О, если б вы знали, как дорог 2 страница

Дед Нефёд ходил от мотора к мотору, от тяжёлой стрелы на носу к чёрному ящику — выключателю под багерской рубкой, от лебедки к лебедке. Он то заглядывал под крышки маслёнок и набивал их тавотом, то отходил в сторонку и прислушивался к гудению мотора, то брал в руки тряпку, которую называл «концами», и вытирал на полу еле заметные маслянистые пятна.

Мне хотелось так же ходить от мотора к мотору, прислушиваться, гладить лебедки. Я попросил у него масленку, похожую на кофейник с длинным и тонким носочком:

— Дедушка, дайте — я буду смазывать. Вы показывайте, где надо, а я буду подливать...

— Подливать? — усмехнулся старик. — Хорошо. Доброе дело человека не портит... На, пробуй.

И я подхватил масленку-кофейник.

От земснаряда к берегам залива, словно усы, тянулись стальные тросы. Время от времени то одна лебёдка, то другая подбирала их, заставляя судно развёртываться. И мне казалось, что пройдёт минута-другая, земснаряд вырвет рогатые якоря и ринется на речной простор, как некий мятежный фрегат. Но земснаряд всё-таки был не фрегатом, а землеройной машиной. Он не рвал канатов, а спокойно перегонял по своим трубам потоки воды и песка, называемые пульпой.

Мы с дедом Нефёдом осмотрели все моторы, лебёдки и блоки, где надо — смазали, где надо — почистили. И я хотел уже спуститься в машинное отделение, чтобы получше рассмотреть всё, что там есть. Но в это время на моё плечо легла рука отца.

— Задание тебе, сынок, — сказал он, протягивая мне какой-то свёрток. — Пойдешь на бустерную. Помнишь сарай-то, мимо утром шли? Это и есть бустерная, станция перекачки. Там есть мотористка Смышляева. Передашь ей вот этот свёрток и записку... от Степана Ивановича.

Сверток оказался тяжелым, и я невольно спросил:

— Ого! Что это?

— Электроды. Улитка там продырявилась, а электродов, чтобы её заварить, на бустерной нет. Сейчас из конторы нам позвонили. Ну, лети! Нас там ожидай — домой вместе пойдём. А вы, Нефёд Петрович, отвезите его на берег...

Вот и опять пригодились мои руки! Казалось, здесь меня давно ожидали.

Мы сели в баркас и отправились к берегу. Дед степенно взмахивал вёслами, а я пристроился на корме с рулевым веслом-лопатой. «Море! Вот тебе и море, Петь! — думал я. — Что ехать за тридевять земель, когда оно дома! »

— Ты, Митрич, приглядись-ка там, на бустерной, — сказал дед Нефёд, когда мы причалили к берегу, — Юрка-то не там ли. Он такой... в шапочке, как у девки. Что-то, я приметил, часто он туда стал заглядывать. Ежели там, скажи: дед Нефёд ругается, немедля требует на снаряд. Не то самолично к прокурору сведет. Так и скажи.

— Это почему, дедушка, к прокурору-то? — удивился я.

— Поручился я за него, негодника... Не то бы начальник наш давно взашей вытурил этакого работничка. Вот только мать больная у него. Её жалко. А он, лентяй беспутный, и в ум не берёт...

Подхватив электроды, я побежал к трубе, по которой мы шли утром.

Я не мог представить, как этот добрый старик поведёт Юрку Маркелова к прокурору. И почему всё-таки к прокурору? И почему этот Юрка может быть на бустерной?..

Тут я вспомнил про записку багермейстера, которую вручил мне отец. Она не была запечатана, и, стало быть, её можно было прочесть. Не задумываясь, я остановился, развернул листок. На нём было написано:

«Катюша, прими посылку. Электроды особой прочности — из карбидбора. «Чёрные очки» придёт к вечеру. Передай. Не забыла наш уговор? Гляди у меня, не то! ».

Если бы речь шла только об электродах, то записка не вызвала бы у меня никакого подозрения. «Гляди у меня, не то! » — что это: шутка, угроза? И о чём они договорились? Мне казалось, что между багермейстером и мотористкой протянулась незримая нить, которую никто, кроме меня, не видит.

…Кто из нас, ребятишек, мечтающих о далёких морях или сказочных машинах, не воображал себя в то же время бесстрашным разведчиком? И кому из нас не снилось по ночам, что мы — и никто другой! — разгадывали хитрые следы диверсантов и вовремя отводили удар, направленный в сердце Родины?! Приближаясь к бустерной, я ещё и ещё перечитывал записку. И чем больше я думал о ней, тем больше подозрений возникало в моей голове.

«А вдруг на нашей стройке эти самые... думалось мне. — Ишь, пишет-то как: «из карбидбора», «договорились... », «гляди у меня, не то». Эх, если бы не эти электроды, подкрался бы тихонечко к бустерной и стал бы следить за каждым шагом этой... Смышляевой. Мотористка представлялась мне уже немолодой женщиной, похожей на тётю Лену.

«Нагряну внезапно», — сказал я себе, прислушиваясь, как в трубе-пульповоде шуршит пульпа.

Но нагрянуть внезапно мне не удалось. У раскрытой двери, прижавшись спиной к косяку, стояла какая-то девушка — тоненькая, как лоза, черноглазая, с коротко подстриженными волосами. Она напоминала мальчишку-подростка, зачем-то нарядившегося в девичье серое платье и нарядную косынку, завязанную на шее, как пионерский галстук.

Я остановился, И в голове моей пронеслось: «Неужели это она, мотористка? Ясное дело. Ну какой из неё диверсант! »

Острые, с хитринкой глаза девушки заскользили по моему лицу, по синей футболке, заправленной в старенькие штаны, по ободранным носкам сандалий и, наконец, уставились в мой нос. Словно вспомнив что-то, она вдруг улыбнулась и пошла навстречу:

— Электроды принёс... товарищ Дроздов?

— Принес... А откуда вы фамилию мою узнали?

— Она на твоём носу написана! Взгляни. — И вынув из кармана платья осколок зеркальца, поднесла к моему лицу.

Никакой фамилии на моём носу, конечно, написано не было. Он был чуть-чуть вздёрнут вверх, чуть-чуть загорелый...

— Глупенький... — засмеялась она. — Так ты же точная копия Дмитрия Романовича! И нос курносый, и глаза как два уголька.

Она взяла записку, а сверток так и остался в моих руках. Прочла раз... второй... третий. И лицо ее то розовело, то на него падала тень грусти или тревоги. А я все стоял перед нею, думая: «Ну, что она там читает? Три с половиной слова, а вцепилась в них, как в книгу «Двенадцать стульев».

— Иди в бустерную, — наконец, негромко сказала она. — Иди, я сейчас...

Я отнес электроды в сарай, где гудел огромный землесос, и, оставив их на столе возле двери, вышел обратно.

Она уже не читала. Но стояла всё там же и, склонив голову, о чём-то размышляла. «Верно, всё-таки в письме этом что-то загадочное? — подумал я. — Недаром задумалась. Вот так задачку задал ей багермейстер! »

Задание отца я выполнил и мог бы теперь возвратиться на земснаряд, но вспомнил, что он велел ожидать возле бустерной. Я отошёл в сторону и лёг на траву, под куст чернотала. В открытую дверь плыл монотонный рокот землесоса. Прошла минута... другая... Мотористка не появлялась. А шум машины, казалось, начал удаляться, словно бустерная поплыла прочь. Вероятно, я задремал.

Подняться меня заставил чей-то вскрик. Я увидел парня в сером измятом костюме и чёрном берете, из-под которого выбивался белёсый чуб. Нетвёрдой походкой он приближался к двери, возле которой стояла мотористка.

Я догадался, что это тот самый Юрка Маркелов, о котором мне говорил дед Нефёд.

— Тиш-ш-ш, Катюня, — тихонько сказал он, — не шуми… Нне шабар-ши.

— Бить вас с Гарбузом некому, — строго бросила мотористка, — А еще и слово давали: «Больше не будем... » Грош цена тебе, Юрка!

— Грош?! Значит, не любишь? Да? Нне любишь?

— За что тебя любить-то?

— А Стёпку есть за что? Багер, начальство! Да? Ну и плевал я на твоего багера... Катюня... — Он хотел прикоснуться к руке девушки, но она шагнула в сторону, сверкнула глазами:

— Уйди, пьянчужка... А Степана не задевай!

— Да?! А вот задену! Поняла? Задену!

Юрка сорвал с головы берет и швырнул под ноги. Мне казалось, что он сейчас бросится на мотористку. Я выскочил из-за куста и крикнул:

— Эй, матрос, погоди-ка!

Юрка обернулся и мутными глазами уставился на меня. Губы, поросшие белесым пушком, скривились:

— Да? А ты что за пи-ти-ца?

— Сам ты «питица» бесхвостая, — сказал я. — Слушай, дед Нефёд велел тебе идти на снаряд. Понял? Не то, говорит, до прокурора сведу.

— Да? До прокурора?! — Юрка состроил кислую мину, что, как видно, следовало принять за улыбку, и погрозил мне пальцем: — Шша-ли-ишь, пацан...

Катя подтвердила, что я говорю правду, будто тоже знала наказ деда Нефёда. И ещё добавила от себя:

— Иди, иди, Юрка. Прошу тебя: иди...

Она подняла Юркин берет, отряхнула и надела на его чубатую голову.

— Ага, просишь... А скажи: «Люб-лю».

— Глупенький... Прошу тебя, слышишь?

После этих слов Юрка Маркелов, незадачливый матрос земснаряда, замолчал, повернулся и, пошатываясь, пошёл от бустерной.

Он брёл по тропинке, ведущей к песчаным курганам, а не к земснаряду. «Все-таки не пошел к деду Нефёду, — подумал я. — Стыдно, небось. Ясное дело, стыдно».

После всего, что я увидел и услышал здесь, возле бустерной, содержание записки багермейстера Буравлева, кажется, стало иным. И никаких тут нет диверсантов, и ничего загадочного. И Катя, и Юрка, и Степан Иванович — все они наши, все советские, только разные, не похожие один на другого. А «Черные очки»? Это, как видно, электросварщик, который

придет на бустерную чинить землесос.

Я ЗНАЮ — ГОРОД БУДЕТ!

Наш старый Быстрореченск жил тогда какой-то особенной жизнью. Трудно было свыкнуться с мыслью, что это — его последние месяцы. Переселение городка шло все быстрее. По главной улице теперь день и ночь громыхали самосвалы, железными прицепами гремели лесовозы, проносились бортовые машины, груженные до отказа домашним скарбом. Ветер гнал над садами и дорогами облака желтой пыли.

Мы с Петькой шли по улице, где вместо домов громоздились

уже одни развалины, и встретили старенькую женщину в

вылинявшем платке. Она стояла возле палисадника, наполовину

вырубленного и сваленного в кучу, н кончиком передника

утирала глаза. Трудно было понять, то ли она смахивала

набежавшую слезу, припомнив все пережитое на этом дворе, то ли стирала въедливую пыль.

— Смотри — никак плачет. Был город — и нет города, сказал Петька. Видишь: чего тут ждать?! Подадимся вместе

отсюда.

— Нет, Петь, не могу, — ответил я, хотя и знал, что снова

обижу его.

— Я, может, и поехал бы с тобой, но ведь интересно же посмотреть, как здесь все будет по-новому. Новый-то город будет лучше старого. И море рядом. И электростанция. А?

Петька ничего не ответил. Только остановился у наполовину вырубленного садика, отломил ветку сирени и долго нюхал ее, будто хотел навсегда запомнить аромат этого деревца, выросшего в городке нашего детства. Но запах сирени заглушали запахи гнилого леса и продымленного кирпича, странные запахи, которыми наполнились в то лето улицы старого Быстрореченска.

Толька Шкуринский болтался у чайной. Здесь всегда останавливались машины-грузовики, и шоферы вместе с пропыленными грузчиками заходили в небольшой зал, чтобы выпить кружку холодного пива или подкрепиться жареной камбалой.

— Здоров, Толька! — окликнули мы его.

— День добрый... невнятно ответил Шкуринский. Слово «пане» он не сказал, видимо, потому, что мы всегда подбирали в ответ что-нибудь обидное и в рифму. Солнце так напекло его круглое лицо, что оно алело, как румяное яблоко.

— Ждешь кого, что ли? — спросил Петька. — А, знаю —

Саню-с-усами! Это его самосвал — НР-70-19. `

— Угадал. Ты не лишен наблюдательности, — заметил Толька и опустил руки в карманы новых штанов.

Саня-с-усами — это шофер, которого знали в нашем городке, наверно, все. У него были рыжие усики, тонкие и острые, как два шильца. Широкую грудь обтягивала матросская тельняшка, замазанная автолом. На мускулистых руках синели вытатуированные женщины с рыбьими хвостами, стрелы и якоря. Его-то и поджидал Толька.

Мы сели на подножку самосвала, и я предложил Шкуринскому:

— Садись. Чего жаришься на солнцепеке.

Он посмотрел на свои новые штаны и присел на корточки, — Стало быть, в новый город махнем. Так?

— Махнем, — ответил Толька. Однако, как я понимаю, не все.

— Не желаешь?!

— Я-то махну, а вот вы...

Толька не успел досказать, как из чайной вышел Саня и вместе с ним какой-то старик в потертых галифе и тапочках на босу ногу. Мы с Петькой отошли в сторону, а Толька важно встал на подножку и взялся за ручку кабины: знай, мол, наших!

Но не он, Толька Шкуринский, привлекал наше внимание в ту минуту, а Саня-с-усами и старик. Они остановились шагах в трех от машины, и шофер негромко сказал:

— Значит так, отец: полсотни на бочку, и дело, как говорится, в шляпе. Два рейса — сто рублей.

— Да где мне взять их, полсотни-то? — взмолился старик. — Кабы они с неба валились...

— Не хочешь — не надо. Других найдем. Мы, батя, в почете теперь, каждому что-нибудь подвезти требуется... А ты, старый, зря жмешься.

— Да ведь экую цену ломишь?!

— В таком случае, счастливо оставаться, отец... — И Саня-с-усами повернулся к машине. — На уж, идол...

— Прошу не оскорблять, отец, — заметил шофер, принимая пятидесятирублевую бумажку. — Значит, так: вечером...

два рейса... грузишь сам, разгружаю я. И поллитровка твоя. Жди меня здесь. Пока!

Оказывается, вот какой он, этот Саня-с-усами. Как не совестно ему обижать старого человека? И кто дозволил ему распоряжаться самосвалом, как своим портсигаром?

Саня подошел к машине, Толька ловко распахнул перед ним дверцу. Нам некогда было злиться и раздумывать: Толька мог уехать из-под самого носа. И я подскочил к шоферу:

— Нам вот с Петькой в новый бы город, — сказал я, заглядывая в его лицо. — Срочное дело...

— Да! Срочное?! Вот у «пана» Шкуринского — срочное, У вас тоже срочное... Но куда же я вас посажу? Кабина = не резина. Желаете в кузове — пожалуйста. Только уговор… И он начал диктовать так же, как только что диктовал старику: — Лежать... Голову не подымать, платить штраф из-за вас я не намерен.

Мы вскарабкались в кузов, и машина, взвыв стартером,

тронулась с места. Мы едем в новый город. Толька Шкуринский забрался в

кабину и посиживает, а мы, распластавшись на дне металлического короба, глотаем дорожную пыль. Оказывается, мало того, что ты знаешь шофера, надо, чтобы и он тебя знал. Самосвал остановился. «Неужели мы уже в новом городе? » — подумал я. Но голос Сани-с-усами не дал мне раздумывать

— Прошу прощения! — стукнув дверцей кабины, воскликнул он. — Маленькая задержка...

Мы подняли головы и увидели, что самосвал стоит у ка

кой-то разобранной избы в нашем старом Быстрореченске. Кругом штабеля бревен и досок. А рядом с машиной — целый ворох домашних вещей: матрацы, кадушки, кухонный стол, два фикуса, куча узлов и узелочков.

— Вот это мы обязаны погрузить, — сказал Саня-с-усами

— Прошу... Мы выпрыгнули из машины и ухватились за ближайший

узел.

— Спокойно! — воскликнул шофер. — Толик, на помощь!

Толька нехотя покинул кабину и, разглаживая штаны, подошел к нам.

— Вот это все? — спросил он, окидывая встревоженным

взглядом и бревна, и доски, и узелки.

— За один раз? — Зачем за один... Что мы, последний день на свете живём? Больше рейсов — больше денег, меньше рейсов — меньше денег. Прошу...

И мы принялись грузить. Сам же шофер взобрался в кузов и начал раскладывать весь этот скарб согласно каким-то инструкциям или опыту. Когда наверх были подняты фикусы, от соседнего дома прибежала пожилая женщина в синем переднике и сбившемся платке. Это была хозяйка погруженного на машину добра,

— Боже мой! — всплеснула она руками. — Цветы-то загубите! Ведь я их растила, почитай, двадцать лет.

А Саня-с-усами только усмехнулся;

— Мамаша, спокойно! Что попало в мой кузов, записывай: все в новом городе! Доставлю в лучшем виде и фикусы, и вашу, мамаша, личность. Прошу...

Наконец мы поехали. Громоздкий воз затянут веревками, но при каждом толчке он скрипит и дышит, как живой. Толька с хозяйкой имущества сидят в кабине. Петьку укрыли матрацем, чтобы не заметил автоинспектор или постовой милиционер: перевозка людей в самосвале воспрещается. А для меня Саня поставил порожнюю бочку с выбитым дном, и я сижу в ней, как гусак в корзине.

Над дорогой висит туча пыли, поднятая колесами машин. Рокочет мотор, гудят сирены, ветер обдувает мое лицо. Вот оно, путешествие! Не это ли все — не шум ли, не грохот ли, не ожидание ли чего-то необыкновенного, что заставит в момент опасности сжаться в комочек или помериться силой, — манит и Петьку в далекий путь?!

Вот уже и проехали бор, зеленый и вечно задумчивый. Вот мелькнули граненые башни элеватора, а вправо раскинулось поле. И на этом поле, вдали от дороги, громоздятся какие-то штабеля. Что это? Неужели будущий город?

Машина свернула с шоссейной дороги в сторону, и ход ее замедлился, Мотор начал взвывать. Хвост пыли, тащившийся ранее за машиной, оборвался и вскоре рассеялся над дорогой, Петька лежал под матрацем и, конечно, ничего не видел. Я же из своей бочки, как с мостика корабля, видел далеко вокруг: и старый станционный поселок слева от шоссе, и зелень березового подлеска на краю поля, и первый десяток домов, воздвигнутый в полукилометре от дороги, и сотни штабелей из бревен и досок, на месте которых в недалеком будущем вырастут новые строения.

Грузовик вскоре остановился, из кабины его тотчас выскочил Саня-с-усами. Он выкинул руки в сторону, будто хотел обнять рядом лежавшие бревна, почтительно поклонился и, усмехаясь, сказал:

— Принимай, земля родная, сыновей и дочерей!

Затем вывалился Толька. Вздыхая и охая, подножки спустилась хозяйка привезенного добра и, как видно, тронутая словами шофера, поднесла руку к вспотевшему лбу:

— Господи, благослови... — сказала она и покосилась э нашу сторону: дескать, не насмехаются ли эти сорванцы.

Мы ходили между штабелей и никак не могли понять — где же будут тут улицы.

— Разве это город? — вздыхал Петька. — Верно, Толь?

— Конечно! Так, недоразумение какое-то...

— Вот, к примеру, Одесса! Это я понимаю!

— Ай, хватил! — сказал я. — Одессе сколько лет? Небось, тысяча! Нашему Быстрореченску, говорит папа, двести пятьдесят. А этому — только несколько дней... Ты захотел так, как бывает в сказках...

— Ничего я не захотел... Я только сказал.

— Мы фиксируем факт, поддержал Толька. А факт, он весь перед нами...

Вскоре мы вышли к домику, над дверью которого висела вывеска: «Магазин № 8». И я воскликнул:

— Во! Глядите, здесь уже вон что! Уже торгуют!

— Номер восемь. — буркнул Толька. А где номер первый, второй, третий? Очковтирательство.

Раз есть восьмой, горячо возразил я, — будут или уже есть и остальные. Ну, чего мы стоим? Пойдем, купим что-нибудь в новом городе. Собьемся на сто грамм конфет.

Я отыскал в своем кармане рубль. По рублю дали Петька и Толька. Мы купили дорогих конфет н, пережевывая их, возвратились туда, где оставили самосвал. Там его уже не было. Женщина в синем переднике деловито трудилась, устраивая из досок какой-то сарайчик. Я хотел помочь ей в этом строительстве, но Шкуринский язвительно заметил:

— Только тебя тут и не хватало... Вечер вот-вот, а до дому километров десять. Решили идти к шоссе, по которому то и дело проносились порожние грузовики, и «голосовать».

— Поди еще не возьмут, — сказал я. — Что им, машины жаль? — возразил Толька, — Машины-то не свои, казенные... По заросшему травами полю мы направились к шоссе.

Шагали молча. Каждый думал о чем-то своем. Толька Шкуринский, наверно, уже сожалел, что зашел с нами в магазин — пришлось рубль истратить. И от Сани-с-усами отстал. А теперь вот шагай. Что они, ноги-то, казенные?! Петька, конечно, мечтал об Одессе. А в моей голове зрели

«хитрые» планы, как задержать его в Быстрореченске. И совсем не случайно предложил:

— Братва, махнем на земснаряд, к папе! Занятное судёнышко, фрегат двадцатого века. Папа говорит, что это самая умная землеройная машина,

Петька сразу согласился. А Толька, собрав на лбу складки, обдумывал мое предложение.

— Ну, машина, — наконец отозвался. он. — Ну, землю

копает. И все! А что мы от этого будем иметь?

Мне хотелось отпустить увесистую затрещину Тольке за это «что мы будем иметь? » Но я сдержал себя. Ведь мы условились не грубить и не драться.

Надо познакомиться с этой машиной, — сказал я. — Осенью, когда мы заявимся в школу, первым делом нас спросят: «Что вы за лето узнали нового? А мы что ответим? »

Возможно, этот довод подействовал на Тольку. Он еще помолчал, поморщил свой лоб и, наконец, согласился. Вскоре на дороге показался старенький «газик». И мы будто по команде, вскинули руки вверх.

Шофер притормозил, мы живо вскарабкались в кузов через задний борт, и машина покатила дальше, к старому городу.

— Ну, что я говорил? — с ликующим видом произнес Толька. — А то ползли бы сейчас, как букарашки...

Петька сел на дно кузова спиной к кабине и уставился в небо. Там, в безоблачной синеве, над полем, где громоздились бревна и доски, парил орел. Он описывал круг за кругом, ни разу не взмахнув крыльями, и, кажется, не снижался, не терял высоты.

А я стоял возле кабинки, и ветер вздувал пузырем мою рубаху. И мне было весело. Хотелось кричать стихами, которые недавно я слышал по радио: «Я верю — город будет! Я верю — саду цвесть! »

ТРОЕ НА ФРЕГАТЕ XX ВЕКА

Не думали мы, собираясь тогда на земснаряд, что этот день принесет нам нелегкие испытания. Солнце нещадно палило, и над дорогами висела желтая пелена. Было душно, как в парной. К заливу, где работал земснаряд, мы добрались после полудня.

— Вот он, чудо-фрегат! — с гордостью сказал я, махнув рукой в сторону земснаряда.

Толька хихикнул:

— Ну и фрегат... Калоша какая-то на привязи.

Он скинул футболку и сел на траву, вытянув ноги. На его широком и подернутом пылью лице виднелись дорожки, оставленные скатывавшимися каплями пота, Толька разомлел и с трудом двигал своим языком.

— А знаешь, Тим, — мечтательно произнес Петька, — эта штуковина напоминает главное судно из флотилии «Слава». Гляди: трубы за кормой похожи на убитых китов-кашалотов. Их привели гарпунеры. А вон там, подальше, — видишь, где бьёт фонтанчик, — это живой кит, Он только что всплыл и продувает легкие…

Толька, подложив руки под голову и закрыв глаза, вытянулся на траве.

— Дались же человеку эти киты, море... — ворчал он себе под нос. — Идиотик. Даю слово…

Вскоре на палубе земснаряда появился папа. Я сложил ладошки рупором и крикнул, чтобы он приехал за нами. Он снял кепку, погладил ладонью свою бритую голову и снова ушел в машинное отделение. Оттуда вышел парень без рубашки, в трусах и берете. На носу торчали дымчатые очки. Это был Юрка Маркелов.

«Значит, дед Нефед не отвел его к прокурору», — подумал я.

Юрка пригнал баркас к берегу, помахал беретом. — Эй, экскурсия! За вами, господа!

Но Толька Шкуринский даже не пошевелился — наверно, уже задремал.

Мы с Петькой разом зашагнули в баркас, и `он накренил‹я, едва не черпнув бортом. Юрка испуганно вскрикнул:

— Господа, черт бы вас подрал, осторожно, по малу... Не то — веслом под зад.

— Ого! — сказал я. — Разошелся. А кто в бустерной мямлил...

— Но-но! — перебил Юрка. — Ты не того... Мал еще...

Самому Юрке Маркелову было тогда лет восемнадцать. Но ему хотелось казаться вполне взрослым мужчиной.

Через несколько минут мы с Петькой были на палубе «чудо-фрегата».

— Митрич прибыл! — будто обрадовавшись, воскликнул дед Нефед, увидев меня. — Да и дружка, видать, прихватил.

— Прихватил... А тогда, дедушка, я все передал, что вы наказывали, этому матросу... Маркелову. Что же к прокурору его не отправили?

Дед усмехнулся:

— Еще раз пожалел беспутного. Ужо вечером мы прочистим все сообща этого кавалера.

А кавалер в это время уже лежал на корме земснаряда и сладко похрапывал. Недаром дед говорил, что Юрка Маркелов — лентяй, каких не всяк день встретишь в нашем городе. В школе он едва дотянул до седьмого класса. В шестом и седьмом сидел по два года. Наконец, мать выбилась из сил, сказала: «Нечего зря хлеб переводить. Иди, работай. Все, какая-нибудь будет подмога». Но подмоги она пока не дождалась. Юрка подружился с Максимом Гарбузом н начал усердно учиться пить водку и фасонить. Отрастил чуб, купил берет я очки. А работа его не интересовала.

Когда мы пришли на корму, этот матрос лежал на полу, подложив под голову свернутые брюки. Он, конечно, спал, но на его носу торчали очки.

— Вот бегемот... — сказал Петька.

— Давай, проучим его! — предложил я, вспомнив, что у меня в кармане лежит красная папиросная бумага, из которой мама недавно мастерила «георгины».

Оторвав два кусочка, я осторожно приблизился к Юрке, заклеил стекла очков красными листиками бумаги и крикнул над самым ухом:

— Полундра-а! Пожар!

Юрку Маркелова точно пружиной подбросило. Он замахал перед собою руками я весь изогнулся. Ему, конечно, казалось, что земснаряд охвачен огнем. Руки судорожно искали поручни. Еще мгновение — и Юрка махнул за борт.

Он вынырнул без очков и удивленно озирался, пытаясь понять, как могло показаться, что земснаряд в огне. А мы стояли и выкрикивали:

— Эй, моряк — брюхо в ракушках! Проснулся?

— Где очки-то?

Юрка отплевывался и яростно ругался, грозясь сбросить нас в воду, как только подымется на снаряд.

— Сначала просушись! — подзадоривали мы.

Когда он вскарабкался на рефулер — трубу, что тянется от снаряда к берегу, и начал пробираться на палубу, мы шмыгмули в багерскую рубку. Поздоровались с Буравлевым, и как ни в чем не бывало я сказал:

— Ваше письмо я тогда доставил. И электроды тоже...

— Спасибо! — улыбнулся багермейстер. — Вижу, что ты — человек исполнительный. Молодец.

В рубке было не очень просторно, но светло и как-то уют. но. Под руками багера был расположен коричневый щит, на котором поблескивали черные и красные кнопки. Чуть выше, прямо рядом с окном, висели измерительные приборы — круглые, как часы, амперметры, вольтметры и новинка на земснаряде — гамма-грунтомер, стрелка которого показывала плотность пульпы, что текла по трубе.

Мы стояли с Петькой и рассматривали все это, а Степан Буравлев, казалось, забыв про нас, глядел в окно, где виднелась треугольная рама и трос, спустившийся в воду. Там, в воде, крутилась стальная фреза, разрыхляя грунт, и жадно сопела труба, втягивая в себя живой поток — пульпу.

Из окна багерской рубки было видно далеко вокруг: и заречный берег, где белели новые здания, и зеленая пойма с только что намытой снарядами плотиной, и бустерная, где работала Катя Смышляева.

— Ну, что вы еще хотели сказать? — спросил, наконец, багермейстер.

— Да вот... — сказал я. — Непорядок у вас все-таки. Люди спят на работе.

— Да? Это кто же, например?

— Например, Маркелов... матрос или как вы там его

называете... Машины работают, а он спит.

— Верно, ребята... — вздохнул Буравлев. — Юрка может проспать все решительно. Никакой у него мечты, никакой правильной мысли, одна лень да выверты. Вот вы, к примеру, и то к чему-то стремитесь... Мечтаете, небось, о синих морях, о дальних странах да кораблях каких-нибудь.

— А вы откуда знаете? — спросил Петька, настороженно заглядывая в лицо Буравлева. Я дернул его за рукав: молчи, мол, это он так, к слову,

— Знаю, — улыбнулся Буравлев. — Сам ведь был таким же.

Он нажал какую-то кнопку на щите, и я заметил, что земснаряд начал поворачиваться. Но вскоре он нажал другую кнопку. И где-то внизу один из моторов замолчал, а судно остановилось. Потом багермейстер взглянул на приборы и записал что-то в журнал.

— Отец мой был командиром-пограничником. Стало быть, и мне хотелось быть командиром...

Хотелось быть командиром... Но мечта Степана Буравлева не сбылась. Все перековеркала война. В первом же бою на заставе погиб отец. Степан с матерью и другими семьями пограничников выехал на восток, но близ переправы через какую-то реку фашистский «мессер» поджег грузовик пограничников. Пуля насмерть сразила мать. Степан остался один.

С перебитой рукой, обгоревшего, его привезли в далекий тыловой госпиталь.

... Слушая Степана Буравлева, мы забыли и про Тольку Шкуринского, который остался на берегу, и про Юрку Маркелова, который поджидал нас на палубе.

Но вот, взглянув на часы, багермейстер снова начал торопливо записывать что-то в свой изрядно потертый журнал.

— А потом? Куда вы потом-то?

— Потом? — продолжая писать, сказал Буравлев. — Потом — в ремесленное. Потом — на завод, слесарем. Потом — на земснаряд мотористом, а вечерами — техникум. Вот и все...

Как друзья, простились мы с молодым багермейстером.

Когда мы вышли из багерской рубки, дед Нефед стоял возле лестницы.

— Побаиваетесь? — спросил он, кивнув на Юрку Маркелова, стоявшего на корме, — Как-никак искупали. И поделом: не спи на работе, Идите-ка теперь к баркасу. Я вас на берег свезу. Айдате...

— Нам бы еще в машинное заглянуть, сказал я, — Посмотреть, как оно там все крутится.

— Правильно крутится, — ответил дед. В другой раз посмотрите, Скоро смена придет, баркас то понадобится. Пришлось согласиться и сесть в баркас. Толька Шкуринский давно уже выспался и сидел теперь на трубе, время от времени взмахивая руками.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 Следующая ⇒