АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 10 страница

Я вообще расслабился – просто ленился – принародно – чувствовал, что ей эта принародность приятна, что она её хочет – положил голову Надьке на колени и пребывал в полной безмятежности, что, впрочем, не мешало мне – через всю лень – быть сейчас действительно весёлым.

Я – как это? – благодушествовал… Решил наконец окончательно, что Надька – действительно та, которая мне нужна. Что-то там происходило, и даже, кажется, нравилось мне, но потом – и не вспомнилось ничего.

В прихожей звякнуло. Пьеро пошёл открывать.

-Ромич! – обрадовался он. – Пришёл-таки!

-Ладно, нам пора, - встрепенулся я, и, почуяв, что что-то не так, поднялась поспешно и Надька.

Не был я догматиком, не отметал ничего огульно – а вот всё ж сидеть со скином убеждённым (хоть и не раз те же скины сражались со мной на одной стороне баррикад, хоть и сам порой их поддержки искал) за одним столом, хоть и безалкогольным… ну просто не хотел.

Не хотел, оказывается, и Глеб. И ещё он понял вдруг, говорил он потом, что больше всего хочет сейчас просидеть всю ночь с родителями и Вадимом, с Алисой, что всё – мишура, а семья – настоящее.

И ещё, рассказал он после мне, по Ванде вдруг тоской – с чего бы это, уговорил же себя, что успокоился – совсем? – резануло…

***

Она была девственницей…

И в то же время она была такой горячей, такой чуждой сомнений и стеснения, словно имела опыт проститутки.

Это не шокировало меня, вовсе нет – хорошо было. Удивило только. Хотя и об этом я промолчал.

Но она почувствовало моё удивление – даже невысказанное.

-Я миллион раз представляла себе это. Как бы это могло случится. Мечтала об этом.

Я неловко сказал ей:

-Стоило полнамёка Игорю бросить – и всё бы было. И мечтать бы впустую не пришлось.

-Я не обижаюсь, - сказала она мне, как дитяте неразумному, - потому что ты это от стеснения и смущения. Нет, не могло быть ничего. Потому что я хотела и ждала только тебя, только о тебе мечтала.

-А чего обо мне мечтать?! – буркнул я. – Вот тоже нашла недотрогу.

-Тем не менее кому-то – не недотрога, а мне… а я…

И крыть, что говорится, нечем…

Но я всё же пытался оправдываться:

-С другими вот мог просто так, а с тобой – нет. Когда стало не просто так – оказался с тобой.

Надька вздохнула.

-Не плачь, - попросил я.

-Тебе показалось, - опять вздохнула она.

Она действительно не плакала, только вздыхала горько и где-то даже обижено. И я продолжал оправдываться – то ли её успокаивал, то ли просто стыдно было.

-Я и с другими не так уж много был, особенно в последнее время – с теми, с кем – просто так. Я умею долго обходиться без женщины. Разве что более извращённо, чем основная масса мастурбирующих подростков.

-Как? – уже заинтересованно спросила Надька.

-Ну вот, - рассмеялся я, почувствовав, что напряжение спадает. – Всё тебе и расскажи. Секрет. А то неинтересен тебе стану.

-Не станешь, - почему-то опять опечалилась Надька. И с такой нежностью смотрела, мне аж не по себе сделалось.

Милая моя маленькая Надька…

***

Бедная моя маленькая Надька…

Встав утром новогодним (родители с сестрой уехали к прадеду, что и способствовало нашей с Надькой ночи) я совершенно автоматически заглянул в почтовый ящик. И открытку извлёк из него. Ну и что, ну и открытка. Вот только в открытке… Бред, честное же слово…

«То, что творится со мной по твоей милости, немцы называют «Sucht». Это не мания – это больше чем мания. Неспособность реагировать ни на что, с тобой не связанное. Полная поглощённость сознания – тобой. Я даже не смею теперь, утратив свою вечность и свою молодость, тебя хотеть – по сравнению с твоей упоительной, полной непередаваемой прелести небезупречностью моя небезупречность кажется мне серой, ванильной, убогой – оскорбительной для тебя. Я лишь хотела бы выразить Ему свою любовь, свою преданность, своё восхищение Им и Его хозяином – руками, губами…»

И подпись: Татьяна.

Ну и как теперь?!

Что с бедной маленькой Надькой теперь будет? Как ей жить?

Ведь правильно это или нет, я ей действительно нужен. А я – теперь я не смогу…

***

Мальчишки поговаривали в последнее время, что наша красавица-секретарша Верочка стала как-то так быстро, почти внезапно, не последним далеко человеком в готической тусовке. И ходила она в это последнее время в чёрном, и футболки с «Trä nenvoll» и «Katatoniей» носила – и на это Женька с Серёгой – из наилучших побуждений, ясно, но абсолютно глупо – внимание моё обратить пытались. Я только смеялся. И на Верочку было мне по большому счёту наплевать, и на тусовку – так, ошибки ранней молодости, едва ли не детства даже раннего, всё давно пройдено и забыто, меня ни коим боком не касается.

Так бы и прошло всё мимо, если бы однажды сама она ко мне не подошла.

-Приходи к нам в субботу, - предложила.

-Зачем? – усмехнулся я – и прозвучало это довольно строго, похоже, словно слово «нельзя» сказал…

-Зачем? – переспросила она. – На вот, почитай.

Я раскрыл тоненькую, но хорошо оформленную – было там много картинок, стилизованных под фотографии – книжечку. Имени «миссис Глум» там больше не было. Было имя Татьяна. И фамилия, которую я воспроизводить не хочу – достаточно, что сам прочёл. А в самой книжке было всё то же самое, что и не порносайте. Я присмотрелся к рисункам. Ничего себе! Мне совсем не хотелось, чтобы стали достоянием общественности мои интимные подробности – для меня они действительно были интимными. Верочка это, похоже, поняла, почувствовала.

-Не бойся, - сказала, - это всё, и книжка, и порносайт – они из другой реальности. Сюда попали совершенно случайно и в единичном экземпляре – для тебя и для меня. Честное слово, здесь на этот сайт никто не заходил. Это только там. А тебе до «там» какое дело?!

Я молчал. Опять какие-то неожиданности, не поймёшь, главное, приятные или противные?! Или и то и другое сразу?

-Пиши адрес, - сказала Верочка. – Я не настаиваю и не шантажирую. Хочешь – придёшь, не хочешь – нет, значит. Но я просто прошу: приходи. В субботу в семь.

…Здесь позволялось, похоже, всё… Какая-то богемная квартира, что ли? Или просто вдвоём с матерью живут, а та – в командировке, вот доча и отрывается, а завтра, когда гости с её готической вечеринки по домам расползутся, будет с тряпкой лазить по заблёванным углам…

Я сел в кресло и закурил. Играла хорошая музыка – я люблю «Draconian», это моё, это красиво. На диване то ли ещё просто целовались, то ли уже приступали к половому акту две затянутые ещё в чёрное – не успели раздеться – парочки. Подошла ко мне хозяйка с двумя фужерами шампанского и горящей сигаретой, села на подлокотник кресла. Один фужер вложила мне в руку – почему нет. Дальше было сплошное эстетство. Она взяла сигарету у меня из пальцев, пепел в свой фужер стряхнула. А потом – в мой – со своей сигареты.

-Пей, - сказала властно, почти потребовала. И сама свой бокал в себя опрокинула – словно стакан водки. Я выпил – медленно, глядя на неё с нескрываемой иронией, которая от неё и не скрылась. – И не надо смеяться, - продолжала она. – Тебе – во всяком случае. Ты-то же знаешь, как на самом деле непросто устроен мир.

-Знаю, - кивнул я. – Но очень удивлен был тем, что и ты это знаешь. Откуда у тебя это всё?! Ты знала Татьяну?

-А знает кто, что такое душа? Вот пишет кто-то роман – и наделяет героя свойствами некоторых реально существующих людей. Кусками души. Чувствует за всех своих героев, и они на самом деле становятся живыми, воплощаются. А если роман хороший – что тогда?

-Тогда герои его – в чём-то, да даже и не в чём-то, а вообще – живые люди. Вон у Ольги в романе Родриго с Ильёй как раз об этом и говорили, - не стал спорить, скорее, в чём-то подыграл ей даже я.

-Вот и дробятся души на кусочки. В разных мирах, в разных, как вы с Ольгой говорите, слоях сознания, в одно собираются не одни и те же осколки. У меня с твоей Татьяной есть общий кусок души. Вернее, в одном из слоёв сознания есть та, что и я в какой-то мере, и твоя Татьяна. Вот и всё. Только ты мне, похоже, не веришь. Или не хочешь? Или боишься…

-Не хочу, - сказал я. – Тебя не хочу.

-А в том слое сознания полу-я, полу-Татьяна подстроила так, что тамошний ты себя … ну, в некотором роде, не то, чтобы тяжело, но всё же – на всю жизнь… изувечил…

-И чего ты хочешь, - спросил я, - в этом, в нашем нынешнем и здешнем слое сознания?

-Тебя, - улыбнулась она.

-Я скорее буду с той, кто на Татьяну не похожа вообще, чем с какой бы то ни было эрзац-Татьяной. Я тебя не хочу. И не буду. Категорически.

-Может, - то ли спросила, то ли даже попросила она, - тогда хотя бы потанцуем?

-Нет, - сказал я и поднялся.

-Почему?

-Потому что не хочу.

-Но почему не хочешь?! – Она, похоже, была даже не столько уязвлена, сколько искренне расстроена. Нет, совсем не Татьяна. Просто – жестокое напоминание о Татьяне, и ничего больше. И не надо ей знать, насколько жестокое…

Напоминание о той, о ком я и так не забываю никогда, хоть и не всегда это уже – не каждую секунду! – в оперативной памяти.

Да снова растревоженные вопросы, так и не нашедшие своих ответов – ни у меня, ни у кого другого…

Я встал и пошёл к двери. Обойдётся без меня эта «готишная – ажно до усрачки» вечеринка, специально для меня, похоже, спланированная. Я не размениваюсь. Просто пойду и буду перед самим собой гордиться (и сам над собой за это посмеиваться) тем, какой я умный и о каких серьёзных, основополагающих вещах думать умею…

Серьёзные… Татьяна… Чушь всё это. Всё, короче, чушь. И это – тоже. Точнее, это – особенно. Любовь? Большая и чистая, как свежевымытый слон? Каждая женщина, тем более каждая красивая женщина – в особенности – мечтает о большой и светлой любви?

Очень она, эта любовь, большая и чистая. Больше и чище просто некуда. Особенно если живот болит. А с ней – он всё время болит. От возбуждения – это другой разговор. Всё равно ведь болит – она так хочет.

Всё! Хватит об этом! Но и Верочке уж точно ни малейшего места в моей жизни нет.

Да и поважнее дела ждали, оказалось, меня, вернее, пусть не дела, разговоры, но всё равно – куда важнее всего того, что порывалась сказать мне Верочка. Звонил мобильник, и «Вызов: Ванда» было написано на экране. С удивлением и радостью я ответил на звонок.

-Я приехала. Вернее, конечно, меня Фриц привёз, - сказала она. – Давно не виделись… - в голосе улыбка. – Хочешь побеседовать, пообщаться?

А что? Я хотел, конечно. Хотел настоящего, живого, а не того натужного, что было вокруг. Просто посидеть со старой подругой, помолчать, может быть, уверенность, надёжность и защищённость (её б кто защитил…) почувствовать… И к чертям свинячьим всех этих ненужных Верочек с их ненужной галиматьёй, когда есть люди, которым я до сей поры на самом деле нужен…

***

Никто не может даже понять, чего же это я сам не понимаю. Им не кажется странным то, что донельзя странным, чудовищно странным, в принципе невозможным в мире, где возможно в принципе всё, кажется мне.

Я – это я. А для другого человека Я – это он. Как это – есть моё Я, «das Ich», как философы, и не только немцы, говорят. А есть – ещё чьё-то. И ещё чьё-то. И ещё. И ещё много-много каких, всяких разных das Ich. Так чьё же Я – на самом деле Я?! Хорошая в принципе вещь – субъективный идеализм. Этот мир мне только кажется. Мне. Кому – мне?! Вот лично мне – Малышеву Максиму Матвеевичу? То есть Максиму Чарльзу Вадиму, что концептуальнее? Кажется… Со всеми окружающими меня людьми. Воистину ведь не сам же мир я вижу, а всего лишь его отражение пусть не в мозгу, а в сознании. И другие тоже. Они кажутся мне, а я кажусь им, и кто кому на самом деле кажется – не тот какой-то разговор. Где же истинное зеркало?!

И всё же опять: как может быть сразу несколько Я?! Чьё Я – на самом деле Я?

И насколько похоже или непохоже друг на друга отражают мир разные зеркала?

Старая, всем известная истина: в чужую шкуру не влезешь. А хочется.

Наверно, кто-то свыше, бог или не бог, не так важно, знает, насколько у разных людей по-разному идёт восприятие мира. Настолько по-разному, что мы этого даже и представить не можем. И если потом рождается кто-то, кто воспринимает мир похоже на то, как воспринимал его кто-то из уже умерших, это и значит в какой-то мере, что его Я – того, умершего – снова словно вернулось, хоть и без преемственности памяти. Вот и говорят – реинкарнация…

Ольга писала свой последний роман с некоторой долей отстранённости – может, поэтому он не совсем получился. И не мог лучше получиться: представить достоверно, что творится с реально существующими людьми, много сложнее, чем представить от первого лица, что делается с самостоятельно смоделированными героями, которые только потом, когда создастся новый мир, обретут в нём сознание, а также плоть и кровь. Не знаю, действительно ли и насчёт Глеба у неё получились те же ошибки, что и со мной, похоже, всё-таки главное про него она поняла. То, что он – Маленький Фриц не потому, что Ванда так любит его. Нет. Он сам по себе – Маленький Фриц. Маленький Принц из бухты Фёдорова.

Вообще с этим романом у неё (несмотря на наше с Вадимом Игоревичем соавторство) была немыслимо трудная задача. Обычно не столь уж важно, от первого лица пишется роман или от третьего (это только Татьяне моей удалось как-то написать повестушку одну от второго…). Разница в том только, что если написано от третьего лица, то возможны эпизоды без участия главного героя. Но всё равно всё видится, читателю показывается – как бы глазами главного героя. Мне казалось иногда, что и «Могилу Неизвестного матроса» можно было, несмотря на эпизоды, где главный герой мёртв, писать от первого лица – настолько там действительно всё Мишиными глазами. Ну да Ольге виднее.

А с «Маленьким Фрицем»… Это ведь – по большому счёту о любви Ванды к Фрицу. То есть – её в принципе глазами, от её имени, а не Фрица. Но – он уходит от неё, то есть, по сути, выносит её за рамки своей жизни, её, этой жизни, событий. То есть – это про него – но несколько отстранённо.

Про меня же… Иногда смотрела на меня, как на какого-то монстра, или супермена, или кого другого – не совсем живого, в чём-то механического. Не пыталась понять, что и у моих поступков были свои психологические, а не только механические причины. А из-за этого роман в чём-то получился менее достоверным психологически, чем хотелось бы, даже несмотря на почти дословное порой цитирование.

Но ясно одно: эти das Ich, эти души – реально существуют. И родство душ существует тоже вполне реально. И поэтому в мире, где – свинцовая мерзость запустения и тупости, мы нашли друг друга. Мы оказались рядом – не случайно. Мы – те, кто не хочет с этой мерзостью и запустеньем мириться.

***

Я знаю. Я всё знаю. К сожалению. Иногда хотелось бы быть глупым и наивным. Нельзя. Какое – глупым, какое – наивным, если я действительно всё знаю. Всякая глупость и наивность будет лишь ложью самому себе. Вроде религии. Говорить себе: она ещё вернётся? Зачем? Ведь не вернётся же.

Я же всё понял. Понял, что не любит. Даже, может быть, понял и то, что не люблю. Вряд ли? Да, вряд ли. Не понял ещё. Но пойму. Только вот тянет, бесконечно, безумно тянет к этой женщине. Да у меня при виде неё живот болеть начинает – так я её хочу. Или так она хочет – такого меня – у которого живот болит. Возбуждает её это – но ведь и меня возбуждает. Потому что грязно, постыдно. Потому что… Ну, вообще всё на свете. Чего и не передашь. То ли болит от возбуждения, то ли оттого что болит – ещё больше возбуждения. Только – вот так это у нас. Глупо, но – когда не болит – с другими – такого потрясающего удовольствия я получить не могу.

Это страсть. Не просто страсть – действительно – Sucht. Та более чем мания, которая сильнее всего. Сильнее меня самого…

Только это ведь – эстетство. А мне вот так вот, на всю жизнь – хочется настоящего…

А Надька… Она-то ведь самая что ни на есть настоящая… И, может быть, именно она по-настоящему нужна мне в жизни. И даже не только потому, что я сам ей нужен.

Просто получается, что я – человек момента. Ради своего нынешнего секундного «хочу» готов всю жизнь прахом пустить. Не я один такой, но я – такой, это точно…

Просто с Надькой никогда не будет войны, крови, максимума не будет. Или будет всё-таки?! Что я о ней знаю?!

Знаю одно: я не тот человек, который сдастся. Я буду воевать до последнего. Только вот разобраться бы ещё: за что воевать? За то, чтобы Татьяну вернуть? Или за то, чтобы и без Татьяны жизнь жизнью была, а не выживанием?

Не знаю… Мозги, честно говоря, нараскорячку…

Ну и ладно… Просто надо дать ситуации отстояться. Не так много времени пройдёт, знаю – и всё мне станет понятно.

Только вот Надьке как это пережить? Она же чувствует, что не вынес я ещё ей окончательного приговора. Надежда надеется. Хотя формально я и сказал я ей то, что называют последним прости. Я понимаю, как тяжела такая вроде бы, кажется, беспочвенная надежда. Да только что я могу сделать теперь. Ничего, пока сам во всём не разберусь. А тут я могу только на собственное сердце положиться – ждать, что же оно в конце концов скажет. А оно молчит пока что. И торопить бесполезно.

Да и дела пошли такие, что не до лирики стало. К матери сестра приехала. Тётя Галя. Похоже, главная цель – мозги мне вправить…

Не то, чтобы она прямо уж начала проповеди читать: делай, мол, так, а так не делай. И всё же ежеминутно, ежесекундно, еже… что там мельче секунд, чувствовалось напряжение, ясное её намерение убедить меня в своей правоте и моей неправоте. В принципе, вот Алиса тоже что-то почти такое доказывала – такое, да не такое всё-таки… Я уже сам всё давно понял, сам себе, если разобраться, мозги ершом для бутылок с хромпиком прочистил – а она этого не понимает. Видит, что мать психует всё ещё – и сама с ума сходит с ней за компанию. Сама она понимает, интересно, что именно собирается мне доказать такого, чего я ещё сам не понял? А ведь она умная, в Институте Автоматики работает, кандидат наук физико-технических, а дядя Семён – тот и вообще доктор, но в психологии она – полный ноль. Вот и честная, и искренняя, и верю я ей – но как она не понимает, что при таком уровне тревожности, как у неё (У мамы не многим ниже, но тут ничего не поделаешь, научились жить вместе и дружно, но это тоже тех ещё нервов всем стоило…) жить нормально просто невозможно – ни ей, ни тем, кто рядом. Или вот ещё начинает объяснять, что эмоции надо под контролем держать. Она по темпераменту меланхолик, для неё это естественно, а мы же все холерики, для нас это – просто лопнуть от переполнения тем, чего обычно никогда в себе не держим, стравливаем наружу. Мы поскандалим, а через полчаса – остыли и снова все друг друга любим. А если она со своими проповедями вмешалась – считай, неделю дуться все друг на друга будем. Или вот доказывать начнёт, что себя любить надо, что ещё Пушкин говорил, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Да кто б спорил! И разве я себя не люблю?! Очень даже! Только вот для меня любовь к себе – вовсе даже не краса ногтей, и нет у меня никакого желания объяснять ей, что именно. Всё равно не поймёт. Для неё то, чем живём мы, молодые, не то чтобы было плохо, а… Словно просто вообще не существует… Честно говоря, мне жалко её детей. Хотя она их, несомненно, любит без памяти. Может, это и страшно, что без памяти. Нас с Мишкой, похоже, тоже? С ума сойти, честное слово! Нет, вот на самом деле: не могу уже больше! Устал!

Спать хочу!!

Когда же она уедет наконец?!

А она всё не уезжала. И мозги мои прессинг такой выдерживали всё с большим и большим скрипом. Пока не случилось то, что понимать они отказались напрочь. Я потом отца спрашивал, но и после этого понял лишь то, что он ни в чём не виноват и сам обомлел и ничего не понял.

Я тогда зашёл на кухню – кроме тёти Гали и отца никого дома не было, а они на кухне чай пили.

Она к отцу – а ведь он её на пятнадцать лет моложе! – всегда подчёркнуто вежливо относилась: Матвей Михайлович, то-сё, одно время даже на Вы называла, но это мама сама высмеяла и пресекла.

А тут захожу, значит, на кухню – вижу, как она на папу смотрит. Ничего себе! Но ведь – смотрит только. Меня, похоже, не сразу и заметила. Потому что сказала так, как при мне не стала бы. Нежно так нежно, ласково так уж ласково:

-Мати…

…Вот тебе и «Матвей Михайлович»…

И тут – заметила. Меня, значит. И засуетилась:

-Макс, чаю хочешь?

А я нелепо стоял и молчал – от неожиданности, от смущения. И она поняла – похоже, тоже только сейчас – сама в полном неадеквате – что я всё видел. И кинулась спасать ситуацию.

-Макс, ты книжки про короля Матиуша читал?

…Ещё бы не читал… Эти книжки я в детстве больше всех других любил. Больше даже, чем «Маленького Принца». Все соловьёвские мальчики, которые тем чище, чем в большее дерьмо встряпались, в чём-то дети юного короля, который больше всех болел от несправедливости мира, и не только болел – а пытался бороться, пусть неумело и потому очень трагически…

Да и сейчас я эти книжки тоже люблю, и вряд ли меньше. Запредельные книжки. Что ж, сатанисты тоже иногда бывают очень сентиментальны. Опять же – мой сатанизм не религия, а мировоззрение. Хотя и религия – это же тоже мировоззрение. Но просто я никому не поклоняюсь, никто, даже дьявол, не авторитет для меня. Тем более тётушка…

Только ничего этого я ей рассказывать не стал. Просто ответил:

-Читал, ясно море.

-А знаешь, мне почему-то кажется иногда, что папа твой на короля Матиуша чем-то похож.

Я пожал плечами. Я так не считал. Отец у меня замечательный, но – совсем иначе. Он вовсе не наивен.

-А мне показалось, - опять смутилась она. – Ты знаешь, кстати, как полное имя у Матиуша было?

-Матвей, - пожал я опять плечами. – Ну и что?! – И сел наконец. – Хоть бы чаю налили. Сами же предлагали.

А тут Мишка появилась. И тётя Галя схватилась за неё, как за спасение:

-Миш, пока не разделась, выведи пожилую тётушку на полчасика прогуляться.

Мишка хотела заспорить – и встретилась взглядом с отцом. И сказала:

-Пошли.

Тётя Галя пошла одеваться, и через пару минут они отбыли.

-«Пожилую»… – усмехнулся папа. – Кокетничает. Совсем она себя пожилой не считает.

-Так что у вас случилось? – спросил я.

-Не знаю, - удивлённо произнёс отец. – Может, и ничего. Наверно, всё-таки ничего.

Но если для отца это и было «ничего», то для самой тёти Гали всё-таки, похоже, «чего». Во всяком случае, на другой день она сказала, что отпуск кончается – и купила билет домой. И через неделю уехала.

Где-то мне её даже жалко было. Поняла ли она всё-таки, что ничего мне не надо было внушать, всё я и так понимаю? Успокоилась ли?

И хочется ли ей домой? К дяде Семёну, с которым уже серебряную свадьбу отметила?

Но ведь детей-то она любит? Очень?

***

Когда я вошёл, мама с кем-то разговаривала по телефону. Я услышал остаток фразы последней:

-…конечно, будет скоро, вы, Петь, приходите.

-Вот он я! – крикнул я с порога, но на той стороне провода уже трубку положили.

-Это Пьеро ваш, - пояснила мама.

-Я понял, - сказал я. – Конечно, пусть приходит.

-С Ромой… - немного виновато сказала мама. – Не надо было? Пусть бы до тебя сперва дозвонились.

Мне стало её жалко даже немного.

-Всё нормально, - сказал я. – Хотели бы дозвониться – звонили бы на сотовый. А они хотели – и прийти, отказа не получив, и приличия соблюсти. Как Сашка Шабалина говорит, «и рыбку съесть, и на хуй сесть, и косточкой не подавиться». Мам, ну извини, но если это действительно так… Да ладно, чего там – я боюсь, что ли?!

-Но мне казалось, что Рома в число твоих единомышленников не входил никогда…

-Ну так а что плохого, если обсудить какие-то вопросы и не с единомышленником? Мы вон и с Пьеро во многом расходимся и кусаемся всё время, а всё равно – на одной стороне баррикад. И с Ромичем тоже на одной.

-А это обязательно? – спросила мама.

-Что? – не понял я.

-Баррикады, - объяснила мама.

-Да, - пожал плечами я, а вздоха моего усталого она не услышала. – К сожалению. Пока да… А, фигня.

-Ладно, мне на работу надо, - сказала мама. – Не знаешь, где Мишка?

-Они с Женькой собирались куда-то. А может и у них ещё. Всё нормально, - успокоил я её.

Так что мама ушла раньше, чем явились гости.

Ромич – товарищ умный и не такой прямолинейный, как можно было подумать, слушая Пьеро. Дипломат, словом. И все его объяснения – а он пытался меня информацией нагрузить, хотя зачем, я ей и сам неплохо владел – сводились по большому счёту к тому, что я – их единомышленник, ибо ненавижу ведь то же самое, что и они, и вполне патриот, только сам об этом не догадываюсь, вот он и решил меня просветить.

-Что плохо и как – я без вас знаю, - оборвал я его. – Только то, что вам кажется достойной альтернативой (тьфу ты, опять «unser Basis, unser Fundament»! ), мне лично представляется не менее убогим, чем то, что мы на сегодня имеем в действительности. И всё! И разговор окончен, и волосы у меня отросли не для того, чтобы я с ними сделал, что Пьеро со своими учудил.

-А профессора Жданова ты слышал? – влез Пьеро. – У нас многие, послушав его, пить-курить бросили. Я бы тоже бросил – противно – да только без разрядки я сгорю. Вот например в шампанском пузырьки – это бактерии напердели, прежде чем сдохнуть.

-Замечательно, - рассмеялся я. У Пьеро редкий талант – впаривать людям идеи, которые он считает правильными, но сам которых не придерживается. Завидное на самом-то деле красноречие. – Нет, не слышал. – Меня уже просто раздражало происходящее. Пьеро – это Пьеро, а этот толстый кабан, именуемый Ромой, был мне попросту неприятен.

-Возьми, посмотри лекции, - предложил Пьеро. – Да мы пойдём уже.

-Вот правильно, идите, - не чересчур любезно бросил я. – Да оставьте диск-то. Я посмотрю.

…Если уж Ромино красноречие признал я завидным, то у профессора Жданова его было во много раз больше. Причём было впечатление (понятно, что это не случайный эффект, а хорошо продуманный способ именно что убеждать, вершина, можно так сказать, ораторского искусства), что он – просто предоставляет информацию, а выводы позволяет делать зрителям. Но с тем, что намеренное спаивание народонаселения (и ещё раз «unser Basis, unser Fundament», но как без такого лексикона о серьёзных вещах рассуждать?! ) – вредительская политика государства, и терять человеческий облик не столько стыдно, сколько противно, более того, вообще позорно и омерзительно, я не согласиться не мог.

И даже почему-то распсиховался – то ли разозлился, то ли что ещё – встрёпанное какое-то состояние. Пошёл на кухню, взял сигарету, думал: покурю-успокоюсь – и не закурил. Сигарету снова в пачку засунул, пачку на подоконник бросил, мама тоже «Максим» курит. Да и ей неплохо будет этого совсем не скиновского Жданова (скины многие совсем не скиновские, просто здравые идеи на вооружение, да и просто под свои знамёна, вон художник Константин Васильев и знать про них при жизни не знал, а посмертно сам чуть ли не знаменем их сам сделался, берут) – посмотреть. Пусть бы тоже захотела, может быть, с сигаретой расстаться – а у меня, понял я, эта идея в подсознании давно сидела – курить бросить, хоть и не обзавёлся ещё болячками на почве курева. Но вряд ли маму можно убедить – пусть даже и самыми весомыми аргументами. Даже если она и решит, что надо, всё равно будет смотреть на всё так, словно это «надо» должен за неё сделать кто-то другой.

А я… Сигареты «Максим» - имени себя, любимого?! Смешно. Я ведь сам про себя отлично знаю, что никакой вовсе не Максим. А сигарет «Вадим» в природе, на моё счастье, не существует. Так что… Так что глупо это всё, ещё раз повторяю. Что глупо? Да всё. И что курю – глупо. И что бросил – не умнее.

Так что не то, чтобы я говорю себе, что бросил курить. Просто не хочу – и не буду. А уж пить – тем более. Про геноцид – ещё раз повторяю – Жданов всё верно сказал. Да и быть самому себе противным, стыдным… Не хочу.

Может, Ромич думает, что таким образом обратил меня в скиновскую веру? Вот уж нет… Я умею применять к себе те куски информации, которые мне нужны, не загораясь чужой – своих хватает – идеей.

***

-Нет, ну что вы за паникёры такие?! – сказал я Олесю, когда после репетиции в «Чайке» все разошлись, а нам не хотелось. От друзей и близких подруг, да вообще от близких, как это ни печально и ни неправильно, тоже можно устать, а вот с приятелем посидеть, побренчать на двух гитарах, оставив на некоторое время блэк в покое, что-то полегче, на уровне русского рока – а вот просто дать немного отдохнуть и душе и пальцам… Мы и дали…

-Паникёры? – запустив руку в волосы, отбрасывая их с лица на затылок, переспросил Олесь.

-А нет? – усмехнулся я – почти сердито. Ну вот не нравилась мне мягкотелость его. И вообще не нравилась – не только его… – Заквохтали: «Ах, это не наше время! Ах, это время только Фрица! Ах, с нами не случается больше ничего! Ах, бедные мы, несчастные! » Слушать тошно. Он и не виноват ни в чём. Это вы сами амёбы бесхребетные!

-Да? – задумчиво – то ли соглашаясь, то ли нет, похоже, сам этого не зная, произнёс Олесь.

-Ага, - кивнул я – если дожать, быть до конца убеждённым, то удастся быть и убедительным – только так и можно, похоже, на их психику влиять – уверенностью. А потом я сделал вид, что на некоторое время отключился, дал ему время подумать – заклинания какие-то забормотал, что ли – ну дурак дураком, подумал, наверно, Олесь. Но, наверно, не об этом он думал всерьёз (так мне, во всяком случае, показалось), а о том, что в последнее время с ним, с Олесем, стало скучно. Раньше не было, а теперь вот стало. Может быть, потому, что самому ему с собой – тоже скучно. Я же сделал вид, что вернулся к действительности.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒