале он не заставил меня снимать трусики. – И снова Линтон кивнула самой себе. – Он раздвинул мои ноги, просунул между ними свои колени. Я вынуждена была смотреть, как он разоблачается. Глаза Линтон были сухими. Терри слушала, усилием воли сохраняя самообладание. – Закончив раздеваться, – тихо сказала Линтон, – он приказал держать его за член, пока он стягивает с меня трусики. Чтобы член не опал. Я делала это. Сняв с меня трусы, он навалился на меня. Я чувствовала его шерстяной свитер, его лицо возле моей шеи. А потом я почувствовала его. – Линтон отвернулась. – Он совсем не думал о том, что делает мне больно. Голос сделался обессиленным, как после только что пережитого потрясения. – Мне было больно. Но я даже не посмела закрыть глаза. Искала предмет, чтобы остановить на нем взгляд. – Она смолкла на мгновение. – Так и лежала, глядя на голову лося, пока он обладал мною. Потом он заставил меня готовить ему обед. Голой, чтобы смотреть. Я готовила обед, все еще в шоке, двигалась как маленький домашний робот. Потом прибирала. Чем больше двигалась, тем больше у меня болело. А он все смотрел на меня. Прибирала в гостиной, вытирала столик, где стояли бокалы с вином, увидела пятно на диване. – Она взглянула на Терри. – Оно было как раз там, где вы сейчас сидите. Терри могла только молча смотреть на нее. – Перевернула сиденье другой стороной вверх, чтобы дядя не заметил пятна. Не знаю, может быть, оно до сих пор там. Терри встала, подошла к окну. В ногах была слабость. Наверное, слишком долго сидела, сказала себе Терри. – Не хотите прогуляться? – спросила Линтон. – Мне надо сделать перерыв. Хотя бы небольшой. – Она замолчала, коснулась рукой груди. – Это оказывает почти физическое действие. Когда рассказываешь, болит здесь. Боже, подумала Терри, неужели было еще что-то? Она прошла за хозяйкой в чулан, та дала ей парку, какие-то ботинки, они вышли на улицу. Было тихо. Свежий, бодрящий воздух приятно холодил Терри лицо. Они молча пошли к дороге. Застывшую тишину нарушал лишь хруст наста под ногами. Был полдень. Солнце играло на сосновых ветвях; две или три из них подогнулись, и их снежное бремя пало на землю, потревожив снеговой покров. Терри и Линтон шли рядом. С четверть мили ни та, ни другая не проронила ни слова. – Когда он уехал? – спросила Терри. Мисс Линтон помолчала, глядя вдаль. – На следующее утро. Терри не спешила с новым вопросом. Они дошли до моста из железнодорожных шпал; Марси остановилась, встала, опершись на перила. Стоя рядом с ней, Терри смотрела на ледяные струи реки, слышала шум рвущейся вниз по склону воды. Она повернулась к Линтон: – Почему он остался? Та пожала плечами: – Так ему захотелось. Терри продолжала смотреть на нее. Линтон наклонилась вперед, руки по-прежнему на перилах, подбородок опущен к груди. – Ему, кажется, хотелось, – тихо вымолвила она, – повторить все в нормальных условиях. Чтобы убедиться, что он может доставить мне не только боль. – А вы? Линтон покачала головой: – В этом участвовала только моя телесная оболочка. Терри молчала. – Вы слышали о " стокгольмском синдроме"? – спросила Линтон. Терри кивнула. – Кажется, да. Это когда жертва так испугана, что начинает отождествлять себя с преступником? – У меня было что-то вроде этого. Я была в шоке, почва ушла у меня из-под ног. Мне хотелось сделать вид, что ничего не произошло. И в то же время был страх перед тем, что он делал со мной, когда я пыталась защищаться. – Линтон обернулась к Терри, в карих глазах – сомнение, смятение. – То, что я говорю, совсем непонятно? Терри ответила не сразу. – Нет, – произнесла она наконец. – Понятно. Линтон отвернулась к потоку. – В ту ночь он лег спать со мной. И я не смогла уснуть. Терри попыталась представить себя в постели с человеком, который изнасиловал ее. Не сразу оправилась она от ужасного видения, будто огнем обжегшего душу. – В полночь, – тихо продолжала Линтон, – я почувствовала, что он сунул руку между моих ног. Был полумрак. Свет падал только из ванной, я ходила мыться и оставила свет включенным, а дверь приоткрытой. Как ребенок, который боится темноты. – Она сделала паузу. – Мне было больно оттого, что он трогал там. Вдруг он замер. Я подумала, что спасена. Но он приподнялся, сбросил простыни, которыми я была накрыта. Когда он повернулся, я увидела его профиль, освещенный светом из ванной, а еще увидела, что у него эрекция. Лежала как окаменевшая. Но когда он раздвинул мои ноги, я потянулась к нему. Чтобы он не бил меня снова. Он навалился, пытаясь проникнуть в меня. Я не знала, достаточно ли темно, чтобы можно было не открывать глаза. – Глядя в поток, Линтон покачала головой. – Потом поняла, что его член опал. Она обернулась к Терри: – Он сбросил мои руки, потом положил их себе на колени, которые были уже между моих ног. Опустив взгляд, рассматривал себя. Он не шевелился, и это меня пугало. И я не двигалась, лежала, затаив дыхание. Был безумный момент, когда мне пришло в голову, что он может убить меня. Потому что из-за меня потерпел неудачу. – Линтон вздрогнула от холода. – Потом, не говоря ни слова, он собрал одежду и спустился вниз. Я лежала час за часом, невольница в доме своего дяди, прислушивалась к звукам снизу. Взошло солнце, полосы света упали на кровать. Иногда слышала его шаги на каменном полу. Единственное, на что я была способна, – молить Бога, чтобы он уехал, не пытаясь снова иметь меня. – Линтон помолчала. – Потом услышала, что он поднимается наверх. Терри представилось: шаги Ренсома, поднимающегося по лестнице, и она ждет его появления, как ждала когда-то мисс Линтон. – Я натянула простыни на плечи, – продолжала Линтон. – Когда подняла глаза, увидела его стоящим в ногах кровати. Взгляд его был необычен: и смущенный, и злой, и испуганный. Он смотрел на меня так, будто я пыталась уничтожить его. И снова я подумала, что он убьет меня. Он приблизился. Сел на кровать, закрыл мне рот ладонью и прошептал: " Не смей никому рассказывать". Я уставилась на него, потом кивнула. Он смотрел в мои глаза, как будто не мог решить: верить ли мне. Потом снова прошептал: " Хорошо. Раньше со мной такого не было! " Я не знала: о чем он. Потом поняла. – Линтон медленно покачала головой. – Он просил меня, – с тихой печалью проронила она, – молчать не об изнасиловании, а о его неудаче. Терри не произнесла ни слова. Когда ее спутница заговорила снова, в голосе слышалось изумление: – Даже в тот момент он думал только о себе. И ушел, не сказал больше ничего. Терри повернулась к ней: – Что вы делали после? – Оделась и села писать, как будто был обычный день. Прошел час, а я все еще сидела перед чистым листом бумаги. – Она помедлила. – В эпизоде, который я пыталась описать, мужчина и женщина занимались любовью. Несколько дней работа над книгой не двигалась. Я оставалась здесь, тратила время впустую, пытаясь писать разные эпизоды. На самом деле просто хотелось забыться, уйдя с головой в работу. Ничто не помогало. Марк Ренсом что-то убил во мне – в моей жизни, в моей способности писать. – Вы никогда никому об этом не рассказывали? – Я просто не могла, – произнесла Линтон ровным голосом. – Вышли бы только неприятности. Где-то в глубине души была почему-то уверенность, что я позволила ему это. Потом, когда уехала отсюда, появилось ощущение, что ничего не произошло. – Она снова покачала головой. – Как вы говорили, я просто упрятала это поглубже в свое сознание. Иногда только по тому, как старательно я избегала Ренсома, осознавала, что это было на самом деле. Поэтому я не чувствовала себя оскверненной и опозоренной. – А ваш друг? – Мы порвали. Прежде мне казалось, что мы могли бы сблизиться – эмоционально. Но я не сделала ни шагу навстречу ему. Терри размышляла над сказанным. Наконец спросила: – Вам не хотелось рассказать ему об этом? – Иногда. Но мне трудно было себе представить, как это сделать. Он был юристом. В том, что касалось его собственных чувств, – робок, нерешителен, но когда речь заходит о правах другого – тут он был агрессивен и неуступчив. И к тому, что случилось из-за Марка Ренсома, он отнесся бы с излишней горячностью. – Голос у Линтон был усталый, безнадежный. – Иногда мне кажется, что мужчины и женщины по-разному смотрят на такие вещи. Терри изучала ее лицо. – А книга? Что с ней? – Это книга о нем и обо мне. О нас, но только в лучших, более мудрых версиях. Как и многие писатели, в воображении я благоустраиваю мир, делаю жизнь и людей такими, какими мне хочется их видеть. Включая и себя. – И вы снова пытаетесь писать? – Да. Но работа плохо подвигается. – На ее губах вновь заиграла горькая усмешка. – Кажется, у меня уже нет необходимого вкуса. А может быть, прав Марк Ренсом: я писатель малой прозы – " маленькие люди, маленькие чувства, маленькие рассказы". После паузы Терри спросила: – Как называется роман? – Теперь? Никак. А когда Марк Ренсом читал его, назывался " Поиски счастья". Глаза женщины странно заблестели. – Кажется, мне уже не быть счастливой, какой я была раньше. Терри, не зная, что сказать или сделать, коснулась ее плеча. – Марси, – мягко произнесла она, – вам не надо давать показания. Никто никогда не узнает об этом. Некоторое время Линтон смотрела на нее, потом сказала с прежним спокойствием: – Нет. Наверное, мне никогда уже не закончить " Поиски счастья". Но если я дам показания, может быть, кто-нибудь еще поймет, почему я так рада смерти Марка Ренсома. 5

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒