Шульман Аркадий Львович 14 страница

На стройке большого образования не надо было иметь. Чтобы копать траншеи под фундамент, мешать раствор, таскать бревна или кирпичи, нужны были такие ручищи, как у Бенцы, и спина, похожая на аэродром, построенный перед самой войной недалеко от местечка. На стройке Бенца быстро вышел в передовики. Про него даже хотели написать в газету. Но эта история плохо кончилась для редактора. Он, конечно, написал статью про передового рабочего-стахановца и озаглавил ее “Равнение на Фабриканта”. В то время многие статьи в газетах так назывались. В детских газетах писали “Равняйтесь на Павлика Морозова”, во взрослых – “Равняйтесь на Пашу Ангелину”, в военных – “Равняйтесь на Валерия Чкалова”. Разве редактор газеты был виноват, что фамилия у Бенцы была Фабрикант?! Он понес газетные гранки в парторганизацию: посоветоваться, утвердить. Там, когда увидели заголовок, сначала побледнели, а потом стали кричать, громко-громко, чтобы слышали на соседних улицах и поняли, что они здесь ни при чем. “В наши ряды затесался классовый враг. Он предлагает рабочим и крестьянам равняться на фабриканта”. Сначала редактор пытался оправдываться, мол, Фабрикант – это фамилия. Но быстро понял, что оправдываться бесполезно. Раньше редактор был уверен, что надо как следует проверять еврейские фамилии, потому что они трудные и для произношения, и для написания, и о них можно даже ноги сломать. Но теперь он понял, что об еврейские фамилии можно сломать не только ноги, но и голову.

Не знаю, чем бы закончилась эта история, но редактора выручил инфаркт, с которым его прямо из парторганизации забрали в больницу.

Фотография Бенцы висела на Доске передовиков, его награждали грамотами и даже однажды отметили денежной премией, но после истории с газетой никто не хотел с ним связываться. А бригадир прямо сказал: “Ты знаешь, Бенца, меня давно. Я к вашему брату ничего не имею. Но ты фамилию поменяй. Хочешь, возьми фамилию жены. У твоей Розы фамилия до замужества была – Гольденвейзер. Это хорошая фамилия. Эта нам подходит”.

За пять лет совместной жизни с Розой Бенца сделал пятерых детей. В этом он был мастер. Все мальчишки были копией отца: черноволосые, с большими лбами и глазами навыкате. Когда Роза рожала пятого, теща – Эстер-Рива, сказала: “Бенца, закрой свою лавочку. Дай моей дочке отдохнуть. Может, ты что-нибудь еще умеешь делать? ”.

“Мама, – сказал в ответ Бенца. – Я делаю только то, что у меня хорошо получается. Между прочим, вашей дочке это нравится”.

Первого мая 1941 года Роза сказала мужу, что она снова ждет ребенка. Бенца почесал затылок: это означало – он находится в глубоком раздумье, и сказал: “Это будет нашим подарком трудящимся всего мира от семьи Фабрикантов”. Роза поняла, что менять фамилию упрямый муж не собирается.

К середине июля строители должны были сдать новую почту. Большой рубленый дом, обшитый и покрашенный, с черепичной крышей. Он стал бы украшением не только улицы, но и всего местечка.

В понедельник, на второй день войны, рано утром вся бригада собралась у строящегося дома. У некоторых в кармане уже лежали повестки на призывной пункт. Собрание было, наверное, самым коротким из всех, что когда-либо проходили в Ветке.

– За эти дни надо с большего закончить работу, чтобы почта не стояла посередине улицы как бедный родственник, – всем понравились эти слова бригадира. – Через пару недель вернемся (что война может продлиться дольше, никто и подумать не мог), все доделаем и сдадим почту в срок.

Работали день, ночь и назавтра день. Трое из их бригады за это время ушли в армию. Бенца отесывал бревна и ждал, когда Роза принесет из дома его повестку в военкомат. То ли сон стал его одолевать, то ли от усталости потерял расчет, только когда Бенцу окликнул бригадир и он повернулся в его сторону, острый топор со всего маху вонзился в ногу. Сначала он не почувствовал боли, только большие глаза от удивления стали еще больше. Как такое могло случиться? Любой инструмент был в его руках как игрушка.

От вида крови у Бенцы закружилась голова и он сел на бревно. Бригадир разорвал его рубаху и стал перевязывать ногу. Вся бригада собралась вокруг Бенцы, а когда они расступились, он увидел, что по улице бежит Роза с повесткой в одной руке и малышом на другой, а за ней семенят четверо юных Фабрикантов.

– Ой, – закричала Роза, увидев раненого мужа. – Что мы будем делать без ноги?

Бенца посмотрел на свои ноги, обе были на месте. Для верности он даже ущипнул их.

– Без какой ноги? – переспросил он.

Теперь уже Роза ощупывала ноги мужа и, убедившись, что они на месте, прижалась к нему и заплакала…

Вечером по местечку поползли слухи, что Бенца специально повредил ногу, чтобы не идти в армию.

Соседка, провожавшая мужа и выпившая по этому поводу пару стаканов самогона, кричала:

– Как моему Петру, так родину защищать, а эти Фабриканты себе специально ноги рубят, чтобы на службу не идти.

Бенца, когда услышал это через открытое окно, схватил палку, которая теперь служила ему третьей ногой, и хотел выскочить на улицу, огреть по спине соседку, а заодно ее мужа, хотя с Петром всегда был в дружбе.

– А пускай утихомирит свою стерву, – сказал он Розе, когда та стала в дверях и грудью загородила дорогу…

Бенца через день ходил на призывной пункт, показывал повестку, но ему говорили:

– Куда тебя, инвалида, в армию? С костылем будешь бегать в атаку?

Бенца уверял, что нога скоро заживет, на нем все заживает, как на собаке, и на такую мелочь не надо обращать внимания.

А ему отвечали:

– Вот когда заживет, тогда и приходи…

А нога не только не хотела заживать, наоборот, рана стала гнить. Бенце бы попасть к врачу, лечь в больницу. Да разве в такой суматохе, когда вся страна стояла на краю пропасти, до него было дело...

В Ветке развернули военный госпиталь. Роза сказала мужу: “Пойди к врачам, может, и тебя посмотрят”. Бенца ковылял до госпиталя и поворачивал обратно. Обращаться к врачам ему было стыдно. В операционную привозили солдат перебинтованных, окровавленных, прямо с фронта. А он будет надоедать со своей царапиной. Бенца уходил домой и говорил Розе, что его посмотрели, ничего страшного не нашли, до свадьбы заживет. “До чьей свадьбы? ” – нервничала Роза, понимая, что Бенца говорит неправду. “До чьей-нибудь”, – отвечал Бенца.

Ветковские семьи одна за другой стали уходить на восток. Люди поняли, что война – это надолго. А беженцы из западных областей рассказывали жуткие страхи про немцев. “Это не те, что были в 14-м году, – говорили они. – Звери, как будто не мать их родила”.

– Роза, надо и нам уходить, – сказал Бенца. – Нутро чует, пока не поздно, надо уходить. Дом заколотим, что можем, возьмем на себя и пойдем.

– Куда? – заплакала Роза. – Ты – на одной ноге. А с ними что делать? – она обхватила руками малышей. Они испуганно смотрели то на отца, то на мать, не понимая, что сейчас, а не в Судный день делается в Книге жизни их запись на следующий год. – А с мамой что делать? На себе нести?

Бенца уходил из дому и до поздней ночи бродил по местечку. Он пытался найти подводу, чтобы погрузить семью и увезти ее из Ветки. Он предлагал взамен все нажитое ими добро, клялся и божился, что вернет лошадь, будет век отрабатывать эту доброту. На него смотрели как на сумасшедшего. Здоровенный еврей с раненой ногой и палкой в руках, ходит, и просит, и молит, как будто у него одного такие заботы.

Старик, который когда-то, как и Бенца, работал ломовым извозчиком, сказал:

– Ни у кого не проси. Все равно не дадут. У тебя сила в руках, забери лошадь и спасай пацанов.

– Вот у тебя сейчас и заберу, – ответил Бенца и направился во двор.

– У меня не смей, – закричал старик и схватил оглоблю. – У меня семеро своих внуков. Их спасать буду.

Не то, чтобы Бенца испугался оглобли, его кулак был сильнее. Он увидел, как на крыльцо, услышав крик деда, высыпали детишки, такие же, как у него, и повернул обратно.

…Немцы подступали к Ветке. В местечке стали готовиться к обороне, рыть глубокий противотанковый ров. Бенца тоже пришел на работу. Когда лопата была в его руках и он знал, что делать, ему становилось легче жить. Так бы и копал целыми днями и не видел слез, не слышал тяжелых вздохов.

Как-то во время работы один еврей сказал Бенце:

– Мы с тобой, наверное, копаем не противотанковый ров… Мы себе могилу копаем!

Бенца, не отрываясь от дела, ответил:

– Ну, если копаем для себя, то не стой, а старайся! Это ж для себя.

Кто мог знать, что эти слова, сказанные просто так, чтобы разогнать воздух, окажутся пророческими…

В середине ноября первая смерть пришла в семью Бенцы. Мама его жены, ворчливая и всем недовольная Эстер-Рива, пошла в деревню, где жили ее знакомые, обменять что-нибудь из вещей на еду. Она сказала внукам: “Вернусь вечером и принесу покушать”. Ее ждали всю ночь и назавтра весь день. Эстер-Рива не возвращалась. Не пришла она и через неделю.

Бенцу, который все еще ходил с палкой и сильно хромал, каждый день гоняли на работу. Они чистили снег на элеваторе. Однажды к нему подошел полицай, который их охранял, и сказал:

– Твою тещу в лесу нашли. Замерзла она, а может, кто по голове стукнул. Вчера отвезли в ров.

– Закопали? – почему-то спросил Бенца.

– Еще чего, и так не протухнет, – ответил полицай и засмеялся.

До войны этот полицай, звали его Николай, жил на одной улице с его тещей. Очень любил всякие сладости. И когда Эстер-Рива варила варенье, а вкуснее ее клубнику в Ветке никто не готовил, всегда приходил во двор, садился на лавку и молча ждал, когда ему дадут розовую пузырящуюся пенку.

В середине сентября Эстер-Рива перешла жить в дом к Бенце. По ночам по местечку шастали незнакомые люди, вламывались в еврейские дома, грабили, и Эстер-Риве, которая никогда не хотела жить вместе с детьми, стало страшно. Когда она навешивала на дверь дома большой навесной замок, подошел Николай и сказал:

– Отдавай таз.

– Какой? – удивилась Эстер-Рива.

– В котором варила варенье. Не только вашим вкусное есть. Мои тоже хотят.

Эстер-Рива вернулась в дом, сняла со стены медный таз с двойным дном (варенье в таком тазу никогда не пригорало) и клеймом, на котором была выдавлена дата “1887 г. ”. Когда она выходила замуж, мама отдала ей свое обручальное кольцо и этот медный таз. Эстер-Рива хотела сказать Николаю, чтобы получалось вкусное варенье, надо любить людей, для которых его делаешь. Но посмотрела на его довольные глаза и молча отдала таз.

Первого декабря у Розы начались схватки. Пятерых она родила, как сама говорила, играючи. Эстер-Рива, когда слышала эти слова, сплевывала, стучала пальцами о дверной косяк и повторяла: “Не сглазь, не болтай лишнего”.

Наверное, сглазила. Или оказался прав Янкель, который продавал в Ветке керосин и не был большим мастером говорить: “Беда не приходит одна, беда приходит две”. Были бы врачи, наверное, все вышло по-другому. Или хотя бы Песя-Двейра принимала роды. Она была самая знатная в Ветке ди бобэ. (повитуха – идиш). Сколько детей впервые увидели мир с ее ладоней! Но в этот день в комендатуру Ветки из Гомеля прибыли сразу шесть немецких офицеров. Им было некогда, у них было много работы, и они приказали коменданту до восьми утра завтрашнего дня обеспечить регистрацию всех евреев. А тех, кто не захочет зарегистрироваться, расстрелять.

Когда Роза сказала: “Бенца, иди за Песей-Двейрой, я, кажется, буду рожать”, ди бобэ вместе с дочкой и внуками отправлялась на регистрацию.

– Песя-Двейра, спаси Розу, – попросил Бенца.

– Конечно, конечно, – отвечала Песя-Двейра. – Я уже иду.

Но дочь и внуки держали ее за руки и говорили:

– Мы сначала зарегистрируемся, иначе нас всех убьют.

– Но там же ребенок, он не может ждать, – впервые Песя-Двейра не летела сломя голову к роженице.

– Ребенок-таки подождет, – сказала Песе-Двейре дочка. – А вот немцы ждать не будут.

После регистрации всех евреев загоняли в конюшню. Их охраняли часовые, и Песя-Двейра уже не смогла вырваться к Розе.

Ребенок появился на свет живым, а Розу спасти не удалось…

Бенцу предупредили, что ночью по домам будут ходить полицаи, искать тех, кто не явился на регистрацию, а заодно грабить еврейское добро. Он решил вместе с детьми спрятаться в подпол, занес туда воды, хлеба, картошки, даже продумал, как закроет люк и замаскирует вход мешковиной. Но на полу лежала Роза, зашитая в белую простыню, как в саван, и ее надо было похоронить. У евреев хоронят в тот же день, в крайнем случае, назавтра. Неизвестно, сколько они просидят в подполе, пока не закончится облава.

Бенца решил похоронить жену во дворе. Можно было, конечно, уложить Розу на саночки, отвезти на кладбище и похоронить в женском ряду, как того и требовал обычай. Но он боялся в такую ночь надолго оставить детей одних. Даже сейчас, выйдя во двор, решил спрятать их в подпол, доверив родившегося вчера младенца старшему. И для верности, вдруг в это время нагрянет облава, замаскировал, как и собирался, подпол мешковиной и сверху даже поставил стол.

Бенца не решился разложить огонь, чтобы земля оттаяла и было легче копать. Как заведенный, он долбил ее ломом, потом откидывал мерзлые комья и снова брался за лом. Бенца не заметил, как у калитки остановились полицаи.

– Ты, что здесь делаешь? – крикнули они, и Бенца услышал, как лязгнули затворы винтовок. – А ну, кончай его.

Бенца понимал, что пьяные полицаи нажмут на курок и глазом не моргнут. Но убегать было бесполезно. С его так и не зажившей ногой далеко не убежишь. Да и не собирался он этого делать. Просил Бога, в которого никогда не верил, чтобы полицаи не зашли в дом, а если все же зайдут, лишь бы дети в подполе не заплакали. Старшие еще куда ни шло, а младенец кричал все время, и Бенца не знал, что с ним поделать.

Он пошел навстречу полицаям.

– А ну, не подходи близко, – крикнули они, зная силу Бенцы и понимая, что двоим, а то и троим, он может запросто скрутить шеи. – Выходи на улицу и иди к конюшне.

Бенца шел в одной рубашке и не чувствовал мороза. Он был рад, что уводит полицаев подальше от дома, подальше от детей.

Только когда его загнали в конюшню, ударив прикладом по спине, и за ним закрылись двери, подумал: “Что будет с детьми? Как они выберутся из подпола? ”. Эта мысль мешала ему понимать и оценивать все происходящее вокруг. Он обязан, во что бы то ни стало, освободить детей из неволи, в которую сам же и отправил их.

Бенца стал колотить в двери. Он просил, умолял, требовал, чтобы его выпустили.

Двери конюшни открылись. Полицаи схватили двух женщин и старика, стоявших у самого входа, выволокли из конюшни и расстреляли.

– Это я кричал, – снова колотил в двери Бенца, понимая, что он виноват в смерти людей.

– А ты посидишь до утра, – через закрытые двери ответили ему. Полицаи издевались над Бенцой. Садистам, хлипким от природы, доставляет особое удовольствие чувствовать превосходство над сильным человеком

Люди, а конюшня была битком набита, стали умолять Бенцу отойти от дверей. Они боялись, что полицаи в отместку за крики и ругань расстреляют еще кого-нибудь.

Бенца объяснял, что он обязан вырваться отсюда, в подполе дома спрятаны дети, они погибнут без него.

– Завтра нас повезут на работы, и вы попросите кого-нибудь освободить детей. Мир не без добрых людей, – уговаривали Бенцу. – А если сейчас погибнете сами, кто позаботится о детях?

– Нас повезут на работы? – переспросил Бенца.

– Да, конечно, – он услышал, как многие одновременно сказали эти слова.

Им хотелось верить, что страшная участь минует их. В другой раз Бенца, посмотрев по сторонам, подумал бы: “Ну какие из них работники? Старики и старухи, женщины и полным-полно детей”. Но сейчас ему было не до рассуждений, и он стал ждать утра.

Было еще темно, когда из конюшни стали выгонять людей. Под охраной полиции их вели на центральную площадь. Бенца понимал: если он решится на побег, удастся он ему или нет, до дома все равно не доберется и детей не освободит.

По обеим сторонам улицы стояли люди, они уже знали, куда ведут евреев. Пьяные полицаи ночью проболтались, и слухи быстро расползлись по местечку. Бенца видел знакомых, хотел крикнуть, чтобы они выручили его детей. Но эти слова услышат полицаи, и тогда они первыми придут в дом.

На центральной площади стояли евреи, которых пригнали или привезли сюда из окрестных деревень. В отличие от местечковых, они были с узлами, сумками, вещевыми мешками. Им сказали взять с собой самое ценное, мол, в дороге пригодится. Потом и немцы, и полицаи смеялись и говорили, как здорово они обманули евреев. А еще говорят, что эта нация самая хитрая. Не надо будет шарить по домам и искать запрятанное добро. Они взяли все с собой и добровольно отдадут.

От площади евреев погнали к элеватору. Бенца шел по дороге, которую недавно расчищал от снега, и в голову закрадывались страшные мысли. На какую работу их будут отправлять от элеватора?.. Там же тупик, дальше только противотанковый ров и чистое поле. Но тут же эти мысли уходили в сторону и уступали место другим. Что будет с детьми? Как выберутся они из подпола? Эти тяжелые думы накладывались одна на другую, и Бенца чувствовал, что сейчас лопнет его голова.

Они дошли до противотанкового рва. Полицаи подходили к немногочисленным мужчинам, тыкали их винтовкой в грудь и приказывали выйти из колонны. В это время Бенца, не помня себя, бросился на полицаев и закричал:

– Я должен спасти детей.

Кого-то он успел подмять под себя. На него набросилось со всех сторон человек десять. Конечно, проще было бы его застрелить. Но каждый из полицаев хотел ударить этого здоровяка, показать, что он сильнее Бенцы. Его били прикладами по голове. А когда он, бесчувственный, упал на снег, топтали сапогами. Потом взяли под мышки и оттащили в ров. Рядом уложили еще девять человек.

К краю рва подошли трое немцев и дали очереди из автоматов.

Потом расстреляли следующую десятку, потом еще одну… Так продолжалось до середины дня.

Когда расстрел закончился, немцы уехали. У рва остались полицаи. Они пригнали ветковских мужчин и приказали им засыпать ров. И вдруг, когда трупы стали покрываться землей, из могилы, во весь свой огромный рост, выпрямился раненый Бенца Фабрикант. Мужчины побросали лопаты и стали пятиться от ямы. Полицай Колька, тот самый, что любил пенку от клубничного варенья, закричал благим матом:

– Изыйди…

Не знаю, понимал Бенца, что он делает, или все происходило на каком-то подсознательном уровне. Услышав Колькин крик, Бенца пошел на него. Лицо, руки, рубашка богатыря были в крови. Колька от испуга стоял, как парализованный, и только истошно вопил:

– Изыйди…

Бенца, шатаясь, шел по краю рва и чуть слышно шептал:

– Выпусти моих детей. Выпусти…

В это время раздалось несколько выстрелов.

Бенца Фабрикант упал и больше уже не встал.

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Мишка Бобер

Жил до войны в Витебске Мишка Бобер. Все его так называли. Фамилию и тогда никто не помнил и уж, конечно, вряд ли сегодня вспомнит. Огромного роста мужик со взлохмаченными волосами, которые он расчесывал большущей пятерней, и бородой непонятного цвета. Около рта борода и усы были желтыми от махорки.

Мишка пришел в Витебск из какой-то деревни. Семьи себе не завел. Приютила его женщина, которая жила недалеко от реки. Она была намного старше, маленького росточка с горбом на спине.

Мишка отрабатывал жилье тем, что пилил и колол дрова, топил печь, вскапывал огород и зимой чистил снег.

Бобер нигде не служил. Подрабатывал случайными заработками. Помогал разгружать баржи на Двине, вылавливал отвязавшиеся от плотов бревна и продавал их. Он всегда был выпивший. А к концу дня нередко валялся пьяным где-нибудь в канаве или под забором.

Глядя на него, старушки обычно говорили:

– Никакая холера его не берет.

Мишкой пугали маленьких детей. Тем, кто не слушал родителей, говорили:

– Придет Мишка Бобер и заберет тебя.

Увидев его на улице, дети начинали кричать, плакать и разбегаться.

Когда началась война и фашисты заняли город, Мишка Бобер, как и многие другие, принялся ходить по пустующим домам. Эти дома до войны принадлежали евреям. Те, кто был посильнее да помоложе, успели уйти на восток. Что-то взяли с собой, но большинство нажитого добра оставили в домах. В лучшем случае, спрятали это в погреба или закопали на огородах.

Соседи все видели. Не прошло и дня, как беженцы ушли из своих домов, а расторопные соседи уже принялись растаскивать их добро.

Мишка Бобер тоже занимался мародерством. Правда, много не брал. Прихватывал то, что можно было легко загнать за бутылку или две самогона.

Новая власть мало что изменила в его жизни. К концу дня он по-прежнему напивался и валялся где-нибудь в кустах или на берегу реки.

Однажды рано утром Мишка Бобер шел по улице, прикидывая, в какой пустующий дом можно забраться, гадал, что там удастся найти, и увидел сидящую на крыльце женщину и троих детей. Они прижимались к ней, женщина укрывала их платком и что-то шептала. Мишка как раз в этот дом и хотел забраться. В нем жили евреи. И он точно знал, что они ушли из города.

Мишка подошел к крыльцу и спросил:

– Откуда взялись?

Дети, увидев Мишку Бобра, громко заплакали.

Мать стала их успокаивать и просить Мишку уйти.

А Мишка настойчиво повторял:

– Откуда взялись?

Женщина решила, что, если она ответит, Мишка уйдет, и стала рассказывать:

– Мы успели дойти до Суража, а там уже немцы. Мы вернулись домой. А нас в дом не пускают. В нем теперь живет Кондрат.

– Что за Кондрат? – не понял Мишка.

Растаскивать чужое добро было делом привычным, но занимать чужие дома… Такого он еще не слышал и удивился.

– Наш сосед, – ответила женщина. – Он сказал, что нас все равно немцы убьют и дом сожгут. Так чем добру пропадать… А нам разрешил на одну ночь устроиться на этом крыльце.

Наверное, у Мишки Бобра все же оставались какие-то человеческие понятия, через которые перешагнуть он не мог. И он стал стучать в дверь:

– Пусти бабу с детьми в дом, – кричал он.

Вышел Кондрат и кочергой несколько раз огрел Мишку по спине. А потом прибежали соседи, навалились на Бобра и отлупили его, чтоб не мешал людям жить.

Напоследок Кондрат сказал:

– Если тебе так жалко жидов, возьми их жить к своей горбатой.

Мишка и не думал об этом. Но когда ему сказали, назло своим обидчикам, крикнул женщине:

– Пошли ко мне жить.

Дети плакали, женщина не знала, что ей делать.

Подошел Кондрат и закричал:

– Пошла отсюда, курва.

Женщина взяла за руки испуганных детей и пошла следом за Мишкой Бобром.

Мишкина хозяйка, увидев, что ее жилец идет в дом с еврейской семьей, выбежала на улицу и впервые за все годы стала кричать на него:

– Жидов в дом не пущу, и ты, пошел вон, сатана.

…Через несколько дней женщина с детьми оказалась в гетто.

Мишка Бобер две ночи ночевал на берегу реки, а потом вернулся к своей хозяйке. Но теперь он ежедневно приходил к гетто и приносил незнакомой женщине, увиденной в то утро, и ее детям еду, которую выменивал на вещи, украденные в покинутых домах.

Полицаи знали его и посмеивались над пьяницей, который заботился о незнакомых ему евреях. И если других людей, приносивших еду, отгоняли от проволоки, а то и грозились убить, то Мишку Бобра не трогали. Только смеялись и спрашивали у него:

– Мишка, на что тебе эти жиды сдались? Может, у них где-то золото зарыто?

Он бормотал что-то в ответ, но слова, наверное, запутывались в бороде, и слышно было только какое-то мычание. К проволоке подходили дети. Мишка Бобер гладил их по голове и протягивал куски хлеба, картошку, свеклу…

Так продолжалось почти два месяца.

После того, как в начале октября гетто расстреляли, Мишка еще долго приходил на это место. Садился на высоком берегу реки, доставал из кармана бутылку самогона, выпивал и плакал…

______________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Последняя остановка

Анна Михайловна Ронина.

В этот вечер по телевидению шли “Исторические хроники с Николаем Сванидзе”. Рассказ о начале Великой Отечественной войны. Показывали кадры кинохроники.

…На дорогах беженцы. Много еврейских лиц. Идут целыми семьями из-под Белостока и Гродно. Из сотен местечек. Старики с пейсами в сюртуках, внезапно постаревшие женщины с детьми на руках. Самолеты обстреливают дороги, фашистские танки и пехота обгоняют беженцев, они остаются в немецком тылу и вынуждены возвращаться в свои местечки и города, быть заключенными в гетто и расстрелянными в безымянных рвах и оврагах.

Из всей многокилометровой череды беженцев войну пережили единицы.

Я только что вернулся из поездки по маленьким городам и городским поселкам Беларуси, которые когда-то были еврейскими местечками. В них осталось – где три, где пять, где десять евреев. Мне почему-то показалось, что это те счастливые одиночки из огромной, увиденной по телевидению, армии беженцев, кому удалось уйти от фашистских пуль, выжить, спастись.

Мои сравнения не были случайными. Война разрушила, окончательно добила еврейские местечки, уничтожила целый мир, где говорили на идише, где рождались и умирали евреями.

Время, сталинская антисемитская политика, желание стать такими, как все окружающие, потому что так легче выжить, еще не раз прореживали ту самую череду беженцев, уходящих от смерти…

Сенно

Мы ехали на машине Витебского еврейского благотворительного центра “Хасдей Давид”, которая развозила гуманитарную помощь. Роман Фурман, координатор программы, рассказывал мне, что с каждым годом помощь становится более скромной. Если раньше загружали машину так, что еще одному человеку сесть было негде, то сейчас посылок стало немного. Их вручают только тем, кто получает маленькую пенсию, кому ждать помощи больше не от кого. Развозятся не только продукты, но и лекарства. Или в первую очередь – лекарства. Их выдают бесплатно или с большими скидками. Помогают купить на зиму дрова, выделяют часть суммы, необходимой для покупки холодильника, телевизора. Мы были во многих домах, и я слышал только слова благодарности от людей, которым казалось, что помощи ждать не от кого…

– Почему помощь более скромная? – переспросил Роман. – Наверное, потому, что за океаном для нас стали собирать меньше денег.

– А российские миллионеры: Абрамовичи, Вексельберги и прочие любители яиц Фаберже? – спросил я.

– Не слышал я что-то ничего об их помощи, – ответил Роман.

Первой остановкой на нашем пути был город Сенно. Чистый и аккуратный городок на берегу красивых озер.

Десять лет я не был здесь. Для больших городов, особенно сейчас – это огромный пласт времени, как будто попадаешь в другую эпоху. А для маленьких городков время замедляет свой темп. И десять лет мало что меняют в их облике.

Мы остановились около дома, в котором живут Беба Наумовна Левина и ее дочь Светлана. После моего прошлого, десятилетней давности, приезда Беба Наумовна звонила в Витебск, приглашала приехать за антоновскими яблоками:

– Да, тогда был хороший урожай, – вспоминает она. – Муж сажал эти деревья.

– Где похоронили мужа? – спросил я, зная, что Давид Соломонович ушел в мир иной.

– На старое еврейское кладбище страшно ходить, – ответила Беба Наумовна. – Там уже давно никого не хоронят. Похоронили на городском кладбище. Там есть небольшой участок, где лежат евреи, – сказала она и горестно вздохнула.

В прошлый раз Давид Соломонович, со многими подробностями, рассказывал мне о довоенном Сенно, где прошли его детство и юность, о своем отце – Соломоне Менделевиче Левине.

С Первой мировой войны Соломон Менделевич вернулся в Сенно с двумя Георгиевскими крестами: 3-й и 4-й степени.

– Представляете, – с гордостью говорил Давид Соломонович, – какой был герой! А как его встречали в Сенно! Воевал на турецком фронте и одну из наград, – здесь Давид Соломонович перешел на шепот, – получил из рук адмирала Колчака.

В то время уже можно было говорить о Колчаке в полный голос, но привычка, выработанная десятилетиями, была сильнее всякой логики.

– Герой, – это слово Давид Соломонович повторял много раз громко и внятно.

Чуть позже я узнал, что после Первой мировой войны в Сенно вернулся один полный Георгиевский кавалер – Шлема-Иосиф Лейзерович Фридман. Четыре Георгиевских креста – два золотых и два серебряных – он заслужил за храбрость. Был человеком огромной физической силы. Служил в разведке. Брал “языков”. Не дай Бог попасться такому атлету под горячую руку. Думаю, ударом кулака мог любого отправить в мир иной. Несколько раз Шлема-Иосиф был ранен. Но возвращался в часть. Дослужился до чина унтер-офицера. Для еврея, если он не желал креститься, это был служебный потолок в царской армии.

После войны Шлема-Иосиф Фридман работал ломовым извозчиком. Возил на конях грузы из Витебска в Сенно и обратно. От костела, откуда начинался отсчет, до Витебска было ровно 60 километров. Потом стали возить грузы только до Богушевска, а там перегружать в поезда. Ходили легенды, что однажды по осени застряла в грязи повозка с поклажей. Шлема-Иосиф не стал ее разгружать, а вместе с товаром приподнял и переставил на другое место. В 1929 году ломовых извозчиков, они были частниками, стали притеснять. Надо было вступать в артель, и Фридман загрустил. Он был хорошим хозяином, любил свое дело, своих коней. После работы мог как следует выпить, закусить. Правда, говорить был не большим мастером. Но послушать любил местечковые новости. А вот артельного коллективного труда понять так и не смог.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒