Annotation 11 страница

– Это очень трудно, – говорила Елена Карло Пэйджиту. Они склонились над черным кофейным столиком из оникса в библиотеке Пэйджита, складывая из разнокалиберных кубиков хрупкое сооружение – " высотку". Суть игры была в том, что они по очереди клали кубик к кубику, – проигрывал тот, в чью очередь сооружение падало. Карло, в джинсах и тенниске, сидел, неуклюже расставив длинные ноги; Елена, нарядная, в розовом платьице, аккуратно причесанная, устроилась у него на коленях. Конструкция из кубиков – накренившаяся разноцветная башня со множеством выступов – попирала все законы эстетики и, как казалось Терри, законы гравитации. Елена, пристроившая свой кубик на выступ у самого основания " высотки", веселилась. Карло притворялся озабоченным. – Никогда не проигрывал пятилетним, – с поддельным отчаянием говорил он. И взглянул на Терри, которая, сидя на диване, потягивала вино. – Что делать? – Сам выкручивайся, – ответила Терри. – В семье ты, наверное, всегда был чемпионом. – Да, восемь лет выигрывал. – Карло улыбнулся. – Но это из-за папочки, у которого координация движений, как у носорога. К таким соревнованиям он меня не готовил. Как раз к ним-то и готовил, подумала Терри; нагромождение кубиков было результатом особого искусства Карло, а Елена держалась лишь благодаря ему; он же все время изображал отчаяние проигрывающего. В том, как Карло строил с Еленой башню, видна была манера, в которой Пэйджит в свое время играл с Карло: у маленького игрока крепла уверенность в своих силах, старший же, вздыхая и ворча, все время проигрывал, причем делал это с большим искусством. Бесшабашно игравшая малышка заставляла Карло проявлять чудеса изворотливости. – А твоя мама не хочет помочь мне, – пожаловался он девочке. – Она не может помогать тебе. – Елена ткнула себя пальчиком в грудь. – Потому что я ее ребенок. Карло поднял палец, призывая к вниманию – наступил самый ответственный момент. С сосредоточенным видом он примерился к покосившейся башне. Оконные рамы разрезали на квадраты вечерний свет, падавший на черный ониксовый столик и на камин, пересекали узорчатые, шевелящиеся тени ветвей пальмы Карло. Свет упал на запястье мальчика, когда рука его, с зажатым между большим и указательным пальцами кубиком, зависнув над башней, стала томительно медленно опускаться. Терри затаила дыхание. Медленно, осторожно он поставил свой кубик на кубик Елены. Тот качнулся в одну сторону, кубик под ним – в другую. Закачалась вся башня. С жуткой неостановимостью цепной реакции конструкция развалилась, превратившись в бесформенную груду кубиков. Карло смотрел на руины как молнией пораженный. – Все рухнуло. Даже не верится. – Но ты же старался. – Елена сочувственно коснулась его руки. – Я уверена, у своего папы ты бы выиграл. И поэтому ты можешь считаться вторым чемпионом. После меня. Карло рассмеялся и обратился к Терри: – Пять лет всего. А уже умеет быть снисходительной. Та улыбнулась: – Это не снисходительность. Елена заботится о тебе. Карло посмотрел на нее с интересом: – Значит, когда идешь на кинокартину, которую непременно хочет посмотреть подруга, проявляешь заботу? – Только в том случае, если фильм скверный. Так удалось тебе вытянуть Кейт из дома? – Да. – Карло улыбнулся. – Как вы и сказали – я какое-то время слонялся возле их дома. Потом поговорил с ними. – Все в порядке? – Да, все чудесно. – На лицо Карло набежала тень. – Если не считать того, что половину времени разговор шел о деле отца. По крайней мере, так они его называли – " дело твоего отца". Терри бросила беглый взгляд на Елену, которая с детской непринужденностью и самозабвением принялась за новую башню. – Родители Кейт не знают, кто твоя мама? – Нет. Опустив голову, он молчал. Терри решила тоже ничего не говорить – ждала. Потягивала маленькими глотками вино. – Все это, – произнес наконец Карло, – создает у меня странное ощущение. Как будто я прячу ее. Терри взглянула на дочь. – Елена, – попросила она, – ты не поможешь Крису с гамбургерами? А то он все время один. Елена задумалась: – А как я могу ему помочь? Карло подмигнул ей. – Скажи, чтобы огонь был поменьше, а то гамбургеры пересохнут внутри. – Он обернулся к Терри: – Это всегда выводит меня из себя. – Вот видишь, – подхватила Терри. – Крису нужна помощь. – Конечно же, нужна, – поддержал ее Карло. – Скажи ему: " Не пережарь гамбургеры". Елена стояла, торжественно выпрямившись, как бы осознавая важность своей миссии. – " Не пережарь гамбургеры", – повторила она и стремглав убежала по коридору. Карло рассмеялся ей вслед, довольный тем, что малышка добросовестно передаст его указание отцу, который не будет знать истинной причины ее прихода. Терри тоже улыбнулась и с внезапным чувством вины поняла, как рада тому, что Ричи не пошел с ними. Неловкость возникла сразу; Пэйджит пригласил их всех вместе, но кончилось тем, что Ричи попросил Терри отказаться от приглашения. Сказал, что ему не хочется, что он будет скучать. Она догадывалась, что причины глубже: Ричи неприятна ее дружба с Пэйджитом; Ричи был слишком горд, чтобы проводить время с человеком, на которого он не мог произвести никакого впечатления; Ричи не любил общество, в котором он не владел ситуацией. Кончилось тем, что Терри пошла без мужа, потому что ей хотелось пойти, и извинилась за отсутствие Ричи перед Пэйджитом, пробормотав что-то о его делах. Зато ей не приходилось бояться, что Ричи будет приставать к Пэйджиту с просьбами об " инвестициях", или опасаться холодной любезности Криса, когда тот, мысленно оценив Ричи, отведет ему подобающее место в ряду знакомых. Но то, что она стыдилась мужа, порождало в ней чувство вины; возможность поговорить с Карло о происходящем как-то сглаживала его. – А твои друзья знают, кто твоя мама? – спросила она. Мальчик покачал головой: – Нет, не знают. С этого года я в новой школе и ни разу никому не говорил о ней. – На его лице появилось мучительное выражение. – Да и что я могу сказать? Вмешаться в чей-то разговор и заявить: " А я вам не говорил, что Мария Карелли – моя мать? " Когда по телевизору такое показывают и когда некоторые так отзываются о ней… Я не боюсь, просто мне не хочется, чтобы они себя неловко чувствовали. Какое-то мгновение Терри пыталась представить себе, каково это: не говорить людям, что Роза Перальта – ее мама, но тут же поняла, что отличает ее от Карло, – ему было бы трудно говорить о том, что Мария фактически ему не мать, это выглядело бы как отказ от нее. – Что говорят твои друзья? Карло задумался. – Некоторые ничего не говорят, – с заметной иронией ответил он, – потому что это дело моего отца. Некоторые ее жалеют. – Он помедлил. – Предполагаю, что кто-то обвиняет ее. – Ты это только " предполагаешь"? На красивом лице Карло появилось жесткое выражение. – Один парень из нашей команды сказал, что она, наверное, присосалась к Ренсому, а он хотел от нее избавиться. – Глаза его сузились. – Говорит, мол, не шла же она для того, чтобы быть избитой, а только на это и могла рассчитывать такая, как она. Терри посмотрела ему в глаза: – Ты веришь в это? – Нет. – Поколебавшись, он добавил: – Я не знаю ее по-настоящему. Просто мне кажется, что она не из таких. Терри поставила стакан с вином. Спросила: – Из каких? Карло смотрел в сторону, как будто высматривал ответ. – Из тех, кто хочет, чтобы ими помыкали, или даже способны допустить мысль, что ими можно помыкать. – Он повернулся к ней: – Послушайте, я не знаю… " Что на это скажешь? " – подумала Терри. В первый момент ей захотелось переложить все на Пэйджита, что было бы справедливо, и не делать скоропалительных выводов, которые могут задеть обоих – отца и сына. Но потом она решила, что это трусость и Карло заслуживает лучшего отношения, по крайней мере, с ее стороны. – Я не представляю, – ровным тоном произнесла она, – что ты там знаешь или не знаешь. Но понимаю, что есть вещи, о которых мать и отец не говорили тебе. В глазах Карло вспыхнуло упрямство: – А почему? Я не ребенок. Уже достаточно взрослый. Терри кивнула: – Понимаю. И твой отец тоже понимает это. Но как ты думаешь, почему он оберегает тебя? – Потому что он всегда так делает. Иногда понапрасну. Он слишком беспокоится обо мне. Терри очень хорошо представляла себе, как разрывалось сердце Пэйджита, когда семилетний малыш говорил о самоубийстве; какими тревогами, заботами и кропотливым трудом были полны эти годы, когда он преодолевал в мальчике ненависть к самому себе; как невозможно для него сразу расстаться с укоренившейся привычкой к осторожности и осмотрительности. Она лучше, чем Пэйджит, с его застарелыми душевными ранами, видела, что Карло уже не прежний хрупкий мальчик и нет в его сознании памяти о том, что он им был. И что, не понимая всех чувств отца – а Пэйджит никогда не захочет объяснять ему все это, – Карло видит в его страхе за себя лишь слабохарактерность. – Ты рассказываешь своему отцу, – спросила она Карло, – обо всем, чем живешь? О чем думаешь, что чувствуешь? Карло энергично потряс головой: – Нет. – Почему? Он начал рассеянно складывать кубики в ящик; кажется, его руки помнили, где какому кубику лежать. – Потому что есть много всякой чепухи, и не хочется, чтобы кто-то знал о ней – тем более отец. Я не знаю, как объяснить, почему некоторые вещи воспринимаются как очень личные – только они на самом деле такие. Не то чтобы стыдишься или даже стесняешься. Просто это твое, и в этом все дело, и тебе нужно молчать об этом, пока не станет так же нужно, чтобы кто-то об этом знал. – А как ты узнаешь, что момент наступил? Для меня всегда была проблема. Карло поднял взгляд от кубиков. – Не знаю. Думаю, когда от того, что расскажешь, будет больше пользы, чем вреда, момент настал. И еще если тебе действительно необходимо рассказать все другому. И если, конечно, этот другой – как раз тот, кому это нужно знать, и ему не повредит то, о чем ты расскажешь. Терри смотрела на тень от пальмы, раскинувшуюся от стены до стены. – А почему ты думаешь, – наконец спросила она, – что твой отец не такой? Представь себе: он не все может рассказать тебе, что знает, чего боится. Но это вовсе не значит, что он не доверяет тебе или не считает тебя взрослым. Одно надо помнить: он защищает маму и в какой-то степени себя. Взрослым приходится даже больше скрытничать, чем тинейджерам, – они чаще в чем-то запутываются или чего-то стыдятся. Твой отец не вправе говорить о жизни твоей матери. Я тоже. Она просила о помощи, и мы должны были откликнуться. Карло стоял, отвернувшись к окну, руки в карманах, застывший взгляд устремлен на пальму. В его позе было так много от Пэйджита, что Терри, уже не в первый раз, подумала о связи между генетическим родством и простым подражанием. И снова попыталась представить себе семилетнего мальчика, каким его нашел Кристофер Пэйджит. Карло обернулся к ней. К своему удивлению, Терри увидела, что лицо его как будто повзрослело. – Я хочу пойти на слушание дела. Чтобы быть с ними. Но боюсь попросить об этом. Терри поняла, что разговор зашел слишком далеко, и спросила, чтобы оттянуть время: – Как же школа? – Речь идет о моих отце и матери, и ее обвиняют в убийстве. Это немного важнее школы. – В его голосе были уверенность и решимость. – Конечно, я узнаю не больше, чем любой из посторонних. Но я должен быть там ради нее. Быть там, а не прятаться в школе. Все, что они рассказали мне о своей жизни, говорит в их пользу. Глядя на него, Терри подумала, что в этот момент Кристофер Пэйджит гордился бы своим сыном. И потому – собой. – Единственное, что тебе нужно сделать, – просто сказала она, – попросить его об этом. Молчание – не самая лучшая манера поведения для любого из вас. Карло задумался: – Но временами он просто непоколебимо уверен в собственной правоте. Терри и сама чувствовала жесткость характера Пэйджита, которая заставляла его порой быть безапелляционным даже с ней. Но она не могла сказать этому мальчику, его сыну, ни о терзающем его беспокойстве (вдруг Шарп найдет вторую кассету? ); ни о ночах, которыми он продумывал тактику перекрестного допроса Монка и Шелтон; ни об инсценированном ими заседании суда, на котором Пэйджит так дотошно допрашивал Марию, что глаза ее сверкнули гневом; ни о том, что за десять дней Джонни Мур так и не обнаружил ни одного свидетеля; ни о том бесконечном напряжении, какое испытываешь, стараясь давать только такие интервью, которые не могут повредить делу. – Это просто так кажется, – ответила она наконец. – Ты же знаешь, как ему сейчас трудно. Через пять дней нам идти в суд. – Знаю. – Карло переминался с ноги на ногу. – Но такое впечатление, что этот случай изменил его. – Что ты имеешь в виду? – Я для него теперь как бомба замедленного действия. – Мальчик задумался. – Наверное, это как-то связано с мамой. Он никогда ничего не говорит. Но почему-то мне кажется: он не совсем искренен. Нет, на самом деле, я не понимаю, почему он все же решил защищать ее. Как может Кристофер Пэйджит, подумала Терри, быть совершенно искренним, если приходится скрывать факты. Она все яснее ощущала мучительную раздвоенность Пэйджита, которому приходилось вести защиту Марии, будучи отцом Карло, раздвоенность, при которой замалчивание правды неизбежно. – Легко ошибиться в твоем отце – он больше озабочен наблюдениями над другими людьми, а не тем, как выглядит в их глазах. Но есть две вещи, в которых я совершенно уверена. Первое – он непременно хочет выиграть дело. Второе – он очень любит тебя. – Я тоже его люблю и очень уважаю. – Карло помолчал, будто намереваясь продолжить разговор, но закончил одной фразой: – Но не хочу, чтобы он, узнав это, слишком уж возгордился. Взглянув на него, Терри поняла: Карло сказал все, что намеревался. Она приняла его легкий тон. – Он не возгордится. Елена не позволит. Представляю, как она твердит ему: " Не пережарь гамбургеры" – как говорящий попугай! Бедный папа. Карло улыбнулся в ответ: – Идите его спасать. А я пока соберу кубики – он терпеть не может беспорядка. Войдя в кухню, Терри с удивлением обнаружила Елену сидящей на коленях Пэйджита и поглядывающей то на гамбургеры, то на залив – серо-голубой в лучах заходящего солнца. Стоя у них за спиной, Терри нашла, что их затылки смотрятся очень мило: прямые каштановые волосы Елены рядом с более светлой шевелюрой Пэйджита. Ее они не видели и не слышали. – А что ты делаешь дома? – спрашивал Пэйджит. Елена задумалась: – Играю. С игрушками. Иногда папа дома, а мамы нет. Когда не хожу в школу. – Ты ходишь в школу? – Конечно. Мама водит меня в подготовительную школу. Там хорошо, вот только Джейни… Пэйджит посмотрел на нее: – А какая проблема с Джейни? – Она дергает меня за волосы. – В голосе Елены было возмущение. – Учительница ее два раза выгоняла из класса. Два раза. Пэйджит улыбнулся: – Плохой день для Джейни. – Для учительницы плохой день. Она говорила, что у нее болит голова. – Елена помолчала. – Иногда у мамы тоже болит голова. А папа говорит, что она слишком волнуется. Они смотрели на залив. Был шестой час вечера, и солнце опускалось в море за Золотыми Воротами, вода отливала серебром, парусники на ее глади казались белыми пятнами. – А я думаю, – сказал Пэйджит, – что твоя мама очень много работает. Иногда, когда люди очень много работают, у них болит голова. Девочка задумалась: – Мамы всегда нет дома. А папа – дома. – Это потому что твоя мама работает со мной, она зарабатывает деньги на еду и на одежду и на ваш дом. Иногда такое бывает в семье – один человек заботится обо всех остальных. Елена посмотрела на гамбургеры: – Мама и обед готовит. – Иногда ты и твой папа могли бы готовить для мамы. – Пэйджит улыбнулся. – Мама у вас очень хорошая, и вам повезло с ней. – Верно, – вмешалась Терри. – Я просто замечательная и осчастливила весь свет своим появлением. Пэйджит обернулся в удивлении. – Надо бы зажарить гамбургеры, – сказал он. – Но боюсь – могут сгореть. – Ой, мама! – воскликнула Елена. – А Крис говорит, что ты хорошая. – Но я говорю это о ней только за глаза, – громко шепнул Пэйджит Елене. – Так легче. Хотя та и не поняла сказанного, она знала, что Пэйджит шутит, и чувствовала свое с ним единодушие. Подняв мордашку, улыбнулась Терри, будто была третьей в компании взрослых. – Это правильно, – заявила она. – Ты хорошая. И так легче. Терри улыбнулась в ответ: – И ты будешь хорошей, если помоешь руки перед обедом. Только спроси вначале у Карло, где ванная. Елена вприпрыжку умчалась по коридору, довольная, что у нее есть вопрос к Карло. Терри взглянула на Пэйджита: – Спасибо. – За что? – За то, что сказали Елене: ее приходящая мама не так уж и плоха. – Это кто-то еще должен был бы говорить, – ответил он. Терри теперь смотрела мимо него, на залив. – Я имел в виду, – тихо поправился Пэйджит, – что иногда трудно вступиться за себя самого. Особенно в семье. Она обернулась: – Мне хотелось бы поговорить с вами кое о чем. Если у вас найдется время после обеда, не мог бы Карло присмотреть за Еленой? – Конечно. – Он задумался. – Если имеется в виду выступление на телевидении, то вам не надо этого делать. Пусть Джонни хоть землю роет, но найдет свидетеля. В конце концов, это его работа. Терри ответила не сразу; предстоящее слушание слишком много значило для Пэйджита, и ему казалось, что все другие тоже ни о чем ином не могут и помыслить. – С телевидением все нормально. Но я не об этом. – Можно узнать, о чем? Терри едва заметно пожала плечами. – О Карло, – сказала она. 3

– Когда отвечаете, – говорила Мария Карелли, – не смотрите на того, кто задал вопрос. Смотрите в камеру. – И, помолчав, добавила сухо: – Тогда зрители поверят в вашу искренность. Терри кивнула: – Хорошо. Мария подняла брови: – Вы как будто сомневаетесь? – Во всем этом мероприятии мне видится какая-то надуманность. Теперь, когда я здесь, мне трудно даже представить, что какую-то женщину можно уговорить рассказать – не дома, в суде – о том, как ее насиловали. Предполагая, конечно, что Ренсом когда-то это проделал. Мария пожала плечами: – Поэтому-то я здесь. Когда речь заходит о телевидении или о Марке Ренсоме, я могу представить все, что угодно. Они сидели в пустом павильоне звукозаписи, который Си-эн-эн арендовала у сан-францисского филиала Эй-би-си, ждали начала интервью. И сегодня, на одиннадцатый день, Джонни Муру не удалось узнать о чем-либо, что связало бы имя Марка Ренсома с сенсуальными преступлениями, – ни о зафиксированных случаях, ни даже о домыслах. До предварительного слушания оставалось четыре дня. Это и побудило Кристофера Пэйджита согласиться на выступление Терри по телевидению. Но согласился он неохотно, ей пришлось настаивать. Участие Марии было идеей Пэйджита. – Вы – адвокат, – сказал он, – а Мария – возможная жертва. С другой стороны, она известна и чувствует себя там как рыба в воде. Для Марии обращение с трогательной мольбой о помощи будет как выступление в новом амплуа. – Голос его прозвучал цинично и устало. – Постарайтесь, чтобы она избегала так называемых фактов. – Но разве мы не исходим из предположения, – подняла брови Терри, – что история ее в основе своей правдива? И разве не так же будет относиться к этому другая возможная жертва? Он пожал плечами: – Единственное, в чем я уверен, – Ренсом был свиньей. Вопрос лишь в том, какого рода это свинство. – И где та женщина, которая расскажет об этом, – добавила Терри. И вот теперь, сидя рядом с Марией Карелли, она думала о тех, кто будет смотреть передачу. Ей представилась томимая одиночеством женщина, скрывшая пережитое и от друзей, и от семьи, схоронившая его в таких глубинах души, что оно превратилось уже в смутное воспоминание, в которое она сама уже почти не верит. В воспоминание, оживающее лишь от страха, когда она идет в одиночестве по ночной улице, или от быстрого характерного взгляда, жуткий смысл которого в свое время она не разгадала сразу. Женщина, которая предстала перед мысленным взором Терри, никому ничего не расскажет. – Вы чем-то озабочены? – спросила Мария. У Терри снова появилось ощущение, что Мария изучает ее с недобрым любопытством. Настроение ее еще больше ухудшилось. – Просто я пыталась представить себе нашу аудиторию. Думаю, вам надо выступить первой. Мария улыбнулась: – Я уже выступила первой. Терри повернулась к ней. – Вам не приходится выбирать, – спокойно заметила она. – Ренсом мертв. Если бы он был жив и если бы он просто изнасиловал вас, у вас был бы выбор. Мария обвела взглядом павильон – глухие перегородки позади, три кресла, две камеры, нацеленные на них, как стволы конвоиров. – Вы не верите мне, – проговорила она. Терри внимательно посмотрела на нее: – Я не понимаю вас. Поэтому не знаю, верить или не верить вам. – Помолчав, добавила мягко: – Знаю только, что это не имеет значения. Мария язвительно улыбнулась: – Из-за того, что вы адвокат? Или из-за Криса? – Из-за того, что я адвокат. Это часть моего " я". – Сделав паузу, Терри сказала многозначительно: – И быть женой и матерью – тоже часть моего " я". – У вас это прозвучало так, будто вы приняли на себя пожизненное обязательство. – Да, я приняла на себя пожизненное обязательство. В тот день, когда появилась Елена. С этой точки зрения я очень проста. Мария улыбнулась скептически: – Меня удивляет, что многие вас недооценили. – Это зависит от человека. – Терри чувствовала странную раздвоенность в душе. – Некоторые сразу разобрались во мне. Оценили верно. Мария посмотрела на нее с любопытством: – Если задела ваше самолюбие – извините. – Ничего вы не задели. Просто я хочу покончить с этим. – Вы сейчас как сжатая пружина. – На лице Марии снова появилась улыбка. – Представьте себе, что идете в суд, только вопросы будут не такие заумные. И никаких проблем для вас, если вы так остроумны, как считает Крис. Снова Крис, подумала Терри и поразилась: неужели эта расчетливая бесстрастная женщина настолько подавила в себе все чувства, что уже сама не различает их. В Марии Карелли прежде всего была видна ее хватка; за внешним лоском, которым она прикрывалась как щитом, Терри смогла разглядеть лишь отдельные проблески гордости, одиночества и почти неуловимого болезненного недоумения, как будто Мария не могла постичь – почему же никто не понимает ее. Что касается истинных чувств Марии к Кристоферу Пэйджиту или к их сыну, они были совершенно непроницаемы; но Терри все-таки ощущала, что эти чувства омрачены какой-то обидой. – Вы знаете, – спросила она, – что Карло хочет пойти с вами в суд? Мария изменилась в лице: – Надеюсь, Крис ему не позволит. – А я думаю, что позволить можно, и надеюсь, что он сделает это. Карло очень хочет. Конечно же, ради вас. – Нельзя ему, – настаивала Мария. – Просто нельзя. Я совсем не хочу, чтобы он слушал все это. Она посмотрела на Терри. – Самое худшее для него, – не сразу ответила та, – когда родители обходятся с ним как с ребенком. – Не вам решать, – отрезала Мария сдавленным от злости голосом. – Вы не имеете никакого представления обо всем этом. Что все это значит для Карло. Ни малейшего представления. Терри замерла, пораженная силой внутреннего напряжения, так исказившего еще недавно бесстрастное лицо. И как будто по спине провели холодными пальцами – она вдруг поняла, что Мария Карелли способна убить любого, покусившегося на то, что свято в ее сердце. Но что для нее свято, Терри не знала. – В этом случае, – мягко произнесла она, – Крис вправе сам решать, разве не так? А то, что вы не можете или не хотите сказать мне, вы, наверное, могли бы сказать ему. Естественно, если Крис пока еще не знает этого. Мария молчала, будто пораженная услышанным, потом посмотрела на Терри долгим оценивающим взглядом: – Вы воспринимаете все очень чутко, Терри, к тому же вы очень способный адвокат. Но проблема вовсе не юридическая, и это только моя проблема, и ничья больше. Пожалуйста, не вмешивайтесь. Вашего вмешательства не требуется. Во что не вмешивайтесь? Пока она размышляла над этим, пришел интервьюер. Грег Кук, подтянутый худощавый мужчина за сорок, казалось, источал энергию, даже оставаясь неподвижным. В стремительном темпе он поздоровался с Марией, с которой был знаком, был представлен Терри, пригласил женщин занять прежние места. К их блузкам прикрепили микрофоны. Терри двигалась как автомат – не выходил из головы разговор с Марией. – Мы прокрутим это в вечерних новостях, – объяснил Кук. – Посмотрите на себя сегодня в семь вечера. Съемка началась. После небольшого вступления и объявления номера телефона офиса Терри Кук обратился к Марии: – Почему вы здесь? Наклонившись вперед, она сосредоточила взгляд на камере: – Мы полагаем: то, что Марк Ренсом пытался проделать со мной, он мог проделать с кем-нибудь еще. Если это так, прошу тех женщин откликнуться и выступить ради меня со свидетельством. – Это может вам помочь? В глазах Марии была печаль: – Да, поскольку, как ни ужасно, но факт: любая женщина, заявившая о том, что стала жертвой нападения на сексуальной почве, наталкивается на стену недоверия. – Она сделала паузу, на лице – доверчивость и искренность. – Тем более когда женщина обвиняется в убийстве и оправдать ее может только факт покушения на изнасилование. Кук кивнул: – Но это, согласитесь, экстраординарный шаг. – Согласна. Но самое экстраординарное в том, что в четырех случаях из пяти потерпевшие не заявляют об изнасиловании. – Она заговорила оживленней, с большей убежденностью: – Мы верим, что одна из этой четверки – порождения коллективного страха, который общество слишком долго культивировало во всех женщинах, – а именно та, жизнь которой исковеркал Марк Ренсом, смотрит нашу передачу. Тон показался Терри слишком решительным, скорее официальным, чем задушевным. У Кука за очками в черепаховой оправе поднялись брови. – Но – я рассматриваю проблему с точки зрения психологии, а не морали – почему травма, которая помешала женщине помочь себе, не помешает ей же помочь вам? Это совершенно верно, подумала Терри. Она смотрела на Марию, будто была одной из безымянных телезрительниц, с замиранием сердца ждущих ответа. – Потому что, – спокойно произнесла та, – речь идет не только о том, что произошло со мной. Да, действительно, на карту поставлена моя жизнь, моя свобода, мое доброе имя, которое я пытаюсь сохранить: либо я жертва и буду реабилитирована, либо в определенной степени виновна в убийстве. – Мария смолкла, будто пораженная открывшейся ужасной перспективой. – В конечном итоге, где бы жертвы ни выступали против изнасилования, эти выступления уменьшают число потерпевших. Да, я действительно прошу помощи, мне нужна эта помощь. Но верно и то, что всякий, кто поможет мне, даст надежду многим и многим другим. " Во всем расчет, все показное", – так говорила Мелисса Раппапорт о Марии. Сказано, наверное, излишне категорично, необъективно, но выступление Марии показалось Терри набором лозунгов, а не словами искренней боли. Движимая неожиданным порывом, она вмешалась: – Можно мне сказать несколько слов? Кук и Мария повернулись к ней, повернулись к ней и камеры. Кук смотрел с любопытством, Мария – с удивлением. Кук сказал: – Конечно, миссис Перальта. Вдруг Терри поняла, что не в состоянии вымолвить ни слова; длившееся несколько секунд замешательство показалось ей бесконечным. – Для той, что была изнасилована, – начала она наконец, – изнасилование – не какое-то там абстрактное " дело". – Терри замолчала, подыскивая подходящие слова; неожиданно оказалось, что совсем не трудно смотреть в камеру. – Это глубоко личное, от этого женщина чувствует себя униженной и опозоренной. Мы не обращаемся к " женщинам" с просьбой " защитить" других женщин. Мы просим женщину, которая чувствует свое одиночество, вспомнить то, что она никогда никому не рассказывала, то, что она старалась похоронить в глубине своей души, чтобы никогда не думать об этом. – Помолчав, Терри закончила еще мягче: – После того, что произошло, это для нее единственный способ защитить себя. Угловым зрением она уловила неприязнь в лице Марии. Кук казался удивленным. – Вы, кажется, оспариваете основные положения предыдущего выступления? Терри опустила взгляд. У нее было ощущение, что ей делают внушение. Снова подняв глаза, увидела нацеленную на нее камеру. – Я никого не оспариваю, – спокойно промолвила она. – Мои слова обращены не к тем, кто находится здесь. Я обращаюсь к той, которую не знаю, кто может смотреть нас сейчас в одиночестве, или с мужем, или с детьми, или со своим другом. Но с кем бы она ни была – все равно она совершенно одна. Потому что она – единственная, кто знает. – Вы хотите сказать, что она не даст о себе знать? – Нет, не это. – Терри сделала вдох, принуждая себя говорить медленней и отчетливей. – Я хочу сказать, что, рассказав о себе, она поможет прежде всего самой себе. Потому что, если ее изнасиловали, она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека. Кук кивнул: – Вы явно сочувствуете людям, которых разыскиваете. Отвернувшись от камеры, Терри почувствовала, как оборвались незримые нити, связывающие ее с женщиной, которую она представляла себе. – Я проходила практику адвокатом по делам об изнасиловании. На юридическом. Мгновение Кук смотрел на нее. Потом произнес: – Тереза Перальта, Мария Карелли – спасибо за выступление в вечерних новостях Си-эн-эн. Интервью закончилось. Мария, выглядевшая обескураженной, придя в себя, уронила только: – Спасибо. Терри не ответила. В лифте Мария заговорила: – Неудивительно, что вы нервничали. У вас никакого представления ни о телевидении, ни о том, как помочь мне. Терри обернулась к ней. Спросила очень мягко: – Чего не скажешь о вас, не так ли? Мария посмотрела, как будто собираясь ответить, но сказала лишь: – В два у меня встреча. Мне надо переодеться. Пожалуйста, отвезите меня в отель… … И теперь, шестью часами позже, Терри сидела рядом с Ричи на диване, смотрела выпуск новостей. Елена играла рядом кубиками, подаренными Карло. Показали клип с Марией Карелли, обращающейся к толпе на ступеньках Дворца правосудия. В простой блузке и юбке, без лидерских замашек – у нее был вид настоящей жертвы; каждый раз, когда толпа разражалась аплодисментами, Терри чувствовала, что это не может не оказать своего воздействия на Маккинли Брукса. – Вы пришли сюда, – говорила Мария, – потому что поверили мне. За это я вам очень благодарна. Вы собрались не только ради меня – ради всякой женщины, пережившей стыд и трагедию изнасилования. – Очень хорошо, – одобрил Ричи. – Не замыкается в рамках частного случая, говорит не только о себе. Терри кивнула: – Это, конечно, хорошо. Только не думаю, что этим можно задеть за живое потенциальных свидетелей. – Еще раньше, – звучал голос комментатора, – мисс Карелли и один из ее адвокатов, Тереза Перальта, обратились к женщинам, которые подвергались надругательству со стороны Марка Ренсома, с настоятельной просьбой дать свидетельские показания. У обратившейся к телезрителям Марии рассудочность явно сквозила и во взгляде, и в тоне голоса. Лицо, хотя и скорбное, было спокойным. – И здесь она тоже хорошо выступает, – заметил Ричи. Когда камера наплыла на Терри, вид собственного лица поразил ее: она выглядела неуверенной, смущенной и больше походила на жертву, чем на адвоката жертвы. Терри вспыхнула. Услышала собственный голос – в голосе оказалось меньше твердости, чем ей представлялось: – … она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека. Передача закончилась. Терри сидела на диване, скрестив руки, краем уха слушала лепет игравшей Елены. – Не знаю, Терри, – заговорил наконец Ричи. – Не уверен, что получилось то, чего ты хотела. Он говорил так, будто хотел утешить ее, убедить в том, что в следующий раз непременно получится удачней. Будто не знал, как знала она, что следующего раза не будет. – Я выступила настолько хорошо, насколько смогла. – Знаю, Тер. Тон был неверный, в этом все дело. Сидит женщина, которую ты себе представляешь, – вот рядом ее муж, ребенок… Она подумает и не решится снять телефонную трубку. – Ричи безнадежно пожал плечами. – Не стоит ее осуждать. Думаю, немало женщин по собственной воле оказываются в ситуациях, которых – они это прекрасно знают – следует избегать. То есть сами себя ставят в такое положение. Терри не отвечала. Наконец сказала: – Поиграю с Еленой. Включи телефон на запись. Может быть, кто-нибудь позвонит. – Конечно. – Помолчав, Ричи спросил: – Как насчет обеда? – Я немного устала. Не приготовишь ли макароны с сыром? Елена поможет. – А может быть, закажем пиццу? Мне еще надо поработать на компьютере. Терри посмотрела на него: – Только без перца. Елена не любит. Когда принесли пиццу, поперчена была только порция Ричи. Ни одного сообщения по телефону не было. – Очень плохо, – сочувственно проговорил Ричи. – Получилось, как я и предполагал. Четырьмя часами позже, когда Терри проверила в седьмой раз, записи по-прежнему не было. Ричи уже спал. Терри, бесшумно раздевшись, облачилась в длинную тенниску. Легла рядом с Ричи, смотрела на циферблат будильника, отсчитывающего ее бессонные минуты. В час сорок пять она проснулась. Звонил телефон. Она вскочила, протянула руку, чтобы схватить трубку, прежде чем Ричи проснется. – Алло. В ответ – слабое гудение, голоса не было слышно. Задвигался Ричи. – Что за черт… Терри положила руку ему на плечо. Повторила в трубку: – Алло. Еще какое-то мгновение слышался только гул, потом женский голос спросил: – Это Тереза Перальта? Терри внутренне напряглась. – Да. Это я. – Я узнала ваш голос. – Снова пауза. – Извините за поздний звонок. Но я не могла уснуть. – Как вы узнали мой домашний номер? – Я вначале позвонила в справочную. – Женщина рассмеялась дребезжащим смехом. – Если бы с третьей попытки не связалась с Беркли – не стала бы звонить. – Все нормально. – Терри помедлила. – Вы можете назвать себя? – Да. – Новая пауза. – Меня зовут Марси Линтон. Мгновение Терри вспоминала: – Писательница? – Вы читали меня? – Да. – Терри почувствовала запоздалое удивление. – В " Нью-йоркере". – Очень приятно. – Вежливые слова были сказаны искренним тоном – как будто и глухой ночью Марси Линтон было приятно узнать, что незнакомка читала ее рассказы. – А я смотрела вас по телевизору. И была очень тронута. – Да? – Да. – Финальная пауза. – Вы обращались именно ко мне. 4

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒