Мораль. Программа

Мораль

Разрушительный характер эволюции проистекает из невозможности в рамках старого создать новое. Как капиталистическое производство невозможно в рамках феодализма, так достижение бессмертия невозможно в рамках существующей мировой системы.

Чтобы появились шансы достигнуть цели, нужно старую систему демонтировать и на ее месте заложить новую. Нельзя построить новое здание, не снеся прежде старое. Нельзя построить новый мир, не снеся прежде старый.

Строить новое на голове старого — будет апгрейд старого. «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают, но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое» (Мф. 9, 17).

Наш мир подобен сгнившему зданию, которое вот-вот упадет вместе с жильцами на головы прохожих. Оптимальное решение в этой ситуации — контролируемый снос. Или, как выразил эту мысль Ницше, «подтолкни падающего».

Не нужно дожидаться естественного разрушения падающего. Нужно выселить из ветхого строения людей и аккуратно демонтировать его. Кто считает, что сгнившее здание нужно не демонтировать, а дождаться его естественного падения, тот демонстрирует не только оторванность от реальности, но и интеллект. «Из всех прав самое неопровержимое — это право умного (силой ли, уговорами ли) вести за собою дурака» (Томас Карлейл).

Чтобы уничтожить религию, нужно не храмы ломать, а информацию, породившую храмы. После этого люди сами сломают храмы (или они с течением времени развалятся). Храмы всегда возникают от веры. Вера никогда не возникает от храмов.

В Москве в 2011 году началось строительствожелезобетонных конструкций в форме православных храмов. Официальная цель этой операции: обратить народв веру. Само по себе такое целеполагание через такую технологию — нонсенс. Это даже на слух звучитдико: железобетонными конструкциями сформировать народу христианский взгляд на мир. Веры этот проект априори не может принести никому. Максимум, на что он способен — это обогатить ключевых участниковпроцесса. Впрочем, ничего нового в этом нет.

Чтобы разрушить цивилизацию, нужно не погромы и митинги устраивать, а демонтировать ключевые узлы конструкции. Как только цивилизации будет не на что опереться, она сама под собственным весом начнет разрушаться.

Чтобы от теории перейти к практике, первым делом нужно четко определить ключевые узлы цивилизации. Вторым шагом поставить вопрос, как их в принципе можно демонтировать. Третий шаг —выработать технологию их разрушения.

Центр всякой цивилизации — цель. Если цели нет, невозможно отличить попутный ветер от встречного. Из цели выводятся два основополагающих элемента — понятия добра и зла. Все, что все способствует достижению цели, — добро. Все, что препятствует, — зло. На базе этих понятий возникает шкала ценностей — что нужно в обязательном порядкеделать, чего нельзя делать ни в коем случае, а что на свое усмотрение.

Человек живет по этим правилам, пропитываясь ими до мозга костей, привыкает к ним и роднится до такой степени, что они становятся его вторым Я. Называются эти укоренившиеся привычки моралью. Мораль — это синоним «общая привычка».

Шкала ценностей начинается с основополагающих элементов, с прав и обязанностей людей друг перед другом и перед обществом. Из этого формируется институт семьи—какаямодель семьи считается истинной, а какая нет. Определяются гендерные роли, как должен вести себя настоящий мужчина и настоящая женщина; сексуальные нормы и табу — что можно делать в интимной сфере приличному человеку, чего нельзя. Возникает понятие свой/чужой и нормы поведения длявсевозможных ситуации. Если человек попал в ситуацию, под которую нет установок, он «зависает» — не знает, как себя вести.

Если до самых истоков проследить любую установку, на которую ориентируются в своей жизни люди, все они в конечном итоге приведут к цели, из которой выведены. Не бывает установок, взявшихся из ниоткуда — из пустого места. Все они рождены как реакция на конкретные условия жизни или религиозные требования.

Кто не разделял официального мнения, имел отличные от предписанных вкусы или взгляды (не важно, в гастрономии, сексе или одежде) становился изгоем. Инквизиция есть в любом обществе в том или ином виде, и она всегда наказывает за мнения, отличающиеся от официального.

Со временем условия и религии, породившие определенные формы в поведении и взглядах, уходили, а привычка оставалась. Пользы она или вовсе теперь не несла, или даже несла вред. Но люди все равно, даже во вред себе, совершали действия, утратившие смысл.

Насколько для экономической модели важно, чтобы покупатель и продавец имели единое мнение о весе, объеме и длине, настолько для цивилизационной модели важно, чтобы все люди имели единую цель, единые понятия добра и зла и ценности. Если эти представления исчезают, цивилизация рушится по тем же причинам, по каким рушится экономика, где у каждого участника рынка свое представление о весе, длине и объеме.

Уставшая цивилизация погружается в мировоззренческую пустоту. Это лишает ее цели и смысла. Возникает общество потребления. Образующие такое общество люди не имеют иной цели, кроме питания (в широком смысле). Такая цивилизация стремительно теряет строгость форм и как бы оплывает, заваливается набок. Но, за счет укорененных на подсознании установок можно/нельзя, прилично/неприлично, она продолжает стоять.

Наша цивилизация подобна дереву, под которым возникла почва, от которой оно не может питаться. Лишившееся питания дерево некоторое время будет сохранять внешний вид. Ветви и листья еще кажутся живыми, и в них могут даже петь птицы. Так будет продолжаться некоторое время, пока в стволе есть живительные соки, оставшиеся от тех времен, когда корни дерева были запитаны от мировоззренческой почвы. Но скоро птицы улетят, ствол и ветви станут дровами и хворостом, а листья в лучшем случае гербарием.

Задача сводится к тому, чтобы свалить старое дерево, которое уже никогда не оживет, потому что старое представление о мире никогда не вернется, и на его месте посадить новый взгляд на мир, корни которого будут соответствовать новой почве.

Проседающая, растрескивающаяся и оплывающая конструкция держится только за счет понятий, порожденных старым мировоззрением и следовавшей из него целью. Если эти элементы подпилить, конструкция начнет стремительно рушиться под своим весом.

На мой взгляд, самый эффективный способ подпилить — показать, что ключевые элементы не самостоятельные ценности, как считает большинство, а следствия. Показать, что отрицать причину, но не отрицать следствие — по меньшей мере непоследовательно.

Нужно заставить людей задуматься над главным, над чем они никогда не думали, так как все казалось им очевидным. Как только это получится, начнется цепная реакция. Человек так устроен, что он хочет поделиться информацией, которая его поразила.

Потребительская цивилизация выросла из гуманизма. Гуманизм, в свою очередь, вырос из христианства. Сокращая цепочку, получаю: потребительская цивилизация продолжает христианство. Все ее ключевые узлы порождены христианским пониманием мира. Нормы и табу, именуемые традиционными и общечеловеческими, — христианские нормы и табу. Их переименование позволило представить эти нормы не следствием из христианского мировоззрения, а автономной сущностью. Соответственно, в результате этой операции ключевые скрепы цивилизации представлены самодостаточными, не зависимыми ни от какого мировоззрения. По сути это листья на дереве, отрезанном от корней. Эти листья представлены живыми и не зависимыми ни от каких корней.

Ключевые узлы потребительской цивилизации рухнут, если показать обратную сторону медали — показать, откуда выросли эти узлы. Сокрушение общества потребления в первую очередь сводится к краху христианской морали, со всеми ее нормами и табу. Во вторую — к разрушению норм и табу, рожденных пещерными условиями жизни предков.

На первый взгляд такой призыв весьма непривычен, если не сказать больше. Но как было сказано, мораль в переводе с латыни — «общепринятая привычка». Морально — привычно; аморально — непривычно. Сегодня привычка как сломанный рояль посреди комнаты. Рационального смысла в нем нет — он не играет, а пространство занимает. Но жильцы не выбрасывают его по соображениям эстетики — привычный элемент дизайна. Свое решение они оправдывают в духе: «не нами поставлено — не нам и выкидывать».

Человеческое сознание имеет инерцию. Люди считают за истину то, что им привычно. Они не склонны думать, почему так считают. Им это кажется самоочевидным. Так же, как в конце XVIII века нормальным порядочным людям казалось само собой разумеющимся и самоочевидным, что вальс — это самый настоящий неприкрытый разврат. Ну в самом деле, не могут же благочестивые люди при всех обниматься.

Показателем, насколько глубоко в коллективное подсознание проникают установки, — мнение передовых людей. Уже когда вальс прижился в обществе, о нем подспудно сохранялось мнение, что он есть на самом деле. Бернард Шоу, совсем не пуританин, и даже наоборот, говорил, что вальс — вертикальное выражение горизонтального желания.

На нормы и табу, доставшиеся в наследство от эпох пещерности и религиозности, люди смотрят не как на порождения прошлой среды, а как на проявление естества человека. Пытаться в одночасье изменить мнение массы — бессмысленная трата времени.

Большинство людей умирают в тех убеждениях, в которых выросли. Они не желают слышать информацию, как бы логична она ни была, если та противоречит их привычке — их морали. «Привычка свыше нам дана/ Замена счастию она» (С. Пушкин).

Люди не могут, не хотят и не собираются оценивать свои моральные установки, потому что им «и так все ясно». Их стремление к благу выражено в жизни по шаблону. В их бегстве от всего нового и непривычного видно стремление к благу — они убегают от дискомфорта, которые несет в себе непривычное новое.

Если у восточной женщины записано на подсознание, что рот нужно закрывать от посторонних глаз, потому что это часть тела, куда в теории может проникнуть мужчина, ничто не заставит ее отказаться от своих убеждений. Она просто не собирается думать на эту тему. Тут и думать нечего, ибо и так ясно, что естество женской природы обязывает ношение паранджи. Ходить без паранджи… Нет-нет, одна только мысль в краску вгоняет…

Как европейская женщина уверена, что вагину нужно закрывать от посторонних глаз, и потому носит трусы, так восточная женщина уверена, что рот должен быть сокрыт от посторонних глаз, и потому носит паранджу — трусы для головы. В Коране написано: «О, пророк! Скажи женам своим, и дочерям своим, и женщинам верующих, чтобы они плотно опускали на себя свои верхние покрывала. Скажи верующим женщинам, чтобы они опускали свои взоры и оберегли свои половые органы» (сура 24 Свет, 31 аят).

Если восточный мужчина видит женский рот, не прикрытый паранджой, для него это примерно такое же зрелище, как для европейца увидеть неприкрытые нижние женские прелести. В этом ключ к пониманию, почему мигранты из исламских стран так себя ведут с западными женщинами. Европейские мужчины примерно так же вели бы себя, окажись в обществе, где дамы ходят в одежде, открывающей интимные места на обозрение.

Европейские женщины ничем не отличаются от восточных. Если им на подсознание записать, что порядочные дамы обязательно должны уши закрывать, они неукоснительно будут этому следовать. Каждый следует своей программе, и мужчины, и женщины.

Люди не хотят придумывать игры и правила. Они хотят играть в игры по правилам, к созданию которых не имеют отношения. Они требуют готовые образцы для подражания. Они хотят быть идеальными, что означает быть на кого-то похожими (на идеал).

Людям нужны краткие четкие и ясные лозунги, чего нельзя делать и к чему нужно стремиться. Они хотят, чтобы им сверху указали цель, нарисовали маршрут и дали правила, по которым они устремятся к цели по этому маршруту.

«Дайте нам образцы для подражания! — хором кричат женщины. — Скажите, какая одежда, обувь, сумки, косметика, грудь, губы в тренде? Что дико модно? » Целая армия стилистов, блогеров и модных журналов им отвечают. Чем больше удается скопировать предписанный образ, тем сильнее эмоции — женщины в тот момент счастливы.

Не отстают от женщин и мужчины. «Скажите, какие машины, прически, бороды и социальные индикаторы, разные аксессуары и гаджеты смогут лучше сказать о моей успешности в этом сезоне? » — хором спрашивают они. Мужские журналы дают им детальные, развернутые ответы: что, как и с чем. Чем больше мужчины соответствуют заданному эталону, тем более их накрывает такое же чувство, как и женщин — в момент обладания модной вещью или внешностью они тоже счастливы.

Помимо предписаний по внешнему виду всем внушаются социальные стандарты. С детства и до седых волос людям формируют представление на тему: что такое успех и счастье, что значит быть настоящей женщиной или настоящим мужчиной. Что надо обязательно делать, а чего не нужно ни в коем случае. Информация подается под разными соусами и в разных формах — людям показывают фильмы, поют песни.

В итоге информация пропитывает весь социум до корней волос и мозга костей. Для людей теперь это не просто информация, а святая истина. Про такую истину не принято задумываться, задавать вопросы, что да как. Такую истину нужно исполнять.

Например, ни одна женщина в мире не объяснит, зачем она так стремится замуж. Нет, она может выдать набор общих слов, что так хорошо, так правильно, так все нормальные женщины делают, в этом ее предназначение и прочее. Но конструктивного ответа не даст, ведь чтобы получить ответ, сначала нужен вопрос. Но относительно «святой истины» не может быть вопросов. Истине надо следовать, потому что надо.

Аналогично и для мужчин есть набор своих «святых истин», которые так же вне вопросов, как и святые женские истины. И потому мужчины так же не могут ответить — а зачем следовать всем этим предписаниям, позиционированным святой истиной. Вместо ответа они выдадут тирады общих слов про долг настоящего мужчины. А зачем лично тебе быть этим настоящим мужчиной, связанным кучей табу, — этот вопрос за рамками.

Это касается любой культуры. В европейской культуре система предписывает одни стандарты поведения «настоящих» мужчин и женщин, в арабской другие, в африканской третьи. В цивилизации инков или майя культура предписывала настоящим мужчинам и женщинам радоваться, когда на их ребенка падал выбор жрецов. Счастье-то какое на нас свалилось — на днях нашего сына или дочь зарежут на вершине пирамиды.

И кто посмел бы не испытывать радости по этому случаю, на того стали настороженно бы смотреть. Ненормальный какой-то… Ребенку выпало счастье в божественный мир отправится, а он не радуется… Что-то тут не то… Явно этотчеловекнеблагонадежный.

Люди на словах и для красоты образа заявляют жаждусвободы. На самом деле они бегут от нее. Фрейд говорил, что «большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит». О том же пишет Достоевский: «Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться».

Проблема вчерашней, сегодняшней и завтрашней массы одна: найти, за кем признать право творить идеалы. Сам себе благонадежный человек не может их творить. Кто-то должен поставить ему цель, дать правила и пинка в предписанном направлении.

Для подавляющего большинства благо — ехать по рельсам, проложенным не ими, к цели, которую им внушили. Основная масса как паровоз — дееспособна, пока на рельсах стоит. Стоит сойти с рельс, и паровоз будет лежать на боку в полной беспомощности…

Система программирует людей на определенные истины, потому что, когда они идут в сторону поставленных целей, этим способствуют сохранению и развитию системы. В этом смысле они ничем не отличаются от муравьев, запрограммированных на сохранение муравейника. Или от компьютера, запрограммированного выполнять заданный алгоритм.

Можно сказать, что стремясь к сохранению системы, люди в итоге сохраняют себя. Соглашусь. Но с одной оговоркой — это имеет смысл, когда благо системы и мое благо совпадают. До определенного уровня развития это так. Но после определенного предела эта связь теряется. Если система устарела, ее сохранение несет не благо, а вред индивиду. Но так как программа запрещает думать на эту тему, исключает саму постановку вопросов типа «а оно мне надо? », образующие систему люди продолжают делать то, что вчера было им на пользу, а в новых условиях во вред. Но увидеть они этого не могут.

Чтобы увидеть этот вред, нужно поставить вопросы об истинности «святых истин». Но это не так просто, как может показаться. Такие вопросы сами по себе невозможны, пока человек в плену программы. А если он и вырвется из плена, то ответы он может найти только при условии, что есть ориентир, по которому можно сверяться. В этой роли может быть только цель. А цель рождается из ответа на вопрос: в чем смысл жизни.

Пока у людей нет смысла, они не имеют возможности отвечать на большие вопросы. Они обречены до гроба следовать стандартам и установкам, имеющим статус «святая истина», считая их своими естественными, настоящими желаниями.

Истинные желания человека — не те, что ему система навязала, а те, что укоренены в его природе и сути самой жизни. Но истинное кажется людям таким несбыточным, что они даже думать про это не хотят и блокируют свои подлинные желания.

Взять проблему преодоления смерти — люди не хотят про это думать. А когда говоришь им, что это единственный смысл смертной жизни, когда, доказывая это, просишь их назвать более высокую и достойную цель, они ничего не говорят. Они на это нервно хихикают. Потому что предложить цели выше не могут, и возразить им нечего.

Но и принять такую цель они не могут. Почему не могут — тут тоже внятного ответа не в состоянии дать. Программа не позволяет ботамдумать о том, чего в ней нет. Им можно сказать словами героя фильма «Доктор Кто»: «Можешь оставаться здесь, заполнять свою жизнь работой едой и сном. А может отправиться… куда угодно», но они не услышат.

Невосприимчивость к информации, покушающейся на слом программы, делает людей благонадежными. «Ну и наконец самая главная сила — цемент все связующий — это стыд собственного мнения». (Достоевский «Бесы»). И расходятся они, благонадежные, в свою бессмысленную и бесполезную жизнь, не важно, богатую или бедную, соответствующую стандартам или нет. Важно, что они расходятся в никуда — дожидаться своей смерти.

Самые запрограммированные абсолютно уверены, что это никакое не внушение, а личный выбор. Но если им внушить противоположные цели, они развернутся в обратную сторону. И снова будут искренне уверены, что это не внушение, а их свободный выбор.

Чтобы увидеть абсурд ситуации, представьте холодную страну, где все жители испокон веков носили тулупы. Это было естественно и рационально. Ни у кого никогда не возникало вопросов, зачем носить тулупы, настолько это было очевидно.

На рациональную сторону наслоилась эмоциональная. Появилось мнение, что такая одежда не только от холода защищает, но и демонстрирует связь поколений, уважение к памяти предков, которые так же одевались. Постепенно мнение перешло в статус святой истины. Общество уверилось, что ношение тулупа — проявление человеческой природы.

Когда климат изменился, и холод сменило тепло, люди продолжали носить тулупы. На вопрос — зачем? — они отвечали: «У нас так принято. Так наши предки делали, и нам негоже от их пути отступать. Это святое. К святому здравый смысл неприменим».

Чем выше поднимался столбик термометра, тем ниже опускалась весомость аргументов про святую истину, обычаи предков и связь времен. Особенно в глазах людей, родившихся в эпоху тепла и знающего о холодных временах только понаслышке.

Под давлением общественного мнения молодое поколение тоже носила тулупы. Но уже нараспашку. Потом просто на плечи набрасывала. Далее через руку перекидывала и так несла, демонстрируя атрибут порядочного человека.

Через некоторое время нашлись первые смельчаки, вышедшие на улицу без тулупа — в одежде, соответствующей температуре, а не традициям и установкам. Для общества это был шок. «Совсем стыд молодежь потеряла! » — сетовали добропорядочные люди среднего и старшего возраста из-под своих тулупов. Но у новаторов быстро находились последователи. В обществе все больше появлялось людей, предпочитающих носить одежду не по традиции, а по сезону.

Такой же процесс наблюдается сегодня. Люди стремятся соблюдать установки, рожденные условиями прошлых эпох. Носят тулупы в теплую погоду, жертвуя своим благом, терпя неудобство и ограничения. Зачем и кому они приносят эти жертвы — на эту тему у традиционалистов думать не принято. Жить так, как жили предки, это же настолько очевидно и, само собой разумеется, что и говорить не о чем.

Как бы ни были убогиаргументы в пользу жить установками, рожденными прошлыми эпохами, но работают. Если же кому в голову и зайдет крамольный вопрос — а зачем? — ответ на него имеет сакральный характер в стиле: «А может, так надо? ».

«И тут Васисуалий вдруг замолчал. “А может быть, так надо, — подумал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты. — Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва…”» (Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»).

* * *

В прошлом веке был поставлен эксперимент: в клетку поместили пять обезьян. Сверху повесили банан. Если обезьяна лезла за ним, ее обливали струей холодной воды. Когда у всех обитателей клетки сформировалось табу на банан, когда все усвоили, что за попытку достать банан ждет наказание, обезьян переставали поливать водой.

Затем в клетку подсаживали одну новую обезьяну и забирали одну старую. Новичок первым делом лез за бананом. Обезьяны-старожилы набрасывались на него, спасая от неприятностей. Вскоре новичок усваивал норму — банан под запретом.

Постепенно всех облитых водой приматов заменили новыми. В клетке находились животные, ни разу не облитые водой, но запрет все равно продолжал работать. Но так как табу на банан не подкреплялось (водой не поливали), а банан соблазнял, запрет слабел.

Если обливаемые водой даже не смотрели на банан, то новички все чаще задерживали взгляд на желанном плоде. Однажды находился смельчак, нарушавший банановую традицию — доставал вкуснятину и, на глазах у всех, поедал ее.

Все обезьяны, особенно старожилы, приходили в нервозное состояние. Их мимика и жесты сигнализировали об отторжении бананоеда. Они демонстрировали презрение к бессовестному, аморальному преступнику, поправшему священные обычаи предков.

Преступник испытывал дискомфорт, но вкус банана его пересиливал. Поэтому, когда появлялся новый банан, срывал его с еще большей скоростью. И снова, всем на зависть, съедал. На третьем банане у прогрессиста появлялись последователи. Вскоре все обитатели клетки презрев стыд, ели бананы. В том числе самые ярые приверженцы старой добро традиции. Презрев обычаи предков, они как бы наверстывали упущенное.

Эксперимент показал механизм формирования и разрушения норм и табу. Когда обезьян поливали водой, банановый запрет был разумным. Когда прекратили, они перестали понимать, почему банан нельзя срывать. Запрет слабел и разрушался.

У обезьян здравый смысл довольно быстро перевесил традицию. У людей процесс вытягивается в долгие века. Наша задача — ускорить его. Для этого нужно понимать, что ключевые установки потребительской цивилизации эксплуатируют сильные инстинкты.

Понятие семьи и супружеской измены, мораль и аморальность, представление о нормальном сексе и извращении, и далее в этом духе опираются на сексуальный инстинкт. Понятия равенства, братства, справедливости, патриотизма и прочее опираются на инстинкт самосохранения.

Для благонадежных людей эти понятия как способность дышать — естественные и само собой разумеющиеся вечные истины. Философы берут их за точку отсчета, создавая свои концепции. Никто из этих «мыслителей» не задается вопросом, откуда они взялись и насколько соответствуют нашему времени, какой в них смысл, облегчают они жизнь человеку или отягощают. Понятно же, что это вечные истины…

Государство культивирует отштампованные религиозной эпохой и условиями прошлой среды «тулупы», потому что они составляют последнюю опору конструкции. Не будет тулупов, системе вообще не на чем будет держаться. Все начнет разваливаться.

Наша задача: приподнять ширму и показать, что за ней прячется. Как только люди увидят то, чего даже не предполагали увидеть, неизбежно посыплется система, опирающаяся на «тулупы». Ее обрушение высвободит огромную энергию в наши паруса.

Программа

Двигателем человека являются его желания. Само по себе желание самодостаточно и не нуждается ни в каком логическом и рациональном обосновании. Его единственное основание — ХОЧУ. Если жизнь может обосновать желание с позиции здравого смысла и логики, она его обоснует. Если не может, будет реализовывать в нарушение логики.

Большое заблуждение полагать, что разумная жизнь стремится к истине. Как было сказано, разум не ставит цели. Разум достигает поставленных ему целей. Доказывает это простой умозрительный эксперимент. Представьте: вам аргументированно доказали, что вы должны повеситься. Допустим, возразить вам абсолютно нечего, все сходится. Ну и что? Разве это подвигнет вас вешаться? Ваш разум кинется изобретать «разумные» основания не делатьэтого. И не важно, найдет он эти основания или нет. Важно, что вешаться вы в любом случае не будете. Потому что не хочется. Поэтому наш ориентир — не некая абстрактная истина, а ваше конкретное личное благо.

Благо — одна из немногих сущностей, к которым применимо понятие «абсолютная истина». Даже к 2х2=4 нельзя применить такого понятия — это не абсолютная истина, а абстрактная и математическая. Земля вращается вокруг Солнца — физическая истина, которая изменится, стоит измениться физическим законам.

Показатель истины — наши ощущения. Истина — синоним счастья. Счастье — абсолютная истина. Если ваши действия погружают вас в состояние счастья, которое не кончается, от которого нет последствий, значит, вы пребываете в истине.

Реализация желаний — счастье. Так как желание не из чего не может появиться, значит, есть породившая его причина. Она предопределяет качество наших желаний. Будь у нас другие инстинкты или шаблоны, были бы у нас другие желания. Мы стремились бы их насытить с той же страстью, с какой стремимся насыть свои сегодняшние желания.

Все имеющиеся в нас инстинкты созданы без нашего участия, до нашего рождения, и вмонтированы в нас помимо нашей воли. Их можно сравнить с компьютерной программой, которая была до того, как появился компьютер. Как сошедший с конвейера компьютер имеет в себе все базовые программы, так человек с рождения имеет в себе все базовые инстинкты.

Без программы жизнь не сможет реализовать стремление к благу. Чтобы выбрать благо, нужно знать, что для тебя есть благо, а что им не является. Нужна точка отсчета, от которой можно совершить выбор. Если понятия блага нет, выбор сделать невозможно.

Всякая оценка следует из программы. Если компьютеру записать, что четные числа — добро, а нечетные зло, в ситуации выбора он всегда будет выбирать четные, исходя из установленной ему программы. При смене программы соответственно изменится выбор. Если у компьютера нет никакой программы, он не сможет определить, где добро и зло.

Навозному жуку записана программа, по которой куча навоза прекрасна. Рай в его представлении — никогда не остывающая и не теряющая своих ароматов бесконечная куча. Если бы жуки ходили на свидания, они мазались бы соответствующими благовониями. Кавалер приносил бы своей даме подарок — кусочек свежего… Его подруга сходила бы с ума от благоухания своего возлюбленного, от его подарка, от всего. Это были бы два очень счастливых жука. И попробуйте сказать, что они неверно оценивают свои чувства, ценности и вообще весь мир…

Как было сказано выше, запах и вкус — комбинация молекул. У самих молекул нет запаха и вкуса. Есть оценка относительно установленной программы. Попадая в нос или на язык, молекула оценивается согласно вашей программе. Точно так же компьютер оценивает цифры, находя четные прекрасными, а нечетные отвратительными. Или наоборот.

Нет не зависимых от программы хороших или плохих ощущений. Что кажется вам до тошноты омерзительным, при смене программы будет божественно восхитительным. О чем вам сейчас даже думать неприятно, при смене программы станет объектом мечтаний.

У народов Крайнего Севера есть блюдо — кивак. Это туша тюленя, полная мертвых морских птиц, пролежавшая закопанной в земле не менее полугода. Когда ее откапывают и вскрывают, от нее исходит тошнотворный запах, какой вы не можете вообразить. Если это кушанье люди начнут есть при вас, от созерцания этой картины вам станет плохо.

Вы крайне отрицательно оцените этот гастрономический ужас, потому что у вас стоит программа, расшифровывающая улавливаемые вашим носом молекулы опасными для жизни и здоровья. Включается отвращение — проявление инстинкта самосохранения.

У аборигенов стоит другая программа. Она оценивает исходящие от кивака молекулы деликатесом и кладезем полезных веществ. Действует тот же инстинкт самосохранения, но он дает обратную оценку.

В условиях Крайнего Севера нет иного способа получить нужные для жизни вещества. Поэтому стоит соответствующая программа. Людям приятны вид, запах и вкус этой запредельной экзотики. Каждый получает удовольствие от своих деликатесов.

Но если вы поменяетесь с эскимосами программой, вкусы взаимно изменятся. Вы будете ощущать гастрономический восторг от потребления этого экзотического блюда, и пальчики облизывать, а они ощутят ужас. Если у них сохранится память, что они это ели, их с высокой вероятностью вытошнит, как вытошнит вас, если вас накормят, например, котлетами из мяса дохлой крысы, и потом скажут, что вы съели.

Когда кот обнюхивает область под хвостом кошки, его сознание расшифровывает эти молекулы так же, как ваше сознание расшифровывает молекулы от парфюмерии. Если же кошка в этой области будет источать запах «Шанели», кот отойдет от нее разочарованный и изумленный. У каждого существа свои афродизиаки, и говорить, какой хороший или плохой, просто глупо. Равно как оценивать чей-то вкус, формуи прочее.

Если представить, что у любого живого существа, в том числе у человека, исчезли все программы, это будет то же самое, что компьютер, у которого стерли весь софт. Как компьютер станет бессмысленной кучей железа, так человек станет просто туловищем.

Одни программы порождают плотские желания, другие духовные. Например, чувство жалости — проявление духовной записи. При виде мучений живого существа на нас, против воли, как потоотделение в жаркую погоду, накатывает дискомфорт. Желая избавиться от него, мы помогаем страдающему. Если не можем, стараемся забыть его.

Но есть и другие программы, которые оценивают ситуацию ровно наоборот. При виде мучений на обладателей таких программ, так же помимо их воли, накатывают приятные чувства. Это входит в конфликт с набором других установленных предписаний, запрещающих получать удовольствие от мучений людей или животных. Возникают как бы чаши весов, и какая перевесит, зависит от тысячи разных обстоятельств.

Когда человек впервые сталкивается с использованием подопытных животных, ему их жалко. Если это становится его работой, жалость улетучивается. Он смотрит на них как домохозяйка на рыбу и досадует, что подопытные дергаются, мешая работать.

Древний Рим постоянно воевал, и ему нужны были солдаты. Поэтому он поощрял битвы гладиаторов, сражения с диким зверьем, изощренные публичные казни и иные кровавые зрелища. Государство находило это весьма полезным, видя тут закалку духа и приготовление к будущим войнам.

Идеальным солдатом считался тот, кто получал удовольствие, когда убивал людей. Это был его дополнительный стимул, и значит, он был более эффективен, по сравнению с солдатом, делавшим это по принуждению, испытывая жалось к тем, кого должен убить.

Подчеркиваю, признак идеального солдата — любовь к своей профессии. Не по приказу, приказ — это принуждение. Высшего исполнения можно ожидать только тогда, когда во время исполнения приказа внутри разливается приятное чувство, когда в груди хорошо. И человек готов делать все бесплатно, исключительно из любви к своему делу.

До сих пор деньги солдату позиционируются не как зарплата (заработок у наемных работников), а как денежное довольствие. Потому что солдат служит, а не работает. Равно как священник, например, не работает, а служит. Служат Богу, идее, Родине. Служба по природе близка любви. От любви должно быть удовольствие.

Проявление такой любви наблюдается в «горячих точках». Туда стекаются люди со всего мира не для того, чтобы воевать за идеи. Им до этого вообще нет дела. Война для них — законная возможность реализовать свои желания, не входя в конфликт с законом.

Однажды Чингисхан спросил близких, в чем высшая радость и наслаждение? Одни отвечали, что высшая радость — охотиться. Другие говорили, что высшее наслаждение в состязаниях. Чингисхан сказал, что настоящее наслаждение и блаженство мужа состоит в том, чтобы победить врага, отнять у него все, что ему дорого, слушать, как истошно вопят его слуги и прекрасные жены, потом взять этих жен и лежать на их телах, как на перине.

Война страшна для общества как жертвами, так и вернувшимися с войны солдатами. Многие из них думать не думали, что от мучений и убийствачеловекаможно получать удовольствие. Их заставили это попробовать. Некоторым очень понравилось.

У разных людей стоят разные программы. У одного она генерирует желание делать людям приятное. Он делает, потому что ему хочется. Насыщая свое хотение, он получает удовольствие. Но если смотреть в самую суть, добро он делает не для чужого человека, а для себя. Именно он через это получает удовольствия или убегает дискомфорта.

У другого программа рождает желание делать людям неприятное. Мотив тот же — ему хочется. Ему приятно, когда другому неприятно. Он улавливает исходящие от жертвы флюиды страданий и уходящей жизни, и получает удовольствие.

Два человека с разными программами никогда не поймут друг друга. «Как можно от страдания другого человека получать удовольствие? » — будут вопрошать люди с «доброй» программой. «Как можно получать удовольствие от радости другого человека? » — будут про себя думать люди со «злой» программой.

Они друг для друга в той же мере непонятны, как не поймут вкусы друг друга француз, который лакомится фуагра, продуктом пожизненного мучения гусей, и эскимос, который лакомится киваком, протухшим мясом тюленя и чаек.

Большинству дискомфортно от вида чужих страданий. Убегая от дискомфорта, мы помогаем страждущим. Но если нет дискомфорта, не помогаем. Например, пальцем не шевелим, чтобы помочь увиденным на экране голодным детям Африки, потому что у нас есть другой способ избавиться от дискомфорта — выключить картинку. Кому это не помогает, те перечисляют деньги в благотворительные фоны — вид индульгенции. На помощь голодающим идет ничтожный процент от пожертвований. Львиная доля уходит на зарплату сотрудникам фонда, аренду помещений и прочие расходы. Что остается, то достается адресатам. Но сердобольные люди не хотят в это вникать. Им индульгенция нужна, чтобы дискомфорт снять, а не реальное решение чьих-то бед. Они за это платят, а что там дальше — не волнует. Если смотреть на помощь страждущему объективно, в ней не больше высокого и благородного, чем в утолении голода. Вам просто хочется…

Милый вид детенышей всех млекопитающихся, в том числе и человека — это тоже самое, что иголки у ежика. Таким образом эти беспомощные создания защищают себя. Вы смотрите на такого милое славное существо. Ну как на такую милоту руку поднять…

Почему вы не воруете и не убиваете? Наверное, когда оправитесь от удивления после такого вопроса, про себя скажете, что не делаете ничего такого, потому что вы хороший нормальный человек. И потому для подобных мыслей в вашей голове места нет.

Ответ неправильный. Вы не делаете ничего такого, потому что вам на подсознание записан запрет на убийство и воровство. Нарушение запрета вызовет дискомфорт. Сама мысль вызывает дискомфорт. Вы не хотели бы даже во сне допускать что-то подобное.

Если вдруг вы нарушите установку и что-то украдете или кого-то убьете, душевные муки за совершенное превысят выгоду от поступка. Вы не воруете и не убиваете совсем не ради других. Вы делаете это ради себя— не хотите делать себе больно.

Вы не думали, почему не мучаете людей и животных? Да, именно вы почему ничего такого не делаете? Вопрос ошарашивает еще больше предыдущего. Кажется, тут ответ совсем очевидный: потому что нормальному человеку такое в голову не может прийти.

Ответ снова неправильный. Вы не мучаете и не убиваете, потому что у вас стоит блок на подобные темы. От одних слов воротит. Если бы на эти мысли и действия у вас не было блокировки, с высокой вероятностью в мире было на одного маньяка больше.

Оценить действия, порождаемые программой, можно с позиции чувств, рождаемых другой программой. Женщина может с живой рыбы снимать чешую, не испытывая никаких отрицательных эмоций, только раздражение оттого, что рыба дергается, мешает обдирать ее. У кого стоит программа, генерирующая жалость к этой рыбе, тот посчитает женщину бесчувственной. Но откуда у нее возьмется это чувство, если нет того, что его генерирует? С таким же успехом можно сердиться на компьютер, который не делает того, программы чего у него нет. Поставьте программу, и он будет делать.

Я далек от мысли, что логические суждения как-то повлияют на оценку действия. Оценка не зависит от логики. Если вам что-то приятно или неприятно, тут хоть что говори, а оценка ваша будет базироваться на чувствах, основанных на вашей программе.

Никакое живое существо в той же мере не в состоянии противиться программе, как и компьютер. Точнее так: если стоят разные программы, и они порождают разные «хочу», побеждает то, которое сильнее. У людей это называется воля. У животных на автомате.

Программа может рождать насколько нетипичные, настолько и сильные желания. У человека может быть сексуальное влечение к объектам, которые не ассоциируются с сексуальной привлекательностью. Например, к деревьям (дендрофилия). Он может искать запаха или вкуса, неприемлемого в его культуре, потому что получает удовольствиеот этого —улавливаемые рецепторами его языка или носа молекулы мозг расшифровывает как благо и человек испытывает приятное состояние. В погоне за насыщением желания, за благом он не остановится ни перед потерей имиджа, ни перед угрозой тюрьмы и смерти.

Показательна в этом смысле история наполеоновского сержанта Бертрана. Этого скромного, набожного человека периодически посещали дикие головные боли. Снять их он мог одним способом — пойти на могилу, выкопать голыми руками труп, совершить с ними сексуальные действия, потом разрубить его на части и закопать назад.

На следствии и суде он говорил, что, помимо избавления от боли, испытывал такое наслаждение, какого не может дать ни одна живая женщина. Но проходило время, и боль возвращалась. Кнут и пряник побуждали Бертрана прибегнуть к испытанной технологии.

Для абсолютного большинства непереносима сама мысль о технологии достижения маньяком своего блага. В стремлении убежать от дискомфорта люди убивают маньяков. Большинство жаждет не просто убивать таких, а непременно долго и мучительно.

США разрешает родственникам жертв смотреть на казнь преступника, убившего их близкого родственника — ребенка, мать, отца. Это не имеет практических целей. Зрелище несет приятное чувство возмездия. Пострадавшие люди получают от этого удовольствие, компенсируя пережитый дискомфорт. Люди мстят единственно потому, что им хочется.

Месть практикуется как на частном уровне, так и на государственном. Когда коалиция Гитлера бомбила Лондон и Сталинград, уничтожая мирное население, огромное количество мирных жителей погибло мучительной смертью.

Счастьем тогда было умереть сразу. Если же человека переломало и завалило, но не убило, ему были гарантированы долгиеневыносимые страдания и мучительная смерть. Спасать в тот период людей было некому. Спасателем тогда работала только смерть.

Потом антигитлеровская коалиция начала мстить бомбежками Гамбурга и Дрездена, Хиросимы и Нагасаки. В этих городах мирное немецкое и японское население умирало в таких же муках, в каких раньше умирало английское и советское мирное население.

Если в атомных бомбардировках можно увидеть геополитические цели, в бомбежке Гамбурга и Дрездена не было ни политического, ни военного смысла. Была только месть и удовольствие от нее. Черчилль не скрывал этого, говоря, что сначала с военными объектами разбираемся, а беспомощные немецкие города бомбим для удовольствия.

Можно сколько угодно задаваться вопросами: в чем провинились гражданские немцы, их женщины, дети и старики, составлявшие население этих городов. Нет внятного ответа в рамках логики. Ответ в рамках инстинктов — насыщение желания мести.

Летчик, чья семья погибла под немецкими налетами, теперь с удовольствием бомбил чужие семьи. Почему? Потому что ему хочется. Цель ставит не разум, а чувства. Месть не имеет иного смысла, кроме получения удовольствия от отмщения.

Убийство враждующими странами мирного населения друг друга похоже, как если вы обидели моего ребенка, а я в ответ обидел вашего. Тут нет никакой логики. Тут желание заставить обидчика пережить то, что пережил обиженный. И так как сделать это можно только через обиду ребенка обидчика, обиженный обижает невинного ребенка.

Для современного уха это ужасно, но человек запрограммирован: «око за око и зуб за зуб». Когда в средние века люди боролись за власть и вредили друг другу как только могли, в порядке вещей было убивать детей своего врага на его глазах. И если обреченный на смерть бежал, собирал силы и возвращался отомстить обидчику, он замуровывали его на голодную смерть вместе с его детьми. Так он заставлял его пережить то, что пережил он. Чтобы, наблюдая умирающих от голодасвоих детей, он испытал максимальные муки. Все это выглядит запредельным изощренным садизмом, но логика в этом есть.

В Библии сказано: «Не должны быть наказываемы смертью отцы за детей, и дети не должны быть наказываемы смертью за отцов, но каждый за свое преступление должен быть наказываем смертью» (4Цар. 14, 6). Но желание мести сильнее Библии.

Слова про заслуженное наказание — пустые слова. Если бы голодная смерть детей обидчика вела к воскрешению детей мстителя, если бы смерть немецких граждан вела к воскресению английских и советских граждан, практический смысл был бы понятен. Если бы муки и смерть маньяка на электрическом стуле вели к воскресению его жертв, они бы имели практический смысл. Но этого нет. Смысл наказания — удовольствие от мести.

Разговоры, что преступника наказывают с целью исправить его, — чушь собачья. Это слова для трибуны и официальных докладов. Реально этим движет желание мести. Но это не принято говорить. Принято говорить, что наказывают с целью исправления.

Если хотите понимать, какую роль сегодня играют тюрьмы и колонии, представьте разумных крыс. Также представьте специальную службу, отлавливающую в подвалах крыс и отправляющую их в специальный питомник-тюрьму. Там умные животные знакомятся с другими крысами, пойманными в других подвалах, и обучаются друг у друга новым приемам преступной деятельности. После этого их снова выпускают в те самые подвалы, где первоначально поймали. Это точная картина пенитенциарной системы.

Человек по своей сути — набор программ. Например, сейчас у вас стоит программа, что хомяк — милое существо, а крыса — гадкое. Если изменить программу, хомяк будет восприниматься гадким существом, а крыса — милашкой длиннохвостой.

Сократ в свое время задавался вопросом: что есть свобода? Он ищет ответ в отличии человека и животного, и приходит к выводу, что человек может управлять своими инстинктами, а животное не может. Далее получается: кто обладает собой, может сделать выбор. Кто не властен над собой, тот раб своих инстинктов и выбора сделать не может.

Отлично, свобода — это выбор. Чтобы совершить выбор, нужно иметь точку отсчета. Если ее нет, выбор невозможен. Вместо него будет случай, гадание, тыкание пальцем наугад. Если перед вами поставят на выбор два черных ящика с неизвестным содержанием, вы можете сделать действие, внешне похожее на выбор, но такой же «выбор» может сделать любое насекомое, присев на крышку одного из ящиков.

Для выбора нужен эталон, от которого оттолкнуться. Это предопределит выбор. Тут как с упомянутым компьютером, который между четным и нечетным числом «выберет» хорошее. Что есть хорошее, зависит не от него. Все предопределено. Но если так, где же тут выбор? Соответствовать программе— неужели это и есть свободный выбор?

Сократ вопрошал: что такое прекрасное? Девушка, лошадь, законы, горшок — все это может быть прекрасным, но что есть прекрасное само по себе? В поисках ответа он разбирает разные варианты. Сначала пытается привязать прекрасное к максимальному соответствию своей функции. Девушка прекрасна, если максимально притягивает взгляды мужчин. Горшок прекрасен, если хорошего качества и формы. На этом пытается построить иерархию красоты: лошадь прекраснее горшка, девушка прекраснее лошади.

Но тогда смертельный вирус или пыточные инструменты тоже прекрасны, если они очень эффективно выполняют свои функции. Соответствие предназначению не проходит на признак красоты. Тогда, может, красота — некая идеальная сущность, которая делает прекрасным, полезным и приятным то, во что входит? Но как же смертельный вирус, обладающим красотой? Красота не делает его ни приятным, ни полезным.

Длительные рассуждения не приводят к результату. Понятие красоты ускользает от Сократа еще больше, чем понятие свободы. Не все прекрасное полезно и не все полезное прекрасно. В итоге он вынужден заключить, что прекрасное — это трудно.

С моей точки зрения это легко. Красота — это такая же программа, как запах или вкус. Что приятно языку, то вкусно. Что приятно глазу, то красиво. Запрограммировали вас одни пропорции и формы считать прекрасными, а другие безобразными, и вы будете от них оценивать красоту объекта. Перепрограммируют вас на другие пропорции, и для вас вчерашние красоты будут восприниматься безобразием, а безобразное прекрасным.

В свете этих мыслей можно вспомнить Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

То, что Кант называл моральным законом, и что его так приводило в благоговение, — обычная программа. Звездное небо — тоже программа (по моему мнению, менее сложная, чем запах или красота). Когда берешь за точку отсчета такое представление о мире, ясно понимаешь, что нужно идти не внутрь программы, там нет ничего интересного, а за рамки программы, к источникам. Но это такая огромная тема, к которой я, очень надеюсь, вернусь через 5-10 лет, когда запущу процесс практической реализации идеи.

А пока скажу, что человека можно запрограммировать не только на сексуальное влечение к деревьям, но и хлорку есть. И будет он ее есть, понимая весь вред. Но это его не остановит, как не останавливает курильщика знание о вреде табака.

Еще ярче возможность перепрограммирования видна на истории микроорганизмов-паразитов, которым для рождения нужен один донор, а для развития другой. Первоначально такого паразита, условно говоря, вынашивает мышь, а потом ему нужно перебраться в кошку. Он создает у мышки маниакальную страсть обонять кошачий запах. Она так сильно хочет его нюхать, что преодолевает инстинкт самосохранения и в итоге попадает в лапы кошки. Так паразит из мышиного организма перемещается в кошачий.

Если можно перепрограммировать мышку, можно и человека. Поведение сержанта Бертрана ничем не отличается от поведения мышки в поисках запаха кошки. Мышка на уровне инстинкта, а сержант на уровне разума знали, чем все закончится. Но охота пуще неволи. И сильнее всякого знания. Люди абсолютно зависят от своих желаний.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒