АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 7 страница

-«Доктор едет-едет сквозь снежную равнину.

Его машину белую вся округа ждёт.

Человека с кошкой хорошенько двинет,

и печаль отступит, и тоска пройдёт…»

-А зачем диск-то? – спросил я, когда допели.

-А тащи мобильник, - распорядился он, спрыгивая с дивана. – Давай тебе эту мелодию на мой звонок поставим. Чтобы ты знал, когда я звоню, что помощь близко. Опять же от истинного смысла, что двинет-то их – конопелькой, можно абстрагироваться. Считай, когда вдруг захочется раскиснуть, что двинет тебя доктор, то есть я двину – по уху. Иногда это лучше всего от интеллигентских меланхолий помогает.

-А как ты будешь знать, что надо звонить и двигать по уху? – довольно бодро пошутил – вроде бы пошутил! – я.

-Уж как-нибудь догадаюсь, - заверил Глеб.

Уже само его желание помочь грело. Только знал я и другое: нужно будет помочь – и ничего-то он не угадает. Не потому что не умеет. Он-то как раз умеет. Просто закрутят собственные проблемы, о которых я ведь тоже не всегда вовремя вспомню – и не заметит, что нужен мне.

А я сам-то всегда догадываюсь, когда ему нужен?

-Ты лучше звони, когда тебе в ухо дать надо будет, - хохотнул я. – А то ведь я могу и не догадаться – вдруг внимания не хватит.

-Ага, - важно сказал он. – Ха-ра-а-шо… - это слово всегда звучало у него как-то особенно, ласково, с поднятыми бровями – так, что на самом деле начинало казаться, что всё на самом деле «ха-ра-а-шо».

В итоге на мой звонок мы ему тоже эту песенку поставили.

***

На химии я сидел один – Женька куда-то запропастился. Что тревожило – не было и Вишнякова. Опять где-то отношения выясняют? Почему в таком случае без меня?! Я повернулся к Серёге, и обсуждали мы это, надо признать, довольно громко, громче, чем это было бы прилично, не зря Марина Ивановна крик на радость классу подняла – пока кричит, на стоящего у доски Женьку Рогозина внимания не обращает. Вот гопошайка и ринулась ему подсказывать – раз Маринка выбрала себе на сегодня объект для критики, уже ориентацию не сменит.

А посреди урока распахнулась дверь – и юная и хорошенькая секретарша Верочка сказала:

-Малышева срочно к директору.

Маринка выдала очередную порцию ругани, но я не стал её слушать – у Ольги Борисовны и то интереснее.

Пошёл я совершенно без трепета – особых грехов, во всяком случае таких, из-за которых бывают настоящие неприятности, за собой не знал.

Кто там в кабинете, я в первый момент почти не понял. Потому что изумился почти что присутствию там отца. Но после секундной оторопи разглядел и остальных. Сестру, Шабалиных, Вишнякова. Получалось, я почти угадал – видать, без выяснения отношений тут не обошлось, но и Мишка с Сашкой в этом поучаствовали.

-Она же девочка! – в растерянности, похоже, произнесла Ольга Борисовна. – Матвей Михайлович, ну воздействуйте вы как-то на них! Максим Ваш с Вишняковым всю жизнь враги – водой не разольёшь, но Майя…

-Вызывали? – спросил я – дальше молча слушать было уже неприлично.

-Вызывала, - кивнула Ольга Борисовна. – Вот тут и сестра твоя, и Шабалины в один голос утверждают, что Вишнякову за тебя отомстили. Объясни хотя бы ты, в чём дело?!

Я молчал. Просто не знал, что сказать – что ни скажи – глупо будет и пошло. И можно этим запросто навредить и сестре, и друзьям. Я тянул время. Я спросил:

-А что случилось-то?

-А они его втроём избили. Ничего себе! В том числе две девочки. До сего дня вполне законопослушные. Ты знаешь, в чём дело? Они ничего говорить не хотят. Ничего, сейчас папа Шабалин придёт, может, он их убедит объяснить…

-А папа нас никогда не обижает и тем более не бьет! – сказала Сашка.

-Да я разве хочу, чтобы вас били?! – просто уже взвыла Ольга Борисовна. – Я очень надеюсь, что мирно убедит!

-А пусть Вишняков сам расскажет! – довольно злорадно предложил я. – Я не стану.

-А ему есть что сказать? – спросила Ольга Борисовна.

-Есть, - кивнул я.

-Ты что-то знаешь? – пытала она.

-Знаю, - кивнул я. – Хотя и не конкретно про сегодняшнюю стычку. Да только Вишняк тоже знает. Так что пусть рассказывает.

-Да что я такого сделал?! – оторвав руку от украшенной, как оказалось, хорошим синяком щеки, взвыл мой «закадычный враг и смертельный друг». – Я только Майке Малышевой сказал, что люблю её. Я что – не человек?! Я, получается, и влюбиться не могу?! То есть спокойно, без того, чтобы сразу в челюсть?!

Несколько секунд Мишка, казалось, переваривала услышанное. А потом взвилась:

-По-твоему, в любви признаться и требовать постели – одно и то же! И грозить, что если не соглашусь, изнасилуешь – это тоже объяснение в любви!

-Ничего себе! – присвистнул отец. – После этого то, что они с ним сделали, я лично нахожу вполне справедливым!

Тут открылась дверь, и вошёл высокий, худой, молодой, шумный, всегда весёлый папа Шабалин.

-Что тут у вас?! – спросил.

-Миш, говори уже всё! – вдруг всхлипнула Сашка. Брат сжал пальцы у неё на плече:

-Саш, не надо!

-Надо? – бушующими глазами глянула на меня сестра.

А что – «надо»?! Я же не знал, что именно.

-Я же не знаю, - сказал я, - в чём дело!

-Ладно, я скажу, - решилась Мишка. – Мой брат – человек без комплексов, здесь кроме Вишняка врагов нет, а Вишняк – человек опасный. Так может хоть этим брата спасу – тем, что Вы, Ольга Борисовна, знать будете. Он сказал, ну, Вишняков, что если не меня, так он Макса изнасилует. Что Макс ему нравится даже больше, чем я. Жень, ты ведь тоже слышал. Вон и Сашка тоже подтверждает.

Да… повёл я себя, пожалуй что, по-свински. После слов о том, что эта мразь сестру изнасиловать грозилась – сдержался, а тут – нет. Мы сцепились прямо в директорском кабинете. Отцы нас растащили. Наш держал меня, папа Шабалин – Вишнякова.

Ольга Борисовна была в ступоре. Видимо, раньше в её кабинете драк не случалось.

-Всё! – сказала она, закрывая рот и отнимая от щёк ладони. – Всё! Пока всё! Все свободны. Но! Вишняков! Если что ещё – ты, Рогозины, Киселёв, Золотарёв – пеняйте на себя. Я приложу все усилия, чтобы вы не в спецшколе даже оказались, а в тюрьме. За вами всего и так очень много, а детская комната лояльничает.

-Да не было ничего! – взвыл Вишняк. – Они меня просто ненавидят! И оклеветали теперь!

-Убирайтесь! – измученно сказала Ольга Борисовна. – Это же невозможно! Ни дня без какого-нибудь происшествия из ряда вон!

В коридоре Вишняков опять полез с тем же:

-Надо будет – я тебя всё равно трахну. Лучше отдай сестру!

Мы снова бурно и коротко подрались. Коротко – потому что отцы нас снова тут же растащили.

И тут Сашка – надо же, отчаянная, или – просто смелая, или – не пустыми и не случайными всё же были её слова о любви – включила на прослушивание только что сделанную запись в маленьком – из телефона мобильного – диктофоне:

«Надо будет – я тебя всё равно трахну. Лучше отдай сестру! »

-Всё, сучёнок! Ты у меня на крючке! Только рыпнись, и всё будет, как директриса обещала.

-Пустите! – дернул Вишняков плечами в железных руках папы Шабалина. – Сдаюсь. Ухожу…

***

Папа Шабалин увёл домой своих отпрысков, мой папа – Мишку. Вишняков сам трусливо сбежал. А я, как честная Маша, вернулся на второй урок химии.

Я посмотрел на это ублюдочное действо – нашу химию – и стало противно. И рухнуло презрение ко всем этим мелким тварям, погрязшим, да нет, просто увязшим в обыденной рутине, согласившимся с тем и на то, что эта ежедневность – это и есть всё, что только может быть, всё, чем можно жить, на то, что после смерти ничего не будет. Для них – не будет, потому что не будет преемственности. Просто потому что они не умеют помнить. Не вырастили при жизни умения осознавать себя существом, достойным памяти. Да, такое вот рухнуло презрение. Презрение – это в первую голову. Да, я люблю кое-какие земные радости, но они же в большинстве своём и понятия не имеют даже, что кроме мелких радостей есть что-то высокое, вечное – но это отнюдь не церковное умерщвление плоти. И брезгливая жалость – не ко всем, конечно, а к тем, кто стоит ещё хотя бы жалости. С кем я смеюсь и от нечего делать иногда вдохновенно, но никогда не всерьёз, никогда не искренне, никогда не от всей души валяю дурака – и кто думает в своей высокомерной тупости, что выше меня. К мелким людишкам, которые молятся своему Богу или – что всё равно – своим божкам, да хули, хоть Сатане – разницы нет, а самодостаточными стать не могут. А тех, кто «пирует во время чумы», даже не жалко – хотят страх глушить дебильными удовольствиями – их дело: они – ничтожества.

А главное – рухнуло одиночество. Нереализованная и нереализуемая потребность в тех, кто знает что-то кроме здешней мелкой, хоть и владивостокской, жизни. Тоска о тех, кто рядом и пытается уверить, что мы вместе, хотя это не так – мы просто рядом. Впрочем, не была эта тоска обременительной. И одиночество – оно ведь хорошее… Приятное даже. «Meine lustige Einsamkeit» - это ведь действительно «Моё весёлое Одиночество». Именно моё и именно весёлое. Что все люди, всё человечество для оккультиста… Словно из какого-то действительно другого слоя своего собственного сознания подслушал я собственную свою фразу: «Оккультист не человек». Да, для знакомого с оккультными науками понятия о добре и зле стираются, нивелируются. Потому что злом считается всегда смертельное. Ведущее к смерти, смертельно опасное. А если смерти нет? Нет и морали никакой. И для меня её тоже нет. Что значит – плохо? Что значит – стыдно?! Глупости всё. Ненависть? Но и ненависти во мне нет. Только презрение – невыносимо тяжёлое презрение к стаду. К тем, кто не только не пытается вырваться, но и не считает, что всё плохо, и стоит вырываться. Что-то, доступное в материальной жизни, стоит любить, но ведь это не всё, главное – оно высоко, главное – разбираться и по возможности разобраться в том, что же – действительно главное.

Вся моя жизнь, получается – лишь маскировка?! Или нет?!

…-Чего там?! – тыкнул меня ручкой в спину Никита.

-Отъебись, - отмахнулся я. – Ни хуя там интересного. – Без задней мысли сказал – с Никитой ссориться вовсе не хотелось, он мужик правильный, но и разговаривать сейчас – тоже не до того было. Довольно громко, как оказалось, сказал: старая кочерга услышала.

-Малышев! – возопила она. – Ты по-моему только что от директора! Похоже, ты только там и умеешь себя вести!

-Я не хотел так громко! – довольно искренне, не совсем, конечно, всерьёз, но и не откровенно издеваясь, ответил я. – Извините! – под дружный хохот гопотняка.

-Ты вообще последнюю совесть потерял! – совсем взъярилась Маринка. – Женя Рогозин, позови, пожалуйста, Ольгу Борисовну, я при Малышеве урок вести не могу.

-Я могу сам к ней уйти, - предложил я – вот бы ещё я боялся. Прозвучало это совершенно издевательски – мне самому даже понравилось.

Рогозин отправился за директрисой. Я остался сидеть на месте. Тогда Никита встал и сел рядом со мной. Между лопаток хлопнул:

-Ты за сестру не бойся, Шабалин не проворонит, он только с виду дурной, а так надёжный. – А то я сам, можно подумать, не видел, что Мишке с Женькой хорошо… Но внимание Никиты было приятно – вот тебе и высокомерие, вот тебе и Einsamkeit…

Этот марш-бросок вызвал новый взрыв химичкиного негодования:

-В этом классе уже и посреди урока можно гулять пойти! Малышев, я немедленно звоню отцу! – и она стала тыкать в кнопки мобильника – неужели у неё есть отцов номер?! Вот ведь! дозвонилась, надо же! Похоже, подумал я, он не успел далеко уйти – Мишка вечером рассказала, что они стояли возле школы с Шабалиными, говорили, что Вишнякова всё же можно же наверно как-то в узде держать?! Короче, следующее действие было: те же, что и в кабинете директора, Марина Ивановна и девятый «В». То есть даже Мишка и Сашка пришли – не химия, а сплошная свалка. Конечно, Ольга Борисовна меня за мой язык не похвалила, но и Маринке особой поддержке не оказала:

-Если, конечно, делать ставки на таких, как Женя Рогозин, ничего хорошего не получится!

-А я при чём?! – взвыл Рогозин.

-На сей раз ни при чём, - кивнула Ольга Борисовна. – Но чаще всего – при чём-то нехорошем. Но сейчас мы не об этом. Знаешь, Максим, - посмотрела она на меня, - шёл бы ты домой, успокоился…

-Я в порядке, - пожал плечами я.

-Я ничего не говорю такого, - улыбнулась мне она – многие ли могут похвастаться улыбкой директора на свой счёт, хотя это и глупости. – Просто отдохни.

Я махнул Никите, покидал вещички в рюкзак – и вышел из класса. И директриса вышла, и отец с Мишкой и все Шабалины – папа Шабалин тоже же вернулся.

-Давайте-ка идите по домам, - сказала Ольга Борисовна. – Стресс, я понимаю. Лучше не усугублять. Идите. – И она оставила нас в коридоре.

Никого уже не стесняясь – все свои, все всё давно знают отлично – Женька обнял Мишку за плечи:

-Не бойся, всё обойдётся. Мы начеку. Ничего он не сделает, - и, видимо, понял, о чём думает моя сестра. – И Максу тоже. Не бойся, не дадим.

И тут из моего мобильника зазвучало:

«Доктор едет-едет сквозь снежную равнину.

Его машину белую вся округа ждёт.

Человека с кошкой хорошенько двинет,

и печаль отступит, и тоска пройдёт…»

-Какого лешего?! – довольно хамски спросил я Глеба.

-Ничего, - не обиделся он. – Всё ровно. «Хорошенько двинем», и всё хорошо будет.

-Не сомневаюсь, - хохотнул я. Как-то непонятно мне было – и хорошо, что позвонил, но – зачем? И – откуда знает?! И – не надо меня утешать! Хотя – это я что же – в гордыне погряз? В той самой, про которую всегда говорил, а главное, считал вроде бы искренне, что у меня её нет?! Глупо! Не с Фрицем же так! – А может, на самом деле двинем? – перевёл я разговор на более приемлемые рельсы. – По пивку, а?

-Приходи, - сказал Маленький Фриц Глеб.

***

Что крутится вокруг, как крутится, зачем крутится…

Какая-то такая вокруг ерунда… Ничего не увлекает полностью, не захватывает, не интересует. Всё глупое и лишнее. Даже пиво с Глебом пить – а всё равно это глупое дело и тоже лишнее. Или смотреть, как Женька с Мариной Ивановной собачится. Она ему: «У тебя опять всё с пердежом и рвотой», он ей: «Вы меня оскорбляете! Не имеете права! » Вот ведь, действительно, развлекалово то ещё… Скучнее – надо бы – да не бывает. А на тусовки все «готишные» я совершенно уже сознательно положил и даже забил – нечего там делать. Примитивно. А и просто так одиночество своё лелеять – тоже неконструктивно.

Глеб стал было – за пивком-то! – объяснять, что за программу мировую он пишет, но, похоже, пива было ему слишком много, чтобы он после этого мог что-то путём объяснить. Или мне, чтобы я понять мог. Хотя, похоже, всё же ему…

Да не в том дело, что именно он пишет, важно, что вообще – пишет. Я ведь тоже что-то такое в голове держал. И держу до сих пор. Только вот почему-то до сих пор так ничего толком и не сделал. А надо, надо! Это ведь – действительно дело. Надо бы всерьёз, не абы как, заняться – дело стоящее. А то опять из-за Татьяны растекаться начну. А это-то вот как раз совсем не дело.

Можно, к примеру, попробовать написать программу, чтобы материализовать нерукотворное. Чтобы что-то вспыхнувшее в чьём-то мозгу не только в клип или там песню или фильм воплощалось, но и в реальность нашего мира. Как? Да не знаю я пока! Я же её, программу эту, не написал ещё!

Но самая важная для меня программа, к которой я давно уже подбираюсь, да не подберусь пока никак – о том, как научить любого человека маячок сознания в небытии сохранять. Обучающая, так сказать. Верится почему-то, что получится. И что от этого что-то важное и хорошее зависит – от того, чтобы получилось…

А ещё одну Глебову идею я всё же уловил, хотя он пока только название придумал: «Gottwort». Это должна быть программа перехода из мира в мир. Место, где миры смыкаются – оно есть. Но – где оно?! А мы должны найти. Создаёшь для каждого мира в этой программе текстовый файл – и туда-сюда – запросто. Сложно? Да. Но мы всё равно попробуем. Вместе с Глебушкой.

И будет мне уже по Татьяне скулить, а? Самому перед собой стыдно, честное слово! Ну вот не придёт она больше! И что теперь?! Не жить?! Ага, щас!!!

***

А на следующий день пришла Татьяна – только и надо было всерьёз поверить, что – никогда больше. «Niemmer mehr», типа…

И ещё на следующий пришла. И потом опять. И была она кроткой и тихой, и не было никаких безумств, и не ставила она мне больше никаких условий – настолько отказалась от этого, что мне стало этого не хватать: вроде Татьяна, и в то же время и не Татьяна уже – раз не играет. Хотя и сам отказ от игры – не был ли он, не в первый уже раз подумал я, тоже в некотором роде игрой – на чувствах моих, на нервах натянутых?..

А потом я понял, что эта «не игра» её нынешняя – она на самом деле не игра. Просто не стало у неё сил на игру. И не потому в последнее время так редко приходила она ко мне, что не хотела – потому просто, что не могла…

Слишком мертва она была. Слишком трудно стало выходить ей в живой мир – настолько трудно, что на столь любимую игру и сил не оставалось.

И я стал сам выходить в её мёртвый мир.

Вот на самом деле – я не знал, как я это делаю, просто делал – и всё. По наитию.

Кто-то догадывался, какие силы исполинские тратил я на это?!

А кому-то стоило – догадываться?!

***

…Я нежно провёл по её щеке и увидел маленькую царапину. Вернее, две царапины – уголком. Или просто следы от царапин – запёкшуюся кровь. Я хотел стереть её, провёл, чуть теснее обычного прижимая к коже пальцы. И…

Молодая кожа отошла лоскутом, открывая морщины. Татьяна схватила мою руку, с силой отдёрнула, при этом вскрикнула истерически, вскочила.

И ударила меня по щеке. И по другой. И снова по той же – с остервенением, с ненавистью даже. Вскочила, облив меня взглядом ненавидящих глаз – и исчезла.

Не было у меня обид. Только страх. У неё проблемы – что ж. Не только у людей бывают они, и ведьмы, получается, не избавлены. Но если мы любим друг друга, почему она мне не доверяет?! Почему не хочет, чтобы мы вместе попытались решить их?! Она не хочет быть мне другом, а только лишь объектом моего поклонения?! Но я так не хочу!!

Хотя она вообще-то не очень спрашивает, чего я хочу, а чего – нет. Всё сама решает. Лишь бы не решила оборвать всё… Пока мы вместе, рядом – есть хотя бы надежда, призрачная пусть, что мне удастся убедить её, что проблемы лучше решать вместе, а от близости и доверия между нами она не станет для меня менее прекрасной, желанной и неземной.

Лишь бы не ушла насовсем.

Но она ушла именно что, похоже, насовсем.

Нет её такие долгие, такие длинные, пусть и немного их, дни, что они кажутся почти годами. И приходится изображать из себя оптимиста, приходится быть им, приходится других учить даже быть оптимистами.

А в душе – отчаянное понимание, что моя жизнь кончилась, потому что утратила смысл. Из-за женщины. Мелко? Да, из-за женщины. Да, мелко. Только иначе не выходит.

«…Были разбитые окна, в кровь раздиравшие тело Ветра.

Было пиршество красок, проходила граница болота.

Шло каждодневное время

в брошенной комнате,

в комнате посрамлённой, пустой…»

Просто я натягивал снова кроваво-красную футболку и валился на диван под фикусом музыку слушать. Вот ещё место мне очень нравилось, потому что к случаю тоже подходило:

«Слёзы в глазах и на сердце горе.

Постылое горе, унылые слёзы.

Живой человек – ничего он не просит –

печален в тюрьме и печален на воле.

Погода печальна и ночь беспросветна.

Слепого не выгонишь в темень такую.

А сильный в тюрьме, а слабый у власти.

Жалок король. Королева на троне.

Улыбки и вздохи. Гниют оскорбленья

в устах у немых, в глазах у трусливых.

Не трогайте здесь ничего – обожжётесь.

Держите-ка лучше руки в карманах! »

Мне смешно даже. Про Женьку с Серёгой говорят: «Короля играет свита». Да они сами меня за короля признают. А какой я теперь король?! Земля из-под ног ушла… Хотя может и король… Им виднее. Всё ещё король. «Жалок король»… Уже стыдно даже… И хотел бы что изменить, а не выходит…

И я понял наконец со всей отчётливостью, что она меня не любит. Какой же идиот я был, раз это «наконец» наступило так поздно! Впрочем, это как раз тот вопрос, где идиоты все, кто бы ни вляпался. Такой, что идиотом тут быть хочется. Просто хотелось мне думать, что любит. Но… нет. Обожает – да. Но не любит. Она ведь сама всегда доказывала, что придумала меня таким, какого ей самой хотелось. Так вот она ко мне всегда и относилась – как к выдумке своей. Выдумке на её вкус совершенной – да. Но всё равно выдумке. Играли роль только её чувства. Мои – нет. Любить можно – живого человека. Человеку желать добра, на человека, в конце концов, обижаться. Не было ничего этого. Я был для неё всего лишь игрушкой. И, как это ни обидно, в чём-то – фаллоимитатором. Нет, я не против того, чтобы она меня хотела. Но ведь она не меня хотела. Только, получается, тело моё. Тушку, как у нас говорят. Член, если разобраться.

Она всегда думала – и думает! – только о себе. Всегда любила – и любит! – только себя. Она меня позвала, запутавшись, может быть, нарочно, в нагромождении недостроенных, многоэтажных, набросанных как попало и норовящих рухнуть и всех подряд, меня, кстати, первого, под обломками погрести, эстетских переживаний. Я был нужен, чтобы продолжать их строить, делать, может быть, более эстетскими. Я был нужен, чтобы доставлять удовольствие. Сексуальное в том числе и в первую очередь, но не только. Ей, не спорю, доставляло удовольствие доставлять удовольствие мне. И это хорошо было бы в каком-то другом случае, а здесь – нет. Не знаю почему, но – нет. Может, потому, что она не могла предположить, что мне нужно не только удовольствие, но и счастье.

Эгоистка, что и говорить.

Только вот – несчастная в своём эгоизме-то…

Или мне хочется пожалеть её, счастья ей – именно ей, живой, больной, хочется. И отсюда все эти фантазии.

Потому что люблю. Потому что всё равно люблю.

Потому что жизнь без неё – это бред. Не в том смысле, что абсурдна, а – сознание мутится. Я уже вообще ничего не понимаю…

***

Вообще конечно, осудить-то её проще простого. Эгоизм, выросший из альтруизма, из любви, пожалуй, зачастую страшнее того эгоизма, который был таковым изначально.

Хочется чего-то для любимого, да вот, для меня ей, верю, хорошего, да, всего самого лучшего хочется. Но при этом любое моё что-то – что угодно! – что представлялось ей в том свете, что со мной что-то не так – и сразу паника. И постоянно надо бояться, что со мной что-то не так, что-то случилось. Может, для того бояться, чтобы иногда действительно случалось. И паника из-за самой малейшей моей боли – а вот нравится ей паниковать! – настолько порой ничтожной, что я ей не только значения не придаю, но и просто не замечаю. О, как это утомляет. Но… Лишить меня этой муки – и что?! Что от моей жизни, в которой была Татьяна, останется, если Татьяну из неё изъять?!

***

Друзья, говорят, познаются в беде. Только мало кто смысл этой пословицы понимает. Да, беда – это тоже проверка для дружбы, да только не столько в том смысле, что помог – значит, друг, нет – так нет. Нет. Можешь с человеком своей бедой поделиться, значит, считаешь его за друга. Нет – опять же на «нет», говорят, и суда нет.

И опять вывод неутешительный. Не был, ну вот не был, нет, нет, не был я другом для Татьяны, не доверила.

Неужели буду выпрашивать у неё подачки, чтобы хоть что-то сохранить?!

Нет смысла. И не буду, наверно.

Хотя ведь в радости друзья познаются ничем не хуже, чем в беде. Бывает, выдержала дружба испытание бедами, а радостью – не выдерживает. Сопереживать горю легче, чем счастью.

Но ведь в счастье мы были вместе?!

Может, не всё ещё потеряно?!

Ой, да зачем я вру-то себе?! Как же это мерзко!..

***

Надо было что-то делать. Не в смысле – ситуацию с Татьяной брать под контроль, нет, поздно – и как раз не надо этого делать, а в смысле – просто чем-то заниматься. Конструктивным, по возможности. Я же вон знаю, какую программу стоит мне написать, вот и надо писать. А я сидел в Интернете и тупо тыкался, куда придётся. А если честно – по порносайтам лазил. Да вот. И не стыдно мне! И не хочу, чтобы стыдно было. И вдруг такой текстик откопал – аж в осадок просто выпал!..

Некая миссис Глум просто дословно описывала всё, что было у нас с Татьяной в койке. Вывод напрашивался совершенно естественный: эта миссис Глум Татьяна и была. Нет, что про нас это – тут сомнений никаких – даже героя Вадимом звали. Но, может это кто другой с её слов написал – литературно одарённый. Хотя думаю, что и она не бездарна… Но в любом случае – рассказывала она какой-то подруге (Да откуда у неё подруги-то?! ) или просто всё то, что позволял я ей с собой делать, будучи уверенным, что это – дело только нас двоих, беззастенчиво на всеобщее поругание кинула – в любом, да, в любом случае это было предательство. И пусть не знает никто, что я – это я, но… Я всё берёг для неё – единственной, а она – со всем светом мной поделилась! А я ей даже сейчас, когда уже всё – совсем всё, не изменяю. Почти не изменяю. В душе, во всяком случае, верен… Хотя и был с Сашкой. Но ведь это же Сашке нужно было?! Порносайт – дело другое, там – обезличка, и я на нём – не как автор, а как пользователь…

Эх, Татьяна, Татьяна…

Как же мне быть-то теперь?!

***

Нет, ну а что?! Они что, все свои дела бросить должны – из-за меня?! А я?! Я должен бы был им позволить сделать это?! Да нет же! Нельзя так. И не нужно. Всё должно быть спокойно, и всё так и будет.

Конечно, все они в последнее время замечали, что со мной что-то происходит. Да я уже сам чувствовал: всё становится слишком зримо, когда хочется скрыть, а не получается… Смех мой беззвучный, который, да, я понимал, больше уже не на смех, а на болезненную гримасу походит, не прерывался почти ни на минуту – и хотел бы я его остановить – и не мог, двойки – даже по любимым предметам, даже у любимых учителей – косяками летели в журнал и в дневник – за лень, за хамство, за прогулы.

Ну, замечали. Ну, подошла Ева пару раз, попробовала поговорить, может, помощь какую предложить (А хотелось ли ей помогать-то?! ) – ну зыркнул я на неё – подумаешь, жалостливая – глазом из-под очков с ободранным кое-где в боях с гопотой светоотражающим покрытием, ну, хохотнул очередной раз, ничего, мол, всё пучком – и она отошла, ничего – так ничего, пучком – ну так значит пучком.

И Олесь подходил – вроде и хотелось помочь, но прочно где-то в душе у него сидела уверенность, что мир устроен так безобразно и равнодушно, что никому (и ему тоже, если уж совсем-то честно) ни до чего и ни до кого нет дела. И Олеся я послал – вроде и не посылая, но так глянул – всякую охоту помощь предлагать сразу отшиб. Да нет, на самом деле не посылал – только хохотнул опять смехом своим непрекращающимся, больше уже истерику, сам понимаю, напоминающим, чем действительно смех.

И все отстали: не их это время было, как-то уж так повелось, как – никто не понял, но действительно повелось – это было время Глеба, его проблемы на первый план вышли, все их почему-то, сами не зная почему, решали… Вся беда – что и они не решались. Его время… Несчастливое только…

И Грета с Денисом отстали, и Игорь с Надькой, и жили спокойно, да вот, могли жить, хоть и догадывались, что рядом почему-то (И почему бы это?! ) жизнь рушится – не чья-то неизвестная, а очень близкая, другу (А действительно ли они меня другом считали?! Есть ли хоть капля обоснованности у моих то ли скрытых, то ли не совсем, обид?! ) принадлежавшая – и всё же чужая…

Хотя Надьке – было всё-таки больно ей на всё это бесчинство моё смотреть. Но и она помалкивала.

Хорошо, что помалкивала. Иначе не представляю, что бы могло случиться, что бы я с ней сделать мог…

Пьеро и Глеб ненавязчиво, и именно за эту ненавязчивость, а не за то, что держались, спасибо им, держались со мной рядом. Но они пытались вести себя так, чтобы и меня, и себя тоже убедить, что всё в порядке. А может, и на самом деле всё в порядке, а всё, что я выдумал, чушь на розовой водичке?

Ну не умирает же никто, в самом-то деле! Ничего событийно непоправимого не происходит, а что бешусь, что – в неадеквате… А кто никогда не бесился?! Они рядом, и этого, по идее, должно быть достаточно. Не умирать же им теперь, не садиться рядом поплакать?!

Однако, когда вечером я позвонил им и попросил прийти, примчались тут же – по первому зову.

Они встретились у подъезда и ко мне зашли уже вместе.

-Родители в гости с ночёвкой ушли! – Я изо всех сил старался вести себя так, чтобы поверили они, что я на самом деле радуюсь. – Пьём? У меня водки четыре бутылки!

Играл «Hemorrhage», четыре бутылки и три довольно больших бокала, больше похожих на стаканы, стояли на столе, тут же валялось несколько, в том числе начатых – а ещё бы смотрел я на такие мелочи, есть у меня открытая пачка или нет – не оказалось под рукой, так проще ещё открыть, чем искать уже открытую – пачек «Максима».

Да вот! Водка и сигареты! И всё! А чего вы хотели?! Напиться – так напиться. Я лично этого и хотел – именно что напиться. Может, приглушит свой ослепляющий свет мой маячок сознания, даст мне пусть не забыться, но думать какое-то время, что – забылся. Просто о Татьяне не думать…

Это здесь, в физическом мире, играл «Hemorrhage», но не особенно-то был он и нужен, мне, во всяком случае, потому что в голове играло совсем другое:

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒