О, если б вы знали, как дорог 7 страница

— А что он, Семен, плохое сделал? — бросил Юрка. —Вкалывает — дай боже!

— Где уж там! — махнул дед рукой. — «Дай боже»

Ты и разговаривать-то так же стал.

Увидев меня, Юрка ехидно заметил: — Вот еще работник объявился. Хоть бы нос-то утер

— Ты про свой нос не забывай... —ответил я. — Сидишь тут не знаешь, что Смышляеву вон переводят куда-то. Пошла в контору.

— Трепись больше! — сказал Юрка и бросился к двери.

Трудно было Степану Буравлеву в те дни. Смышляева ушла, но взамен ее никого не прислали. Время от времени его вызывали в партком: требовали какие-то объяснения.

Папа работал теперь, совсем не считаясь со временем, приходил домой ночью, усталый до изнеможения. Без конца охала мама. А Римма злорадствовала напрасно Петька вернулся в последний день каникул,

ДВЕНАДЦАТЫЙ В ОГНЕ

Приближалось Первое мая. Наша школа бурно готовилась к празднику: писали лозунги и плакаты, клеили из бумаги цветы, выпиливали из фанеры транспаранты. А мне пришла в голову такая мысль: сделать макет вашей будущей гидростанции!

Коллективу строителей — мне, Петьке, Оське Золотухину и Васильку Тушину — пришлось много потрудиться. Зато макет получился на славу — настоящая ГЭС, да еще и украшенная праздничной иллюминацией из разноцветных лампочек.

К сооружению длиной около двух метров мы приделали четыре ручки, как у носилок, чтобы можно было выйти с нашей ГЭС на первомайскую демонстрацию.

Наступил последний день апреля. Уроков у нас уже не было, и я рано вернулся из школы. Впервые за много месяцев отец тоже пришел рано, и я прежде всего, конечно, сообщил ему о нашей победе.

— Поздравляю! — весело отозвался папа. — Видать, и головы работают у вас, и руки не отстают. А мы сегодня свой земснаряд спустили на воду.

— Ура! — вырвалось у меня,

— Все честь честью. Плавает, Моторы работают, землесос шумит, как ураган.

— И покрасили?

— А как же! Дед Нефед сдержал свое слово: такой навел блеск — прислониться никуда нельзя,

— Пап, а мне можно с тобой? На ваше торжественное?

Надо же новый-то земснаряд посмотреть. И поздравить Стела. на Ивановича, деда Нефеда, Катю Смышляеву.

— Поздравить... — усмехнулся отец, надевая праздничный костюм. — Ищи ты, воробей-пичуга. Ну, уж коли поздравить, так собирайся. А к снаряду в такую грязь лучше не ходить — в затоне он, далеко.

В красном уголке — довольно просторном зале, украшен. ном лозунгами и плакатами, — собрались, как видно, все гидромеханизаторы. Вот в первом ряду — Степан Буравлев. Он тоже, как папа, одет по-праздничному — в новом синем пиджаке, в белой, как первый снег, рубашке, в галстуке. Он то и дело оборачивается назад, пробегает взглядом по лицам строителей. Наверно, хочет увидеть Катю. Но ее нет. Это я уже знаю, потому что сам проверил все ряды.

А возле багермейстера дед Нефед. За зиму, кажется, борода его чуть-чуть поседела. Глаза по-прежнему ласково жмурятся. Ворот новой рубахи, наверно, ему тесен, поэтому он нет-нет да и запустит под него палец, покачивая головой из стороны в сторону.

Людей, строителей — старых и молодых, принарядившихся и в обычных рабочих спецовках — собралось так много, что скамеек для всех не хватило, и кое-кто стоит возле двери, в проеме и в коридоре. Но я не вижу Семена Шкуринского и Юрку Маркелова и шепотом спрашиваю про них у отца.

— Дежурят... На нашем новом дежурят... — так же шепотом отвечает он. — А с двенадцати ночи — мой черед.

Мы шепчемся, а не говорим вслух, потому что за столом, накрытым красным полотнищем, стоит человек — плечистый, с косматыми выцветшими бровями и лысеющим лбом — и че торопясь, рассказывает о победах строителей на Волге и Ангаре. А люди, слушающие его, наверно, мысленно видят свои земснаряды, приготовленные в затонах, как боевые корабли, ожидающие сигнала «К бою! »

И я тоже слушаю. Мне кажется, что снаряд, для которого мы с дедом Нефедом строгали доски, должен быть лучше всех. Ему присвоили номер двенадцатый. А надо бы лучше придумать название, как настоящему боевому кораблю! Например, «Решительный»! Или «Всепобеждающий»! Вот это было бы дело! А то — «двенадцать».

И вдруг у дверей кто-то вскрикнул:

— Товариши, в затоне авария... На двенадцатом пожар! Это было похоже на взрыв. На мгновение меня, кажется, оглушило. Но тотчас же подхватило какой-то волной и вместе со всеми — с отцом, со Степаном Буравлевым и дедом Нефедом — метнуло в узкую дверь, в коридор, на улицу.

— Степа, давай напрямик, по пульповоду! — крикнул отец и бросился к воротам. Я где-то потерял кепку, но возвращаться не стал. Степан Иванович и папа бежали без пальто А с пасмурного неба летели снежные хлопья, как осенью, и от реки, на которой в самом разгаре был ледоход. тянул пронизывающий ветер.

«Скорей, скорей... — торопил я себя, будто мое появление на берегу затона могло предотвратить нависшую беду. — Папа, скорей! »

Но папа, пробежав метров триста, схватился за грудь.

— Проклятая пуля... — словно задыхаясь, прохрипел он. — Легкие... Не могу, сынок... Беги... ты... Держись со Степаном...

Я знал, что раны, нанесенные ему во время войны, и по сей день напоминают о себе.

Буравлев бежал уже по трубе, раскинув в стороны руки. И ветер путался в его взлохмаченных волосах, в полах расстегнутого пиджака. Ну разве догнать мне его?! Это ж багер!

Сбросив с себя пальто, я все-таки прибавил скорости.

Когда я прибежал к заливу, Степан Иванович уже стоял в железном баркасе, пытаясь оттолкнуться от берега длинным багром. Больше у залива не было еще ни души.

— Погодите... — крикнул я, с трудом переводя дыхание, и прыгнул с обрыва к воде.

Затон, заполненный серым измолотым льдом, был освещен багровым заревом. Хищные языки пламени уже лизали багерскую рубку, лестницы, тросы. И там, на палубе, среди этого огня металась одинокая фигурка обреченного на смерть человека. Кто это — Шкуринский? Юрка Маркелов? Или еще кто-нибудь?

Степан Иванович оттолкнулся от берега и начал проворно работать багром, расчищая дорогу. Я укрепил весла и напрягая все силы, стал грести. Баркас был тяжел и неповоротлив, а лед, окружавший его, давил на борта и не позволял набрать скорость, Тогда Буравлев скинул пиджак и сел за весла, а мне сказал:

— Бери багор, Отводи в сторону крупные льдины, мелочь не тревожь...

Я устроился на носу. Обломки битого льда зашумели под вёслами багермейстера, Баркас проворно втискивался в ледяное месиво, оставляя за собой ненадолго полоску воды.

Пламя на земснаряде уже поглотило багерскую рубку и весь правый борт. Лишь поднятые на корме сваи возвышались над зловещими языками огня. И мне казалось, что нам все равно не успеть, не спасти того человека, что мечется по снаряду, закутав голову плащом. Но Степан Буравлев все греб н греб, всем телом откидываясь назад.

Наконец, мы приблизились к снаряду настолько, что в человеке, прижавшемся к поручню на самом носу, я признал Юрку Маркелова. Он был в обгоревшем брезентовом дождевике, без шапки, с почерневшим лицом.

— Держись, Юра! — крикнул я, — стараясь его подбодрить. — Сейчас снимем...

Степан Иванович обернулся и вопросительно произнес:

— Маркелов?.. Ах, вот что... Значит, Шкуринский на берегу... Эх, брат, пропал наш снаряд...

…Вскоре мы Юрку сняли. Сначала он не мог даже говорить, а только всхлипывал да размазывал по лицу слезы и сажу. Когда мы приблизились к берегу, он, как видно, собравшись с мыслями, чуть слышно сказал:

— Спасибо, Степан Иванович...

— За что спасибо-то? Ты лучше объясни, как ты на снаряде оказался один? Где Шкуринский?

— На берегу, Он, вишь ли, к празднику хотел рыбки до быть. Попробовал током глушить не вышло. Тогда взял наметку, сел в баркас и подался на берег. Сказал: скоро вернусь, ушицу сварим, пропустим по маленькой в честь праздника...

Юрка умолк. И Степан Буравлев ни о чем больше не спрашивал. Я видел, как стиснув челюсти, он нажимал на вес. ла, и лед под ними шипел и разваливался, Наверно, он проклинал в этот час и Шкуринского, по вине которого сгорел земснаряд, и себя, доверившегося этому человеку.

На берегу уже было людно. Тарахтел трактор, волоча по грязной, раскисшей дороге пожарную автомашину. «Зачем он тянет ее... — подумал я. — Ведь все равно с берега она не достанет. Эх, был снаряд, и нет снаряда. Одни железки. И поздравить я никого не успел». Мы причалили к берегу, и наш баркас окружили люди,

Одни начали жалеть, другие ругать Юрку, третьи предлагали Степану, продрогшему до костей, свои пальто и шапки Папа с трудом протиснулся к нам, накинул на мои плечи пальто, которое он подобрал на пульповоде, и понес меня на руках, спрашивая:

— Застыл, небось? Не обожгло? Юрка-то как?

— Напугался он...

Страшный факел над затоном уже угасал, и над водой, над серым льдом, над берегом расстилался сизый дым. Нагретые докрасна стальные конструкции надстройки светились в сумерках, как светится спираль электрической плитки в затемненной комнате. Папа, оставив меня, снова вернулся к баркасу, где стояли строители. И только сейчас я заметил, что перед багермейстером Буравлевым стоит тот человек, что недавно рассказывал о победах на Волге и Ангаре, — начальник управления

«Гидромеханизации».

— А где ваш дежурный? — спросил он не то у папы, не то у Степана Ивановича.

— Здесь я, здесь… — послышался голос Семена Шкуринского. И я увидел, как он поспешно кинулся к начальнику, оставив тех людей, которым только что о чем-то рассказывал, размахивая руками,

— Здесь? А где же ты раньше был? Почему тебя не было на снаряде?

— Товарищ начальник... — как бы удивляясь, развел руками Шкуринский. — Так я только-только на берег сошел. Поеду, думаю, позвоню. Лед-то напирает — дай боже. Как бы снаряд не раздавило. И поехал. Ведь я же и позвонил, не то бы до сих пор не знали. Гляжу, а там дым столбом. Я скорей в бустерную, на телефон...

— А товарища бросил на верную гибель...

— Позвольте! Я 6 за ним сразу же вернулся, если бы багер не угнал мой баркас. Баркас-то один. А что касается пожара, так вон у него спросите, у Маркелова. Пока я был там, все было в порядке. -

— Неправда это! — вдруг крикнул Юрка, смахнув в сторону чуб, спустившийся на глаза. — Это он рыбу током глушить приспосабливался.

— Хо, вот выдумал! — воскликнул Шкуринский. — Да к чему мне глушить, ежели у меня наметка с собой. Это ты, небось, прилавчивался. А ведь я наказывал: «Гляди, Маркелов, не вздумай током баловаться... ».

— Врешь ты все! Я даже близко не подходил.

Кто-то, прошедший мимо меня, обронил:

— Вот и пойми — кто прав, кто виноват...

А я подумал: «Неужели поверят Семену? Неужели опять этот человек увернется, вылезет из воды сухим? Ведь он же виноват, он! »

Мне казалось, что за годы, прожитые рядом с Семеном Шкуринским, я узнал душу этого человека. И сейчас нисколько не сомневался, что гибель земснаряда — дело его рук. Но это нужно было доказать. Ведь там, на снаряде, кроме Семена Шкуринского, был еще и Юрка Маркелов, у которого, как знали многие, были свои «счеты» с Буравлевым. И если бы здесь, на берегу, перед дымящимся земснарядом я крикнул: «Не верьте Шкуринскому! » — меня никто не послушал бы.

Степан Буравлев молчал. Он ничего не расспрашивал у Шкуринского, ничего никому не объяснял. Может, и ему все было ясно, а может, он просто не в силах был разговаривать. Ведь сколько трудов было вложено в этот снаряд, сколько невзгод пришлось пережить за зиму, чтобы закончить его к сроку! И вот — все на ветер. За какой-то час усилия десятка людей сведены на нет.

Степан сидел на борту баркаса, глядя невидящими глаза. ми на залив. А люди мало-помалу расходились. Трактор уволок пожарный автомобиль. На вездеходе уехал начальник. Наконец, на берегу остались только отец, Степан Буравлев, я и... Катя Смышляева. Я не заметил, когда она появилась здесь, увидел лишь тогда, когда она подошла к Степану, — такая же щупленькая, как раньше, только одетая по-праздничному — в хорошем пальто, ботиках, пуховой шапочке.

— Степа... негромко сказала она, протянув ему руку. — Застынешь. Оденься... — И подхватив Степанов пиджак, лежавший на сидении баркаса, накинула на его плечи.

Багермейстер, казалось, не ощущал ни холода, ни ветра, хотя лицо его побагровело. Да и Катю он, как видно, заметил только в ту минуту, когда она прикоснулась к его руке.

— Катастрофа, Катюша… — с трудом выговорил Буравлев.

— Степа, да ты не отчаивайся. Может, исправить его, восстановить. А? — И снова Катя взяла руку Степана и стала тереть своими ладошками, как видно, пытаясь согреть.

Отец стоял неподалеку и смотрел на залив, погрузившийся в сумерки. На плечах его висел чей-то дождевик, а бритую голову прикрывала маленькая серая кепочка, которую предложил ему кто-то из строителей, сказав: «Голову-то, Романыч, побереги — пригодится еще». Катя обернулась к отцу:

— Поедемте, Дмитрий Романович, туда. Посмотрим — что там осталось...

— А ведь дело она предлагает, — отозвался отец. - А? Праздник праздником, горе горем, а дело, оно само по себе... Степан молча толкнул баркас. Папа надел дождевик и взял в руки весла. Катя проворно вскочила в баркас и опустилась на беседку.

— Иди-ка ты домой, пока не застыл окончательно, — крикнул мне папа, когда баркас развернулся. — Да скажи матери, чтобы не ждала. Не приду, дежурство с двенадцати.

Я не успел сделать и десятка шагов, как навстречу, из-за придорожных кустов, вывернулся какой-то человек в брезентовом дождевике и высоких резиновых сапогах. На левой руке висела объемистая корзинка.

— Привет, — весело проговорил он, поравнявшись со мной. — Шкуринского здесь не видел?

Это был Саня-с-усами, тот шофер-левак, которого еще прошлым летом лишили машины. Зимой он работал грузчиком, а в выходные дни я не раз видел, как он торговал на быстрореченском рынке то свежими яблоками, то мороженой рыбой.

— Зачем он тебе?

— Много будешь знать — мало будешь спать.

— Ушел домой твой Шкуринский.

— Не может быть! Значит, ушел. Это точно?

— Сам видел.

— Ах, подлый человек. Аукнулась рыбка. Надул.

Саня решительно повернулся и быстро зашагал назад.

В поселке гидростроителей репродукторы гремели праздничной музыкой. А мне было невесело. Перед глазами все еще маячило багровое пламя, и рыжие языки, казалось, обжигали мое лицо.

ГОРЕ ЗВЕЗДИНЫХ

Мы сдали экзамены. Семь классов позади, и нам с Петькой по четырнадцать лет. Много это или мало? Чтобы стать настоящим рабочим, думал я в ту весну, конечно, мало. Но чтобы по-прежнему увлекаться детскими играми — уже много. Но чём же все-таки заниматься нам в летние месяцы?

Ответ на этот вопрос дал мой отец.

В тот день, когда Надежда Мироновна раздала нам табеля, я вернулся домой сияющим. В моем табеле не было ни одной тройки. Папа взял его в руки, не спеша развернул и, отставив подальше, прицелился лучистыми глазами,

— Так... Русский — пять. Геометрия — четыре. История — пять. А что же ты геометрию-то только на четверочку вытянул? Пороху не хватило?

— Не хватило.

— Жаль... Что же теперь будем делать? Загорать?

— Не придумал еще.

— Ну, тогда я придумал. Будешь работать на нашем новом снаряде. Идет?

Я с трудом поверил своим ушам. Работать на снаряде, который помогал строить... На том снаряде, который горел, а теперь уже восстановлен и снова плавает в затоне, поблескивая надстройками, новыми лебедками, тросами, электроизмерительными приборами.

— Я и не думал, что можно... Это же, папа, как раз то, что мне надо!

— Вот так и порешим. Степан Иванович, я думаю, согласится: все равно у нас кое-какая перестановка происходит. Семена Шкуринского, говоря языком моряков, начальник «списал на берег». Юрка, кажись, за ум взялся — просит, чтобы на моториста выучили его. Матроса, выходит, надо нового. Вот и возьмем тебя… учеником.

— Пап, а Петьку Звездина можно вместе со мной? На снаряд?

Отец улыбнулся.

— Видишь ли, воробей-пичуга, у Петюшки есть родители. Может, он поедет к отцу? Вполне возможно! Скучно ведь там Павлу Ивановичу без семьи.

К отцу Петька, однако, не поехал, потому что тот не вызывал его. В одном из последних писем Павел Иванович просил тетю Клаву направить к нему Римму: надо, мол, решить, куда, в какой институт пойти ей учиться.

Вечером мы с Петькой сидели и наблюдали, как Римма хлопочет над своим чемоданом

— Римма, ты аттестат свой дома не забудь... случайно... — сказал Петька, явно намекая на то, что в Риммином аттестате красуется тройка по литературе. — Платья да туфельки сложишь, а для документа места в чемодане не останется.

-Не твоя забота... — отрезала Римма, полоснув Петьку недобрым взглядом.

— Эх, Риммочка, знал бы папа о твоих склонностях к домоводству, не заботился бы об институте,

— Петр, ты долго будешь играть на нервах?!

— Все, Риммочка, все, Кончаю.

Ночью мы с Петькой отнесли этот увесистый чемодан на вокзал, помогли Римме сесть в вагон и, пожелав счастливого пути, возвратились до мой.

На той же неделе собралась в Москву и тетя Клава. Она уезжала сдавать экзамены в заочном финансовом институте. Мы несли ее маленький чемодан и беззаботно болтали, шутили, смеялись.

— Мама, ты знаешь, почему он легкий? — встряхивая ношу, спрашивал Петька. — Там нет ни одной тройки. Вот у Риммы совсем наоборот.

Тетя Клава качала головой и улыбалась:

— Мне, ребята, неприлично тройки возить — возраст не тот.

... Я помню, как поезд, на вагонах, которого белели табличка «Ташкент Москва», остановился на нашей старенькой станции, как тетя Клава, поцеловав Петькины вихры, встала на металлическую подножку вагона.

— Ну, будь умницей... — сказала она. Надеюсь на тебя, Петюш.

Он решительно кивнул головой.

— Вот и хорошо... Пожелай своей маме ни пуха, ни пера...

Зеленые, с большими светлыми окнами, вагоны тронулись, Проводница, оттеснив тетю Клаву в сторону, закрыла тяжелую дверь. Мы пошли рядом с вагоном, вглядываясь в окно, вот она, тетя Клава, прислонившись лицом к стеклу, машет рукой, на глазах навернулись слезы.

— Что это она? — спросил я Петьку. — Вроде плачет?

— Не знаю. Наверно, так полагается. До свидания, мам!

— До свидания, тетя Клава! Вагоны заторопились, рассыпав по рельсам дробный перестук. Окно, где маячило лицо тети Клавы, затерялось среди других окон. По перрону, словно дворник с метлой, прошелся ветер, размел в стороны старую пыль и умчался вслед за вагонами.

До свидания... А дней через пять или шесть после отъезда тети Клавы к

нам пришел заведующий горфо Воробьев — человек в полотняной рубахе-косоворотке, парусиновой кепке и брюках военного образца. Мы с Петькой сидели на крылечке, играли в шахматы.

— Где тут Звездины проживают? — спросил этот человек.

Черный слон угрожал моему ферзю, и Петька громко сказал:

— Защищайся! — Это относилось ко мне. Потом обернулся к пришедшему человеку: — Вот в той, в правой...

— Сестра дома?

Петька ответил, что Римма уехала к отцу и что все дела, касающиеся Звездиных, поручено решать ему, то есть Петру Звездину. Воробьев слушал и глядел на Петькины вихры, на грудь, где были аккуратно застегнуты все пуговицы, на руку, в которой белела пешка, только снятая с доски.

— Видишь ли, друг... — медленно проговорил он и тот час уставился на шахматную доску. — Телеграмму мы получили, служебную... — и снова спросил: — А в соседней кто живет?

— Дроздов, ответил я. - Дроздов Дмитрий Романович

Воробьев взошел на крылечко и скрылся за дверью.

Папа только что вернулся с работы и, наверно, сидел в

это время за моим столом, читал газету. Минут пять было тихо. Потом я услышал, как вскрикнула мама сдерживая стон, заплакала. я насторожился.

— Что это она? Твой ход! — напомнил Петька.

Дверь приоткрылась, показалось папино лицо.

— Ну-ка, шахматисты, идите сюда…

Когда мы вошли в комнату, Воробьев сидел возле стола, сложив на животе руки. Мама утирала глаза, Папа держал перед собою небольшой листик бумаги, на котором виднелись наклеенные полоски телеграфной ленты.

— Иди-ка, Петюшка, ко мне, — негромко сказал отец. — Телеграмма, брат, поступила...

Петька приблизился, шаря глазами по наклеенным ленточкам телеграммы, но папа, обняв его, сказал:

— Тяжелая телеграмма-то, Петюша. Мужайся... Маму твою, Клавдию Семеновну... поездом... насмерть...

Мне казалось, что все это сон. Я не мог поверить, что тети Клавы, этой добродушной, неторопливой, но везде успевающей тети Клавы уже нет в живых.

Не верил в это, конечно, и Петька. Он растерянно глядел то на маму, то на Воробьева, то на меня будто спрашивал: правда ли это, не ошибка ли?

…Да, это была правда. Пала и Воробьев тут же начали обсуждать, что нужно в первую очередь предпринять. И вскоре пришли к заключению, что на станцию Ишим, где погибла тетя Клава, придется кому-то выехать. Надо точно узнать обстоятельства дела. Это во-первых. Во-вторых, надо послать телеграмму самому, то есть Павлу Ивановичу Звездину. В-третьих, мальчонку, то есть Петьку, окружить вниманием и заботой. А Петька сидел, уставившись в телеграмму и перечитывал ее текст, быть может, в сотый раз:

— …переходя путь, попала под поезд... под поезд...

— Человека мы пошлем из своих, — сказал Воробьев. — Командируем.

— Эх, сам бы я поехал туда... - вздохнул папа. –Да время у нас на стройке горячее – нельзя. В молодости мы друзьями с ней были, в комсомол вместе вступали, в тридцатом куркулей быстрореченских распатронивали. Придется, однако, Стешу послать.

Но Петька заявил:

— Пусть никто не едет. Я один.

— Ну, как это так «один», — возразил Воробьев. — Нет, одному не годится. Там хлопот хватит и для бывалого человека. Сказано: командируем своего, значит, командируем. И ты товарищ Дроздов, не беспокойся. Только вот за ним присмотрите. Воробьев вскоре ушел. Папа взял листик бумаги, ручку и начал писать телеграмму Петькиному отцу, то и дело зачеркивая написанное и начиная вновь;

— Ну-ка, Петюш, адрес отцовский скажи. Петька побежал в свою квартиру и принес конверт, в котором было прислано его отцом последнее письмо.

— Вот теперь все... — наконец, сказал папа, свертывая листик. — Я побегу на телеграф, а вы будьте дома. Мать, корми их ужином. Небось, хватит уж плакать-то. Слезами в этом деле не поможешь... Петька сидел у стола, уронив голову на руки. Я не знал о чем в эту минуту можно было с ним говорить, как отвлечь от мрачных, угнетающих мыслей? Мне было жаль его, но чем мог я помочь? Утром я провожал своего друга в дальний путь. Папа дал Петьке денег на дорогу туда и обратно. Мама наложила в баульчик горячих ватрушек, яиц, пирожков, и мы пошли на вокзал. Воробьев выполнил свое обещание, и вместе с нами шагала девушка в зеленом плаще, с волосами, стянутыми сзади метелочкой. Она должна была ехать вместе с Петькой. Вот и вокзал. И поезд «Ташкент-—-Москва», Он ничем не отличается от того, что увез тетю Клаву. Те же вагоны с огромными светлыми окнами и черный, жарко дышащий паровоз.

—Быстрей возвращайся, Петь. Ладно? — попросил я друга — Да сильно-то не горюй.

Петька сдержанно кивнул головой.

ВЫШЕ ГОЛОВУ, РАБОЧИЙ КЛАСС!

Итак, я на земснаряде, который усилиями экипажа восстановлен в невероятно короткий срок. Я числюсь учеником матроса, а выполняю самые разные поручения: вместе с дедом Нефедом смазываю лебедки и чищу моторы, подметаю палубы и драю их шваброй, похожей на бороду дядьки Черномора. Вместе с папой устанавливаем на берегу четырехлапые якоря, от которых тянутся к нашему земснаряду стальные канаты.

Через неделю после отъезда Петьки, вечером, когда мы с отцом вернулись домой, я увидел в нашей ограде человека, задумчиво шагающего возле крылечка и посасывающего трубку. Это был Петькин отец, Павел Иванович Звездин. За год, в течение которого я не видел его, а быть может, только за последнюю неделю, он постарел. В его черных вихрах, таких же непокорных, как у Петьки, поблескивала седина.

— Здравствуй, Паша, — обнимая гостя, сказал отец. — А ведь я давно тебя поджидаю... Приедет, мол. не сегодня завтра приедет... Мать-то дома ли? Я взобрался на чердак, сбросил рабочую одежду, смахнул пыль с шахматной доски, сиротливо лежавшей на тумбочке, и спустился вниз.

Папа и Павел Иванович сидели уже за столом, перед ними стояла бутылка, два стаканчика, наполненные до краев, и тарелка с селедкой. Мама наливала дымящийся борщ, поглядывая на меня: дескать, чего стал, рабочий человек, садись за стол!

— Вот, брат Паша, — сказал отец, кивнув на меня, — сынки-то у нас подросли. Я нынче своего уж на снаряд посадил: пусть руку набивает!

— А что же, вполне нормально. Мы, Дима, в их годы тоже сами себе кусок добывали. Так ведь?

— Точно...

Но тут в разговор вмешалась мама. Поставив перед Павлом Ивановичем тарелку с борщом, она осторожно заметила, что ни с тем, ни с другим не согласна. К чему же, мол, сравнивать прежнее с нынешним! Большой нужды-то ведь нет. Да и какие из них работники — счет один. Уйдут на снаряд, а тут только и думаешь, как бы в воду не упал, да в какую-нибудь машину не затянуло.

— Эх, Стеша, Стеша... — вздохнул Павел Иванович. — Нужды-то нет, это верно. Моя Клава, наверное, думала так же вот. Я основательно побаиваюсь за своего сына. Сам себе он голова. Свихнется — пропадет. Ведь в этом возрасте всякая чепуха в голову лезет...

А я думал тогда, глядя на седые вихры Звездина: «Вот это уж зря. Не знаешь ты, дядя Паша, своего Петьку, не знаешь. Такой человек нигде не пропадет, ни перед чем не отступит. Дайте срок... »

— И к себе забрать я его не могу, — продолжал между тем Павел Иванович. — Жизнь-то у меня кочевая, почти что цыганская — нынче здесь, завтра там. А теперь вот и совсем тупик...

— Знаю, Паша, тяжело тебе... — сказал отец, положив свою ладонь на ладонь Павла Ивановича. — И уговорами в этом деле не поможешь. Но потихоньку-помаленьку все уладится. Может, Петюшку-то пока у меня оставишь? А потом оно будет виднее, как и что...

Не знаю, как восприняла высказанное отцом предложение мама, но мое сердце забилось так, что, казалось, удары его слышат все, Последние дни я много думал о своем друге и, пожалуй, уже смирился с мыслью, что он уедет к отцу. Сейчас папа предлагал иное: мы снова могли быть вместе. Это же замечательно!

Они подняли стаканчики и выпили. Точно по команде, крякнули и взялись за ложки. И в это время в нашу дверь кто-то постучал, Мама сказала: «Войдите! » На пороге появилась девушка в зеленом плаще. Я выскочил из-за стола и бросился навстречу.

— Приехали! Дядя Паша, они приехали! А где он? Где наш Петюшка?

Девушка удивленно развела руками и тихо ответила.

— Я думала — он уже дома. Ведь он выехал раньше меня… Один.

Павел Иванович и папа, вглядываясь в лицо девушки, вышли из-за стола. Люда Маркова — так звали девушку, ездившую в Ишим, рассказывала, как погибла тетя Клава.

Поезд, на котором ехала тетя Клава, в Ишиме остановился на втором пути, потому что на первый путь двумя минутами позже прибывал скорый «Москва—Иркутск». Она вышла из загона н, не заметив, что поезд уже приближается, направилась на перрон. А вслед за ней, не видя опасности, потянулась чья-то маленькая девочка. Миновав первый путь, тетя Клава обернулась и только в эту минуту увидела и поезд, приближающийся справа, и девочку, застрявшую на путях. Она вскрикнула и, не раздумывая, бросилась назад, надеясь спасти ребенка. Остановить поезд было уже невозможно. Девочка была все-таки спасена. Тетя Клава успела вытолкнуть ее. А сама погибла.

И еще Люда Маркова рассказала о том, что Петька, уходя от могилы матери, совсем не плакал, а только сказал: «Не могу больше здесь жить, Сейчас же уеду».

— Завтра, Петюща, завтра поедем, — говорю ему. — Надо еще чемоданчик ее, Клавдии Семеновны, разыскать. Но он не послушался и уехал.

Она думала, что Петька направился домой, в Быстрореченск, и, выходит, ошиблась.

Девушка ушла, и в нашей квартире стало тихо-тихо, Павел Иванович молчал. Мы знали, как ему нелегко. Погибла жена. Теперь потерялся сын. Где взять силы, чтобы все это вынести...

Лежа в постели на чердаке, я долго глядел в слуховое окно, за которым виднелся кусочек ночного густо-синего неба. А внизу, в своей квартире, мучительно бодрствовал Павел Иванович Звездин. Казалось, забыв счет времени, он ходил и ходил взад-вперед по комнате. Порою он останавливался, и тогда слышалось чирканье зажигающейся спички. Потом снова шаги: семь в одну сторону, семь — в другую.

Утром меня разбудил отец. На столе уже стоял завтрак, и я, не теряя ни минуты, побежал к умывальнику.

— Вот, брат, хлопот доставил нам твой дружок... — сказал папа, когда мы собрались на работу. — Отец-то всю ночь промаршировал. И куда его нелегкая занесла?

В это время на крыльце появился Павел Иванович — в сером плаще, застегнутом на все пуговицы и перетянутом поясом, с трубкой в. руке. Темная тень под глазами стала еще заметней.

— Куда это ты, Паша, в такую рань? — спросил отец. Не в столовую ли? У Стеши завтрак уже на столе. Давай, заходи...

— Нет, — вздохнул Павел Иванович, — не в столовую. В милицию. Надо заявить насчет сына. И где он, нечистый дух, застрял?

Да, этот вопрос терзал не только Павла Ивановича, но н лапу, и меня, И ответ на него, хотя и не полный, мы получили дня через два.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 789 Следующая ⇒