АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 14 страница

Ерунда какая-то. Но для неё – важно.

-Как это? - спросил я. Она взяла листок бумаги, написала: «VADIM» и «NADIN».

-Если в твоём последнюю палочку в начало самое поставить, - она изобразила это на бумажке, - моё будет, если в моём первую в самый конец – твоё.

Я поморщился – вот ведь, действительно, глупости какие-то. Но говорить ничего не стал – не хотелось Надин обижать. За что?! Девчонки – они всё равно девчонки. Даже самые умные любят мистическую чепуху совпадений – ну и ладно, не велика беда. Да и… Да и Надин – имя французское, в отличие от русской Надежды, и пишется через «е». Вот так вот: «NADINE». Но так ли важно это, если у нас на самом деле очень много общего?! Может, правда не так уж глупо то, что ищет Надинка, показалось мне вдруг.

…Шклярский вышел к микрофону. Сказал:

-У этих артистов мы готовы выступать даже на разогреве. Но они сами любезно согласились поучаствовать в нашем концерте – впрочем, я думаю, это не простая любезность, не для протокола, а – показатель, а – подтверждение к нам доброго отношения. Встречайте! Чарльз Монро и Дита фон Тис!

У Диты есть шанс, подумал я. Вернее нет: когда Анна родила Сандру, этот шанс у Диты появился – слишком уж явно понял Чарльз: не до него Анне.

А я запутался уже, кем ощутить себя сейчас, когда и с Вадимом где-то дают обстоятельства слиться, и с Чарльзом. Опять – Максим Чарльз Вадим?..

…Растрясся бутылку шампанского, словно вздроченный член, Дита выстрелила пробкой в толпу…

Я словно очнулся. Да, словно в лоб мне пробка эта попала…

Чарльз и Дита отхлебнули от пенной струи и выдали «Никто» по-русски. И совсем отправили меня в аут – словно совсем уже еле теплился мой пресловутый маячок… То ли совсем плохо мне было – то ли хорошо – вот уж действительно – совсем-совсем. Как в песне, что пели уже снова господа Шклярский и Самойлов:

-Мне некогда ещё не было так плохо,

мне некогда ещё не было так хорошо,

и так сладко, и так горько,

и это всего лишь начало, и только!..

Течёт неживая вода!!

Течёт неживая вода!!!

Похоже, на миг я всё-таки не то чтобы сознание потерял – уж в обморок-то падать – дамское дело, мне не подходит ну никак, но маячок всё-таки на какие-то мгновения погас. Потому что я и не заметил, что песню они поют уже другую. А ведь в телевизор смотрел достаточно старательно…

-Не кончается пытка,

и карлик трясёт головой.

Всё кошмарно и зыбко,

и взгляд твой почти неземной.

Словно всё здесь ошибка,

и сердце ждёт искры иной.

Потому так молчит

и молчит

небо над головой… - пели с экрана. И вот слышал это не раз уже – а вдруг новый приступ печали – ведь правда же не кончается пытка жизни и для меня – не кончится никогда – накрыл меня. И Надька почувствовала это. И ничего, умница, говорить не стала. Только руку мою крепко сжала. И – отпустило. Только вдруг спать очень захотелось. Я завозился на диване, устраивая голову у Надьки на коленях – и что мне концерт. Через минуту я уже спал, до минимума прикрутив фитилёк маячка своего сознания. Имею я право хоть на какой-то, пусть маломальский отдых?! А как ещё и отдыхать, как ни у Надин на коленях?!

***

Всё бы хорошо, да вот только – плохо, что они без меня проблемы решать почти что не умеют. И мне словно смеяться над ними приходится: а давайте-ка сами?!

Вот и пробовали сами – а не получалось ни разговора ни дела, а так – что-то вялое, если и ссора даже – то тоже всё равно вялая, ни азарта, ни надежды разрешить-таки неразрешимые в принципе проблемы. Даже просто больше молчания, чем слов. И всё же…

Вот и сидели Глеб и Пьеро, говорили о чём-то, похоже, треугольник свой вечный, любовный, ну прямо мелодрама, обсуждали.

…Пьеро спрыгнул с верхней жёрдочки, протянул Глебу руку – а то тот, можно подумать, сам бы не спрыгнул…

-Ладно, всё, пора по домам валить, - услышал я конец их разговора. – Пошли? Дай хоть сигарету, что ли?!

Они спрыгнули с брёвен, собираясь пойти по домам… И кто сказал, что не было меня рядом? Я был. Стоял рядом, странно незамеченный, с усмешкой змея-искусителя смотрел на Глеба и Пьеро – и такая злость на их, особенно Пьеро, беззубость меня брала – только держись… А вот так вот с ним только и можно – хохотнуть, надо всем и вся издеваясь слегка. А вот нечего растекаться.

-«Но в час, когда полночь погасит краски,

бывший Пьеро поменяет маску.

Новый из тех, кто над ним смеялся, превратится в гной!!!

Клоун не зря помнит эти лица.

Вечером – шут, а теперь – убийца,

в дымном трактире он отрешится

с пьяною ордой.

В кабаке с визгливой скрипкой

за столом, от грязи липким,

будет хохотать он Сатаной!!! »

Казалось, Пьеро сейчас или заплачет, или на меня с кулаками кинется. Или и то и другое сразу.

Не заплакал, не кинулся.

-Ты чего?! – только сказал.

-А ничего, - рассмеялся я. – Всё вы вечно виноватых ищете. И ты в первую очередь. Если будешь выискивать, кто над тобой смеётся, кто-нибудь – да обязательно станет. Пока никто, заметь, не смеялся. Даже я. Цени. Просто ты личные обиды хочешь скомпенсировать на общественном поприще. А фиг. Всё равно все просекут, что это – личные обиды. Комплексы сраные. Шипишь на Шевчука, а у него очень правильно:

«У бездомного пса видишь больше бродячей отваги,

как, подняв свою лапу, он лечит родную страну…» Главное, про тебя. У тебя-то отваги в последнее время не хватает. Или и никогда не хватало. Или вот ещё – тоже у Шевчука, тоже про тебя и тоже очень правильно… - пальцы опять словно сами, без моего руководства, нашли струны:

-«К чёрту слёзы! От них тоска.

Наше время не терпит соплей.

Посмотри, старина, на любого щенка:

он резвее тебя и злей! » И шёл бы ты домой. У меня к Глебушке дело личное. Свидетели не нужны.

Пьеро, похоже, всё же не на шутку обиделся, но мне, тем не менее, удалось его спровадить – это мне-то бы и не удалось?!

-И что за дело? – спросил Глеб, когда Пьеро ушёл.

-Да никакого, - наплевательски махнул рукой я. – Просто ему надо побыть сейчас одному. Вот и всё. А дела никакого нет. Пусть учится собой владеть. А то характер-то нордический, а глаза вот – на мокром месте.

-Не слишком ли жестоко? – спросил Глеб.

-А, нормально, - отмахнулся я. – Фигня всё.

***

Ой, ну что он всё-таки за человек, этот Маленький Фриц Харон… Ну вот всегда считал я свою грубоватую жёсткость оправданной, нужной, справедливой. А он – другой. Мягкий. Ранимый. И не скрывает этого. И от меня тоже не скрывает. Уверен: пойму. И – понимаю. Другого бы не понял – просто бы вот не стал, его – понимаю. Прав он в своей боли за весь мир. В своем порыве для каждого живого что-то сделать, каждому попытаться боль облегчить. Она ведь действительно есть – у каждого. Вот ведь и моя – никуда не делась. А с ним – легче…

И Ванда… Конечно, ей больно с ним. Вот потому что с ним – особенно больно. Потому что любит. Потому что без него не может.

И он всё видит, всё знает. И пытается помочь. Где-то порой неловко, неумело. Все мы в жизни не профессионалы – нет таких вузов, где бы людей учили людьми быть, а лишь любители, но и так – живём как-то… И помощь эта корявая порой ох как важна. А его, Харона нашего неземного, очень часто – важнее чьей бы то ни было… И что, что корявая…

В последнее время опять у него глаза словно внутрь смотрят. На все вопросы один ответ: я в компьютерном космосе.

Компьютерный космос! Через несколько дней ЕГЭ по русскому. Это тебе не математика, где он шутя пятёрку поймал. Тут бы хоть тройку, а то в мореходку и документы не примут. А он – «компьютерный космос»…

Компьютерный космос! Да, Харонушка на самом деле не здесь. С Мордером о его здоровье, подлежащим срочной реставрации и документальном подтверждении этого, я ведь разговаривал. У самого руки не дошли. Да не руки, мозги, скорее.

…Мордер же через день после экзамена со мной – вот Глебушке реально всё по барабану было! – информацией и поделился закрытой: пропихнули они – чудодейственным способом, как же ещё-то с этим «грамотеем»! – его русский. На троечку, правда – больше ему и чудеса не помогут, но да ладно, и тройки ему хватит.

Вроде бегает рядом, что-то делает, а обращаешься к нему – чушь какую-то порет.

И вдруг – сияние озарённое на лице, покой во всём мятежном существе…

-Я, - говорит, - прогу одну совсем почти написал. – И смутился… - Да, мы вместе хотели. Но только для тебя экзамены какое-то значение имели. (Я поморщился. Всё я на автопилоте сдавал, какое там значение… Но только и компьютерные заморочки меня тоже не трогали в последнее время. Я и сам не знал, что трогало. Надька? Да скорее уж за Глеба душа болела…) А меня реально пёрло. «Сенсор-2» - это чтобы всякие вещицы нерукотворные в наш материальный мир вытаскивать. Просто у Ванды что-то в голове вертится, а реализовывать пока не всё удавалось, во всяком случае не всегда всё получалось так, как хотелось. Вот. Теперь, надеюсь, хорошо будет… - Он смущённо как-то так замолчал.

Мы с ним опять там же сидели, где в последнее время частенько сиживали – на брусьях на стадионе. Стоило бы, наверно, после консультаций, совпавших у нас по времени, всё-таки по домам идти, а только не хотелось. Хорошо было вот так вот просто сидеть, и всё тут. К экзаменам готовиться? Вот уж чушь-то несусветная…

***

На том, кого я застал у Ванды, не было розовой купальной шапочки – я же знал мифологию группы-то нашей! – с пришитыми настоящими ушами от копчёной свиньи. Были только белые локоны на щеках, отрешённый взгляд голубых глаз – очень-очень чистых и очень-очень пустых. И другой взгляд был – тот, которым Ева его буравила – к явному неудовольствию Олеся.

Кирюша говорил, что закончил в Питере техникум судостроительный и теперь в нашу мореходку поступает, и жить будет в общежитии – и профессия хорошая и нравится, и группа – и что новый барабанщик есть, авось на обоих песен и концертов хватит, разделят полюбовно, и к сыну ближе в Хабаровск ездить, а то, глядишь, и Даша приедет.

-Щас! – с возмущением прореагировала на это его заявление Ева. – Жили себе, жили спокойно, только Даши для полного счастья и не хватало! Тебя, заметь, и самого-то сюда никто не звал. Забастовал – так забастовал, нечего теперь.

Ева – она ведь покричать-поругаться хорошо умеет. По делу. И не по делу, в случае чего, тоже. И, словно ища поддержки и защиты, Кирюша обратил взоры ко мне. А стоит ли его поддерживать? – подумал я. То, что знал я о нём из мифологии группы, мне не очень-то нравилось. Хотя и явной неприязни возникший воочию Пятачок тоже не вызывал. А он отвёл теперь глаза и спросил меня, глядя в чашку из-под кофе, словно на гуще кофейной гадая:

-Ты тоже с ними играешь?

-Ещё бы! – кивнул я.

-И тоже гнать меня будешь? В своё время меня бы не было – и группа бы не родилась.

-Потом бы родилась – наша, нынешняя, - отмахнулся я. – Нет, гнать не буду – согласится Глебушка барабаны с тобой делить – играй, нет – так теперь это, понимаешь ли, всё-таки его барабаны.

-Фриц-то согласился, - вздохнула Ванда. – Просто, Кирюш, понимаешь, вся жизнь тут теперь по-своему идёт. Без тебя. С тобой – значит, снова перестраиваться.

-А чем плохо перестраиваться? – не согласился Кирюша. – Это же интересно, как всё новое, как любые перемены. – Он опять посмотрел на меня, словно ждал окончательного решения.

-В этом он прав, пожалуй, - кивнул я. – Только не надо всем нам указывать, говорят, ты поучать-то и поучить любил, что и как нам делать. А мы слушать может и не против. А вот слушаться – уволь. Тем более у тебя идеи, насколько я понял, от ума. А не от души – каждый день разные. Так что в группу берём – но в звании рядового. Согласен? А хочешь дружить с нами, а не просто играть – прилагай усилия…

-«Unser Basis, unser Fundament», - усмехнулась Ванда.

-Ну и ладно, - согласился я. – Так что, Кирюш, прилагай, говорю, усилия быть другом нам, а не только жди, чтоб мы тебе были. Хотя это очевидно.

-Ладно, - согласился Пятачок. – Я буду… Знаешь… - он почему-то смутился. – Мне бы сначала к Глебушке вашему подъехать – тебе-то я дорогу всё-таки не перебегаю… А вот с тобой проще почему-то.

-С ним всё проще, - отвесила мне комплимент Ванда.

-Ну вот, - воодушевился Кирюша. – Может, к тебе пойдём? Это реально? Пивка попьём.

-Профессор Жданов не велит, - отшутился я – думал, что отшутился. Пятачки легко, как выяснилось, не сдаются. Как и я. Впрочем, если я позову его к себе, это разве – сдача каких-то позиций?

-Можно без пива, - неожиданно легко согласился Кирюша.

-Ладно, - согласился и я. Слишком уж явно буравила этого распрекрасного Кирюшу глазами Ева, слишком уж печальным – почти неживым – делался при этом – от этого! – Олесь. – Ладно! – повторил я уже решительнее. – Пошли, - хмыкнул я, произнося прозвище его со всей доступной мне немалой иронией. - Пятачок!

И мы пришли ко мне.

Кирюша воззрился на мой фикус с просто неземным каким-то изумлением:

-Это что?!

-Фикус, - пожал плечами я.

-Или пальма?! – не успокоился Кирюша.

-Или пальма, - совершенно спокойно, что, похоже, как-то действовало на Кирюшу, согласился я.

-Так фикус или пальма?!

-А не всё равно?! – отмахнулся я.

-Знаешь, что мир странен?

-А то… И все наши знают: Фриц, Надька, Пьеро, Олесь, Ева. Вадим, Вацлав. Остальные – так. Зрители, имеющие слабенький шанс стать участниками. Чересчур слабенький, чтоб он мог осуществиться.

-Наши тоже все знали… - Кирюша поудобнее устроился на моём диване – я-то только на краюшке – моё, не убудет – по-хозяйски сидел, а он на спину откинулся. Пустые до сей поры глаза стали мечтательными. – Генка, Олесь, Ева – вот уж воистину… Курить можно?

-Кури, - кивнул я. – Мать всё равно курит где попало.

-А ты? – спросил Кирюша. – Будешь? Дать тебе?

-Не надо, - отмахнулся я. – Бросил.

-Да что ж ты за блекарь, если не куришь?

-В духе профессора Жданова вполне себе скинхэд лохматый, - отмахнулся я. – Кури. Успокойся.

Кирюша сел, достал сигареты (провалиться, тоже «Максим», а курить-то ведь охота…), вытащил одну из пачки, посмотрел на остальные, с видимым сожалением спрятал пачку в карман тесных светлых, почти девчоночьих каких-то джинсов. Не торопясь, размял свою сигаретку, с нарочитым опять несколько удовольствием закурил. Я протянул ему пепельницу, и он снова откинулся на диван. Казалось, он усердно доказывает самому себе, что ему хорошо – а на самом деле – нервничает.

Странно – и симпатий вот особых не вызывает человек, но и отторжения – тоже. Жалко его. Вот докурил, смял привычным движением автоматическим бычок в пепельнице – и встал с дивана. Подошел – а куда ж ещё?! – к книжному шкафу. И увидел Гумилёва – ту самую книжку, которую после факультатива того мне Вадим Игоревич подарил. Взял книжку в руки – бережно – почти любовно. Сказал:

-Вот уж Гумилёв-то понимал, что мир устроен более чем странно. А Генка, пожалуй, не понимал этого понимания. Удивлялся такой моей к его стихам страсти. А я их Еве читал… - Кирюша стал печальным – снова, пожалуй, как и многое другое в нём, это было чересчур, вздохнул вполне картинно. – Я ведь любил её. Вот ребёнка её сестре сделал, но это – стечение случайностей, и с братом её пидорка такого разыгрывал – а любил всё равно Еву. Она, знаешь же, с четырёх лет на скрипке-то играет. – Кирюша замолчал.

-Знаю, - сказал я – скорее для того только, чтобы он очнулся, а то провалится совсем в свои мысли – уже он близок к этому – на кой он мне тогда нужен на моём-то диване, а скоро Мишка придёт. И, может, с Женькой – а тут такой мечтатель в неадеквате…

Кирюша сделал движение очнуться.

-Ну, классическая-то скрипка – это классно, но это совсем не то, что скрипка в тяжёлой музыке. Ну пусть где-то не блэк, а симфо, но всё равно. Вот я ей читал Гумилёва – «Волшебную скрипку». Предостеречь хотел. Сперва это – помнишь?

«Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,

у того исчез навеки безмятежный свет очей,

духи ада любят слушать эти царственные звуки,

бродят бешеные волки по дороге скрипачей». Помнишь?

Я помнил… Не было такого в этой дьявольской книженции, чего бы я не помнил. Но я не стал об этом – вслух. А Кирюша и не ждал моего ответа – Кирюша был тот ещё самодостаточный лунатик – вот и не нравится человек, а интересно с ним – вполне успешно сам себе свою историю рассказывал, хотя думал, наверно, что мне.

-Только мне ли предостерегать – сам забыл и помнить, и вспоминать не хотел, что бывает благополучие – сам музыку больше всего и любил и люблю. Сам её и благословил. И отпустил. Сам же Гумилевым опять и напутствовал… Вот это…

«Мальчик, дальше! Здесь не встретишь

ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу – ты смеёшься, эти взоры – два луча.

на, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

и погибни славной смертью, страшной смертью скрипача! »

Всё же чистыми или пустыми были голубые Кирюшины глаза?! И… вот его-то легко обвинить в эгоизме, а за собой разве того же самого или ещё хлеще не знаю? Самому частенько на всех наплевать, на чьи-то чужие беды – просто потому что они чужие – и я не умею воспринимать их от первого лица?!

-Так что вот – любил и люблю Еву, и она меня, а не Олеся любит, знаю – может и неправильно знаю, но я-то – всё равно знаю – а только музыка важнее. Музыку больше люблю. И всегда передо всем другим и передо всеми другими музыку выберу. В другом высокопарности не терплю. А про музыку – только вот так… Ой что там – как-то суетливо испугался он – даже смешно это выглядело.

В коридоре и правда послышались голоса – и что такого – Мишка пришла. И как частенько бывает, и не только в последнее время – с Женькой Шабалиным. Кирюша сделал движение подняться – не поднялся, смешался – сидел и, вот смешной, не знал, что делать. Мишка заглянула в комнату – Кирюша аж покраснел – словно крамола какая-то в том, что вот застали его у меня. Или? Или словно ему Мишка понравилась…

***

Есть! Jawohl, как немцы говорят! Он его сделал!!!

Глебушка наш, умница, добил свой «Sensor-2»!

А я радуюсь так, словно Ия это сделал! Впрочем, может, и моя поддержка что-то для него и значила не только в эмоциональном. Но и в умственном плане?!

Мы сидели у него, пытались воплощать в реальность то, что виделось внутреннему взгляду, слышалось внутреннему слуху. Какие-то мелодии, оркестрованные и казавшиеся глобальными от этого, какие-то рисунки – словно карандаша Игоря Дыменко. Но что-то было это не очень «jawohl»…

-А чего вы хотели? – спросил подсевший к нам Вадим. – Вас сейчас пёрло? Музыкой? Рисунками? Нет? Ну так погодите. Когда попрёт. Это же давно известно – и вам тоже. Попрёт – и с прогой всё получится. И без неё тоже. И даже ещё лучше. Вы ж её для Ванды писали?! Потому что её-то реально прёт – музыка в голове играет, а записать не с кем. Хотя и это можно было более выстрадано и потому с большим драйвом без проги записать – на что вам группа, если не играть сочинённое?! Лучше «Готтворт» свой пишите – вот уж по реальностям разным ходить без неё весьма проблематично… А это… Нет, Глебушка, ты вне всякого сомнения молодчина. Но вспоминай эту прогу свою как средство сугубо вспомогательное. Как нотную запись на бумаге – наскоро, без того, чтобы что-то забылось, потерялось. А сейчас займитесь, господа, точно вам говорю, - усмехнулся Вадим, - чем-нибудь другим.

-Интернетом! – сильно надавливая, как всегда, когда хотел прогнать сильную усталость или огорчение какое, сказал админ-собака-Харон (это если владивостокское «ухо» на общероссийское «собака» заменить) и улыбнулся брату и мне тоже.

-Интернетом! – согласился с ним админ-собака-Мобсин (то есть я – с теми же оговорками).

Мы залезли на сайт «Trä nenvoll», скачали буквально сегодня появившиеся там записки Анны. А потом вдруг оказалось, что читать эти не такие уж огромные страницы – сколько их там было – пара – нам обоим хочется прямо сейчас и в одиночестве.

…Я прочёл…

Я не знаю даже, что сказать…

Эмоций море, даже и мысли есть. А вот выводов нет… Приведу здесь эти странички целиком, пусть те, кто будут читать написанное мной, автоматически читают и то, что написала Анна, что произвело на меня такое впечатление – непонятно даже, почему. Может, потому, что многие в жизни пережили что-то подобное…

А с Хароном мы не поссорились. С чего бы. Взаимное краткосрочное желание одиночества и не предполагало у нас никогда ссоры. Созвонились вечером, впечатлениями поделились…

***

«Те, кто знает музыку нашей группы, знают, как эта фраза звучит по-немецки. Моя любимая фраза… Но я повторю её по-русски. Я, жительница Новосибирска Анна Волкова, по-немецки теперь только пою. Мои дети Макс и Сандра, Максим и Александра – русские. Они здесь родились, они здесь – на родине. Их отец – исконно русский Коля, а не Клаус, как мне бы хотелось.

Моя любимая фраза… «Бинтовать раны и вытирать слёзы»…

Как же это здорово – когда можешь не только бинтовать и вытирать, но – забинтовать и вытереть… Когда можешь принести реальное облегчение…

А если этого нет…

Для того, чтобы бинтовать и вытирать, нужно, чтобы они были – эти раны и слёзы. А если не можешь не только забинтовать и вытереть, а просто не имеешь прав подойти, чтобы «бинтовать и вытирать» - тогда лучше бы и не было их никогда. Ведь именно в том счастье, чтоб отступила боль любимого человека. Да, для этого нужна боль. Но – только лишь для этого!!!

Я счастливая женщина. Я боготворю своего мужа. Я до сих пор влюблена в него. Я хотела и люблю детей, и пусть с Максом было тяжело – я не верила, что, ограничив свои возможности в музыке, осталась нужна группе – ко времени рождения Сандры я удостоверилась, что музыка со мной всегда, и дети с ней могут некоторым, пусть весьма туманным и неясным мне, образом сосуществовать.

И всё же бури страстей приносят боль, которой обычно хочешь, но – не всегда.

Я возвращаюсь памятью к тому времени, когда мне было восемнадцать, а Клаусу – не Коле ещё тогда! – пятнадцать.

К тому времени, когда Клаус был с Дитой.

Я так и не узнала, что случилось тогда. Сразу не рассказал, потом – отмахнулся, чего, мол, копаться в том, что прошло, пережито без потерь…

Он пришёл тогда не ко мне. К сестре пришёл. Не было её дома. Остался подождать.

Тогда я ещё не знала русского выражения «краше в гроб кладут». Но выглядел он тогда именно так. Настолько был убитым чем-то, настолько огорчённым, что моё сердце сжалось просто физической болью. Я спросила, что с ним, он же – вымученно улыбнулся. А, отмахнулся, депрессия. Как я ни расспрашивала, уточнять ничего не стал, сказал, ерунда, мол. Всё пройдёт.

Да, да, всё пройдёт, всё обязательно пройдёт, говорила я ему. А он поддакивал – скорее из вежливости. Ты сильный, ты всё сможешь, говорила я ему. Да, конечно, чего там, всё могу и смогу, соглашался он. Не бери, мол, в голову. А я брала. Я уже любила его тогда.

Нет, это страшное ощущение – когда любимый человек мается, а ты ничем не можешь помочь – просто потому, что он не хочет, чтоб ты помогала. Ты готова на всё – пусть это будет не твоей помощью, лишь бы свершилось – пусть ему станет легче!!!

Пришла Дита, и они вместе куда-то ушли – на прощание он улыбнулся мне дежурной улыбкой, а лицо оставалось всё той же страшной траурной маской.

Мы счастливы с ним сейчас. Мы любим друг друга. И всё же делаем друг другу больно – иногда сознательно – чтобы любить, чтобы «бинтовать и вытирать». Мы любим, но мы немного и играем в любовь. И всё же это воспоминание о том, как я не смогла помочь – как же давно это было, у него ещё Дита была до меня, у меня же – не было никого, я ждала его! – до сих пор причиняет мне очень… больную… боль…

Мальчики! Гордые мальчики! Милые мои гордые мальчики! Знайте, что даже в любовной игре, во флирте, когда наслаждаешься болью, главное – от этой боли суметь избавить.

Пусть очень сексуально – иначе умрёт и любовь, и сама жизнь тоже иначе умрёт.

Но всё же избавление – самое важное, самое главное.

Главное – не то, чтоб плакал на плече, а в том, чтоб вытирать слёзы. И – обязательно вытереть.

Об остальном – потом. Если вдруг буду вспоминать о чём-то другом так же неотвязно».

***

Тьфу ты… Гопошайка эта наша проклятая. Неизбежность бессмысленного кровопролития. Неизбежность бессмысленности…

Это же не люди! Это реально неперсонифицированное зло.

Им смешно, что я слушаю «DDT». Им вообще смешно, если кто-то о других думает. И совсем уж они от смеха умирают, если о душе кто-то думает. Не о спасении, просто – о душе.

Я не пытаюсь с ними разговаривать – не спасения же души им желать! И не станет же никто ураган уговаривать, просто от него попытается спастись. С ними спасение – драться. Я и дерусь.

Вот только как представить, о чём они думают, что чувствуют? И вообще – думают ли что-то, чувствуют? Проще всего думать, что – нет. Самое смешное, что скорее всего – действительно нет…

***

У меня такое чувство, что я Кирюшу терплю не так как другие. Они-то – действительно терпят, а я – словно бы и нормально отнёсся. Словно и не бесят меня его бесконечные скачки мысли – сегодня одно проповедовать, завтра – прямо противоположное. Вот он и потчует меня бесконечными своими историями. А я что? Я с его выводами не соглашаюсь – он сам-то со своими выводами не соглашается, то есть сегодня соглашается, завтра нет, я просто кое-как сам пытаюсь понять, зачем всё это. Ну и приглядываю, чтоб особенно-то к Мишке не лез: может, он и ничего человек, а всё одно ненадёжный, да и… скользкий всё-таки какой-то…

А он у меня под фикусом-кактусом, под пальмой моей неплохо себя чувствует.

Вчера вот рассказывал, что в разных романах из жизни одного мира, да что там в разных, даже и внутри одного, детали не должны так уж точно стыковаться, некоторая зыбкость любому, не только рукотворному, действительно любому миру присуща. Человек в жизни сам часто забывает, что и как именно с ним было. Вот и фикус мой яркий тому пример. Который пальма.

Сегодня же на моральные изыскания его потянуло. Вроде и ерунда. А вот почему-то думается о словах его. Может, и у нас с Татьяной что-то похожее было.

-Была у меня, - разглагольствовал Кирюша, затягиваясь «Максимом», - знакомая парочка. Казалось, всё у них идеально, завидовали все. А расстались – и смотреть друг на друга не могут. Она на него – особенно. А он на третий день с другой познакомился, через неделю эта другая – уже его девушка. Прежняя, мол: ты не меня предал, ты себя предал, того, настоящего, которым когда-то был. А в чём, спросишь, дело? – Кирюша поднял на меня глаза.

-Не спрошу, - мотнул головой я. – Захочешь – сам расскажешь, зачем-то тебе это надо, а не мне, нет – отдыхай.

-Ладно, скажу, - вздохнул Пятачок. – Он раньше такой трагик был – куда бы деться. Ну, или нытик, это, может быть, точнее, все чувства обострённые, на пределе, и все – со знаком «минус». А потом успокоился. Научился, как сам говорит, боль за скобки выносить. И, похоже, не только свою. А ей не понравилось, что её боль за скобки выносят. Чёрствый ты, говорит, стал. И не стали даже видимость приличных дипломатических отношений соблюдать. Мне, она говорит, прошлого тебя очень не хватает, но с тем, кем ты стал, я общаться не хочу. А ведь вроде он её ничем не обижал, плохого не делал. Просто у него всё спокойно стало, а ей по-прежнему бури подавай. А все друзья говорят, что он вполне нормальным человеком остался. Лучше даже, что в депру не впадает по поводу и без. Что скажешь?

-Ничего не скажу, - сказал я. – Я твои истории анализировать – от слова «анал» - не нанимался. Ты лучше скажи, чего на Мишку пялишься. Если ляльку ей, как Даше, заделать хочешь, я не Ева, я за сестру постою, морду тебе набью и от отцовских обязанностей увиливать не позволю.

-Да я ничего… - начал отмазываться Пятачок. – Я ж музыкант.

-Ага, - кивнул я. – И это позволяет тебе детей только делать, а не воспитывать. Смотри у меня!

Кирюша что-то ещё лопотал, но я не слушал его. Я всё же думал над его историей. Все мы всё-таки, как ни объясняют нам, что это нечестно, чего то ждём не только от себя, но и от жизни, в частности от других людей. А ведь какое мы на это право имеем?! Да никакого! Вот и я надеялся на Татьянино доверие. И жутко обиделся, что не получил. Зря, может? Вот всё же попробовать найти её, и всё снова?! Вдруг завертится?! Ведь она нужна мне?! Или нет?! Или Надька? Но не строит ли и Надька относительно меня каких-то необоснованных прогнозов? Хотя почему – необоснованных… Если люблю я её – а я её люблю-таки? – это всё и обосновывает.

Кстати, с появлением Кирюши-Пятачка жизнь группы нашей заметно оживилась. И барабаны они с Маленьким Фрицем делили вполне полюбовно – в основном в пользу Кирюши. Глеб писал свой – наш! – «Gottwort» - мы с ним вместе писали!

В одном из ночных своих походов, когда не знаешь, в явь идёшь или в сон, да и чем сон хуже или нереальнее яви, когда притушен мой маячок почти что «по самое не могу», размышляя о переходах обгоревших трухлявых пластов миров, я нашёл промокшую и обгоревшую книгу, в которой листы слиплись, словно пласты эти самые мира. Наверно, никто её не жёг для чего-то плохого, просто именно так и должен осуществиться переход с одного пласта мира на другой. Потому что в книге – под одной обложкой – «Могила Неизвестного матроса» - и Ольги Дыменко, и Варвары Шестаковой, где-то до буквы совпадающие, а где-то совершенно разные. Но и там и там Миша – вольный ветер, а не просто Ветер. И в обоих вариантах – за гранью смерти, в личной его Нангияле – очень страшно. Ещё и потому, что, побывав во всех мирах, в том числе и «на материке», он знает теперь, что его мир – весь мир! – создан просто специально в память о Саше Башлачёве. И у меня появляется идея – не для Саши, а именно для Миши, для героя романа: пусть он действительно будет Ветром, способным летать безо всякого страха по всем пространствам. И можно вернуться в своё, в котором за столько лет столько всего случилось. Вот только каково, когда у других время идёт, а у него нет…

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒