Annotation 8 страница

– Такое впечатление, – заявил Мур Кристоферу Пэйджиту, – что либо Ренсом вел исключительно холостяцкую жизнь, либо " предавался греху единично", как говаривал наш старый священник. По крайней мере, последние два года. Они сидели на скамейке в начале Калифорния-стрит: справа – канатная дорога, ведущая к вершине Ноб-Хилла, где погиб Ренсом; слева – Маркет-стрит заканчивалась просторной площадью, на другом краю которой высился Фери Билдинг; его знаменитые башенные часы показывали начало второго. За их спинами сгрудившиеся тридцатиэтажные высотки Эмбаркадеро-центра с офисами на каждом этаже выпускали из своих недр служащих. Вкупе с туристами они составляли основную толпу вокруг высоток, с вкраплениями случайных прохожих и трех-четырех бродяг, с независимым видом шнырявших в поисках пищи. На соседней скамейке сравнительно тихий сумасшедший в своей неизменной, ставшей за долгие годы чем-то вроде второй ножи одежде – джинсах и матросской куртке – бормотал свой обычный бред о заговорах… Мур, не успевший пообедать, дожевывал бутерброд с салями. Пэйджит посмотрел на него: – Ничего? – Ничего. Причем надо отметить не только похвальное отсутствие попыток изнасилования. Но и полное отсутствие любовных связей. – Мур подчеркнул фразу коротким рубящим жестом. – Прочерк в графах. Никаких промахов по части женщин. Ни единой персоны женского рода, которая дала бы Ренсому в этом десятилетии. Одно из двух: либо акты с ним были настолько отвратительны, что о них предпочитают умалчивать – и вспомнить-то не о чем, думают себе, дорогуша Марк, удовольствия от тебя не больше чем от чиханья, либо в девяностых секс даже не стоял у него на повестке дня. – Такого просто не может быть. Иначе он не позвонил бы Линдси Колдуэлл. – Знаю, знаю. – Глаза детектива сузились. – Бедная женщина. Я всегда ее любил. – А я все еще люблю. Мур кивнул. Спустя некоторое время сказал: – Наша малышка действовала неплохо. – Терри, ты имеешь в виду. У меня только один вопрос: а знает ли она сама, какая она хорошая? – Что-то ее печалит, тебе не кажется? – Думаю, да. Но, честно говоря, не знаю что и почему. Просто какое-то ощущение, неуловимое, как ртуть, – не подцепить, не удержать. Терри очень скрытная, все в душе. – Не то что ты, – усмехнулся Мур. – Веселый Роджерс конторской юриспруденции – такой же добродушный и открытый! И без всяких слов понятно, почему ты не женат до сих пор. – Угу. – Пэйджит прищурился от солнечного света. – А почему ты спрашиваешь о ней? – Просто мысль одна появилась. Кое-что она уронила мимоходом. Пэйджит внимательно и ехидно посмотрел на приятеля: – Эй, Джонни, уж не влюбился ли ты? В мою двадцатидевятилетнюю замужнюю помощницу? – Слишком стар, – вздохнул тот. – Просто в мире очень много печального, в этом все дело. Ну а для любви мы с тобой оба устарели. – Что касается меня, я связываю свое будущее только с Карло. Это избавляет от лишних расстройств, когда начинаешь заниматься математическими выкладками, типа удвоения своего возраста или подсчета того, насколько ты старше Моцарта. После сорока пяти все эти расчеты только нагоняют тоску. – Однако миссис Перальте надо по возвращении выразить благодарность. Дело Линдси Колдуэлл… – Дело Линдси Колдуэлл, – перебил Пэйджит, – попахивает шантажом с целью принудить к половой связи. Своеобразный вариант того, что рассказала Мария: в обмен на кассету – половой акт, с одной разницей – у Ренсома было мощное средство давления на Колдуэлл, чего не скажешь про случай с Марией. Это объясняет, почему он вынужден был прибегнуть к насилию. В результате Мария – правда, непреднамеренно – избавила нашу знаменитую актрису от встречи наедине с этим типом, который, вне всякого сомнения, намеревался обесчестить ее. – Однако есть кое-что не в пользу этой версии, – возразил Мур, – то, что второй кассеты не было и что Марк Ренсом вел жизнь святого Августина. – Кассета, где речь шла о Колдуэлл, конечно же, была – иначе бы Ренсом не позвонил. Вопрос в том, где она теперь. – Крис, если дело дойдет до суда, случай с Колдуэлл можно будет использовать? – Вообще-то да. Но у него меньше шансов стать косвенной уликой, чем у истории с Мелиссой Раппапорт. Ничего ведь не случилось: Ренсом договаривался о встрече, но умер раньше. Единственным последствием для Линдси Колдуэлл стало то, что она теперь знает: где-то, скорее всего в одной из квартир Ренсома, есть очень неприятная кассета, которую, тем не менее, Марни Шарп с огромным удовольствием послушала бы. Мур, поразмыслив, сказал: – Жанна-Марк Стайнгардт воздала должное своей горячо любимой старой мумии. И мертвому воздала, и живому поспособствовала. Пэйджит мгновение молчал. – Нет такой цены, – тихо произнес он, – которая была бы слишком велика, если приходится платить за правду. Мур посмотрел на него: – Если Ренсом запачкан в каком-то дерьме, я непременно узнаю об этом.
В семь пятьдесят Пэйджит застал Терри в офисе, в люминесцентном свете ее лицо казалось осунувшимся. – Почему вы не дома? Терри провела ладонью по волосам. – Когда я вернулась из Лос-Анджелеса, Ричи с Еленой дома не оказалось – он повел ее обедать. – Она слабо улыбнулась. – Называет это вечером отца и дочки. Вот я и решила еще немного поработать. Но в ее голосе звучала неуверенность; Пэйджиту показалось: что-то в глубине ее души противится возвращению домой. – За последние шесть дней, – сказал он, – вы беседовали с Мелиссой Раппапорт, Жанной Стайнгардт и Линдси Колдуэлл. Чтобы все это осмыслить, наверное, потребуется время. Терри посмотрела на него: – Мне, я думаю, потребуется. – Вам? – Пэйджит улыбнулся. – А остальным, в частности нам с Джонни, выходит, все равно? Неужели вы не понимаете, что уже сделали большое дело – эти три женщины рассказали вам, постороннему человеку, то, что они никогда никому не рассказывали и не расскажут? – От такого знания становится не по себе. – Терри пожала плечами. – Чувствуешь свою ответственность перед ними. – Вы обещали им, Терри, а я обещаю вам, что буду соблюдать их интересы. – Он посмотрел ей в глаза. – С какого-то момента своей жизни я стал стараться предупреждать вред, который могу нанести другим. Я хотел бы задать вам парочку вопросов. Тень напряжения сошла с лица Терри. – Пожалуйста. – Вы не голодны? А я вот голоден. Вы когда-нибудь бывали в " Пианоу Зинк"? В ее глазах появилось удивление: – А как же Карло? – У него была игра. Когда он возвращался, я покормил его по дороге, чтобы не возиться дома, посмотрел, как он, волоча ноги, поднимается наверх к своему заданию по английскому, – очень похож был на заключенного, идущего в камеру смертников. Кстати, я хорошо понимаю это состояние, находясь здесь сейчас. Терри улыбнулась: – Тогда мои ответы будут: " да", " нет" и " мне хотелось бы".
" Ле Пианоу Зинк" оказалось переполненным кафе в стиле арт деко – кругом зеркала и парижские афиши на светло-розовых стенах. Стройный усатый метрдотель и Пэйджит недолго дружелюбно поговорили по-французски, потом Пэйджит представил Терри – уже на английском. Метрдотель улыбнулся, пожал ей руку и пригласил их за столик в тихом уголке. Минуту или две, что ушли на это, Терри думала, как мало она знает о жизни Пэйджита. – Вы говорите по-французски? – Мой французский – университетский, к тому же плохой. Практикуюсь на Роберте, пользуясь его снисходительностью. Это все, что осталось от честолюбивых устремлений. – Каких же? – Жить в Париже и быть Хемингуэем. Проблема в том, что Хемингуэй уже был. – Почему же вы не попытались быть кем-нибудь еще? Он улыбнулся: – С этим сложно – так и не смог " найти свой собственный голос" Поскольку мужественности Хемингуэя у меня нет, я больше похожу на Фолкнера, правда, без его гениальности. Но слишком мало читают и Фолкнера, который был гением. Терри посмотрела на него оценивающим взглядом: – Знаете, иногда не могу понять, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. – Я это нарочно делаю, – снова улыбнулся он. – Некоторые вещи, к которым я отношусь серьезно, смущают меня. В этой легковесной реплике, подумалось ей, есть доля правды. – Но во всем, что касается Карло, вы серьезны. Пэйджит кивнул. – Абсолютно серьезен. – Помедлив, добавил беззаботно: – Бедный ребенок. На последние, сказанные с бравадой слова ответ последовал не сразу. Почему в беседе с ним, удивилась Терри, часто появляется ощущение, будто у них две возможности общения: одна обычная, другая – где-то на уровне подсознания, как у очень близких людей. – Каково это – воспитывать его одному? – внезапно спросила она. Глаза Пэйджита сузились; непонятно, размышлял он над самим вопросом или над тем, почему она его задала. – В каком-то смысле, – наконец ответил он, – это равноценно вопросу: каково быть мной – другого я просто не знаю, поэтому судить не могу. Думаю, занимаясь воспитанием, я острее осознаю все свои недостатки; это порождает во мне беспокойство, которого не было бы, будь я женат, что в конечном итоге отражается на Карло. – Последовала небольшая пауза. – Хотя по собственному детству знаю: мерзкий брак мерзок и для ребенка, а из-за неуловимости и коварности своего воздействия на его душу гораздо более мерзок, чем юношеские обиды Карло на меня. – И поэтому вы не женились? Он посмотрел удивленно, потом улыбнулся: – Я был женат. Но не на Марии Карелли. – На ком? Подошла официантка. Пэйджит повернулся к ней, как бы ища у нее спасения. – Будете пить вино? – спросила та. Пэйджит посмотрел на Терри. – Буду пить, – сказал он, – если вы непременно хотите поговорить со мной о моей личной жизни. Терри помолчала; судя по этой реплике, он воспринимал ее не только как товарища по профессии. – Непременно хочу, – заявила она. – Вы чему-нибудь отдаете предпочтение – я имею в виду белому или красному? – Нет. Ричи и я пьем из кувшинов, не из бутылок, – какой открыт, из того и пьем. – Тогда " Мёрсол", пожалуйста, – обратился Пэйджит к официантке. – Помнится, – вернулась к начатому разговору Терри, когда официантка отошла, – я спрашивала, на ком вы были женаты. – Ах да. Ее звали Андреа Ло Бьанко. Терри склонила голову набок: – Знакомая, кажется, фамилия. – Она была прима-балериной в балете Сан-Франциско. – Пэйджит чуть усмехнулся. – Потом мы развелись, и она поступила в балетную труппу в Париже, как ни странно. – Странно, что поступила? – Нет, это как раз хорошо. Странно, что мы развелись. Терри сделала паузу: – Это было до приезда Карло? – Спустя год или около того. Эти два события нельзя назвать несвязанными. В последнем замечании, хотя и высказанном довольно спокойно, звучало сожаление. – Она не любила его? Пэйджит безучастным взглядом окинул столики вокруг. – Это не так уж и зависело от чьих-либо симпатий, все было гораздо сложней. Андреа никогда не хотела иметь детей – из-за своей профессии, из-за своего темперамента; я не придавал этому особого значения. И никогда не подозревал, что во мне так сильно отцовское чувство. Балет требовал от нее полной отдачи, и, придя домой, Андреа, естественно, считала, что вправе рассчитывать на мое внимание. – Он помедлил. – Конечно, она знала о Карло, но, когда он появился у нас, наша жизнь в корне изменилась. Справедливости ради надо сказать, что тогда с Карло было много хлопот, хотя вряд ли в этом стоит винить его. Что касается меня, я полагал, что у меня нет выбора. В последних словах, подумала Терри, скрыта загадка, как и в его отношении к Марии Карелли. – А почему было много хлопот? Пэйджит смотрел в сторону. – Были проблемы, связанные с его эмоциональностью, – наконец вымолвил он. – Сейчас, наверное, это назвали бы комплексом недостатка самоуважения. Невысказанная боль сквозила в этом замечании. Пока официантка наполняла вином их бокалы, Терри решила не задавать вопросов, готовых сорваться с языка: " В чем суть проблем? " и " Как получилось, что Карло стал жить с вами? ". Она почему-то была уверена, что второй вопрос вернул бы ее собеседнику душевное равновесие. Пэйджит поднял бокал: – За блестящую карьеру юриста, который уже сейчас лучше многих. Терри была польщена и смущена одновременно. – Вряд ли. Тем не менее благодарю. Он весело посмотрел на нее: – Когда-нибудь, Терри, вы привыкнете к комплиментам. Для этого, наверное, вашему приятелю Джонни и мне придется по очереди говорить и говорить их вам. Мы свободнее говорим комплименты, чем вы их выслушиваете. – Я никогда к ним не привыкну. Когда люди обо мне отзываются слишком хорошо, у меня такое ощущение, будто я их обманываю. Пэйджит понимающе улыбнулся: – Синдром самозванца. Прекрасно понимаю. За личиной всякого самоуверенного профессионала прячется перепуганный неврастеник, который буквально умоляет судьбу, чтобы та дала ему шанс доказать профессиональную состоятельность, прежде чем кто-нибудь обнаружит обман. Это разновидность комплекса вины, она нами всеми правит. – И вами? – И мной тоже. Даже если бы я казался кому-то потрясающе талантливым специалистом. – А тут еще Марни Шарп, – добавила Терри, – с ее уничижительными фантазиями. Неведомо почему, словесный оборот показался Пэйджиту забавным. – Боже мой, – фыркнул он, – я представил себе… И весело заулыбался. И так беззаботна и легка была эта улыбка, что Терри готова была смотреть и смотреть на нее, – теперь она знала, каким он был в молодости, до того, как время и обстоятельства изменили его. И тут же поняла, что он все еще очень привлекателен. Прекрасная пара для прима-балерины, подумала она. – Мария, Андреа… – заметила она, тоже улыбаясь, – а вы когда-нибудь влюблялись в женщин из семей васпов^[18]? – Нет, трагическая превратность судьбы удержала меня вдали от Марни. С самого детства где-то в глубине моей души укоренилась боязнь, что, когда вырасту, моей женой может стать девушка из восточного штата, звать ее будут Маффи или что-то в этом роде. И родит она мне двух вундеркиндов, белых, как пышки. – Можете успокоиться. Про вашего Карло не скажешь, что он из белого теста. Похож на итальянского киноактера. – Похож на свою мать, – беспечно махнул рукой Пэйджит. – Появился на свет, чтобы доказать, как много значит правильное планирование. И снова что-то невысказанное почудилось Терри. Это слегка изменило ее расположение духа; она невольно вспомнила о Елене. – Но я не могу понять, – она допила свой бокал, – почему вы не считаете себя хорошим отцом. Пэйджит подлил вина в оба бокала. – По той же причине, по какой не могу считать, что у меня было очень уж прекрасное детство. Часто люди обходятся со своими детьми так же, как родители обходились с ними. У моих родителей тоже были родители – и почему я вправе думать, что я чем-нибудь лучше? – И тем не менее вы лучше. Он пожал плечами: – Иногда человек может превзойти сам себя. Если для этого есть достаточно веские причины. – И Карло был такой причиной? – Да, – помедлив, ответил Пэйджит. – Карло был такой причиной. Снова он говорил с видимой неохотой, и Терри поняла, что почему-то Пэйджит сказал ей больше, чем было в его обычае; наверное, теперь, чтобы восстановить равновесие, ей следовало отплатить такой же откровенностью. – А у нас родители дрались, – сказала она. – Точнее, дрался отец, а мама нас старалась защитить. – А почему он дрался? – Пил. Напившись, свирепел. – Терри подняла на него глаза. – Я об этом никогда никому не рассказывала. Пэйджит внимательно посмотрел на нее: – А почему? – Трудно сказать. В детстве понимаешь, что в семье не хотят, чтобы посторонним стало известно. Потом привыкаешь скрывать. – Она прижала ладонь к груди. – Умом все понимаешь. Но ощущаешь в этом… – И ваша мама не ушла от него? – Нет. Она – католичка и, что бы ни случилось, не нас было пятеро. Я старшая, двое до сих пор живут дома, с мамой. – А как она это делала? Я имею в виду – как она вас защищала? – Знаете, она всегда была настороже. Когда отец напивался, ему мерещились обиды и оскорбления там, где их и в помине не было. И в любой момент можно было получить пинок. Помню, маленькой я закрывала глаза и уши. – Терри скрестила руки на груди. – Иногда мама просто закрывала нас собой. Но чаще всего делала так, чтобы мы не попадались ему на глаза, старалась сохранить покой в семье, чтобы мы могли заниматься своими уроками, играми. Отец видел в этом чуть ли не заговор. А она просто делала то, что должна была делать. Взгляд Пэйджита стал задумчивым: – А что вы вынесли из этого? – То, что я ничего не могу сделать для нее. – Я другое имел в виду – для себя. Терри провела кончиком пальца по ободу бокала. – Что надо избегать драк, – наконец произнесла она. – И самой улаживать свои дела. – Само собой разумеется. – Тоном голоса Пэйджит как бы подвел итог сказанному – Расскажите мне о Елене. У Терри появилось ощущение, будто в животе у нее затянулся тугой узел. – Вы хотите узнать, чему Елена научилась от меня? Он покачал головой: – Это ваше сугубо личное дело, Терри. Не мое. Я не имею права вникать в подробности вашей жизни. Она подняла на него удивленные глаза. Его взгляд был почти нежен. Навернувшиеся на глаза слезы поразили ее самое. – Извините… Кристофер Пэйджит протянул руку через стол и легко коснулся ее ладони. – Что с вами? – спросил он. – Вы – мой друг, о'кей? Я про себя так решил, потому что Карло любит вас. Решать за кого-то большая ответственность. Но вот мы вдвоем и можем заключить союз. И как будто теплая волна неожиданно смыла груз с души Терри, давая свободу и облегчение. Как ни в чем не бывало Пэйджит продолжал разговор. – Иногда, как сказал Фрейд, сигара – это только сигара, и ничего больше. Я действительно хотел узнать о Елене. – О, Елена – это чудо. У нее богатое, можно сказать, поэтическое воображение, и живет она своей потрясающей, полной фантазий жизнью. В этом она больше походит на Ричи – я слишком педантична, а поэзии во мне не больше, чем в березовом полене. – Она почувствовала, как, рассказывая о дочке, постепенно успокаивается. – Может быть, как мать, я преувеличиваю, но, мне кажется, Елена станет неординарным человеком – скульптором, или террористкой, или еще кем-нибудь… – Возможно и такое – выберет для себя вандализм. – Несколько мгновений он размышлял. – Где ее собираетесь учить? Терри нахмурилась: – Пока не знаю. Я бы хотела, чтобы у нас было постоянное жилье с хорошей школой поблизости. Но дом нам не по карману. Ее собеседник посмотрел удивленно: – Не могу поручиться, но мне кажется, последнее время мы платим нашим помощникам достаточно. Хотя вы по своей деликатности и не говорили, но, как мне представляется, вы ушли из полицейского управления не ради моего обаяния, а чтобы получать вдвое больше. Она улыбнулась: – Да, это было из-за денег. И я не жалуюсь. Но Ричи именно сейчас работает дома. – А что он делает? – Хочет основать собственную компанию. Он на самом деле очень способный, изобретательный, с богатым воображением. Как и у Елены, у него свой взгляд на вещи, я на это не способна. Мне кажется, таким людям трудно работать на других. – Вы готовы сделать заказ? – спросила официантка. Пока Пэйджит делал заказ, Терри осматривалась. За столиками сидели попарно, по четверо; одни улыбались, другие были серьезны, погружены в раздумья, профили посетителей отражались в зеркалах. Последнее время Терри и Ричи очень редко обедали вне дома вдвоем; когда такое случалось, Терри развлекалась тем, что вглядывалась в лица присутствующих и пыталась представить себе их жизнь. Иногда, выбрав мужчину и женщину, старалась отгадать, что у них за свидание, почему они вместе. И потому теперь ее занимало: что она думала бы, глядя на себя и Кристофера Пэйджита со стороны. – О чем задумались? – прервал он ее размышления. – Не о том ли, что вам пора прибавить зарплату? Терри улыбнулась: – Я думаю о том, что мне здесь нравится. Пэйджит согласно кивнул. – Я люблю места, где спокойно. Там, где шум, у меня возникает ощущение, что я со своими родителями. – Он сделал паузу. – Что касается повышения зарплаты, у нас ее пересматривают ежегодно. Вы на хорошем счету, а это повышает ваши перспективы стать собственником. Терри смотрела в стол. – Спасибо. Очень любезно с вашей стороны, что вы проявляете к этому интерес. Но у нас есть и другие траты. – Ричи присматривает за ребенком днем? – Нет. – Она помедлила. – Он дома работает. Лукавый взгляд исчез, лицо ее спутника ничего не выражало. Терри поняла, что Пэйджит хочет скрыть свои мысли. – Надеюсь, вы решите все ваши проблемы, – проговорил он наконец. – Кажется, ваша Елена – ребенок и в самом деле необычайный. Знаете, когда Карло стал жить со мной, я решил, что самое главное для него – учеба и стабильные условия жизни. И ради этого не жалко усилий. Терри заколебалась. Нет, здесь и сейчас было бы неуместно обсуждать ее разногласия с Ричи, который убежден, что у детей гибкая психика и они могут быть счастливы где угодно. – Что касается денег, – весело сказала она, – то " усилия" могут быть разными. У вас, наверное, есть собственная железная дорога или что-то в этом роде? Пэйджит рассмеялся: – Все железные дороги Америки принадлежат правительству, включая и прапрадедушкину. Что касается денег, которые я унаследовал, я никогда к ним не притрагивался. Несколько мгновений Терри молчала, пытаясь понять, не шутит ли он. – Вы смеетесь. – Вовсе нет. Вы знакомы с теорией вырождения? По этой теории, если прапрадедушка оставил после себя кучу денег, он породит тем самым целых три поколения наследников, которые будут самыми никчемными из всех когда-либо живших на земле. Это как проклятье. Закончив университет, я сказал себе, что моя единственная возможность чего-то достичь в жизни – делать деньги самому. Чем я и занимаюсь. – Значит, когда Карло говорит, что вы очень упорно работаете… Пэйджит кивнул: – Печально, но факт. На минуту Терри почувствовала замешательство, пытаясь разобраться в том, насколько меняется ее представление о нем. Ей пришло в голову, что Кристофер Пэйджит один из немногих, кто точно знает, какое место хочет занимать в этом мире, и ничто не в состоянии помешать ему. Наконец она спросила: – А что вы делаете со всеми этими деньгами? – Исключая траты на подарки по случаю, это все для Карло и других детей, которые теоретически у меня могут быть. – Пэйджит снова улыбнулся. – Мой фокус в том, что, в соответствии с моей философией и юридическими законами, деньги получат его дети – и произойдет это в будущем настолько отдаленном, насколько я смог отсрочить действие проклятья. Карло будет получать очень приличный доход, но только когда я умру. К тому времени, надеюсь, он сумеет что называется, воспитать характер. Терри тоже улыбнулась: – Это ужасно. Карло знает об этом? – Да, я рассказал ему. Именно в этом году он смог ознакомиться с духовными аспектами моей теории отцовского долга. – И что он сказал? – Буквально следующее: " Ну тогда нет смысла подсыпать тебе в вино крысиный яд" Меня чуть слеза не прошибла. – Пэйджит рассмеялся. – " Не терзайся, сынок, – ответил я ему. – Зато у тебя есть я" На это он заявил с невозмутимым видом: " Но тебе придется поусердней работать". – Он на самом деле так сказал? – Конечно. Но больше всего пугает то, что уже в следующей четверти у него оценки стали лучше. – Мне нравится наблюдать, как вы подшучиваете друг над другом. – Так я выражаю свою приязнь, боюсь, что Карло перенял у меня это. – Его тон внезапно стал сухим. – Но должен же я что-то передать сыну. Так получилось, что Карло – последний из Пэйджитов. – Вам никогда не хотелось еще кого-нибудь? – Все не было подходящей ситуации, а теперь уже совсем прошло мое время. – Он взглянул на Терри. – А вы с Ричи собираетесь заводить еще одного? Она потягивала вино маленькими глотками. – Даже не знаю. – И после небольшой паузы добавила: – Мы ведь и Елену не планировали. – Да, – заметил Пэйджит, – в наше время планирование рождаемости – проблема, ведь внутриматочные кольца и противозачаточные таблетки могут убить. Будь я Джонни Мур, я бы сказал что-нибудь типа: " Все чудеса современной медицины – это кондомы, кондомы, только кондомы, и ничего больше". Ну а если вы беременны, выбора тоже нет. – И на самом деле я ничего не могла сделать. – Терри сосредоточенно вглядывалась в бокал. – Пришло время, подумала я. Ричи захотел оформить наши отношения, нам нужно пожениться, сказал он, и детей он хотел. А у меня всегда было желание создать настоящую семью, дружную, и чтобы не было ссор. Для меня это всегда очень много значило. Некоторое время Пэйджит внимательно смотрел на нее. – Может быть, это прозвучит бестактно, но не кажется ли вам, что вы пытаетесь с помощью вашей новой семьи навести порядок в прежней? Терри подняла на него глаза. – Нет, – тихо ответила она. – Но иногда мне кажется, что я слишком похожа на свою маму. Пэйджит помолчал, как бы почувствовав, что зашел слишком далеко. – Возможно, и я слишком похож на кого-то, кто развелся и очень много времени провел в раздумьях – почему так получилось. – Он вздохнул и продолжал: – Должно быть, самое большое отличие моего поколения от поколения наших родителей в том, что они до смерти боялись самокопания, тогда как мы прислушиваемся к малейшим движениям наших ид и эго^[19]. Наверное, это скучно. Есть что-то сверхъестественное, подумала Терри, в том, насколько безошибочно он знает, о чем спрашивать, когда говорить, когда слушать, когда уходить в защиту, прикрываясь самоосуждением. Одно из двух: либо он более чуток, чем старается показать, либо сосредоточил на ней внимание в степени недоступной и нежелательной для нее. Это было неожиданно и немного нервировало. – Вовсе не скучно, – беззаботно отмахнулась она. – Но я, например, слишком устаю, чтобы подобное могло меня волновать. – Карло об этом скажите. Иной раз вечером, когда начинаю философствовать на какую-нибудь тему, он ворчит: " Закругляйся". – Своеобразные отношения. – Угу. Ребенок безжалостен. Вот о чем можно поговорить. Терри уже заметила, что Пэйджит не навязывает ей ни степени откровенности, ни ритма разговора. Вдруг она снова почувствовала, что у нее легко на душе, – она была благодарна ему и за вечер, и за все, что он говорил. – Вы приятный собеседник. – А помните, вы и Карло говорили, что я не понимаю, что значит " приятный". Терри подняла бокал. – Нет, – сказала она. – Понимаете. – Запишу это себе в актив, – легким тоном ответил он, и Терри подумала: этот никогда не подаст виду, что бы ни было у него на душе. Принесли обед. Великолепная еда, отметила она про себя. Немного поболтав о здешней кухне, они перешли на Жанну Стайнгардт и Линдси Колдуэлл, заедая все это крем-брюле и запивая портвейном. – А как вы думаете, – спросил Пэйджит, когда обед закончился, – чьи были те две кассеты? Про которые мисс Стайнгардт не могла сказать ничего определенного. Она пожала плечами: – Доказать, что они были, невозможно, если, конечно, они не будут найдены: указателя нет, единственное, что мы знаем, – в ряду кассет есть пустое место. Они имеют какое-нибудь значение? – Возможно, нет. Меня просто это заинтересовало, вот и все. – Пэйджит подумал немного. – Если они все же существуют и были у Ренсома, Шарп их скоро найдет. Он допил кофе, попросил Роберта вызвать такси для Терри, заплатил по счету. Снаружи моросил дождь, холодная влага его была приятна лицу Терри, разгоряченному вином. Стоя рядом со своим спутником, она вдруг поняла, что с удовольствием будет вспоминать последние несколько часов. От потока огней, пересекавших Маркет-стрит, отделилось разбитое желтое такси и въехало в переулок, где они стояли. – Ваш лимузин прибыл, – провозгласил Пэйджит. Она повернулась к нему: – Спасибо за обед. – По сравнению с повышением зарплаты, которое вас ожидает, – улыбнулся он, – это пустяк, о котором не стоит и говорить. Она увидела изморось на его волосах. Неожиданно, поддавшись порыву, Терри потянулась к нему и поцеловала в щеку, потом отступила назад. Почувствовала себя напроказившим ребенком. Улыбка Пэйджита стала лукавой: – Чем же я заслужил это? Терри почувствовала, что такая же улыбка тронула и ее губы. – Это вино, – сказала она и села в такси.
На следующее утро, когда Пэйджит был еще дома, позвонил Маккинли Брукс. Это удивило Пэйджита. – Слушай, Мак, что случилось? – Есть некоторые обстоятельства. – Брукс помолчал. – Я думаю, нам надо встретиться. Голос у него был нерадостный и какой-то неуверенный. – Что-нибудь конкретно сейчас можешь сказать? – Да. Мы нашли еще одну кассету. В ту же минуту Пэйджит вспомнил о Линдси Колдуэлл. – Что на ней? – Она собирается рассказывать, как ты забрал к себе Карло. Но потом заговаривает о другом. О деле Ласко. Пэйджит замер. – О чем ты, черт возьми? – Ты на самом деле не знаешь? – Наступило иное, долгое молчание. – Мария Карелли была пациенткой доктора Стайнгардта. 9

Начинала она с того, сказал Брукс, что Пэйджит забрал к себе Карло. Звучало так, будто он злонамеренно лишил Марию сына. В тот теплый весенний вечер Пэйджит шел к Карелли, собираясь пробыть у них час-другой и потом уже навсегда расстаться с ними. Родители Марии жили в северной части Бостона, сразу за Хановер-стрит, в кирпичном доме без лифта: окна их квартиры выделялись зеленым цветом обшарпанных ставень. Джон держал когда-то бакалейную лавку, его жена, Франческа, растила семерых детей, Мария была самой младшей. Теперь им шел восьмой десяток, лавка уже давно была продана, и всякая жизнь, по крайней мере, так казалось Пэйджиту, ушла из этого дома вместе с их последней дочерью, так непохожей на остальных. Здесь, откуда так не терпелось когда-то вырваться его матери, и жил теперь Карло. Мария пребывала в постоянных разъездах. Через два, максимум три года, говорила она Пэйджиту, ее положение как журналистки стабилизируется, она сможет иметь постоянное жилье в каком-нибудь городе и нанять человека, который поможет ей растить Карло. А пока ее родители все же лучше, чем старшие братья и сестры. Пэйджит знал только, что оба брата Марии слишком много пьют; что старшая сестра отказалась взять к себе Карло; что из-за непрестанных отлучек Марии братья и сестры относятся к ней так же неприязненно, как и родители. Но ему трудно было представить Марию в этом мире приходских школ, безраздельного мужского господства и сурового уклада жизни, так же трудно, как и понять, почему ее старшая сестра неизменно называет Карло " ублюдком Марии". Открыв дверь, Джон Карелли уставился на Пэйджита, как кредитор на несостоятельного должника. Это был невысокий человек с лицом, напоминающим ореховую кору, – сплошь в наростах и трещинах, сутулый, с острым, подозрительным взглядом. Ни намека на сердечность или радость. Чувствовалось, что душа этого человека слилась с унылой обыденностью, что неумолимые законы церкви и среды убили в ней нечто очень важное. И, должно быть, единственное, на что этой душе доставало сил, – это презирать стоящего здесь за то, что он такой же как и его собственная дочь. Они стояли в тесной прихожей. За спиной Джона Карелли протянулся вдоль ряда дверей темный коридор; в нем тенью появилась Франческа, отворила одну из дверей, закрыла ее за собой. Во время прежних своих приездов Пэйджит не видел ее, но почему-то чувствовал, что лишь она одна могла походить на Марию. Протянутую руку Джон Карелли игнорировал. – Она говорила, что вы приедете. Пэйджит подтвердил: – Повидаться с Карло. Карелли не двигался; все в его позе говорило: будь он помоложе, он вышвырнул бы пришедшего вон. Наконец старин проворчал: – Здесь он. И провел Пэйджита в гостиную. Ее скудными украшениями были тяжеловесные портьеры, полностью закрывавшие окна, распятие, натюрморт с грушей и сливами и семейные фотографии – фотографий Марии среди них не было. Воздух в темной комнате был тяжелый, спертый – похоже, здесь давно не открывали окна. Ничто не напоминало бы о Марии, если бы не хрупкий черноволосый мальчик, сидевший перед телевизором и пустым взглядом следивший за перипетиями старого фильма о полицейских. В профиль были видны длинные ресницы и изящные черты лица. – Карло! – позвал Пэйджит. Мальчик не оглянулся. Тогда отец сел рядом с ним на корточки. – Я – Кристофер. Приехал повидаться с тобой. Карло нерешительно обернулся к нему; как и прежде, ясные голубые глаза его поразили Пэйджита. Но ни узнавания, ни интереса не было в них: два года слишком большой срок – мальчик не помнил его. – Не хочешь пойти на улицу и поиграть? Не получив ответа, Пэйджит коснулся плеча Карло: – Пойдем в парк! Мальчик поспешно замотал головой: – Я хочу смотреть это. – У вас здесь играют в бейсбол или во что-нибудь такое? – обратился Пэйджит к Джону Карелли. Тот нахмурился: – Он любит смотреть телевизор. Пэйджит взглянул на мальчика, опять уставившегося на телеэкран, потом снова на отца Марии. – Я остаюсь здесь. Не буду отрывать вас от дел. Джон Карелли постоял молча, потом вышел. Фильм был о калифорнийском дорожном патруле. – А кто хорошие парни? – спросил Пэйджит. Карло показал на экран: – Он. И он. – А как их зовут? – Джон и Понч. Их каждый день показывают. – И ты каждый день их смотришь? – Да. – Взгляд его при этом не отрывался от экрана. – А почему? – Потому что Джон – мой лучший друг. – Он помедлил. – Иногда и Понч тоже. – А ты когда-нибудь играешь с другими друзьями, на улице? Мальчик медленно покачал головой. – А почему? Карло отвел глаза от экрана и взглянул с едва заметным испугом: – Тогда пропущу Джона и Понча. В его голосе было удивление, как будто поразительной была сама мысль, что можно заниматься чем-то другим. Неожиданно Пэйджита охватило страстное желание сорвать шторы, распахнуть окна. Но вместо этого он уселся перед телевизором в полутемной комнате, рядом с Карло Карелли, изредка переговариваясь с ним. На экране двое патрульных помогали отцу с матерью искать малыша по имени Тимми, который потерялся в дремучем заповедном лесу предгорий. В конце концов, подумал Пэйджит, сами же разрешали мальчишке играть одному на улице. Но он умерил свой скептицизм, стараясь проникнуться интересами ребенка. Спустя некоторое время он почувствовал, что плечо Карло касается его плеча. Искоса взглянул на него. Мальчик пристальней, чем прежде, смотрел на экран, как бы боясь заметить то, что сделал. Пэйджит промолчал. Потом, не говоря ни слова и не глядя на мальчика, осторожно обнял его рукой. Карло замер. И в самый разгар поисков Тимми Пэйджит почувствовал, как мальчик прижался к нему, но очень робко. Экранный Тимми неожиданно столкнулся с медведем. Карло вздрогнул. – Может быть, – мягко обратился к сыну Пэйджит, – сядешь ко мне на колени? Тот, казалось, был в нерешительности. Тогда, ни слова не говоря, Пэйджит поднял его и усадил. Медведь ушел, а Карло остался на коленях Пэйджита. Когда фильм закончился объятиями Тимми с родителями, он не сделал попытки встать. – Мой папочка умер, – вдруг произнес он. Подбородок Пэйджита касался макушки мальчика. – Кто тебе это сказал? – Папа. – А кто это? Карло молча показал на коридор: – А что говорит мама? Он пожал плечами. Короткий жест этот, как и сам ребенок, оставлял впечатление чего-то хрупкого. В дверях появился Джон Карелли. Его неласковый взгляд говорил, что время гостя истекло. – Здесь где-нибудь поблизости есть парк? – спросил Пэйджит, делая вид, что ничего не понял. – Я хотел попросить, чтобы Карло отпустили поиграть со мной. – У него нет времени, – отрезал Джон Карелли. – Полшестого мы обедаем. Как Мария, должно быть, рвалась отсюда, подумал Пэйджит, и как может она мириться с тем, что Карло живет здесь? – Это очень любезно с вашей стороны, – вежливо сказал он, – но я не хотел бы доставлять лишние хлопоты миссис Карелли, оставаясь у вас обедать. Тем не менее поблагодарите ее от моего имени. И добавил, наслаждаясь стариковским гневом: – Я покормлю Карло после того, как мы наиграемся. Полвосьмого годится или у вас есть какие-то особые планы? Старин шагнул вперед, перекрывая путь: – Мы не рассчитывали, что вы останетесь. Как будто для мертвых, подумал, но не сказал Пэйджит, время имеет какое-то значение. Он почувствовал, как напрягся малыш в его руках, будто уловив неодобрение деда, и встал, подхватив Карло одной рукой, чтобы мальчик не видел угрожающего взгляда, который он вперил в Джона Карелли, надвигаясь на него. – Да, я остаюсь. – Специально для Карло он постарался, чтобы голос его звучал весело. – Не каждый же день у меня есть мальчик, с которым можно играть. Карелли не сдвинулся с места. Подойдя к нему, Пэйджит вежливо произнес: – Простите. И, как будто входя в переполненный лифт, уверенно отодвинул старина свободной рукой. – Мы пошли, – бросил он через плечо. – Желаю приятно отобедать, и передайте миссис Карелли мою благодарность за радушие. – Так. А куда же мы поедем? – спросил Пэйджит, когда они подошли к автомобилю. Мальчик покачал головой, и он понял, что еще ни разу не видел его улыбки. – Я думаю, сделаем вот как. Сейчас поедем на детскую площадку, а потом пообедаем. Что ты любишь есть? Мальчик помедлил в нерешительности. – Пиццу, – отважился наконец сказать он. – Пусть будет пицца. Ну а теперь нам нужна детская площадка. Я, Карло, много лет уже не был на детской горке. Малыш указал пальцем на его костюм: – Вам нельзя так идти. – Ну что ты, только веселей будет. А тебе приходилось делать то, что нельзя? Тот снова покачал головой: – Папа не позволит. – Конечно, папа должен смотреть за тобой. Но мне-то уже тридцать семь, и я могу пойти на горку в той одежде, в какой захочу. Карло взглянул на него: – Вы, наверное, такой же старый, как и мама. Она на тридцать лет старше меня. Пэйджит улыбнулся: – На самом деле она не очень старая. По крайней мере, твоя мама не кажется старой. – Вы знаете ее? – Да, мы с ней друзья. – А вы знали моего папочку? Пэйджит посмотрел на него и снова улыбнулся: – А почему бы мне не побыть им сегодня? А ты помоги мне найти парк. Мальчик отвел взгляд, как бы стараясь вспомнить, как выглядел тот, прежний папа. – А как вас зовут? – Кристофер. – Он включил зажигание. – И я хочу играть. Площадка была маленькой, тесной, переполненной мамашами с детьми, несколько стариков сидели на скамейках. – Когда-нибудь играл в кетч^[20]? – спросил он. – Только в школе. Много они мне не разрешают – у меня не очень хорошее здоровье. – Держу пари, оно у тебя лучше, чем ты думаешь. Встань вон туда, где скошена трава, потренируешься. Спотыкаясь, Карло отступил на траву. Пэйджит неожиданно бросил мяч. Мальчик вздрогнул, но когда попытался схватить его, тот уже ударился ему в грудь. – Это еще не игра, – заявил Пэйджит. – Начнем с близкого расстояния. Он прошел вперед несколько дюймов и, опустившись на колено, несильно бросил мяч. Карло снова не поймал его. – О'кей. – Пэйджит подмигнул ему. – Когда я был маленьким, я много тренировался. – У вас было хорошее здоровье? – Вначале нет. Потом стало хорошим. На четвертой попытке Карло поймал мяч. Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости. Карло снова поймал мяч. – Видишь, – улыбнулся Пэйджит. – Ты хорошо играешь. – Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь. – Но ведь ты ловишь. Не я. – Они никогда не разрешат мне играть, – сказал Карло унылым голосом. – Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров. В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки. – Что с тобой? – спросил он. Карло впервые заговорил громко: – Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все. Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом: – Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному. Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся: – Тогда придется подождать с этим.
– Итак, у тебя проблемы, – констатировал Ларри Колвин. – Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов. Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис – помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит – действовал успокаивающе. – Я не специалист по детской психологии, – сказал Пэйджит, – но слова " Я ненавижу себя, я хочу себя убить" говорят, на мой взгляд, о многом. Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность: – Это можно определить как эмоциональную депривацию – мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви. Пэйджит покачал головой: – Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен… – Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой? – Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова – насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм^[21]. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… – Он помолчал. – Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной. Колвин наморщил лоб: – Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними? – Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное – веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами – значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию. Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу. – Этот город – великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни. – Но не для Карло. У него не тот образ жизни. Колвин кивнул: – Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора. – Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим. – А как он с тобой? Пэйджит задумался: – Эмоций не выказывает – уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно. – Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. – Колвин помедлил. – А что его мать? – В конце концов я разыскал ее в Риме – ты мог видеть Марию в вечерних новостях, когда " Красная Бригада" убила Альдо Моро^[22]. Дела у нее идут хорошо, она говорит: еще пару лет – и она снова в Нью-Йорке и тогда избавит Карло от своих родителей. – Но тогда ему будет уже девять лет. – Да. – Пэйджит нахмурился. – Я брал его табели в школе, смотрел оценки. Успеваемость ухудшается. – Дело не в способностях, Крис. Сказывается все – самолюбие, необщительность, даже то, что мальчик чувствует себя нескладным, неуклюжим. Следующие два года станут критическими. – Колвин позволил себе закончить на раздраженной ноте. – Да понимает ли мать, к чему придет ее сын? Есть ли у нее какие-то определенные намерения относительно него? Пэйджит пожал плечами: – Думаю, она собирается найти au pair^[23]. Предпочтительно такую, которая достаточно владеет английским. Колвин снова сел; на лице его было выражение напряженного внимания. – Извини меня, Крис, но, думаю, наша дружба дает мне право на какие-то вольности, недопустимые с обычными пациентами. Как получилось, что у таких умных, искушенных в житейских делах людей, как ты и та женщина, которую я видел во время слушаний по делу Ласко, все закончилось нежеланным ребенком? Фраза " нежеланный ребенок" резанула слух Пэйджита, болью отозвалась в душе: ему представился Карло в полном одиночестве у телевизора. – Понимаю, почему ты обычно не позволяешь себе таких вольностей. Люди твоей профессии не вправе будить в клиентах чувство вины. – Вины? Вид у тебя несчастный. – Голос Колвина смягчился. – Это уже отчасти ответ на мой вопрос. – В детстве я страдал от одиночества и, став взрослым, не хотел иметь детей. – Пэйджит сделал паузу. – Последние четыре дня я вспоминаю то, что сам когда-то пережил. Колвин подался вперед: – Тебя удовлетворяет такой ответ? Я имею в виду, для себя самого? – Избавь меня, Ларри! А то чего доброго ты вытащишь свои картинки, станешь выяснять, отличаю ли я руки от ног и могу ли объяснить, почему дым выходит через трубу. – Избавь меня от этих остроумных эскапад, договорились? Именно сейчас ты можешь упустить Карло. Пойми, приятель, ведь это важно именно для тебя. Пэйджит слабо улыбнулся: – Боже мой, ты снова заговорил по-человечески. Я мог бы и чаще заводить " нежеланных детей". Колвин в раздражении тряхнул головой: – Перестань, Крис! – Хорошо, – проговорил Пэйджит. – Суть в том, что, будь моя воля, Карло никогда бы не родился. Поверь, мне неприятно, что так получилось, еще больше у меня переживаний из-за того, в каких условиях он живет. – Помолчав, он тихо добавил: – Что касается Марии – она хотела ребенка из каких-то своих соображений. То есть рождение Карло служило какой-то цели. Колвин взглянул недоуменно: – Что ты имеешь в виду? Пэйджит помедлил. – Это касается личного. Сугубо. Колвин внимательно изучал его лицо. – Хорошо, – наконец отозвался он. – Вернемся к сегодняшнему дню. Ты рассказал об этом своей жене, Андреа? – О последних днях – ничего, она сейчас в турне, в Европе. В общем и целом Андреа относится к факту существования Карло как к явлению другого мира; наверное, из-за того, что это ей неприятно. Отрешение – так, я думаю, это называют. Колвин, казалось, собирался задать вопрос, но не задал. Потом поинтересовался: – На твой взгляд, Мария имеет ясное представление о том, как живется Карло? Как объяснить, подумал Пэйджит, что Марии это так же известно, как и ему, но не вдаваясь в подробности, которые Колвину знать необязательно? – У Марии есть обо всем ясное представление, – ответил он. – Просто она не может это прочувствовать так, как я или ты. – Из того, что ты рассказал, я понял: она презирает своих родителей и люто ненавидит все, связанное с детством. – Верно. После того как я смог лично познакомиться с обстановкой в доме Карелли, я просто поражен тем, как многого она смогла добиться в жизни. Но, чтобы стать тем, кем она стала, Марии пришлось лишиться многого из того, что она имела. Сегодняшняя Мария очень целеустремленный человек, у которого все разложено по полочкам. Переживать тяжелые случаи не в ее характере, она о них просто забывает. Это ее закон. Уяснив, что в правилах ее родителей вести интриги, она плетет свои, спокойно делает любую дьявольщину, не заботясь ни о ком. Если у тебя есть цель, Мария скажет: добивайся ее во что бы то ни стало. Не распускай нюни и не смей мне жаловаться. Она настолько практичный человек, что жалость и сострадание ей неведомы. Подобно большинству людей, что всем обязаны только себе, трудности, которые она преодолела, успехи, которых она добилась, позволяют ей брать на себя роль исполнителя приговоров над теми, кто обречен на гибель по социально-дарвинистским законам. – Пэйджит помедлил. – Хотя я думаю, что, судя и обвиняя мир, она никогда не придет к суровому моральному осуждению самой себя. Слушая Пэйджита, Колвин продолжал разглядывать его лицо. – Кажется, ты хорошо разобрался в ней, – наконец сказал он, – за то недолгое время, что вы были вместе. Пэйджит невидящим взглядом смотрел в окно. – Я очень долго размышлял о Марии Карелли. – Она о чем-либо просит тебя? – Хуже: она ничего не хочет брать от меня. Не знаю почему. Колвин задумался. – О'кей, – проговорил он. – Но почему же она не хочет понять положение Карло? – Очень просто: где-то в глубине души Мария убеждена, что Карло в состоянии все это выдержать. Раз она сама это выдержала. Несколько минут Колвин размышлял. – А ты в это веришь? – Нет, – ответил Пэйджит. – Про Карло не скажешь, что он – клон^[24] Марии. В нем заложено нечто иное. Колвин молчал. Потом подошел к Пэйджиту. Два друга стояли рядом, смотрели в окно. – Ты прав, – произнес Пэйджит. – Город великолепен. Я влюблен в него с той университетской поры, когда ты впервые показывал его мне. Колвин повернулся к нему: – Что ты собираешься делать? – Ни малейшего представления.
Закрывая собой дверь, Джон Карелли решительно заявил: – Ты его не увидишь. – Почему? – Потому что это мой дом. – У него был неприятный голос. – Меня тошнит от того, что ты крутишься здесь. – В следующий раз буду встречаться с ним в другом месте. Карло дома? Карелли скрестил руки на груди. – Думаешь, раз обрюхатил мою дочь, то получил какие-то права? Да любой может сделать девку беременной, если она ему даст. Но от этого он не станет ни отцом, ни мужчиной. Пэйджит в упор смотрел на Джона. Спокойно заметил: – Как вы правы! У старика побагровело лицо. – Ты богатый избалованный мальчишка. Карло никогда не будет таким же, как ты, – или как Мария! В этом доме способны лишь осуждать, подумал Пэйджит. И только глазами старых Карелли будет смотреть на себя Карло: сын порочной женщины, лишний рот, ребенок, недостойный того, чтобы его любили и холили. – Вы когда-нибудь задумывались над тем, – спросил он, – каким станет Карло, когда вырастет? Или для вас ненависть к дочери важнее любви к внуку? Хотя я вас достаточно узнал, мистер Карелли, – на любовь вы не способны. – Пэйджит сделал паузу. – Если бы это было не так, вы бы поняли: грех Марии не в том, что она спала со мной, а в том, что оставила сына с вами. Джон Карелли поднял руку, намереваясь влепить пощечину. Пэйджит перехватил его запястье и вдруг почувствовал смертельную усталость. – Извините, – мягко произнес он. – Я не имел права так говорить. Я ведь пришел только попрощаться. Хозяин дома медленно опустил руку. – Оставь его. Ты и так принес слишком много зла, попусту взбудоражив Карло. А теперь уходи. – Папа? Это был Карло – стоял за спиной деда, в прихожей. Оставил свою телевизионную передачу; из гостиной слышались бестелесные голоса Джона и Понча. Мальчик смотрел на него снизу вверх глазами, формой повторявшими глаза матери, и цвета такого же голубого, как глаза самого Пэйджита. " Северо-итальянские рецессивные^[25]" – так назвала их Мария, тем самым отвергая напрочь какое бы то ни было отцовское участие. – О, Карло! – воскликнул Пэйджит и взглянул на Джона Карелли. – Пять минут, – пробурчал тот. – Потом вызываю полицию. – И отошел в сторону. Пэйджит присел на корточки рядом с Карло. – Будешь смотреть со мной? – спросил мальчик. – С удовольствием бы. Но не могу. Даже сам он почувствовал пустоту сказанного. – Уезжаешь? – Да, надо ехать. – Почему? – Я должен быть дома. – Пэйджит помолчал, подыскивая слова. – Я живу в Калифорнии, там, где живут Джон и Понч. Карло опустил взгляд: – Это очень далеко, да? – Да. Мальчик вздохнул: – И моя мамочка уехала. – Знаю. Но она вернется. Мамы всегда возвращаются. – А ты вернешься? – Угу. Когда-нибудь. Карло ушел в гостиную. Вернулся с мячом, который дал ему Пэйджит. Вложил мяч ему в руку: – Когда вернешься, привези его. – Но я хотел, чтобы он был у тебя. Карло помотал головой: – Мы будем играть. Если ты вернешься. Пэйджит почувствовал, как маленькая рука прижала мяч к его ладони, и крепко сжал пальцы сына. В глазах Карло были слезы. – Как тебя зовут? – спросил он. – Я забыл. – Кристофер. – Пэйджит помедлил, глядя на мальчика, и слова сами слетели с его языка: – Я твой папа. Мгновение Карло выглядел озадаченным; казалось, что в его взоре мелькнул слабый проблеск надежды. Потом он, будто в испуге, оглянулся. Пэйджит подхватил его, прижал к себе. Карло замер перед непостижимостью происходящего. Потом его руки медленно обняли шею Пэйджита. – Я твой папа, – снова прошептал тот. – Все будет хорошо.
Каким прекрасным помнился Пэйджиту Париж! В самый разгар весны, после полудня, два дня спустя после разлуки с Карло, он сидел один в уличном кафе " Две статуэтки" на бульваре Сен-Жермен, месте, излюбленном еще с университетских лет. Ему нравилось здесь, нравилось наблюдать потоки людей, текущих по улицам вдоль бульвара. В этом угловом кафе особенно заметна была пестрота парижских людских водоворотов – уличные аферисты, элегантные женщины, молодые художники, мнящие себя талантами, старички, прогуливающие собак и делающие остановку, чтобы выпить стаканчик винца – здесь либо в соседнем кафе " Флора". У входа стояли фарфоровые статуэтки, изображающие двух китайских купцов, от них кафе и получило свое название. Через улицу каменной громадой высился пришедший из XII века кафедральный собор Сен-Жермен-де-Пре с маленьким парком, обнесенным железной оградой и украшенным бюстом поэта Аполлинера работы Пикассо. Пэйджит смотрел на высокую темноволосую женщину, пересекавшую улицу с утрированной грацией манекенщицы; он снова вспомнил, что лишь на день разминулся с Андреа и что сегодня вечером она танцует в Праге, за шесть сотен миль отсюда. Он машинально положил руку на портфель, полный бумаг. – Греют душу воспоминания? – раздался рядом знакомый голос. – Или мечтаешь о вечере с этой немного переигрывающей брюнеткой – вижу, ты с нее глаз не сводишь? Пэйджит обернулся. – Да, воспоминания, – ответил он. – Подсчитываю, сколько лет прошло с нашей последней встречи. – Пять, – подсказала Мария. – Поговорим здесь? Я не прочь выпить красного вина. Плачу сама, поскольку ты себе уже, конечно, заказывал. Пэйджит кивнул: – Но выпью еще, за компанию. Оба молчали. Мария, сняв пальто, села напротив него, и он стал впитывать происшедшие в ней изменения. Перед ним была женщина, вступившая в свое четвертое десятилетие и уже вполне удовлетворившая стремление к самоутверждению. Одежда и косметика ее были безупречны: никаких излишеств, но во всем виден вкус и внимание к деталям. Речь ее, отлично модулированная для работы на телевидении, была свободной и изысканной. Ее хотелось сравнить с тонким вином, но невольно напрашивалось и другое сравнение – с хамелеоном: в этой женщине не было ничего, что позволило бы предположить, что она и Джон Карелли принадлежат к одной расе, тем более – принадлежали когда-то к одной семье. Даже Пэйджиту она показалась незнакомой. – Почему ты выбрал это место? – Когда ты сказала, что будешь в Париже, я сразу подумал о нем. – Он бросил взгляд на улицу. – Отсюда хорошо рассматривать людей, и у этого уголка довольно богатая история – разного рода уличные бои и стычки, было даже несколько публичных казней через отсечение головы. Мария слабо улыбнулась: – И, естественно, ты вспомнил обо мне. Но, на мой взгляд, этот собор несколько мрачноват. Не представляю, как можно проводить здесь время. – Достойное всяческого уважения место. В тринадцатом столетии церковники погибали здесь, защищая собор от студентов Латинского квартала. Потом гугеноты здесь же вырывали им языки за ересь. Маленький официант, суетливый и услужливый, классически французского обличья, вмешался и принял у них заказ. Когда он ушел, они некоторое время молчали. – Ты по поводу Карло, – наконец вымолвила она. – Да. – Пэйджит выдержал паузу. – Я хочу, чтобы он жил у меня. Мария вскинула брови: – Так сразу? – Нет, не сразу. Как я говорил по телефону, за последнее время я несколько раз был у него, водил его к детскому психиатру, получил полное представление о твоих родителях – чего же еще? Карло нужен отец или, точнее, родители. Я говорил тебе, как он несчастен, как тянулся ко мне. Она сделала отстраняющий жест рукой. – Крис, ты, наверное, и понятия не имеешь о том, что делаешь. – В каком смысле? – В любом. – У нее был раздраженный тон. – То ты себя даже отцом не признаешь, то принимаешь такое решение. Пэйджит наклонился к ней: – Да, не признавал, но ты объявила меня им – как раз накануне слушаний по известному делу. Значит, так тому и быть. Мария пожала плечами: – Я ни о чем тебя не просила. Неужели ты не помнишь? – Это не так, Мария. Просьба была. Но еще до рождения Карло. Ее глаза широко раскрылись: – Так вот в чем дело? Хочется получше выглядеть в собственных глазах? Сделанного не вернешь, и тебе придется мириться с этим. Сожалеть поздно. – Я это превосходно понимаю, – холодно бросил Пэйджит. – Но для Карло пока еще не поздно. Вот через пару лет будет поздно. Два бокала красного вина, которые принес официант, так и стояли перед ними нетронутые. – С каких это пор, – спросила наконец Мария, – ты стал разбираться в воспитании детей? Да, я всегда понимала: проблемы существуют – я ведь знаю своих родителей. Можешь не верить, но мне неприятно, что я вынуждена оставить его там еще на пару лет, пока не упрочится мое положение на работе. Но потом все пойдет по-другому. Почему ты вдруг решил, что лишь один знаешь, как надо поступить? Пэйджит решил сменить тактику. – Ты ошибаешься. – Его голос был спокоен. – Не я так решил. И какого-то соперничества между нами нет. И не может быть – ради Карло. – Он мой сын, Крис. Я не могу от него отказаться. Это же элементарно. – Не совсем так. С Карло нельзя обращаться, как с неодушевленным предметом. Хотя, если он останется в доме твоих родителей, он может им стать. – Пэйджит повысил голос. – Черт возьми, а ведь когда я звонил тебе, я рассказывал, как обстоят дела, как будто тебя это могло интересовать! – Припоминаю. – Она бросила на него скептический взгляд. – Нет, в самом деле, это какая-то нелепость. Ты никогда не хотел быть отцом, никогда не хотел Карло, и до недавнего времени он значил для тебя меньше, чем любая из твоих драгоценных картин. Такой разговор мог лишь присниться. Пэйджит не отрываясь смотрел на нее. – Тебе, Мария, надо окончательно определиться: кто я такой – плохой родитель, который никогда не хотел иметь ребенка, или человек, от которого ты сама отказалась, как от отца своего сына? Меня не устраивает, что выбор твой диктуется сиюминутными потребностями. Особенно если речь идет об этом мальчике. Выражение лица Марии неуловимо изменилось, как будто она принуждала себя сохранять выдержку. – И долго, – наконец спросила она, – ты об этом думал? – Сколько мог, сколько время позволило. Но не столько, сколько хотелось бы. – Пэйджит уставил взгляд в бокал с вином. – Ясно, что Карло нужен репетитор, нужны спорт, воздух, движение, и прежде всего – любовь и внимание. Он поднял глаза на Марию: – Кто-нибудь, кто каждый день внушал бы Карло, что он в этой жизни самый главный. Она легко улыбнулась: – Создается впечатление, что для тебя это возможность искупления вины или крестный путь. Да, ты был бы хорош во время крестного пути. – Это не крестный путь. Просто требуется много времени и немного отзывчивости. – Пэйджит снова помолчал. – То есть то, чем всех нас одаривают только родители. – И то, что ты вынужден давать один. – Мария подалась вперед. – Скажи, твоя мисс Павлова знает об этих прекрасных намерениях? – Если ты имеешь в виду Андреа – нет, не во всех деталях. Но я уверен, мы с ней договоримся. – О, " я уверен". – Мария язвительно усмехнулась. – Могу себе представить. " С возвращением, моя любовь, с шестидневных гастролей в Питсбурге, где ты танцевала " Жизель". Карло и я на игре его Малой лиги, но ты можешь нас потом найти в " Макдональдсе". Разумеется, если в Сан-Франциско есть Малая лига. Есть там Малая лига? – Должна быть. Мария покачала головой: – Честно говоря, впечатления, что ты все хорошо продумал, нет. Прекрасно понимаю и твою реакцию на моих родителей, и то, почему ты сразу прилетел в Париж. Но все это не может быть достаточным основанием, чтобы менять жизнь Карло. Неожиданно у Пэйджита появилось ощущение, что Мария испытывает его, а возможно, даже пытает – он не мог бы сказать, что вернее. Это будило в нем надежду и отчаяние. – Мне с ним хорошо. Не знаю почему, но хорошо. Остальное приложится. Она взглянула на него: – Просто тебе в твоем теперешнем состоянии нужно, чтобы кто-то был рядом. Если это так, тебе следует сосредоточить внимание на домашнем очаге. Как обстоят дела у тебя в семье? Я вынуждена спросить об этом, потому что ты, кажется, всерьез намерен создать этот сандвич с моим сыном посередине. Какое изящное сравнение, хотелось ему съязвить. Но перед ним была мать Карло, и он не мог не сказать правды. – У Андреа, – медленно проговорил он, – повышенная требовательность к эмоциональному комфорту. Все хорошо до той поры, пока я могу его создавать. – А не кажется ли тебе, что прежде надо было поговорить с ней, а потом уже нервировать меня всем этим? – Я уже поговорил. – Пэйджит сделал паузу. – Самое подходящее слово для определения ее реакции – " отстраненность". Мария нахмурилась: – В таком случае рассчитываю, что ты откажешься от своего намерения и вернешься к прежней жизни. – Невозможно. Я слишком много времени провел с Карло. Пусть я покажусь жестоким, но Андреа не вправе принимать за меня это решение. Если же она поступит так и Карло пострадает, нашему супружеству конец. Я ей об этом сказал. Мария рассматривала его лицо. А между тем день сменился вечером и облик толпы определяли мужчины и женщины в деловой одежде. Официант явно ждал, что они либо будут пить вино, либо уйдут. Пэйджит игнорировал его. – Нет, я против, – наконец заявила она. Он возмутился: – Но почему? – Потому что как только Карло появится у тебя, твой брак можно считать расторгнутым. И ты станешь отцом-одиночкой, который обременен маленьким сыном и мучается по поводу развода. Карло будет чувствовать себя виноватым, а ты в глубине души будешь сердиться на него. – Взгляд Марии сделался твердым. – Чем эта жизнь лучше той, которую я смогу обеспечить ему через пару лет? – Честно? – Конечно. – Он в горе – по причине, о которой я рассказывал тебе по телефону, ты превосходно ее знаешь. – Пэйджит заговорил совсем тихо. – Кроме того, для этого мальчика я буду хорошим отцом. Если бы я не был в этом уверен, я бы не сидел сейчас здесь. Мария вздохнула: – Уезжай домой, Крис. Сохрани свою семью. Через два года я избавлю Карло от моих родителей. Я же сказала тебе, когда он родился, – ты уже достаточно сделал для меня. Пэйджит посмотрел ей прямо в глаза со всей твердостью, на которую только был способен: – Вот мы и подошли к завершению нашей дискуссии. После небольшой паузы Мария спросила: – Что ты имеешь в виду? – Бумаги, которые я подготовил. Они дают мне право на законном основании стать опекуном, и есть у меня, разумеется, довод, чтобы убедить тебя подписать их. Ради деликатности сошлемся на " профессиональные соображения". Ее глаза едва заметно расширились: – Ты шутишь. – Как и многие женщины, ты большое значение придаешь карьере. Взглянув правде в глаза, замечаешь несовместимость карьеры с материнством и тогда приходишь к выводу, что можно отвести более значительную роль отцу. То есть мне. Она холодно улыбнулась: – Ты, кажется, забыл, Крис, что " профессиональными соображениями" руководствуюсь не только я, но и ты. – Это не так. Мы не в одинаковом положении. Прежде всего, как ты когда-то любила подчеркивать, я богат. – Он резко наклонился к ней через стол. – Семь лет назад я не стал терзаться. И теперь не проклинаю то, что со мной случилось. И буду сидеть здесь до тех пор, пока ты не скажешь мне, что безропотно принимаешь выпавшее на твою долю. – И, откинувшись назад, спокойно закончил: – А пока я жду, можно будет выпить бутылочку вина. Оба замолчали. Странно наблюдать, подумал Пэйджит, как застывшая на ее лице улыбка постепенно становится улыбкой презрения. И в этот момент он услышал: – Ты на самом деле ублюдок. Пэйджит почувствовал усталость. – Это не так, – медленно проговорил он. – Мне совсем не хочется поступать таким образом. И я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня так поступать. Мария медленно качнула головой. – Твоя ненависть ко мне меня не удивляет. То, что тебе не хочется поступать таким образом, удивило бы меня, если бы я поверила в это. – Она не отрывала взгляда от бокала с вином. – Но совершенная неожиданность для меня то, что ты вообще делаешь это. Могла ли я семь лет назад предположить, что такой день наступит? Кто бы мог подумать, что ты захочешь растить его? Пэйджит увидел, что она бледна. – Сожалею. Но я действительно хочу этого. И если ты не согласишься, мы окажемся в суде, я буду потрясать свидетельством о рождении Карло и добиваться отцовских прав всеми средствами. Любыми средствами. Тебе от этого ничего хорошего ждать не приходится. Карло тоже, и никому на свете. Глаза Марии на мгновение закрылись. – Несомненно. – Несомненно, – тихим эхом повторил он. – И поверь: я так и сделаю. – О, в это я верю. – Ее голос стал тихим и слабым. – Бумаги, конечно, с тобой. Кивнув, Пэйджит открыл портфель и разложил бумаги на столе. С тщательностью юриста, которым она когда-то была, Мария перечитала их. – Какое имя ты намерен дать ему? – спросила она. – Не думаю, что имя " Карло" надо менять. – Карло Пэйджит. Она взглянула на него: – Карло Карелли Пэйджит. – Хорошо. Быстро, почти небрежно, она расписалась. – Ты знаешь, – спросила она, – что Карло любит черничные вафли? Пэйджит помотал головой; удивительно, подумал он, какое мучительное ощущение, просто ужасное. – Ладно. Он сам тебе скажет об этом. Внезапно Мария поднялась. Пэйджит видел, как менялось ее лицо: потрясенный, затравленный взгляд – боль, гнев, недоумение от того, что сделал он с ней. Она схватила бокал, полный вина, и какое-то мгновение Пэйджит был уверен, что этот бокал сейчас будет выплеснут ему в лицо. Но она отвернулась, выпила бокал до дна и поставила на стол перед Пэйджитом. – Мои поздравления. Отныне ты отец Карло. Повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь. 10

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒