АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 12 страница

-Копайся… - обречённо разрешила она.

-Конечно! – обрадовано (пожалуй, слишком показной была эта моя радость…) сообщил ей я. – У меня и дискета есть: вдруг чего нового-интересного нарою.

-Конечно! – сказала и Надька. – Уж ты нароешь! Всенепременно! Как без этого?! Ройся! Бог и чёрт с тобой. – Надька опять пошла в другую комнату. Я видел, чувствовал, что издеваюсь над ней – и не мог остановиться – бес какой вселился, что ли?!

-Это что за программа «Sensor»? – крикнул я в другую комнату Надьке. – Откуда взяла?

-Глеб написал. Не хуже «Word»а или там «Paint»а.

Я знал, конечно, что Глеб пишет для Ванды суперпрограмму какую-то, сам же что-то в таком роде и один и вместе с ним пытался сделать – так и не доделал пока. А он, значит, дописал? Не знал, не знал… Странно, что Надьке скинул, а мне нет…

-О, да тут файл этот сенсоровский имени меня, любимого? Я возьму. Хорошо?

-Не хорошо, - как можно убедительнее сказала, подходя и снова вставая рядом – руку протяни и обнимешь – Надька. – Не стоит.

-Запрещаешь? – спросил я, с издевательской усмешкой (Ну вот что я за скотина такая?! Куда меня несёт?! Какого лешего над нею издеваюсь?! И, главное, за что?! ) глядя на неё. – Да не в состоянии ты мне что-то запретить. Рука не поднимется. Язык не повернётся. Не потому что я не послушаюсь. Ну скажи: нельзя – и я не стану. Но ты же не скажешь!

-У тебя свои мозги, в конце-то концов, должны быть! – озлилась всё-таки – вывел! – Надька. – Тебе говорят: ничего хорошего из этого не получится, а тебе хочется вляпаться. Вляпывайся. Только потом не обижайся, как будто я тебя не предупреждала.

-Предупреждала! – радостно согласился я и почувствовал, что действительно вляпываюсь – и хочу этого. – А тебе не приходило в голову, что я люблю вляпываться?!

-А?! – невесело и даже как-то зло, почти издевательски усмехнулась Надька. – Ну флаг тебе в руки!

-И перо в жопу?! – усмехнулся и я – мной владела сейчас какая-то злая бесшабашная радость человека, идущего к гибели осознанно и весело.

-Ты печатай давай, - отмахнулась мрачная, как памятник кладбищенский, Надька.

-Печатает принтер, - отмахнулся и я. – Без моих, кстати, соплей.

-Не копируй этот файл, - попросила Надька.

-Опять двадцать пять, - рассмеялся я. – Да ты ж сама хочешь, чтоб я это открыл!

-Хочу! – свирепо крикнула Надька. – Хочешь знать всё, совсем всё – знай, чёрт с тобой! Нет, не хочу, имею на свои тайны право!!

-Имеешь, - усмехнулся я. – Запрети, если имеешь. Если хочешь! Не хочешь же!

-Делай что хочешь! – возопила Надька. – Только быстрее! Доделывай и уходи! Выметайся!

-Скопировать – пара минут, меньше даже, - вставляя дискету в дисковод, с показным невозмутимым спокойствием произнёс я. – И печатать осталось восемь листов всего. Сейчас выметусь, не переживай.

…Дома я первым делом – нетерпение съедало, вся невозмутимость – всего лишь показуха высокого опять же полёта – скопировал в свой компьютер новую программу, разобрался довольно быстро, как с ней и её файлами работать – и открыл тот, который был – моего имени…

…И…

Это было ни на что не похоже. И совершенно невыносимо. Я подключился к Надькиным нервам, к Надькиным ощущениям. К Надькиной боли. К Надькиной любви… И такое цунами восторга и бескорыстного восхищения – и тут же восхищения эгоистического, но всё равно – восторга и восхищения обрушилось на меня – впору в себя самоё влюбиться, самим собой восхититься впору. Если смотреть на мир Надькиными глазами. А чего бы и не посмотреть?!

Это нельзя, невозможно, аморально, в конце концов, выражать словами. Я просто почувствовал, а не просто понял, что я для неё – всё. И ничего с этим уже не поделаешь. Ей наплевать было на то, что для других я, может быть, смешной и странный. Для неё вот – всё. Всё её существо, её сущность – это её любовь. Ничего себе! За какие подвиги или грехи это мне?! Эта любовь убила меня! И она же – воскресила. Я на самом деле, всерьёз, вдруг на минуту почувствовал себя богом. И я тоже любил её и хотел.

Какие все вокруг лжецы и лицемеры! Они хотят отделить любовь от желания. А я люблю и хочу – и не собираюсь этого скрывать. И Надька тоже хочет обладать мной не во зло мне, она, глупенькая моя, милая, и снова – милая и глупенькая, задыхается от страсти и нежности одновременно – но и от недоступности, маску которой, да, видимо, всё же маску, натянул я на себя…

…Но что же я сделал с тобой! Ты привыкла ходить с высоко поднятой головой – и вот прячешь глаза?! Но выпрашивать ты ничего не станешь.

С этой тоской жить невозможно.

Но и виной смерти она не накажет меня!

Не надо – словами. Слова бы просто всё опошлили.

Но – не было слов. Были лишь ощущения – из души в душу – непосредственно. Такие ощущения – да никакими словами их ни в жизнь не передать. Боль… Такая боль! И любовь – тоже такая!

Мне увиделось вдруг, как она «Истерику» пикниковскую слушает (да она её, похоже, и на самом деле слушала, прежде чем файл этот для меня сотворить): сидит на диване маленькая такая, потерянная, локти на колени поставила, лицо в ладони взяла. В глазах – буря. И…

«…Я слышу бешеный,

бешеный,

бешеный смех,

и любое дело сразу валится из рук…»

Сколько она наслушалась его, выше крыши, надо понимать, нахлебалась! – бешеного моего смеха истерического, от которого у неё действительно вся жизнь из рук валилась…

«…Жалкая Надежда, но во мне всегда жила…»

Моя маленькая, жалкая, глупая Надежда!.. Ведь она всё же на меня надеялась?!

И сколько раз повторяла мне она, что красота не бывает жалкой. Только лишь красота – и не бывает. Это не обо мне. Это – о ней самой… Нет, не «жалкая»!

«…Глупая Надежда, но во мне всегда жила…»

Ох, Маленький Фриц, и зачем ты такую программу написал?! Я ведь тоже хотел, собирался, пробовал. Не смог. Это – нельзя…

Я ещё сделаю что-то не менее гениальное, но сейчас это неважно. Сейчас есть только Надька.

Нет, эта боль!.. Надька!.. Надюха, чокнутая, так нельзя! Как она живёт-то с ней?! Это невозможно! Хотя, наверно, к чьим нервам ни подключись – что-то такое и увидишь. Это я всё такое в сознание старался не пускать, да и то – только видимость одна, на самом-то деле всякое бывало…

Да, пускал – с изначальной оговоркой: я, мол, хочу этой боли, я её выбираю сознательно. Хотя что мне за дело до других, до всех других, кто не Надька, до самого себя даже, когда Надька – так?! Моя Надька… Да, моя, моя Надька! Надька!.. Боль!..

И эта её боль всё же убила меня окончательно – я больше не мог сопротивляться. Главное – не хотел. Я нарвался на то, на что нарывался. Поделом. Сам старался!

-Ты можешь сейчас прийти?! – крикнул я в трубку, едва дождавшись, когда Надька подойдёт к телефону.

-Могу. – Ответ прозвучал не то чтобы холодно – отстранённо, отчуждённо даже. Словно выжала печаль из Надьки все соки и даже самоё жизнь. И этот холодный ответ не удовлетворил меня, не принимающего подачек типа «ладно уж».

-А хочешь? – спросил я. Скажет, что не хочет – отпущу. Только она не скажет. Она – победила!

-Да! – крикнула вдруг, срываясь в плач, в истерику, в штопор, во что-то долгожданное и непередаваемое человеческим языком, только вот так, непосредственно, из души в душу – ощущениями – Фриц гений, если смог понять и придумать, или просто открыть придуманное природой – поверившая в счастье Надька. – Да, хочу! Я люблю тебя!!

-Знаю, - сказал я. – Приходи! Или, хочешь, я приду?

-Нет! Сиди на месте, а то исчезнешь куда, не дойдёшь до меня! Не могу ждать, могу только бежать. Да у меня отец сейчас придёт.

-Я тоже не могу ждать! – завопил вдруг я – сорвавшийся, забывший про всю свою насмешливость. – Я бегу тебе навстречу!

***

Я расплетал мышиные Надькины косы, и она наконец снова предстала передо мной – уже не обнажённая, а прикрывшая наготу волосами, как многим случалось в средневековье, но теперь-то не средневековье, в том почти облике, что рождённая морской пеной Венера, лишь волос было ещё раза в три больше, да сама Надька была тоньше – словно воплощение хрупкости – раза тоже в три. Ну может не в три, но всё равно – хрупкое чудо в одежде из волос.

Надька смотрела светло и преданно, и почти даже весело – улыбалась, во всяком случае. И я улыбался ей навстречу. Не хохотал, как все привыкли, как она, бедная, тоже привыкла, а улыбался – тоже светло и тоже преданно. И Надька снова отвечала улыбкой на мою улыбку.

Улыбалась.

И вдруг разрыдалась. Прижалась ко мне тесно-тесно, утыкаясь носом в надёжное моё, несмотря ни на что – не предам её больше – плечо – и почувствовала, похоже, – как легко и почти весело ей наконец становится. Вся боль выплёскивалась в этих бурных рыданиях такой сдержанной обычно Надьки.

Вся Надькина боль.

Не только Надькина. Моя – тоже. И пусть это эгоистично – быть благодарным за слёзы – но это было именно так. Я был сейчас очень ей благодарен.

«Море – это приют души, потерявшей приют.

Смерть – это покой души, неспособной к покою…»

И пусть стихи эти Ванда написала, Надька была сейчас для меня и Морем, и Смертью – всем на свете. Я не умел толком – чтоб и душа тоже отдыхала – отдыхать, но и отдыхом сейчас для меня Надька была – а разве не заслужил я нескольких минут отдыха!..

И пусть все говорят, что это время Фрица и Ванды.

Кто сказал, что это не наше с ней время?!

Просто совсем другая история – только нас двоих история, и Фрица с Вандой не касается. И никого не касается. И смотреть не надо! Нечего!

И целый большой мир у нас двоих, для нас двоих – для меня и для Надьки.

***

И какие-то милые мелочи… глупости, но о которых с ней – просто потому что с ней! – приятно говорить…

А ей приятно почему-то думать, что она пусть ненамного, но старше меня. Она с восемьдесят восьмого года, я – с восемьдесят девятого. Что мне до этих гороскопов? Чушь это, и она сама понимает: чушь. Но вот хочется ей сейчас. Может, просто чтобы ушло чрезмерное, невыносимое уже для неё, волнение.

-Я, - говорит, - по гороскопу Дракон. А ты? Кто там за Драконом идёт?

-Я, - сказал я ей тогда, - тоже Дракон. Я успел до пятнадцатого, или какого там, февраля родиться, когда вместо Дракона приходит следующий, не помню кто. И помнить не собираюсь. Не потому я Дракон, что в год Дракона родился.

Она понимала. И всё же не хотела сейчас излишней серьёзности. Мы ещё когда-нибудь поговорим обо всём самом важном. Только не сейчас. А то она просто перегорит…

До гитары дотянулась. Вот и хорошо. Пусть всё переводит с себя на музыку…

-…«Ты хочешь знать число, так знай:

сегодня год Дракона! »

Вообще-то у неё и со слухом порядок, и голос приятный. Но не стал я её слушать. Лучше мы сейчас… Короче, она совсем не против была, когда песню я оборвал, закрыв её губы губами своими…

***

Ну вот чего я искал в почте на этот раз?!

Опять на письмо от Татьяны надеялся? Не на «опять письмо от Татьяны», а «опять надеялся»?

«Опять» - было. Только опять – не от Татьяны. Опять «от неизвестной», опять «Вадиму»…

«Ты нашёл своё счастье, - писала она, - и я даже могу – бескорыстие не чуждо мне – радоваться за тебя. В твоём счастье не будет покоя, и всё же, к сожалению, это твоё счастье – по большому счёту – покой. Надька не Татьяна…

Я не буду умирать. Но я всё равно люблю тебя. Люблю – а вот умирать не стану. Просто даже если буду счастлива с кем-то – а куда деваться-то, буду, придётся – я буду вспоминать тебя как самое прекрасное, что было в моей жизни, но больше не повторится уже никогда ничего даже близко похожего…»

Ничего себе! Поставили-таки меня в красный угол и молятся! Что же делать? Ответить на это мыло? Я стал дочитывать.

«Если ты всё же решишься встретиться со мной на прощание, подарить мне прощальную ночь – я буду очень счастлива, хотя это, понятно, больно.

Тебе ведь интересно, кто я такая?

Ну позвони же мне, позвони! »

А почему бы и не позвонить?! По голосу пойму хоть, Сашка или нет. Если там опять не подставные.

Ну и позвонил я. Взяли там трубку, можно подумать! Сообщение только пришло: «Выходи сейчас на угол Надибаидзе и Калинина».

Хихикая в душе над собственной тупостью и склонностью к афёрам и прочим плохо обдуманным поступкам, я оделся и вышел. И полчаса простоял там один, дурак дураком. Никого не было!

На другой день в школе подошёл я к Сашке, приобнял за плечи, сказал:

-Извини, но сегодня не могу. Всё. С Надькой всё надолго и всерьёз.

-Ты о чём? – в Сашкиных глазах стояло наиискреннейшее недоумение. – Макс! Чего ты не можешь?!

-Того, о чём в письме просила… - вздохнул я.

-Макс! Объясни в конце концов, про какие письма ты мне который раз уже говоришь?!

-Ты всегда называешь меня Максом… - это у меня так серьёзно получилось – прямо размышление вслух. Она словно на самом деле ничего не понимала:

-А как же ещё?! О каких ты письмах?!

-А ты ничего не писала? - строго, может быть, даже излишне строго, спросил я.

-Зачем?! – возопила она. – Зачем мне писать тебе, если я постоянно вижу тебя, а когда не вижу, в любой момент позвонить могу?!

-Чтобы сохранить инкогнито!

-Зачем?!

Я пожал плечами.

-Тебе пишут анонимные письма, и ты до сих пор не узнал, кто. И почему-то думаешь на меня. Почему?

-Потому что после этих писем я оба раза предыдущих оказывался с тобой в койке. Извини, я не в обиду тебе – но сейчас – не окажусь… Так что писать лучше тем, что инкогнито сохраняется.

-И ты думаешь, что кто-нибудь признался бы, что – действительно писал. Если бы я писала, я бы не призналась.

-Сохранила инкогнито, - кивнул я.

-Сохранила бы инкогнито, - поправила Сашка.

-Так ты не в претензии, что ничего сегодня не будет? – Моя забота была вполне искренней. А что? Жаль её. Действительно хорошая девчонка…

Только к их кабинету подходила уже Надька – на сей раз в компании подруги Греты – и мне сразу стало не до Сашки.

Только вот поняла сразу Надька, по какому поводу мы с Сашкой дискутировали. И не одобрила моих действий. Глянула на меня оценивающе и бросила мне довольно небрежно:

-Гуманизм так и прёт.

Типа, когда собаке хвост отрубишь, обезболивающие задним числом колоть не стоит.

Но ведь Сашка-то – не собака!

***

При чём теперь мои дела?! Что важного в них даже для меня самого, если живу я теперь не ради себя, а ради того, чтобы не оказалась правдой смерть Ильи и Ольги?!

***

…Позвонила мне Алиса. Хотя мог бы и Вадим позвонить, и Елена Николаевна могла, и Игорь Валентинович, и кто угодно, да хоть бы и сам Мордер. А мог бы и никто не звонить – я сам уже прекрасно видел, что сейчас этот малахольный Харон не разбери поймёшь с какого берега Стикса того и гляди пустит прахом все смертельные усилия Ильи и Ольги. А значит, надо было что-то делать. Разруливать ситуацию.

Я пошёл. Я пришёл. Только было это, казалось, зря. Он меня не видел, не слышал, не ощущал моего присутствия. Я что-то говорил ему – чепуху, лишь бы встряхнулся, лишь бы жил, лишь бы достало у него сил выйти на улицу Минёров. Говорил, да. С таким же успехом трупу можно было говорить. Если удастся всё-таки спасти его, и не вспомнит потом, что видел сейчас меня. Просто потому что на самом деле – не видел. Я пытался было сделать своим союзником Вадима, но тот тоже, похоже, ничего не видел и не соображал. Ясно, потом в романе, эстафету в написании которого Вадим подхватил по смерти Ольги, о том, как всё-таки удастся (если удастся! ) выпихнуть Фрица, ныне Харона, на улицу Минёров, не будет ни слова. И ладно. И правильно. Пусть и у читателей будет в этот момент уверенность, что Ванда жива. А ведь надо-то всего – просто сделать, чтобы она на самом деле оказалась жива. Ведь Илья с Ольгой именно так и планировали. Забыли только придумать, каким конкретно образом. Или просто на меня понадеялись. Так что моя задача – просто вспомнить всё правильно. Так, как нужно. Так, чтобы не в тридцатые годы пришла Ванда в этот мир, а сейчас. Не так было? Или всё-таки так? Так как же?!

Не так-то легко изменять воспоминания, чтобы поверилось в то, что всё на самом деле было не так, как помнится, не так, как было на самом деле. Чтобы не те воспоминания, оставшиеся мне от позапрошлой жизни – путаные – не поэтому ли, что меняю я их сейчас? – были теперь в моей памяти, а те, что на самом деле нужны. Совсем не легко. Но я могу. Надо – так я вообще всё могу. Просто потому что некому больше. Никого кроме меня не было там, в тридцать четвёртом…

Я хлопнул Фрица по плечу – он, кажется, заметил-таки меня, глазищи больные поднял уже чуть осмысленнее… Хотя всё одно – не запомнит. Да и ладно. Я уже придумал способ, как не дать ему сейчас загнуться окончательно. Как заставить надеяться, что надеяться есть на что.

Я сказал Алисе – единственной из них изо всех, похоже, сохранившей способность хоть что-то – тоже не очень много – понимать:

-Обойдётся! – Может, нарочито бодро сказал – она, кажется, не поверила мне. – Нет, правда. Я знаю, что делать. Правда.

-Что? – недоверчиво спросила она.

-Не надо, - мотнул я головой. – Я сделаю, говорю же – правда.

Выйдя на лестницу, я позвонил Еве:

-Мобильник Ванды можешь найти?

-Зачем? – ощетинилась Ева. Но уж я-то умел бороться с её ощетиненностью – не на того напала, кто спасует и перед ней даже, строптивой такой:

-Фрица спасти надо? Хочешь? Если хочешь – можешь.

-Как? – уже не так недоверчиво – ничего, мне поверит, не денется никуда – спросила она.

-Позвони ему с её телефона.

-Зачем? – опять спросила она.

-А затем! – я уже начал злится на заторможенность её. – Чтобы он надеялся. Чтобы думал, что можно ещё что-то сделать. Ведь правда же можно…

-Можно… - почти ласково уже повторила Ева.

-Вот и звони. Только не дожидайся, чтобы трубку взял. Пусть думает, что это на самом деле она.

-А если – пусть возьмёт? Я промолчу.

-Нет, - отрезал я. – Он поймёт, кто молчит. А кто сбрасывает, не поймёт. Сделаешь?

-Да. – Всё же можно на Еву положиться…

-Вот и давай – раз несколько. Только не переусердствуй. Всё, отбой.

-Пока, – сказала она и тоже дала отбой. А я стоял на крыльце и думал, что всё получится. Только вот сил не было. Словно вагон булыжников выгрузил. А ведь ещё вспоминать надо было. Ладно. Пока горит мой маячок, я ведь всё могу? Да могу, могу!

***

Есть что-то нехорошее, неправильное, несправедливое в то, что бывшее иногда делается небывшим, а небывшее – бывшим. Истинные, искренние чувства ложью делаются…

Ванда умерла теперь – она не могла не умереть уже потому просто, что не в состоянии теперь больше жить. Но вот погибли Ольга и Илья – так вот они решили – чтобы отдать им с Фрицем жизни свои – и она вернётся – и всё будет иначе. Не так, как было, а так, как не было. И не в одном языке нет времени такого – прошлого в будущем, и не надо. В русском – тем более. Только вот – у нас оно будет всё равно. И ложью окажутся все слёзы её многочисленного выводка, пролитые на её могиле.

…Людей на похоронах было великое множество. Наши здешние все, и новосибирцы, даже Клаус с Анной, и бийчане, и Ольгина питерская и американская родня, и Бориса Ильича весь огромный выводок… И не было фальши и намеренности, малейшей неискренности не было в их чувствах. А скоро окажется, что всё не так, что это только Илья с Ольгой погибли, а Ванда… бабка Ванда… умерла что-то около десяти лет назад. И никто, кроме, может быть, нас с Вадимом Игоревичем – а вот умеет он! – этой перемены не заметит.

Я видел, как ушёл Фриц. И тут же оказалось, что стоит он рядом с Еленой Николаевной, и она обнимает его – своего младшего сына! – за плечи, пытается как-то подбодрить, и тут же, рядом с ним, стоит юная Ванда. Только никто не увидел – опять же кроме, может быть, нас с Вадимом Игоревичем – не увидел никаких резких перемен…

***

Это у неё просто истерика – что ж… Я не собираюсь, я не буду – не к чему! – ничего ей объяснять – просто – какой-то суетливый рваный, как обычно, как у нас и бывает всегда – бестолковый разговор, и она сама поймёт, что справится со всем. Просто не имеет она права не справиться… Куда – «…с подводной лодки в степях Украины…»?! Поймёт, что мы все рядом, все – верим ей и в неё. Я даже не буду серьёзным. Проще дурака опять маленько повалять. Заклинания опять побормотать – они ведь иной раз очень хорошо настраивают…

Опять же – не пил давно. А с ней, с вековечной своей подругой, которую так давно не видел девчонкой – настоящей девчонкой, а не просто в девчачьем теле – можно и выпить. Ну и что, что слёзы у неё в глазах – после такой встрясочки, взбодра, как говорит Фриц, такого – простительно. Можно и вытереть их – эти слёзы её. Die Trä nen abwischen – святое дело. Только вот через койку – не надо. Зря она думает, что, изменив любимому, она этим напряжение снимет. Хотя может и не зря. Но только опять же никто кроме Пьеро на эту роль не годится.

Хотя вот подразнить её можно – у неё, похоже, все предохранители перегорели от жизни (от смерти? ) такой – иначе зачем ей, будучи с любимым, хотеть меня?! Хотя можно, наверно, объяснить. Такая любовь огромная – это груз. Тоже, надо сказать, огромный. Не маленький, во всяком случае. Надорвалась малость. Психика не выдерживает. И не только в осуществлении непомерно огромной любви дело, а и в том, каким было это осуществление. В смерти Ильи и Ольги. Тяжело, чего там… А тут я. Отдушина. Кажется ей, что – я могу груз снять. Может быть. Эти игры во флирт немного снижают высоту и накал – чего же. Немного, так – не сам даже флирт, а действительно лишь игра в него. Чтобы и я потом не думал, что Надьке изменил. Может, целоваться. Да и то лучше не надо.

Только вот и бабку Лайзу куда-то спровадила, и Еву постоянно куда-то гонит, и Олеся не пускает. А меня привела. А я привёлся… И вот валяюсь на диване с бокалом шампанского (понравится это тени профессора Жданова? ), изредка приподнимаясь на локте, чтобы отхлебнуть. А она рядом сидит. Пальцы в волосы мои отросшие запустила, перебирает, по голове поглаживает – старается понезаметнее. А я что – мне приятно. И не более того. Такая тихая дружеская нежность хорошая. Я даже тоже её руку погладил. И слёзы – на самом деле вытер.

-Не переживай, - сказал, - ты справишься.

Она тяжело вздохнула:

-Справлюсь. С Фрицем у нас всё хорошо будет, я верю. Вот только Илью с Ольгой жалко – ну ты понимаешь как. Как без них жить-то?!

-Тебе, мне кажется, Фёдор всё объяснил?! – почти всерьез озлился я. Вот на самом деле такая вот слезоточивость в вопросах жизни и смерти реально раздражает. Да сколько ж ныть-то?!

-Объяснил… Всё равно.

-Прекрати ныть!! – рявкнул я на неё – она аж руку отдёрнула. – Илья не тот человек, который реально согласится умереть, даже умерев. Он жив, пусть как-то по-другому, и мы его найдём. И Ольгу. Потому что хоть и любит она тоже, как и ты постонать, а жить он её заставит, не сомневайся! А ты… Ну психопатка, чес-сло! Или, если без политесу, просто дура! Сама Фрица с того света вытащила – и теперь сама не веришь, что такое возможно…

Ванда сползла с дивана на пол у меня за головой, прижалась щекой к моей щеке, руки мне на грудь закинула, обнимая небрежно и улыбчиво уже:

-Когда ты рядом, во всё хорошее верю. Ты сильный, с тобой если дружить – то всё и получится.

-Вот и дружи! – я сделал последний глоток из бокала, хотел поставить его на пол, потянулся через неё – и уронил. Бокал, как это с ними часто бывает, когда роняют, разбился. Ванда же – почему-то возликовала:

-Всё получится! Правда!

Вот ведь! Столько всего знать и уметь – и верить в глупые приметы. Хотя… Может, на самом деле иной раз судьба даёт почувствовать, заставляет даже: всё получится. Вдруг что-то в мозгах переклинивает, и вдруг приходит уверенность: Всё будет здорово. Или отвратительно. Но в нашем случае – здорово. Я-то в то, что Илья вернётся, верил железобетонно.

***

Можно подумать, психологические проблемы у одной Ванды были…

Фрица тоже шарахнуло.

Ну да понять можно: если иступлённо хотеть чего-то несбыточного, во всяком случае такого, что сам считаешь несбыточным, а оно вдруг осуществится – это такой по мозгам удар…

Опять же ситуация новая, в ней надо разбираться, к ней надо притираться, а это не очень-то получается, потому как для этого тоже определённый навык нужен, а его опять же приобретать надо – вырабатывать, а они не умеют. Глебушка в первую очередь. Говорил он не раз, что, мол, если проблему нельзя решить, то уж забить-то на неё всегда можно.

Отношения-то, как это ни смешно, ни оскорбительно даже – их ведь строить надо: разбираться, что для того, кто с тобой, хорошо, а что в тягость. И теперь у них многое заново – потому что лишиться много летнего опыта – это не только молодость приобрести, но и глупостей разных вагон. Или просто глупости.

Ничего, разберутся. Просто потому что на самом деле очень любят друг друга и друг без друга не смогут. Сами разберутся. Что-то пытаться навязать им насильно даже пытаться не буду, а вот рядом – уж с кем – с кем – окажусь при первой надобности, и даже психоаналитиком в меру сил и разумения поработать всегда готов.

Вся беда в том, что пока что Глебушка от проблем просто бегает. Ну ладно, ну хорошо, ну пишем мы с ним «Sensor-2» для материализации миров нерукотворных, не так ещё много сделали, но кое-что получается, но только мне вот результат важен. А для Глебушки сама работа – своего рода бегство если не от действительности, а от тех обязанностей, которые, как ему кажется, эта действительность ему навязывает. А это не обязанности. Это просто свобода в виде марксистской «осознанной необходимости» - это же он сам хочет, чтобы Ванде с ним хорошо было, а не абы как. Ему бы сейчас спокойненько об этом подумать, а он не умеет – спокойненько. Поэтому предпочитает ничего и никак не думать.

Вадим всё говорит, что братец уже до полного програзма дошёл, а тот: нет, мол, это не програзм ещё, поглядите, то ли ещё будет.

Вся беда, что пока что у него это «то ли ещё» как-то без Ванды получается. А это нехорошо. Неправильно, если уж на то пошло…

Ладно, всё проходимо! Вот бы ещё не хватало, чтобы и я тоже ныть начал!

Мы рядом и вместе, мы хотим выкарабкаться, и даже в этот вот момент своё участие в истории Фрица и Ванды (а, может, и Ильи с Ольгой тоже) я считаю более важным, чем – в своей собственной.

Это не значит, что я свою историю сбрасываю со счетов. Нет. Просто мне сейчас очень хорошо с Надькой. Настолько хорошо, что это даже уже становится неинтересным.

А у Глебушки и Ванды - пусть глупые, а проблемы.

А я ведь там, где проблемы?!

***

Глеб осмотрелся. Увидел всё ту же кроваво-красную футболку на мне, всё тот же фикус в кадке. Или пальму? Только, факт, он слегка успокоился. Успокоиться-то – успокоился. Но, тоже факт, было Маленькому Фрицу – очень грустно. А мне его жаль. И поэтому тоже некоторым образом грустно.

-Странно, да?! – вздыхал Глеб. – Смерти нет, а скорбь есть. Сколько хочешь.

-И сколько не хочешь – тоже, - согласился я. – Самая настоящая, а вовсе не придуманная. Потому что вот жил себе человек, жил, выстраивал свою жизнь понемногу – и тут приходит смерть, и пусть даже и не совсем она фатальная смерть – и всё ломается. И зачастую всё ещё и забывается. А что такое Вечность без преемственности памяти – и на хрен она такая нужна?! Ведь пусть ты снова родишься, но ведь опять всё, или почти всё, кроме разве что творений, переживших на земле своих творцов, приходится строить заново. Именно из-за скорби, из-за страха смерти, про который триста раз уже говорилось – а он никуда не делся, ибо – иррационален, из-за мук предсмертных – а вот чисто физических, а не из-за фатальности – которой и нет – смерть заслуживает серьёзного к себе отношения. Уважительного, если хотите…

Мы понимали друг друга с полуслова. И говорили, говорили – азартно, наперебой. Словно не для того, чтобы друг другу что-то объяснить, а – для себя всё окончательно по полочкам разложить. Совместными усилиями.

-И совсем не факт, что люди, любившие и любимые в одной жизни, - каялся Глеб, - в следующий раз не разминутся во времени, пространстве и просто в любви. Скорбь – она оттого ещё, что люди ничтожны и не умеют ни любить, ни быть добрыми, а лишь ненавидеть и убивать. А любовь получается не любовь вовсе, а профанация, потому что оказывается ещё недолговечнее короткой разовой человечьей жизни.

-Имей в виду, это и про тебя в некотором роде, - кивнул я. Мне совсем не хотелось обижать его – но ведь не деликатности он ждал от меня – откровенности ждал… – Про многих не вспоминаешь уже сейчас. Просто не думаешь. А про новосибирскую жизнь и про бердскую? Как? Никак ведь?

-Никак.

-А с Вандой быть ты хочешь?

-Да, - горячо вскинулся Глеб. Я снова невесело усмехнулся:

-Горячность – не лучший аргумент в пользу того, чтобы тебе поверили. Сам себе не очень веришь – и горячностью этой сам себя убеждаешь. Именно потому что сомневаешься.

-Правда хочу, - сказал Глеб, подумав, уже более спокойно и веско.

-Ладно. А всегда хотел?

-Нет. Боялся.

-Вот-вот, - усмехнулся я. – В себе разобраться не в силах никто почти, а туда же – всем хочется что-то в мире менять. Полнейший разврат! Да, чудеса можно творить просто, всего лишь усилием воли, была бы воля сильная, просто вот так вот: пожелал – и свершилось. Только вот как узнать, чего пожелать? Как вообще может узнать человек, чего же он по-настоящему хочет, как решиться сказать себе: да, это то, что я готов пожелать со всей ответственностью, я не хочу, конечно же, чтоб шли мои желания вразрез с желаниями тех, кого люблю, во вред им. Как всё сбалансировать, как увязать непротиворечиво вместе желания свои и тех, кто дорог тебе, и тех, кто им дорог, и тех… и тех… и бесконечно? Возможно ли это? Похоже, нет? Вот и не стоит творить какие-то крупные чудеса. Как в медицине, в колдовстве своя клятва, ну, не Гиппократа пусть, а чья? всё равно чья… всё равно – не навреди. Вот и остаётся пользоваться чудесностью чудесного мира – по мелочам, со скуки. Да-да, чтоб скучно не было.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒