ЛЕРМОНТОВ 9 страница

Княжна Мери и ее мать княгиня Лиговская, ее свойственница Вера и второй муж Веры — Семен Васильевич — всё это люди того круга, к которому принадлежит и Печорин; он связан с ними общими петербургскими и московскими знакомствами и воспоминаниями.

- 357 -

В повести «Княжна Мери» Печорин выступает перед читателем не только как мемуарист-рассказчик (как в «Тамани» и «Фаталисте»), но и как автор дневника, журнала, в котором точно фиксируются его размышления и впечатления. Это позволяет Лермонтову с большой глубиной раскрыть внутренний мир своего героя.

Дневник Печорина открывается записью, сделанной 11 мая, на другой день после приезда в Пятигорск. Подробные описания последующих событий составляют как бы первую «пятигорскую» часть повести. Запись от 18 июня открывает вторую, «кисловодскую», часть дневника Печорина. В этой второй части события развиваются стремительнее, последовательно подводя к кульминации повести и всего романа — к дуэли Печорина с Грушницким. За дуэль с Грушницким Печорин попадает в крепость к Максиму Максимычу. Этим и заканчивается повесть.

Таким образом, все события «Княжны Мери» укладываются в срок немногим больший, чем полтора месяца. Но повествование об этих немногих днях дает возможность Лермонтову с исключительной глубиной и полнотой раскрыть изнутри противоречивый образ Печорина.

Именно в «Княжне Мери» наиболее глубоко показаны безысходное отчаяние, трагическая безнадежность эгоиста Печорина, умного и даровитого человека, искалеченного средой и воспитанием.

Прошлое Печорина, если не говорить о более раннем замысле «Княгини Лиговской», в пределах «Героя нашего времени» мало интересует Лермонтова. Автор почти не занят вопросом о становлении своего героя. Лермонтов не считает даже нужным сообщить читателю, что делал Печорин в Петербурге в продолжение пяти лет, прошедших после возвращения его с Кавказа и до нового появления во Владикавказе («Максим Максимыч»), по пути в Персию. Все внимание Лермонтова обращено на раскрытие внутренней жизни своего героя.

Не только в русской, но и в мировой литературе Лермонтов один из первых овладел уменьем улавливать и изображать «психический процесс возникновения мыслей», как выразился Чернышевский в статье о ранних повестях и рассказах Льва Толстого. И если «сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души» в полной мере были раскрыты средствами художественной литературы только Толстым, то при всем различии между Лермонтовым и Толстым Чернышевский не случайно назвал среди предшественников Толстого имя автора «Героя нашего времени», замечательнейшего из наших поэтов, у которого «более развита эта сторона психологического анализа». ¹

В беседе с доктором Вернером Печорин говорит: «Из жизненной бури я вынес только несколько идей — и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его... » (V, 298—299).

Печорин последовательно и убедительно раскрывает в своем дневнике не только свои мысли и настроения, но и духовный мир и душевный облик тех, с кем ему приходится встречаться. От его наблюдательности не ускользают ни интонации голоса собеседника, ни движения его глаз, ни мимика. Каждое сказанное слово, каждый жест открывают Печорину душевное состояние собеседника. Печорин не только очень умен, но и наблюдателен

- 358 -

и чуток. Этим объясняется его умение отлично разбираться в людях. Портретные характеристики в журнале Печорина поражают своей глубиной и меткостью. Мы знаем, что они написаны Лермонтовым, но ведь Лермонтов не случайно же приписал их Печорину. Так о докторе Вернере Печорин записывает: «Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе с этим и поэт, и не на шутку, — поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием: так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом... Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника» (V, 247).

Если Вернер является спутником Печорина, то Грушницкий — его антипод.

Печорин знакомится с Грушницким в действующем отряде, а затем встречается с ним в Пятигорске. Эта встреча дает повод для развернутой портретной характеристики: «Грушницкий — юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать 25 лет, хотя ему едва ли 21 год» (V, 242).

После этой общей характеристики Печорин отмечает индивидуальный жест Грушницкого: «Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль» (V, 242).

Затем разоблачение Грушницкого углубляется описанием его манеры говорить, и не только внешней манеры, но и содержания его речей: «Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто-прекрасное не трогает, и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект — их наслаждение; они нравятся романтическим провинциялкам до безумия» (V, 242).

И дальше: «Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, повидимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

«Он довольно остёр: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель — сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. — Я его понял, и он за это меня не любит, хотя Мы наружно в самых дружеских отношениях» (V, 242—243).

- 359 -

Так, подводя итог всему сказанному, Печорин завершает портретную характеристику Грушницкого. В этих заключительных словах уже предопределяется неизбежность дальнейшего столкновения Печорина с Грушницким. Печорин хорошо понимает это. Несколькими строками ниже он продолжает свою мысль: «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать».

Характеристика Грушницкого заканчивается ироническим предположением Печорина: «Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что... тут он, верно закрыв глаза рукою, продолжает так: „нет, вы (или ты) не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас? Поймете ли вы меня?.. “ и так далее» (V, 243).

Разгадав Грушницкого, Печорин точно воспроизводит в своих записках его речь и этим окончательно раскрывает его ничтожность. Фальшивые, излишне приподнятые, декламационные высказывания Грушницкого изобилуют восклицаниями, вопросами, подчеркнутыми паузами и умолчаниями; речь Грушницкого без всякой меры расцвечена острыми антитезами, сравнениями и приравнениями, например: «Моя солдатская шинель — как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня» (V, 243).

Толстую солдатскую шинель носили не только юнкера, но и разжалованные в солдаты офицеры. Среди них были и сосланные на Кавказ декабристы. Этой злополучной шинелью Грушницкий щеголяет, как маскарадным костюмом, сознательно желая создать впечатление, что он гонимый борец за правду, и тем вызвать к себе сочувствие и внимание. Это позерство Грушницкого отлично понимает Печорин: «... солдатская шинель в глазах всякой чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем», — говорит Печорин Грушницкому. Соглашаясь с Печориным, «Грушницкий самодовольно улыбнулся» (V, 254).

Природа, пейзаж в «Герое нашего времени» и в особенности в «Журнале Печорина» очень часто не только фон для человеческих переживаний, но своеобразный аккомпанемент душевной жизни, иногда непосредственно проясняющий состояние человека, иногда контрастно подчеркивающий несоответствие переживаний героя и окружающей обстановки.

Первой же встрече Печорина с Верой предшествует грозовой, насыщенный электричеством пейзаж: «Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом его вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством» (V, 255—256).

Двойственное, противоречивое состояние Печорина перед дуэлью характеризуется двойственностью образов и красок утреннего пейзажа окрестностей Кисловодска: «Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь

- 360 -

прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листе виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь всё становился у̀ же, утесы синее и страшнее, и наконец они, казалось, сходились непроницаемой стеной» (V, 298).

Тот же прием контрастной двойственности освещения применен в описании горного пейзажа, окружавшего дуэлянтов, поднявшихся на вершину скалы: «Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась: там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи» (V, 301—302).

Печорин, умеющий точно определить каждую свою мысль, всякое душевное состояние, сдержанно и скупо сообщает о возвращении с поединка, на котором был убит Грушницкий. Краткое, выразительное описание природы раскрывает читателю тяжелое состояние Печорина: «Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели» (V, 305).

«Герой нашего времени» завершается авантюрно-психологической или точнее авантюрно-философской новеллой «Фаталист», в которой трагическая гибель Вулича как бы подготавливает читателя к неизбежной и близкой смерти Печорина, о которой автор уже сообщил в «Предисловии» к «Журналу Печорина»: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер» (V, 228).

Центральным философским вопросом «Фаталиста», как это подчеркивается самим заглавием, является вопрос о предопределении, о судьбе и предчувствии того, чему суждено быть. Эта тема открыто намечена уже во втором абзаце новеллы:

«Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro и contra» (V, 312).

В идеалистической философской литературе, в рассказах, повестях и романах 20-х и в особенности 30-х годов, в период усилившейся европейской реакции, этому вопросу уделялось большое внимание.

Ключом к идейному замыслу «Фаталиста» является монолог Печорина, объединяющий первую часть новеллы со второй ее частью, в которой речь идет о смерти Вулича.

Размышления Печорина в этом монологе как бы подводят итог всему «Журналу Печорина» и даже роману «Герой нашего времени» в целом. Именно поэтому данный монолог из «Фаталиста» так близок к программному стихотворению Лермонтова «Дума», где также идет речь о равнодушии к добру и злу и о неспособности жертвовать чем-либо для общего блага.

Лермонтов в своем романе еще не ставит вопроса «кто виноват». Он ограничился тем, что «болезнь указана, а как её излечить — это уж бог знает! ». Но для того чтобы подойти к вопросу «кто виноват», а затем и решить проблему «что делать», необходимо было со всей беспощадностью и прямотой указать на болезнь века, обобщить и подробно изучить сложную,

- 361 -

противоречивую жизнь героя своего времени. Именно эту задачу и разрешил Лермонтов в первом русском психологическом и социально-философском романе в прозе.

Воспоминания о Кавказе. Картина М. Ю. Лермонтова. 1838.

Чтобы решить задачу создания психологического и социально-философского романа в прозе Лермонтов должен был продолжить работу Пушкина по созданию богатого и гибкого современного литературного языка, всеми своими корнями уходящего в живую речь народа, языка, способного выразить всё многообразие и богатство переживаний и раздумий передового русского человека.

До нас дошло не много рукописей «Героя нашего времени», и мы лишены возможности детально проследить творческую историю романа. Но и по тем случайно уцелевшим рукописям, которыми мы располагаем, отчетливо видно, как заботился Лермонтов о чистоте и выразительности языка, как избегал он всяких иноязычных примесей в романе.

В большой статье о «Герое нашего времени», написанной в 1840 году, Белинский обращал внимание читателей на «естественность рассказа, так свободно развивающегося, без всяких натяжек, так плавно текущего собственною силою, без помощи автора» (V, 319). Эта естественность и простота повествования неразрывно связаны с точностью и богатством языка Лермонтова и свидетельствуют о зрелости его мастерства.

Гоголь чрезвычайно высоко ценил прозу Лермонтова. В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» Гоголь сказал о Лермонтове: «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья

- 362 -

в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта... ». ¹

Почти весь май 1840 года Лермонтов по пути на Кавказ провел в Москве. 9 мая он присутствовал на обеде, данном в день именин Гоголя у М. П. Погодина. По свидетельству С. Т. Аксакова: «Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы „Мцыри“, и читал, говорят, прекрасно... ». ²

На другой день Лермонтов снова встретился с Гоголем у Свербеевых; беседа затянулась далеко за полночь. ³

В одном из писем этого времени Ю. Ф. Самарин рассказал о впечатлении, которое на него произвел поэт: «Я часто видел Лермонтова за всё время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и неподдающаяся никакому внешнему влиянию, благодаря своей наблюдательности и значительной доли индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме; но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, без всякого иного интереса, и потому поддаваться этой силе казалось унизительным. Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите — он вас самих слушает и наблюдает, и после того, как он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменить в его жизни». ⁴

Эту мужественную силу, сосредоточенную целеустремленность лермонтовской натуры незадолго до Самарина отмечал и Белинский: «Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры... ». ⁵

10 июня 1840 года Лермонтов прибыл в Ставрополь, главную квартиру командующего Кавказской линией генерал-адъютанта П. Х. Граббе. Как раз в это время командующему Кавказской линией было предложено в ответ на беспрестанные набеги чеченцев предпринять на левом фланге решительные меры. П. Х. Граббе, в прошлом член Союза благоденствия, привлекавшийся по делу о декабрьском восстании 1825 года, был человеком просвещенным и благожелательным. Он запросто принял опального поэта и, вместо того чтобы направить его на побережье Черного моря в Тенгинский полк, где опасность была особенно велика, прикомандировал Лермонтова к отряду генерал-лейтенанта А. В. Галафеева для участия в экспедиции в Малую Чечню.

Живо интересуясь культурой и бытом народов и племен Кавказа, Лермонтов, как и многие передовые русские люди середины XIX века, отчетливо

- 363 -

понимал историческую необходимость присоединения Кавказа к России.

Отряд генерал-лейтенанта А. В. Галафеева, к которому был прикомандирован Лермонтов, выступил из крепости Грозной 6 июля 1840 года по направлению к аулу Большой Чечень. 11 июля у правого притока Сунжи — речки Вайрик, или Валерик, произошло кровопролитное столкновение с чеченцами. Это сражение Лермонтов описал в стихотворном послании к В. А. Бахметевой (Лопухиной), известном под названием «Валерик» («Я к вам пишу: случайно! право»).

Стихотворение начинается с задушевного обращения к любимой женщине. Далее, в тоне непринужденной дневниковой записи Лермонтов переходит к беглой, но точной зарисовке походного быта:

Зато лежишь в густой траве,
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз,
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.

Так подготавливает Лермонтов читателя к восприятию рассказа о выдающемся по своему значению и исключительном по своей напряженности

- 364 -

сражении при Валерике. Как и в стихотворении «Бородино», рассказ ведется от имени участника боя, который воспринимает все происходящее не с командной высоты, а непосредственно как один из многих героев сражения. Но героизм солдат и офицеров так обычен и так естественен, что Лермонтов рассказывает о нем сдержанно и просто. В «Валерике» война изображалась как страшное и трудное дело во всей его жестокой и трагической повседневности.

Эпизод прощания солдат с умирающим любимым капитаном производит на читателя исключительно сильное впечатление:

На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью... на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал...
Спасите, братцы. — Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал.
Не слышат... Долго он стонал,
Но все слабей и понемногу
Затих и душу отдал богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые...
И тихо плакали...

Предвосхищая батальные описания Льва Толстого и Гаршина, Лермонтов смотрит на сражение глазами рядового его участника и показывает читателю не столько «пехотных ратей и коней однообразную красивость», сколько переживания бойцов, их самые затаенные чувства и думы. Слезы солдат и упоминание о чуть заметных ранках впечатляют больше, чем описание красной от крови воды Валерика.

Так подготавливается вторая, наиболее идейно насыщенная часть стихотворного послания Лермонтова, в которой раскрывается главная мысль поэта, ради которой и написано все стихотворение:

Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?

Стихотворение Лермонтова о Валерикской битве является самым гуманистическим поэтическим произведением в русской батальной литературе.

Лермонтов не раз задумывался о грядущих временах, когда войны станут пережитком прошлого. Эти его мысли перекликались с размышлениями

- 365 -

Пушкина и Мицкевича. ¹ Еще в раннем юношеском стихотворении «Отрывок» 1830 года Лермонтов писал:

Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит
К безбрежным, мрачным сторонам,
Наш прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.
Не будут проклинать они;
Меж них ни злата, ни честей
Не будет. — Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей;
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют!..

Эти отвлеченные юношеские раздумья получили в «Валерике» свое дальнейшее развитие. Мужественный поэт, лицом к лицу столкнувшийся с жестокой действительностью, не только по-новому, как никто до него ярко описал героизм солдат, но и поставил вопрос о мирном существовании народов. Это было новое слово в истории русской реалистической поэзии.

Лермонтов сознательно воспитывал свою волю, преодолевая боевые опасности. Даже старые, испытанные кавказцы и известные джигиты дивились его храбрости.

Командующий войсками на Кавказской линии и Черномории генерал-адъютант Граббе представил Лермонтова к награде. Однако Николай I не утвердил этого представления.

Август и первую половину сентября 1840 года Лермонтов проводит на Кавказских минеральных водах, где встречается с участниками «кружка шестнадцати» А. А. Столыпиным, К. В. Браницким, Д. П. Фредериксом, С. В. и А. Н. Долгорукими, Н. А. Жерве, А. И. Васильчиковым, Г. Г. Гагариным и С. В. Трубецким, раненным в сражении при Валерике.

В середине сентября Лермонтов возвратился в отряд Галафеева и снова принял участие в двух осенних экспедициях в Чечню. Как доносил высшему начальству Галафеев, в делах 29 сентября и 3 октября Лермонтов «обратил на себя внимание... расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством». Вот почему 10 октября, когда раненый юнкер Р. И. Дорохов был вынесен из фронта, Галафеев «поручил его начальству команду, из охотников состоявшую. Невозможно было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов первый подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы». ²

Вскоре отряд, принятый Лермонтовым от Р. И. Дорохова, стали называть Лермонтовским.

За участие в осенней экспедиции 1840 года Лермонтов вторично был представлен к награде. На этот раз в наградном списке о нем было сказано: «Во всю экспедицию в Малой Чечне, с 27-го октября по 6-ое ноября поручик Лермонтов командовал охотниками, выбранными из всей кавалерии и командовал отлично во всех отношениях, всегда первый на коне и последний на отдыхе, этот храбрый и расторопный офицер неоднократно заслуживал одобрения высшего начальства». ³

- 366 -

Представление Лермонтова к золотой сабле с надписью «за храбрость» крайне раздражило Николая I. Уже после смерти Лермонтова командир отдельного Кавказского корпуса Е. А. Головин получил из инспекторского департамента военного министерства за подписью графа Клейнмихеля суровый ответ: «Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не изволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. — При сем его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо-порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить... о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». ¹

В середине декабря 1840 года Лермонтов оставил дороховский отряд и через Ставрополь отправился в станицу Ивановскую, в штаб-квартиру Тенгинского пехотного полка. Друг и секундант Пушкина полковник К. К. Данзас добился назначения Лермонтова в одну из рот своего батальона. Пребывание Лермонтова в полку, однако, было непродолжительным. В январе 1841 года начальник штаба войск Кавказской линии и Черноморья уведомил командира Тенгинского пехотного полка, что по просьбе Е. А. Арсеньевой, «бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова» Николай I «повелеть соизволил: офицера сего, если он по службе усерден и нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С. -Петербург сроком на два месяца». ²

Лермонтов воевал на Кавказе, когда в конце октября 1840 года в Петербурге вышел в свет первым отдельным изданием небольшой сборник его стихотворений.

«Стихотворения М. Лермонтова» подготовлялись к печати в отсутствие поэта под наблюдением А. А. Краевского. Тем не менее сборник свидетельствует об исключительной требовательности поэта. К этому времени Лермонтовым было написано около четырехсот стихотворений и тридцати поэм. Разумеется, стихотворение «Смерть поэта», известное по множеству списков всей грамотной России, «Маскарад» и «Демон» не могли быть напечатаны по цензурным условиям, но из большого числа произведений, которые могли быть напечатаны, Лермонтов отобрал всего только 26 стихотворений и две поэмы: «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» и «Мцыри». Показательно, что сборник открывался «Песней про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», а затем шло «Бородино». Таким образом, сам Лермонтов подчеркивал, что придает этим двум своим народным произведениям исключительное значение. Сборник был составлен таким образом, чтобы выделить в первую очередь наиболее значительные произведения народно-эпического характера, а также стихотворения, в которых Лермонтов давал суровую оценку окружающему его обществу. При таком построении сборника даже глубоко личные, субъективные стихотворения получали общественную значимость. Сборник заключался стихотворением «Тучи», которое напоминало читателю о печальной участи политического изгнанника.

Выход в свет «Стихотворений М. Лермонтова» вызвал более десяти критических заметок и статей в журналах того времени, но только Белинский со всей определенностью заявил, что никто, кроме Пушкина, «еще не

- 367 -

начинал у нас такими стихами своего поэтического поприща» (V, 430). Белинский обратил внимание на ожесточенные споры вокруг имени молодого поэта и отметил, что неистовство врагов свидетельствует об истинном достоинстве и несомненном даровании поэта, ибо только посредственность не вызывает возражений.

Вслед за этой предварительной рецензией, Белинский поместил в «Отечественных записках» специальную статью о стихотворениях Лермонтова. ¹ В этой статье Белинский не только подробно разобрал «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» и «Бородино», но и обратил особое внимание на так называемые «субъективные» стихотворения Лермонтова. «Великий поэт, говоря о себе самом, о своем я, — утверждал Белинский, — говорит об общем — о человечестве, ибо в его натуре лежит всё, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнает свою грусть, в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству. Признавая его существом несравненно высшим себя, всякий в то же время сознает свое родство с ним... По этому признаку мы узнаем в нем поэта русского, народного в высшем и благороднейшем значении этого слова, — поэта, в котором выразился исторический момент русского общества. И все такие его стихотворения глубоки и многозначительны; в них выражается богатая дарами духа природа, благородная человеческая личность» (VI, 39).

Впервые указав на общественно-историческое значение поэзии Лермонтова, Белинский вместе с тем первый же оценил богатство идейного содержания и разнообразие жанров в поэтическом творчестве Лермонтова.

Вместе с Пушкиным, Баратынским и Тютчевым Лермонтов выступил как замечательный мастер небольшого лирического стихотворения, где в нескольких строках раскрывается глубокая философская мысль, дается обобщение опыта целой жизни. Таково известное стихотворение «Горные вершины», являющееся гениальным переводом «Ночной песни странника» Гёте, переводом, в котором Лермонтов превосходит подлинник:

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного.
Отдохнешь и ты.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒