О, если б вы знали, как дорог 3 страница

— Вас что, привязали там? — сердито бросил он, когда мы высадились на берег. — Тут комаров налетело, — пропасть!

Нет, больше вы меня сюда не заманите. — Вольному воля, — усмехнулся Петька. — А что же домой не топал

— Один? Миленькое дело!

— Эх, давайте махнем по новой дороге! — предложил я. — Сперва по-над берегом, потом по трубе соседнего земснаряда — до шоссе. А там на попутную машину. Возражения будут?

Возражений не было, и мы пошли берегом. Но этот путь оказался более трудным, чем я предполагал. Всю прибрежную часть избороздили бульдозеры, когда корчевали кустарник пни. Тут и там зияли ямы и рытвины, которые надо было обходить, преодолевать баррикады, сооруженные из пней.

— Ну и дорожка... — заворчал вскоре Толька.

— Ничего, скоро начнется труба.

— Вот я и говорю: скоро нам труба будет...

— Ну что ты ноешь, Шкуринский? — упрекнул Петька тряхнув вихрами.

— Я не ною, а говорю.

Солнце уже спустилось к крышам заречного поселка и косые лучи его скользили по реке, расцвечивая воду золотистой россыпью. Но вся эта прелесть не радовала и меня. Когда я смотрел из багерской рубки, мне казалось, Что здесь и ровно, и гладко, и, как говорят, подать рукой. На самом же деле все оказалось иначе. Но я старался держаться уверенно и даже сказал Тольке:

— Тебе, пан Шкуринский, надо характер менять, перевоспитываться. А то черта два в коммунизм попадешь.

Толька захохотал, схватившись за живот Петька остановился, чуть-чуть обернулся, нахмурив брови.

— Ну, что ты рассыпался Что тебя так разобрало?

— Уморил… — продолжая смеяться, проговорил Толька. Нужен мне тот коммунизм!

И я не удержался:
— Хватит! Куркуль! — крикнул я бешеным голосом.

— Я — куркуль? — вдруг зашипел Толька и, сделав шаг ко мне, пнул по ноге. Но я сбалансировал, удержался и дал ему такого тумака, что он подался вперед и налетел на Петьку. Тот, конечно, не ожидал толчка, запнулся о стык трубы и полетел вниз.

Если бы я знал, что все так получится...

Я увидел, что Петька лежит внизу, правая нога зажат между двух лежней — подкладок, на которых покоился пульповод, — а лицо бледное, точно его натерли мелом.

— Ногу... ногу... — простонал он, пытаясь подняться. —

Помогите... Я прыгнул к Петьке, Толька продолжал стоять на трубе,

вытаращив глаза. ` Высвободить ногу, зажатую лежнями, было нелегко. Я подхватил Петьку под руки, приподнял. Он попробовал шевельнуть ногой и заскрипел зубами.

— Неужели сломал? Толька, помогай! — крикнул я Шкуринскому. — Давай какую-нибудь палку — надо лежни раздвинуть. Толька спрыгнул с трубы, заметался из стороны в сторону, пугливо посматривая на нас. Наконец он принес кол, которым мы воспользовались как клином, раздвинули прокладки, и нога освободилась.

— Больно?

Петька кивнул головой и прислонился спиной к трубе. Так он сидел минут пять, и лицо его по-прежнему было бледным, а на лбу светились капельки пота.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил я у Петьки. — Надо на снаряд бежать. Папа поможет, Степан Иванович... Толька, чего молчишь?

— А мне что... — буркнул Толька, опускаясь на корточки метрах в двух от нас. — Можно. Я сбегаю...

— Стало быть, решили: Шкуринский идет на снаряд. Расскажет все папе. Так? А мы будем ждать здесь... Если они ушли со снаряда, тогда... лети назад — сами будем выбираться. Так, Петь? Анатолий, понял?

— Чего еще... — отозвался Толька, поднялся и, отряхнув брюки, вскочил на трубу. — Я мигом.

Вскоре его длинноногая фигура уже маячила далеко от нас.

ПОДЛОСТЬ

Вот и солнце уже спряталось. Но ни Тольки, ни папы, ни Степана Ивановича не было видно.

«Неужели не успел? — все чаще и чаще проносится в моей голове. — Или... »

Мне не хотелось тревожить Петьку, но сумерки уже приближались, а помощь, на которую мы надеялись, почему-то задерживалась.

— Петь, — сказал я, — а если мы попробуем сами? Понимаешь, наверно, нашего Тольку черти с квасом слопали. Ушел — и как в воду...

Он посмотрел на меня, потрогал больную ногу и чуть слышно ответил:

— Ну, что же... Попробуем... — И плотно сомкнув губы, начал подниматься. Одна рука легла на трубу. Я подставил плечо, и вторая рука оперлась на него. «Так, так... — одобрил я про себя, следя за тем, как Петька подымается на трубу. — Не спеши».

Наконец он выпрямился, стоя на одной ноге, и сказал:

— Палку бы, что ли...

— Не получится, Петь. Разве ушагаешь с костылем по трубе? Цепляйся-ка лучше сзади. — И я присел, подставив Петьке свою спину.

— Упадем... — возразил он. — Во мне же почти сорок килограммов.

— Попытаемся. Чего ждать.

Руки Петьки сцепились под моим подбородком, Сорок килограммов... Наверное, до этого вечера я их никогда не взваливал на свои плечи. Я пошел. Десять шагов... Двадцать...

С каждым шагом Петька делался тяжелее, словно чья-то невидимая рука добавляла в его карманы камни или кирпичи. Вот и дышать стало трудно... И ноги задрожали... Но мне не хочется сдаваться, и я намечаю себе рубеж, до которого должен выдержать, и все-таки продвигаюсь вперед.

— Становись, Петь, — прохрипел я, опуская его на трубу. — Отдохнем... Перекур.

Он опустился и, пытаясь усмехнуться, сказал:

— Долго же нам придется... Ну-ка я сам... Помнишь, как

летчик Маресьев...

— Что ты... дурной... — с трудом переводя дыхание, ответил я. — Он же по снегу...

Я сидел, и мне казалось, что за плечами все еще висит тяжесть и стремится опрокинуть меня навзничь. А Петька, несмотря на мои возражения, уже полз по трубе, волоча правую ногу.

Пока я набирался сил, он преодолел метров тридцать.

Тридцать метров... Как это мало по сравнению с тем, что еще впереди. И как это много для человека, который, стиснув

от боли зубы, передвигается по-пластунски. По дороге, что тянулась от песчаных курганов к реке,

время от времени пробегали грузовики. Одни из них, достигнув берега и оставив какой-то груз, возвращались, другие въезжали на паром. «Только бы нам добраться до нее, — мал я, — только бы добраться. А там-то нас подберут... »

Я поднялся и пошел вперед, к ползущему Петьке.

— Стой, Петь, довольно тебе. Цепляйся за шею. Поехали.

— Нет... — ответил он, утирая рукавом вспотевший лоб. — Оставь меня здесь, Тим. Я обожду. А ты кого-нибудь, приведешь. Замучишься со мной. Слышишь, Тим...

— Слышу. Цепляйся, — строго сказал я, подставляя спину. — Вот отмахаем еще метров сто...

И я опять пошел вперед, пригибаясь под нелегкой ношей,

И снова дрожали ноги и с каждой минутой тяжелее было дышать, а дорога, кажется, нисколько не приближалась. Там по-прежнему изредка пробегали машины. Люди, ехавшие в них, быть может, смотрели на нас и думали, что мы играем в чехарду-езду.

Вскоре я остановился на очередной «перекур» и, переводя дыхание, спросил:

— Как думаешь, где теперь Толька?

— Чудак-человек... Откуда мне знать.

— Может, дома... Или случилось с ним что-нибудь?

— Все может быть... — сказал Петька и снова пополз по трубе, вперед.

Чем ближе становилась цель, тем труднее доставался нам каждый метр, каждый шаг пути. Порою мне казалось, что я уже не способен подняться с места, но проходило какое-то время, дыхание выравнивалось, и я уже не мог сидеть, потому что не сидел я Петька. А порою мне казалось, что я слышу

знакомый голос: «Отдохнул? — нашептывал он мне. — Ну и шагом марш, воробей-пичуга! Много шел, а здесь — пустяк... Дойдешь! ».

Когда мы выползли к дороге, на западе, за рекой, уже догорала заря. От реки тянул ветерок, проникая под наши взмокшие от пота рубахи.

Петька молча вытянулся на обочине дороги.

Машины, как на зло, не было. Никакой — ни порожней, ни груженой, ни легковой. Под взмокшую от пота рубашку все настойчивей пробирался холодок, уже хотелось одного — поскорее укрыться в каком-нибудь теплом углу. А каково было Петьке? Ведь он не мог ни ходить, ни подпрыгивать, как я.

Наконец, увидев световые конусы, пробившие сумерки возле песчаных курганов, я радостно крикнул:

— Едет одна! Слышишь, Петь, едет!

Петька слегка приподнял голову и снова опустил ее, не сказав ни слова. А я уже догадался, что это спешит какой-то самосвал. Если он едет к реке, то минут через десять вернется назад и, конечно, заберет нас. Через час мы будем дома.

Грузовик промчался мимо, обдав нас горячим ветром й запахом бензина. За рулем сидел человек в матросской тельняшке.

— Петь, кажись, это Саня-с-усами, — сказал я, нагибаясь к Петьке. — Давай готовься. Он, видать, какого-то «срочного

пассажира» доставляет к парому; между делом гроши заколачивает.

— У нас, Тим, нет грошей...

— Да что он, не человек? — возмутился я. — Возьмет. Готовься.

Грузовик уже мчался назад. Я вышел на средину дороги и поднял над головой обе руки. Подумал: «Или ты меня сшибешь, или остановишься». А чтобы не было страшно, зажмурил глаза. у

Машина все ближе и ближе. Это я угадываю по шуму мотора, по громыханию железного кузова. Наконец, сигнал. А я стою. Снова сигнал — напористый, требовательный. Стою. Зашипели рубчатые шины, кажется, что-то скрипнуло и тотчас затихло.

— Эй ты, шпилька! Какого дьявола голосуешь? Очисти дорогу!

Я метнулся к машине. В кабине сидел в самом дёле Саня-с-усами.

— Хо, да тут дружки пана Шкуринского! Нежданная встреча…

— Понимаете, Саня, — выдохнул я. — Петька, вот этот,

ногу сломал. В больницу надо его.

— Да?! В больницу?! Ну и хитрецы! — Да что вы, Саня... Поглядите, он же еле живой.

— Вижу. И не дышит, Посторонись, говорю! Мне калякать с тобой некогда! Я хотел закричать, как кричал Тольке, но услышал голос

Петьки:

— Пусть катится к черту! Плюнь ты ему...

Грузовик фыркнул и, обдав меня бензиновой гарью и пылью, умчался прочь. Только я и успел сделать, что схватил

на дороге камень да запустил ему вслед. И снова мы одни, снова мерцают неяркие звезды и холодный ветер пробирается под наши рубахи.

Нога у Петьки вся распухла и была так горяча, что, казалось, возле нее можно было греться.

— Больно?

Вместо ответа он охнул.

— А здесь? Мы не заметили, как с парома, приплывшего из-за реки,

скатилась грузовая машина и понеслась по дороге. Мы увидели ее совсем рядом, потому что шла она с потушенными фарами. Я нс успел еще выскочить на дорогу, как машина остановилась.

— Дядя! — бросился я навстречу человеку, который от

крыл дверцу кабины. — Можно...

— Ну-ну, что можно? — спросил он нетерпеливо. — Эх вы, тетерева. Токуете тут, на ночь глядя. А тот почему лежит?

— У него нога повредилась… Шофер выскользнул из кабины и набросился на меня:

— Что ж ты молчишь, голова твоя — два уха? Ну-ка,

посторонись…

Он нагнулся, ловко и бережно поднял Петьку и понес. Через минуту мой друг сидел в кабине, а я — в кузове. И машина понеслась по дороге. …Мы так и не узнали ни фамилии, ни имени того человека, что привез нас к больнице, расположенной на высоком, крутом берегу Быстрянки. Он выключил мотор возле двери, где светилась табличка «Станция экстренной медицинской помощи», Дал сигнал. И оттуда вышли люди в белых халатах, взяли Петьку, а мне санитар сказал:

— Тикай до дому, пока и тебя не забрали... Да передай, чтобы завтра проведать пришли.

КАК БЫТЬ С ТАКИМИ ЛЮДЬМИ?

Мое загадочное исчезновение доставило папе и маме немало тревог. Папа беспокойно шагал по дорожке возле крыльца, а мама, укутавшись в теплый платок, сидела на лесенке. Увидев меня, она порывисто встала:

— Наконец-то... Горе мое, Тимоша, ну, когда ты перестанешь меня терзать? — застонала она, всплеснув руками. — Бессердечный ты человек...

— Ну, ладно, ладно... — покашливая, сказал отец, — Давай, воробей-пичуга, докладывай, где пропадал.

Я рассказал все, что с нами случилось в пути. Отец, конечно, верил мне: я никогда его не обманывал. Поверяла, конечно, и мама, потому что каждое слово рассказа подтверждалось моим жалким видом.

— Так, говоришь, Шкуринского послали ко мне? — переспросил отец, когда я умолк. — Куда же он исчез? Может быть, и с ним что-нибудь приключилось, как с вами?

— Господи, да что с ним может случиться! — сказала мама. — Я же видела: шел домой, как огурчик… Следом же за тобою и шел.

— Забавно... Или он не захватил нас? Так мог бы догнать. Мы шли не спеша. На бустерной еще задержались. А сзади нас шел Юрка Маркелов, матрос наш.

Теперь мне все было ясно.

Утром я прежде всего пошел к Звездиным Тетя Клава ужаснулась, бессильно опустилась на стул, когда услышала от меня о случившемся. А Римма только вскрикивала: «Ой! Ой! », охватив руками голову. Оказывается, они и не подозревали, что Петька вечером не вернулся. Они думали, что он спит у себя на чердаке, где обосновался на лето. Я решил навещать Петьку каждый день. Но не мог я забыть и про Тольку Шкуринского. Он должен понести заслуженную «кару». В чем будет заключаться она, эта кара, я еще и сам не знал — надо было посоветоваться, — но прощать Тольке я не собирался.

Часов в двенадцать дня открылись ворота Шкуринских, и на улицу, как новый гривенник, выкатился Толька. Он был в наглаженных брюках, новой тенниске и кепке. Я открыл окно веранды и совсем по-приятельски окликнул:

— Привет, Анатолий! Куда направился?

Вероятно, такого хода с моей стороны он не ожидал и ответил на мой вопрос не сразу.

— День добрый... — сказал он, подумав. — Да так... по делам...

— Может, завернешь на минутку?

Толька неохотно подошел к окну. В его глазах я заметил тревогу и подумал: «Ага, трусишь... Ну, держись! » Но я заставил себя улыбнуться и как бы между прочим спросил:

— Где же ты, Анатолий, вчера застрял? Мы, понимаешь, ждали, ждали... А ты — как сквозь землю...

— Сквозь землю... Так ведь там уже не было никого, = ушли. Я — за ними. Думал — догоню. Бежал, бежал — и все зря. Никого!

— Совсем никого?

— То есть, как никого... Встретил потом... у дороги. Матроса. Такой... с чубом... в беретке.

— Юрка Маркелов, — вставил я. — Ну и что?

— А он говорит: «Плюнь ты на них. Они тебя одурачили. А ты, простофиля, поверил. Теперь они, небось, дома».

— Ну, а ты?

— Я ничего... Я думал, что вы в самом деле... У меня один раз тоже было так. Прыгнул с забора, и нога будто подломилась, А посидел, отдохнул — и все прошло...

Дальше сдерживать себя я уже не мог.

— Подлый ты человек... — прошептал я Тольке в лицо. Ты Же должен был вернуться к нам, если отец ушел, Врешь ты все!

Толька заморгал, мясистые щеки его зарделись.

— Никого ты не догонял. А Юрку встретил у бустерной. Так? Говори...

Толька молчал. И я понял, что мои предположения верны

— Я не ломал ему ноги… — вдруг усмехнулся Толька,

— Ну, гляди, даром тебе это не пройдет…

— Не пугай, Дрозд, — скривил губы Толька и, притронувшись к козырьку, пошел на дорогу.

Через несколько дней Петьке разрешили вставать. Я приходил к больничному окну и садился на траву, Петька устраивался на подоконнике, выставив загипсованную ногу, как ствол пушки, и мы подолгу глядели друг на друга. И смеялись. И говорили. О чем? Пожалуй, сейчас всего не припомнить.

Когда Петьку выписали, его нога по-прежнему была в гипсе, и он ходил, опираясь на костыли. Встретившись с ним на нашей веранде, мы начали обсуждать, как нам поступить с Толькой Шкуринским.

— Какое же наказание ты придумал?

Я сжал кулак и потряс им в воздухе:

— Вот!

— Ты очень горячий человек, Тим, в таких делах. Зачем же так сразу? Разве можно?

— Можно. Этого обормота только так вот и следует... Про других я не знаю. Другим, может, полезней разговоры-уговоры,

— А я думаю вот что... Помнишь, Тим, что делал Тимур? Они взяли под свою защиту все красноармейские семьи...

— Так. А нам Тольку взять под защиту, что ли?

— Ты послушай сначала, а потом кипятись. Нам некого брать под защиту. Нам надо брать на мушку таких людей, как Толька или Саня-с-усами…

Мне давно хотелось «почесать кулаки» о Толькину шею, но я согласился с Петькой: надо устроить так, чтобы о проделках людей вроде Тольки знали не только мы, но и все, кто живет на нашей улице, или даже все жители города. — Бери лист бумаги, — скомандовал Петька. — Бери «Здесь

плакатное перо — знаю, оно есть у тебя — и малюй: живет Толька Шкуринский, жалкий трус и... »

— И предатель! — добавил я. — Достойный презрения

жителей нашего города. Он бросил товарища, попавшего в беду — нечаянно сломавшего ногу. Позор Тольке Шкуринскому!

— Хорошо... — сказал Петька, чуть-чуть усмехнувшись. Но, подумав, добавил: — А лучше, пожалуй, слово «предатель» заменить каким-нибудь другим... Ну, хотя бы написать так: «человек, потерявший совесть». А? Как думаешь?

Я согласился и тотчас начал писать на листе, вырванном из тетради по рисованию.

— Тим, и клей надо сварить, — подмигнул Петька, присматривая за тем, как я действую плакатным пером. — Такой, чтобы наши листовки невозможно было сорвать.

— Точно! Настоящий столярный, — согласился я. — А я на всякий случай напишу в двух экземплярах. Первый сорвут, так мы второй на то место. А как же, Петь, подписывать этот

«документ» будем? — Подписывать? — повторил он, потом решительно произнес: — Совет Справедливых! Подойдет? Я согласился, потому что ничего лучшего придумать

не мог. ... И вот уже готова первая листовка, подписанная Советом

Справедливых. На электрической плитке сварен столярный клей, Остается самое главное — приклеить этот лист на ворота Шкуринских. — Трусишь? — спросил меня Петька, обильно смазывая листовку клеем. — Признайся, чудак-человек...

— Нисколько! Что они, в милицию сведут? Небось, постыдятся. А вот с нашей тайной, пожалуй, того... Толька, конечно, разозлится и сразу раззвонит про твои моря-океаны.

Отец сел на стул и, будто размышляя, проговорил:

— Семен Шкуринский жалобу в горком настрочил. Меня пригласили туда. Держи, говорят, ответ, коли сына такого имеешь. Вот так, друзья, нехорошо у вас получилось...

— А товарища бросать — хорошо?! — спросил я, чувствуя, как в груди у меня закипает. — Вот ты, папа, был на войне. И ежели бы Семен Шкуринский бросил тебя в бою, что бы ты сказал?

— Война — дело иного рода. А у нас теперь мир. И у нас теперь есть «Окно сатиры» возле клуба...

— Окно! — усмехнулся Петька. — Только и есть, что окно. А сатиры-то никакой. Дядя Митя, ведь одно другому не мешает. Окна окнами, а листовки сами собой.

Отец почему-то задумался. Быть может, и в самом деле Петькино предложение заслуживало того, чтобы над ним подумать. А я спросил:

— Папа, а что вы с Гарбузом порешили?

— Ишь ты! И тут вас блохи кусают! усмехнулся отец. Что надо, то и порешили... Попросили его со снаряда; не мешай, мол, людям работать.

— Точно! А с Юркой Маркеловым?

— Юрка — другая статья. — С ним придется еще понянчиться.

— В мотористку влюбился... — брякнул я.

— О! Тебе вот что даже известно? Ну-ка, сынок, занимайся лучше своими делами, а в наш огород не суй нос...

Отец, нахмурив брови, ушел.

А мы, дождавшись сумерек, разогрели клей и, прихватив

с собой табуретку, снова отправились к дому Шкуринских.

Голубые ставни были закрыты, во дворе грозно бряцал цепью пес-волкодав. Как знать — не подстерегает ли нас кто-нибудь? На улице было безлюдно и тихо. Я подкрался к забору, вскочил на табуретку и быстро приклеил лист. «Семь бед один ответ! — вспомнилась мне поговорка, — Все равно, сегодня папу уже вызывали, больше не вызовут».

Утром я отправился на поиски автосамосвала НР-70-19,

В рукаве у меня был листок бумаги. На нем было написано красной тушью: «Шофер Кромкин — отпетый левак. Люди, боритесь с леваками! »

Я вышел к голубому киоску у перекрестка дорог. Это было самое бойкое место в те дни. Мимо проезжали машины груженные разным домашним скарбом, лесовозы, Наполненные бревнами и тесом, самосвалы с песком и гравием. Все перевозилось в новый город. А навстречу, пыля и гремя, мчался другой поток — машины из соседнего городка, груженные, цементом и известью. Они спешили на строительство гидроузла. Солнце палило, как и накануне. Страшно хотелось пить. Но оставить свой пост я не решался: вдруг появится самосвал НР-70-19. Вот-вот обеденный перерыв, и Саня-с-усами непременно махнет в этот час «налево». У голубого киоска остановился «зис», груженный досками. Из кабины выскочил сухопарый мужчина без кепки в, вынимая на ходу деньги, торопливо проговорил:

— Голуба, пачечку «Беломора». Пачечку, голуба. Спешу. Не то Саня нагрянет без меня.

«Какой Саня? — пронеслось у меня в голове. — Неужели он? И куда нагрянет? » Пока я размышлял, мужчина вернулся к машине, мотор заурчал. Мне надо было что-то предпринимать. Машина тронулась. Я ухватился за борт сзади и вскарабкался наверх. «Будь, что будет! — решил я. — Поеду, Авось?! »

Едва я устроился на досках, как почувствовал, что брюки мои отсырели. Сунул руку в карман, в котором была четушка с водой. «Раздавил! Чем же теперь смачивать листовку, Намазанную клеем? Слюной? Не хватит слюны — ведь целый тетрадный лист»,

А грузовик, уже миновав бор, приближался к новому городу. И я увидел, что город-младенец за эти дни раздался во все стороны. На многих домах весело белели шиферные крыши. Приветливо смотрели застекленные окна. Кое-где обозначились улицы и переулки.

На свороте с шоссе машина остановилась. На обочине стоял самосвал НР-70-19, нагруженный гравием, а Саня-с-усами копался в его моторе.

Соскользнув вниз, я укрылся за кузовом «зиса». Сухопалый мужчина, ругая себя и какие-то дела, которые его засосали, выскочил из кабины. Саня обернулся и потрогал усы грязным пальцем.

— Еще минутка и я бы сказал: гуд бай. И был бы прав. Что ты скажешь на это?

—Доподлинно так, голуба… Раз не успел — значи, виноват сам.

—Я такой человек: для меня уговор дороже денег, — сказал Саня, влезая в кабину. — Показывай, куда везти.

Нельзя было терять ни одной минуты: я вынул из рукава листовку, отжал влагу, задерживающуюся в штанах и, смочив ею бумагу, шмыгнул к заднему борту самосвала. «Зис» тронулся. Зва ним должен был поехать и самосвал. Лихорадочно работая руками и лгоядываясь, я прилепил листовку к железному борту самосвала.

Не знаю, долго ли это «произведение искусства» украшало машину Сани, но на другой день я слышал, кА шофёры говорили, что над Саней Кромкиным кто-то сыграл злую шутку: он целый день ездил с нехорошей афишкой, приклеенной к кузову. И поэтому Саню надолго лишили машины.

РАЗВЕДБАТАЛЬОН

Папа сказал мне вечером:

— У бабушки Кочеврягиной, сынок, в квартире выключатель испортился. Сумеешь исправить? Утречком добеги. Я, конечно, сказал, что исправлю. Утром, не ожидая на напоминаний, отправился к этой бабушке, На улице мне встретился наш одноклассник Василек Тушин, и мы пошли вместе. Изба старушки Кочеврягиной, еще более древняя, чем сама бабка, стояла в глубине двора. Со всех сторон ее окружали грядки. Милости просим, родненькие вы мои! — заворковала бабка, узнав, зачем мы пожаловали к ней — А я-то все горевала. Одна лампочка и туё никак не засветить. Щелкаю, щелкаю уключателем, а она даже и не мигнет. Ей-богу!

Не долго думая, я вывернул пробки предохранителей, вскрыл выключатель, концом отвертки приподнял согнувшиеся пластинки-контакты. Через несколько минут ремонт был закончен. Старушка, очень довольная, протирала засиявшую лампочку платком и без умолку сыпала слова благодарности.

— Счетчика-то нет у вас? — спросил я, как специалист-электрик.

— Это какого же счетчика?

— Электрического, бабуся.

— Да кого считать-то у меня, одна, как перст...

— Не людей считать, бабуся, а электричество — сколько, к примеру, за месяц срасходуешь. Плитка, может, бабуся, испортилась? Давайте, все починим!

Бабка Кочеврягина вдруг хлопнула себя по бедрам, и на ее сморщенном лице появилась виноватая улыбка:

— Ба-атюшки! Что же это я, старая, запамятовала! Ведь у меня керогаз спортился. Глянь-кась, сынок... — И она проворно двинулась в сенки.

По моему телу пробежал озноб. Ни примусы, ни керогазы я чинить не умел. Но отступать было поздно, бабка уже гремела кастрюлями, приговаривая:

— Вот умники! Вот славные! Не то бы, куда я с ним, горемычная... Ей-богу...

Мы с Васильком озадаченно переглянулись и вышли в сенки. На полу стояло невероятно закоптелое и покрывшееся ржавчиной «чудо техники». Я решительно нагнулся, постучал плоскогубцами по ржавым бокам керогаза и авторитетно заявил:

— Так... двигатель внутреннего сгорания... Придется, бабуся, забрать его домой. У нас инструментов при себе таких нету. Бери, Василек, этот аппарат. Снесем его в мой «электроцех» и починим.

— Вот выручили старуху! — воскликнула бабушка. — Ну просто гора с плеч. Спасибо, золотые... Да вот еще о чем я вас попрошу: зайдите-ка вы к соседу моему, Трофиму Сухожилину. Больной человек. А свет у него чегой-то совсем не загорается. Какая-то, говорит, пробка выпала, а сам никак не вставит. Зайдите, родненькие мои.

— Хорошо, бабуся, зайдем.

Да, у бабки Кочеврягиной, как видно, и в самом деле свалилась с плеч тяжесть и нежданно-негаданно легла на мои плечи. Я не мог позволить себе возвратить этот керогаз неисправным, но чинить подобную рухлядь мне еще не приходилось. А вдруг и у Сухожилина найдется какой-нибудь самовар без трубы?!

— Весь в саже уляпаешься не хуже кочегара, — ворчал Василек. — Да еще к этому Сухожилину тащись...

— Ну и что? Пусть перепачкаемся, зато бабка спасибо скажет.

— Даже свечку поставит, — кольнул Василек. — Еще помолится.

Мы знали, что Сухожилин переехал на нашу улицу совсем недавно. Нас он встретил настороженно. Здоровенный, как цирковой борец, но с повязанной теплым платком шеей, он прохрипел, преградив нам путь:

— В чем дело? Какие-такие пробки? Знаю я вас, механиков! Вон нынче ночью кто-то грядку опустошил.

Такого оборота дела мы с Васильком не ожидали.

— Вот, полюбуйтесь, — указал Сухожилин на огуречную грядку, устроенную за домом. Ботва на ней была безжалостно вытоптана. Воришка, как видно, действовал в темноте, наощупь отыскивая огурцы.

Я присел возле грядки, пытаясь отыскать на земле отпечаток следа, чтобы хоть примерно знать, каков собою был тот воришка. Из рассказов отца я знал, что по размеру ступни человека легко узнать его рост. Так поступают разведчики. Василек рыскал глазами по соседним грядкам, где сочно зеленел лук и покачивались стебли укропа. Вероятно, он хотел определить, в какую сторону ушел человек, похитивший огурцы. Но это вызвало новые подозрения у Сухожилина.

— Ну, — марш отседа! Уж больно вы остроглазы…

—Дядя, позвольте одну минуточку... — попросил я, — Мы должны найти вора. Только бы нам увидеть хоть один следок,

— Эх, милок, с возу упало говори: пропало... Вон по той меже убежал, да через плетень, видать, сиганул.

Василек поставил керогаз на землю. и взобрался на плетень.

— Тим, айда сюда! — вскоре крикнул он и прыгнул

вниз. — Есть следы! Есть!

Я бросился к Васильку. Сухожилин, хрипя и придерживая рукой повязку, поспешил за мной. Наверно, он уже понял, что мы все-таки не из тех, кто похитил его огурцы.

Василек не ошибся. По другую сторону плетня, на песчаной обочине дороги, четко отпечатались чьи-то подошвы. И мне показалось тогда, что такие отпечатки или самые подошвы я уже где-то видел. На песке угадывались стертые каблуки с наискось прибитыми набойками.

— Василек, нам надо срисовать эти следы. Ты обожди, я слетаю домой. Давай сюда керогаз. Да гляди, никого к-себе на пушечный выстрел не Подпускай! Береги следы.

И я помчался с керогазом в руках, проклиная увязавшуюся за мной собачонку, которая гналась по пятам с оглушительным гавканьем.

Когда я возвратился с тетрадью, линейкой и карандашом, Сухожилина возле плетня уже не было. Мы тщательно измерили и зарисовали следы.

Насчет дальнейших действий я пошел посоветоваться с Петькой.

— Ну, покажи свои чертежи, — сказал он.

Я раскрыл тетрадь,

— А твои сандалии какого размера?

— Причем тут мои сандалии! — удивился я. — Уж не на меня ли ты думаешь?

— Вот еще! Просто, для сравнения. Мои ботинки, например, тридцать шестой размер. А эти, видать, больше. Значит, обормот не маленький!

— Конечно. А знаешь, я ведь дал слово Сухожилину, что мы найдем воришку. Не то позор на всю улицу.

— Нелегкое дело... — вздохнул Петька. — Одним нам не справиться. Надо, как говорится, привлечь актив.

И вот появился на нашей веранде Оська Золотухин, щупленький мальчонка с остреньким носиком, усеянным веснушками. Он принес свой список.

— Значит так... На своей улице я всех подходящих хлопчиков взял на карандаш. Ромка — раз, Гришка Пенкин — два, Федяйка и Люда Галкина — четыре...

— Постой, а Людку-то зачем? — удивился я. — Она у тебя тоже подходящий хлопчик? Зачеркни.

— Отставить! — Оська выпятил грудь. — Тогда и меня зачеркни!

Я знал, что с Оськой Золотухиным спорить бесполезно. Но никак не мог догадаться, почему так упорно он защищает Людку.

— Хорошо. Пусть, числится, — сказал Петька. Читай, Золотухин, дальше...

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 Следующая ⇒