О, если б вы знали, как дорог 1 страница

О, если б вы знали, как дорог

У Чёрного моря открывшийся мне

В цветущих акациях город!

У Чёрного моря...

Петька отошёл к дивану, задумался и, забыв наказ сестры, опустился на подушку, затянутую белым чехлом. И тут же, заглушая голос Утёсова, загремел голос Риммы:

— Пётр! Сколько раз тебе говорить! Ну что ты за человек?!

Он вскочил, как ошпаренный, проворчал: «Вот репей... »

Выключив радиолу, Петька свернул в трубку карту, спрятал компас и зажигалку на этажёрке, под книги.

Мы уже пошли, но в дверях встретили тётю Клаву и отступили назад. На красивом лице её блестели росники пота. Шёлковая косынка была в руке.

— Ох, ребята, и устала я, — сказала тётя Клава, тяжело опускаясь на стул и обмахиваясь косынкой.

— Мама, ты присядь на диван, — предложил Петька. — Там же удобнее...

Но тетя Клава, взглянув на сына, ответила, что ей удобно и на стуле.

— Тогда зачем он, этот диван? — развёл руками Петька. — Диван есть, а посидеть на нем нельзя. Так к нам никто и заходить не будет.

— А ты будь поопрятней, сынок, и дорога к дивану сразу откроется. А что касается людей, так они, сам знаешь, наш дом не обходят.

Тётя Клава едва успела это проговорить, как в дверь кто-то постучал.

— Входите, входите... Прошу, — откликнулась она, решительно встала и пошла навстречу.

Оказалось, пришла бабка Кочеврягина, которую знали, наверно, все жители нашей улицы. Последние года два или три она целыми днями сидела на быстрореченском рынке, торгуя выращенными в своем огороде овощами. Бабушкин горох, такой крупный, что стручки его напоминали футляры из-под очков, славился по всему Быстрореченску.

Тетя Клава усадила её на тот самый диван, что был затянут белым чехлом. А сама придвинула стул поближе и участливо спросила:

— Я вас слушаю, Агриппина Николаевна. С чем пожаловали ко мне?

— Ох, милая, — вздохнув, певуче ответила бабка. — Не хотелось и тревожить тебя, депутата нашего, поди-ка и без меня, старухи, дел по горлышко, а тут еще и мое горе. В собесе, милая, все обещали мне: «Прибавим, прибавим тебе пенсию, старая». А нынче пришла, они другое: стажу, говорят, не хватает. «Милые, — говорю, — золотые, да как же так! Я на мельнице почитай семнадцать годков отработала. А потом в школе. А потом... Да моего стажу, небось, на двоих хватит». «Может, и так, — говорят. — Только слова твои к делу не пришьёшь. Добывай документы». Рассуди-ка, милая, как мне быть теперь?

Тётя Клава подумала и сказала, что вечером зайдет в горсобес, всё выяснит и тогда посоветует, что надо сделать. Бабушка раз пять повторила «Спасибо, милая! », веря, что Клавдия Степановна Звездина непременно поможет. И она, конечно, не ошиблась. Дня два спустя Римма отнесла бабушке справку, которую тётя Клава запросила из городского архива.

А в тот день я подумал: «Может быть, Римма и права, что так оберегает все в комнате. Ведь к тёте Клаве идут разные люди. Разве хорошо, если в доме будет «базар». И пошёл к двери, то и дело оглядываясь назад, не осталось ли на полу отпечатков от моих босых ног.

Когда я пришёл домой, папа уже сидел за столом. Он не обратил никакого внимания на то, что я без сандалий. А мама вскипятилась:

— Новая мода! Ноги наколоть захотел? Сейчас же обуйся.

— Босиком — какая же тут беда? — сказал папа. — Припомни-ка, милая моя, не бегала ли ты босиком, когда была такая же? Да оттого, что он лишний раз побегает босиком, ноги только крепче будут...

Я занял своё место за столом. Но есть мне не хотелось. Голова моя была занята мыслями о людях, которые долгие годы живут вместе, а рассуждают совсем по-разному, как например, Петька и Римма, мой папа и мама. А я и Петька? Неразлучные друзья с первого класса, мы ведь тоже не обо всём думали одинаково.

— Ну, что же ты сидишь? — напомнил мне отец. — Ешь. Да берись за работу — хочу поручить тебе одно дело...

Тогда я еще не знал законов Ома, Кирхгофа, Джоуля и Ленца и других законов, на которых держится здание электротехники. Но отец научил меня многому. Я умел по всем правилам чинить предохранительные пробки, подключать розетки и выключатели, находить неисправности в электрических плитках и утюгах. Мне нравилось копаться в каком-нибудь испорченном электрическом звонке или чайнике.

А Петька был совершенно беспомощным в электротехнике. Да только ли он! Его сестра Римма в тот год закончила девятый класс и могла бы без труда подсчитать сопротивление любого провода длиною хоть в тысячу километров. Но она не умела вставить простого «жучка» в предохранительную коробку.

Помню, у Звездиных испортилась плитка. Петька прибежал ко мне;

— Идем, посмотри... не греется...

— Наверно, где-то прервана цепь.

— Да никакой цепи у нас нету... — рассмеялся Петька.

— Ладно, пойдём посмотрим — есть цепь у вас или нет.

Удивительно, что Римма тогда не заставила нас разуваться, хотя на дворе была грязь после дождя.

— Вот сюда, Тима, сюда, — говорила она, распахнув дверь на кухню. Мои ботинки печатали на полу влажные следы, но она, вытянув губы в шнурочек, молчала, Потом вздохнула и взяла в руки тряпку.

— Дай отвёртку, — попросил я у Петьки.

— Отвёртку? — удивился он. — У нас нет никаких отверток.

Я услышал это, как новость. Никак не думал, что в их квартире не найдётся простой отвёртки. Я сунул плитку под мышку, и мы с Петькой направились в наш «электроцех».

— Понятно теперь? — спросил я его, когда плитка была исправлена. — Сам сможешь чинить?

Он ответил, что сможет. Но вскоре пришёл с утюгом.

— Боюсь я их разбирать... А вдруг не соберу?

— А моря, Петь, не боишься? Волн и туманов? Ветров и акул?

— Нисколько!

И я поверил ему. Мой отец говорил, что у каждого человека есть свой «конек», или призвание. Петькиным «коньком» было море, моим — электрические машины. Кем я буду — инженером или простым электромонтером, как мой отец, но от машин я не уйду.

ТОЛЬКА ШКУРИНСКИЙ

Как думаю я сейчас, у нас с Петькой и в самом деле был у каждого свой «конёк». Но было ли что-либо подобное в то время у нашего одноклассника Тольки Шкуринского?

Вскоре после того, как мой отец перешел работать на земснаряд мотористом, мы сидели с Петькой на веранде и вслух мечтали. Мамы дома не было, и нам некого было остерегаться.

— У меня уже есть пятнадцать рублей двадцать пять копеек, — сказал Петька, шевельнув рукой, опущенной в карман. — А билет до Одессы — в жёстком, конечно, — намного дороже, Мама даёт мне на кино и мороженое — не буду расходовать. Это три рубля в неделю.

— Бутылки порожние есть?

— Нет, — вздохнул Петька, — Папы дома нет, нет и бутылок.

Я решил пошарить в своем чулане — не осталось ли там чего-нибудь от праздников. И тут пришла новая мысль.

— Петь, а пойдём работать!

— Работать? — сказал он, чуть-чуть усмехнувшись. — Где? Кто нас примет? До четырнадцати лет с тобой и разговаривать не будут. Это тебе не Америка...

Я, кажется, удивился. Об этом я услышал впервые. Ведь я-то работаю в своем «электроцехе» — паяю, чиню плитки и утюги. Правда, все это я делаю бесплатно. Но ведь делаю кое-что, пожалуй, не хуже, чем некоторые взрослые.

— Тогда — еще один выход, — наконец предложил я. — Покупай больше консервов в стеклянных банках — супы там, борщи, зелёный горошек... И потом всю тару — обратно в киоск. Вот и плюсуй еще рублей десять в неделю!

— Учтём...

Он хотел ещё что-то сказать, но в окне, которое мы забыли прикрыть, в это время показалась голова Тольки Шкуринского.

— День добрый, пане, — сказал он, коснувшись рукой козырька своей новой кепки.

— Были пане, да запарились в бане, — ответил я Тольке.

— К вам можно?

— Только не через окно.

Через минуту Толька сидел рядом, отвалившись на спинку стула и побалтывая ногой. Он был точной копией своего отца — Семёна Шкуринского. Такой же мордастый, с прилизанными чёрными волосами, самодовольной усмешкой и привычкой сидеть, заложив ногу на ногу.

— Шёл мимо, слышу — знакомые голоса. Какие-то деньги пересчитывают. Далеко ли лететь собираетесь?

— На Марс, — ответил Петька.

А я не нашелся, что и сказать. Вот чёртов мордастик... Он сидел под окном и подслушивал, о чём мы говорили...

— Ох и придумал... — рассмеялся Шкуринский. — Да что вы таитесь? Ведь я все уже знаю! И могу, конечно, молчать... если...

— Ну-ну, договаривай.

— Сами знаете... Даром это не делается...

Вот он, наш сосед и одноклассник... Месяц назад, когда мы бегали в школу, Толька «практиковался» на малышах: обменивал перья, подсовывая негодные вместо новых, менял почтовые марки, выгадывая всякий раз что-то для себя, одалживал тетрадь, а на следующий день требовал за неё два. И мы не придавали этому никакого значения: выручил же он, мол, человека. А теперь он вон что придумал. Хорош! А не послать ли его подальше? Точно! А если он разболтает?..

— Ну, что ты хочешь?

Он ответил не сразу. То ли боялся «продешевить», то ли не мог остановить ни на чём свой выбор. Глаза его быстро перебегали с одного предмета на другой. На столе лежали блестящие плоскогубцы, маленькая дрель, электрический паяльник и множество других инструментов. На стенке висел бинокль. И я видел, что Толькины глаза то и дело останавливались на этом бинокле.

— Ну... — повторил я. — Говори.

Он молча показал на бинокль.

— Шкура! — выдохнул Петька. — А шиш не хочешь?

Толька был здоровее Петьки. Однако загорелые Петькины кулаки с моими впридачу тоже не сулили ничего приятного. Толька вскочил на ноги и торопливо заговорил:

— Минуточку... Я могу другое... Могу...

— Уматывай... — прошептал Петька, сжимая кулаки и медленно приближаясь к Тольке. Тот начал пятиться к двери, выставив перед собою ладони, как оградительные щитки.

— Я уйду. Я уйду... Только уж вы не обижайтесь, если про ваши планы кто-нибудь узнает...

Сдерживать себя я больше не мог. Я схватил Тольку за ворот рубахи и тряхнул:

— Попробуй, разболтай! Мы с тебя кое-что спустим! А теперь — катись…

Дверь распахнулась, и Толька вылетел прочь.

Мы стояли друг против друга, не решаясь нарушить молчание, и, наверно, думали об одном: «Разболтает или побоится? »

Наконец я решительно проговорил

— Ничего. Посмотрим — кто кого?

И я изложил свой «план действий». План этот был совершенно прост и преследовал одну цель: заставить Тольку Шкуринского молчать.

В последний выходной день Толька торговал на быстрореченском рынке свежими огурцами. Увидев меня, он тотчас спрятал сумку за спину.

— Не прячь, видел — огурцы пролаешь...

— Угадал, — сказал Толька. — Хочешь, по пятёрке за пару... как сосед соседу? Только — моей маме — ни гу-гу...

— Украл, значит...

— Просто взял в мамином парничке, — пытаясь изобразить на лице невинную улыбку, сказал Толька. — Сама она никак не насмелится, пусть, говорит, подрастут. А мне ждать некогда: надо спиннинг купить. Ну, берешь?

— Обойдусь.

— Не скажешь?

Я тогда отмахнулся от Тольки, как от назойливой мухи, но сейчас вспомнил этот случай и рассказал о нём.

— Но что же мы стоим? — спохватился я. — Надо действовать, пока этот чёртик всё не раззвонил по всему Быстрореченску.

Мы взобрались на НП. Тополь тихо шумел, поблёскивая на солнце широкими листьями. Ему, тополю, не было дела ни до наших забот, ни до того, чем занимается в эту минуту Толька Шкуринский.

Петька тревожно взглянул на свой дом, на окна, затянутые полевыми шторами, настороженно прислушался, пытаясь узнать — успел ли Толька побывать там.

В доме было тихо, дверь — чуть-чуть приоткрыта. Видимо, Римма одна. Закончив наводить блеск, она, наверно, сидят в своей комнате и читает.

На дворе Шкуринских тоже было тихо. Пес, который обычно гремит цепью, скользящей по проволоке, лежал на крыльце, изнемогая от жары и высунув язык.

— Наверно, дома... — заметил я. — Иди, Петь, к ихнему забору и чем-нибудь поскреби там, постучи. Пес залает, Толька сразу выскочит. А я буду наблюдать с тополя и, как увижу его, позову.

Но Петька почему-то не стал устраивать шум возле забора, а прямо направился к калитке и открыл тяжелую дверь. Волкодав метнулся навстречу, и Петька замер на месте. Цепь натянулась, собака вскинулась на дыбы, рыча и злясь, в двух шагах от Петьки. Я хотел крикнуть, чтобы он немедленно уходил оттуда, ведь собака может сорваться, и тогда... Но в это время на крыльце появился Толька.

В руках он держал не то пирог, не то ватрушку, и даже с тополя я заметил, как челюсти его, только что перемалывавшие, вдруг остановились, а на лице застыло удивление. Петька махнул рукой и, как видно, что-то сказал. Толька, поспешно освободив рот, крикнул на пса, но тот продолжал метаться на цепи, хрипя и лая. Тогда Шкуринский бросил ему кусок и пошёл к калитке.

Оказалось, Петька пригласил его на веранду, дал честное слово, что бить его мы не собираемся и только напрасно погорячились. Толька, конечно, сделал из этого свои выводы. Самодовольно улыбаясь, он вошел в «электроцех», уверенно опустился на стул, на котором сидел полчаса назад.

— Надумали всё-таки... — проговорил он, закидывая ногу на ногу. — Так я и знал.

— Знать-то знал, конечно, только не всё... — сказал я. — А нашу встречу на базаре не забыл? В тот выходной...

— В воскресенье? — спросил Толька, и улыбка покинула его упитанное лицо. — Ну и что?

Конечно, он уже догадался, куда клонится разговор. Толькино «Ну и что» прозвучало не очень бодро.

— А вот что… — бросил Петька, тряхнув вихрами. — Если ты где-нибудь заикнёшься о нашем деле, я сегодня же расскажу твоей матери про огурцы.

— И это не всё! — добавил я. — Это, «пан» Шкуринский, только цветочки. Я, например, знаю не про одни огурчики.

Толька не смог удержаться в той независимой позе, которую принял только что. Нога его сползла на пол, он приподнялся и тревожно уставился на меня,

— Что, что ты знаешь? Ничего ты не знаешь...

— Ладно, спорить не будем. Говори: согласен ты с нашим условием или нет?

Он долго молчал. Как видно, не очень-то хотелось Тольке Шкуринскому расставаться с мыслью о бинокле, который вызывающе поблёскивал чёрными объективами. Наконец, Толька сказал, пытаясь снова усмехнуться:

— Ладно... Все хотят жить...

Он ушёл. Бухнула тяжёлая дверь, устроенная в высоком заборе Шкуринских. А мне всё казалось, что я слышу его слова: «Все хотят жить... » Когда-то раньше я уже слышал их, и они были сказаны именно так же вот, как сказал Толька, За ними угадывался какой-то нехороший, поганенький смысл. Но где и когда слышал их, я никак припомнить не мог.

— Как думаешь, — спросил я Петьку, — не проболтается?

— Поживём — увидим.

— Тогда уж поздно будет. В руках держать его надо. Ни на шаг от себя.

И мы условились, что с Толькой надо встречаться каждый день, по возможности не ссориться и не драться.

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Вечером к нам явились Шкуринские — дядя Семён и тетя Лена, женщина лет тридцати пяти, красивая, с ярко накрашенными губами и огромными, как подвески на люстре, серьгами. Ни отец, ни мать гостей в этот час не ждали. И я заметил, что они переглянулись и как-то не сразу нашлись, что говорить и что делать.

— Добрый вечер, соседи! — сказал Шкуринский, снимая велюровую шляпу и улыбаясь. — Принимайте гостей...

— Добро пожаловать… — невнятно откликнулся папа, приглашая и дядю Семёна и тётю Лену пройти.

Тетя Лена приветливо улыбнулась маме, подала руку папе и, постукивая лакированными туфлями, прошла в комнату. Серьги её в такт движениям раскачивались, и я подумал, что ей, наверно, больно: привяжи-ка к ушам этакие гирьки! А дядя Семён тотчас вынул из кармана пол-литра «Московской» и твердо поставил на стол.

— Давно мы, Дима, не сидели с тобой вот так, запросто, — сказал он, касаясь ладонью своих чёрных и чем-то смоченных волос. — А ведь соседи.

— Товарищи фронтовые! — добавила тётя Лена.

Мама кивнула мне, и я догадался, что она хочет меня куда-то послать. Но мне не хотелось уходить из комнаты, хотелось послушать, о чем будут говорить эти фронтовые товарищи.

Мне припомнился рассказ отца о том, как его ранили в первый раз. По-моему, виноват в этом был Семён Шкуринский. Они вместе были в полковой разведке. Пока сидели в тылу, Семён ни на что не жаловался. Но вот пошли они в ночной поиск, то есть за «языком», и вдруг беда — Шкуринский застонал: «Плохо дело, братцы: ведь я ни черта не вижу. Наверно, куриная слепота навалилась». Оставили они Семёна в своей траншее. А в разведке, как пояснил мне отец, каждый солдат имеет свою роль. И никто за него эту роль выполнять не будет — хоть он в группе захвата, хоть в группе прикрытия. «Языка» они тогда всё-таки взяли. Но и своего разведчика лишились. А папа получил в ночной схватке удар ножом в лицо, навсегда у него и осталась эта отметина на щеке…

— Ну, как ты там, на своем земснаряде? — спросил Семён, положив ногу на ногу. Рука его привычно скользнула в карман добротного пиджака и извлекла коробку папирос «Казбек».

Тут мне все-таки пришлось отлучиться, потому что мама

окликнула меня и дала срочное задание — сбегать в ближайший киоск.

Я помчался туда на четвёртой скорости, купил полкило селедки. Увидев на полках консервированную капусту, я вспомнил о Петьке. Не раздумывая, потребовал:

— Две банки капусты.

— В них по килограмму, — напомнил продавец.

— Все равно. Это даже лучше.

Мама встретила меня у порога, и брови её вскинулись вверх, когда она увидела мою сверхплановую покупку.

— А это зачем?

— Надо, мама... Ты, наверно, не знаешь: это ведь лучшая закуска. Я слышал, что тётя Лена страшно её обожает. А дядя Семён и за стол без неё не садится.

Она вздохнула и забрала у меня банки. Я снова был свободен и мог слушать.

Шкуринский сидел всё так же: откинувшись к спинке стула и покачивая ногой.

О своей работе на земснаряде папа, наверно, уже рассказал. И теперь Шкуринский вслух размышлял:

— А что, Леночка, если и мне туда? Заработки там, как видно, дай боже! Глядишь, тыщёнок пару за месяц сколочу — и довольно... А?

—Тебе видней, Сеня, — ответила тетя Лена. — Тебя бог разумом не обидел: сам знаешь, куда идти, куда заворачивать.

— Безусловно...

Папа принес гранёные стаканчики, вилки и тарелку с капустой, которую я только что купил. Мама подала селедку, свежие огурцы, яичницу-глазунью.

— Уж прошу извинить, дорогие, — сказал она, приглашая Шкуринских к столу. — Уж очень внезапно всё получилось... Если бы знала, уж заранее бы подготовилась...

Все разместились за круглым столом, а я ушёл на веранду и сел к окну.

Двери были открыты, и я слышал, как время от времени позвякивают стаканчики, как покашливает отец и громко разговаривает Шкуринский.

— За старых солдат, Дима! За нас с тобой, так сказать.

— Будем здоровы, — отозвался отец.

Минуту-другую стояла тишина. Потом отец сказал:

— Давно она кончилась, а вот никак не забывается.

— Это кто же? — спросил дядя Семён.

— Да война-то, будь она неладна... А помнишь, Семён, как мы в разведку пошли? У тебя что-то с глазами случилось, куриная слепота, что ли. Из-за недостатка каких-то витаминов или ещё чего-то.

— Это когда?

— Да поначалу, как на передовую прибыли.

— А-а... Нет, забыл что-то. Память, знаешь, как сито. Забыл.

— А похоронную команду помнишь?

— Ну, как же! — весело воскликнул Шкуринский. — Трофейно-похоронную, — уточнил он. И уже другим, серьёзным голосом добавил: — И то сказать, Дима, кому-то и там надо быть.

— Конечно, — сказал папа.

— Давай, Дима, выпьем...

Снова послышался звон стаканчиков, а вслед за этим хруст огурцов на крепких зубах. Мама и тётя Лена тихо переговаривались. Они, наверно, не слушали, о чем беседуют их мужья. А голос Семёна Шкуринского после каждой стопки усиливался.

— Так, вот, Дима, — самоуверенно продолжал он, обращаясь к отцу, — дело прошлое, как другу, скажу тебе. Огляделся я и сразу смекнул: если хочешь остаться живым, бросай эту разведку к чёртовой маме, а пробивайся в погребальную команду.

Папа начал прокашливаться. Я знал, что так прокашливаться он начинает всегда, когда ему что-то не по душе. Но Шкуринский, конечно, этого не знал и продолжал разглагольствовать.

— А тут куриной слепотой захандрил. По правде сказать, и болезнь-то чепуховая, а для меня стала спасительным кругом, через нее я и попал в погребальную. И не каюсь, Дима... — И он, понизив голос, заговорил тихо-тихо. — Нет, не сожалею. Барахлишка кой-какого привёз. Ты-то, Дима, с чем домой вернулся? С одними медалями? Так-то вот... Надо уметь жить, Дима... Давай выпьем.

Папа снова прокашлялся. Я думал, что он сейчас ответит Шкуринскому. Но вместо папиного голоса я услышал, как тихонечко звякнули стопки, загремела чья-то ложка или вилка, упав со стола, и тётя Лена воскликнула:

— Боже мой! Никак ещё гости будут...

Язык дяди Семёна, хотя и не очень чётко, продолжал работать. И мне было обидно за папу. Почему он молчит?

— Димка, я должен тебе сказать... — продолжал между тем Шкуринский, постукивая о стол чем-то твёрдым, наверно, черенком вилки. — Ты большой, но... дурной. Ежели с умом, так можно деньгу зашибать — дай боже...

— Не в одних деньгах дело, Семён, — наконец отозвался отец.

— Да-а! А в чем же? Все жить хотят... А без денег какая, к черту, жизнь...

«Вот чьи слова повторяет Толька, — подумал я. — Интересные они, видать, люди». Дальше оставаться на веранде я уже не мог и вернулся в комнату.

Мама и тётя Лена стояли в кухне и о чем-то дружелюбно шептались. Шкуринский сидел на прежнем месте, облокотясь на стол и чуть-чуть наклонившись. Чёрные волосы сбились и множеством сосулек легли на влажный лоб. Глаза, потеряв ясность, увязли в складках мясистого лица.

А папа сидел напротив, слегка вскинув свою бритую голову. Как всегда, лицо его было бледноватым, только рубец на левой щеке, кажется, выделялся сильнее. Меня он, как видно, не заметил и, обращаясь к Семёну, негромко сказал:

— Боюсь, что не поймешь ты меня, Семён… Разные мы с тобой люди.

— Чеп-пуха! — отрубил Шкуринский.

В комнате появилась тётя Лена. Она, будто птица, пронеслась возле отца и заслонила собою Шкуринского.

— Боже мой, Сеня, ты, кажется, перебрал... Идем домой. — И, обернувшись к отцу, почему-то улыбнулась: — Ты извини нас, Дмитрий Романович. Может, он и не так что-нибудь сказал, извини...

Тетя Лена ловко подхватила мужа и повлекла к двери.

Провожала их только мама. Я сел рядом с отцом.

— Зачем они к нам приходили?

— Трудно сказать... — усмехнулся отец. — Видно, интересуются стройкой.

— Пап, разве ты на Семёна не сердишься? — спросил я, прикоснувшись рукою к щеке отца.

— За что?

— А за это… За рану...

— Так ведь ударил-то не он.

— А я бы все равно с ним не разговаривал...

— Ладно, сынок. Спать, спать, воробей-пичуга. Ты забыл наш уговор? Если завтра едешь со мной, то учти — подъем в шесть ноль-ноль.

Он встал из-за стола и твердым шагом направился к своей койке. Я догадался, что пил он, как всегда, совсем мало, только аккуратно стучал стаканчиком да чуть-чуть пригубливал.

... А я совершенно не пил, но в голове моей от всего, что я слышал в тот вечер, гудело. И перед моими глазами еще маячило мясистое лицо Семёна Шкуринского и огромные качающиеся серьги его жены, тёти Лены.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Когда папа умылся, оделся и сел к столу, мама, как бы между прочим, сказала:

— Дима, мне сдаётся, у нас испортился счётчик. Много платим за электричество. Нынче опять отдала двадцать шесть рублей.

Отец обернулся ко мне:

— Ты, механик, не ремонтировал его?

— Что ты, папа! Ведь он же действует!

— Ну, то-то же... — сказал отец, взглянул на репродуктор: — А почему ты решила, что счетчик врёт?

И она сказала, что у Шкуринских не одна, а две такие плитки, радиола, пылесос и стиральная машина, а счётчик накручивает всего на десятку в месяц. Елена Шкуринская даже удивилась: «Как это так?! Дмитрий Романович — электрик, а отрегулировать счётчик не может?! Сеня говорит, что это совсем просто».

Папа потёр ладошкой щеку, на которой алел шрам, и почему-то вздохнул:

— Вот с этого и начинала бы... Причём же тут наш счетчик? Не в счётчике дело... И как ты не можешь понять их. Наверно, еще и завидуешь?

— Небось, позавидуешь: в полном достатке живут. Ты вот про коммунизм разговоры разговариваешь, а они, считай, уж в этот самый коммунизм въехали. Ковры, машины, пылесосы всякие...

Отец слушал и тихонько покашливал. Я знал, что в груди его сейчас кипит, как в котле, и мне казалось, что он вот-вот стукнет ладонью по столу, скажет: «Хватит! » Но он не стукнул. А как-то даже тише, чем минуту назад, сказал:

— Дай срок, Стеша, будут и у нас пылесосы... И ещё не то будет... Только все это придёт к нам по-хорошему, по-честному. И не будем мы строить вокруг дома глухих заборов, а к калитке сажать пса-волкодава... Ну да хватит об этом, давайте завтракать. Поторапливайся, сынок. Привыкай жить по-нашему, по-рабочему.

Мы позавтракали и отправились к перекрестку дорог, где строителей по утрам поджидал грузовик.

— Эге-ей! Романыч! Дроздов!

Это кто-то из строителей окликнул папу. Машина стояла возле голубого киоска, в кузов её был наполнен людьми, как спелый подсолнух семечками.

Хорошо летним утром ехать на быстрой машине. Ветер хлещет в лицо, но нисколько не холодно: рядом чувствуешь тёплое плечо товарища.

Вот уже и мост через Быстрянку остался позади. Вдалеке маячат песчаные курганы: там строится плотина гидроузла и судоходный канал. Туда и спешит наша машина.

— Вон, гляди, это наша контора, — сказал отец, кивнув на приземистые строения, обнесенные досчатым забором. — Вон техники сколько! Тут тебе и бульдозеры, и краны, и землесосы, и тракторы.

— А где земснаряд? — спросил я.

— Увидишь, дай срок...

У песчаных курганов машина остановилась, и люди, как по команде, покинули её и устремились в разные стороны, к своим строительным площадкам, бригадам, рабочим местам. Отец пошёл вправо, к огромной трубе, которая показалась из-под полотна шоссейной дороги. Труба уходила вдаль, к заболоченной пойме.

— Вот какой у нас мосточек... — сказал папа, взбираясь на трубу. — Давай руку.

Шагать по трубе было легко и интересно. Легко потому, что она была ровной и гладкой, а интересно — потому, что с нее все-таки можно было сорваться и кувыркнуться на землю, а то и в какую-нибудь лужу. Папа шагал по трубе свободно, как по тротуару, только изредка оборачивался ко мне да усмехался:

— И по трубам ходить привычка нужна, воробей-пичуга…

Река, к которой тянулась труба, появилась передо мной совсем неожиданно. Я остановился. Далёкий берег кутался в туманную дымку. У причалов дремали лодки и баржи, а юркий катерок стремительно приближался к нашему берегу, вспарывая гладкую, как отполированную, поверхность реки.

В небольшом заливчике плавало какое-то чудище. Невысокой палубной надстройкой, окрашенной в голубой цвет, оно отдалённо напоминало пароход-буксир. Но всё-таки это чудище не было пароходом, потому что ни колёс, без которых не обходится ни один речной пароход, ни трубы, из которой курился бы дымок, я не видел. Правда, позади надстройки возвышались две трубы, но они не дымили. Я догадался, что это и есть земснаряд.

— Папа, а где у него нос, где корма?

Но отцу, как видно, было не до меня. Он пристально глядел в сторону, где у самого берега, на трубе, наполовину присыпанной землей, сидели люди. И рядом с ними, причаленным к песчаному откосу, чернел неуклюжий баркас.

В это утро я впервые увидел Степана Буравлёва, молодого смуглолицего багермейстера, и лебедчика деда Нефёда. Это они сидели возле баркаса, поджидая отца.

Буравлёв был в синем лыжном костюме и кирзовых сапогах. Нарядная тюбетейка, сдвинутая на лоб, прикрывала черные волосы.

— Помощника прихватили, Дмитрий Романович! — проговорил он, здороваясь с отцом. — И кстати. Гарбуз опять не явился. И Юрка, верно, с ним. Не встречали их?

Отец развел руками. А дед Нефёд, почёсывая рыжую, как лисий хвост, бороду, сказал:

— После каждой получки гулянка, ястри их.

Оказывается, электрик Гарбуз и матрос Маркелов не явились на работу.

Мы погрузились в баркас и поехали к земснаряду. Папа работал вёслами, багермейстер рулил какой-то лопатой, а мы с дедом Нефёдом сидели посредине баркаса.

Дед вслух размышлял:

— И с какой стороны подладиться к этому Юрке? Ума не дашь! Ну, Гарбуз — куда ни шло! — спорченный человек, отпетый пьянчуга! А этот?

Но вот и невысокая палуба земснаряда.

— Высаживайся, сынок, — сказал отец, — да держи канат.

Я вскарабкался на палубу и подхватил причал. Следом за мною и, казалось, без всяких усилий на снаряд поднялся дед Нефёд.

—Вот мы и дома, — объявил он. — Так, что ли, Митрич?

Я думал, что без Гарбуза и Юрки Маркелова снаряд не сможет работать. Но как только Степан Иванович скрылся в своей багерской рубке, а папа спустился вниз, к машинам, сразу всё ожило. Где-то запел один мотор, за ним — второй... Внизу что-то зажурчало, трубы наполнились шорохом, а вскоре уже всё пришло в движение, и гул послушных машин поплыл над заливом.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒