АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА 9 страница

Но – от Татьяны ничего не было. Конечно же.

Было – «от неизвестной». И опять – «Вадиму».

«Я люблю тебя, я хочу тебя, я думаю только о тебе. Я могла бы искать помощи у тебя, но сейчас я хочу лишь – тебе помочь. И всё равно – я безумно хочу тебя. Секс – это красиво, когда по любви. Только ты любишь не меня, и даже если тут что-то изменится, то джокер выпадет всё равно не мне. Но я-то тебя всё равно люблю! Если бы для тебя это было не просто так, это было бы – доказательством родства душ. А так… Так это может быть – лишь доказательством моей любви к тебе…»

Я уже ничего не понимаю!..

Казалось бы, я сейчас – на щите, может быть жалости унизительной заслуживаю, но никак не любви. Но – словно с ума все посходили – я же чувствую, даже молча. За что они меня – Надька, Сашка, неизвестная эта – Сашка всё-таки?! – любят?! Я стал читать дальше.

«Что бы ни было – может быть даже просто через одежду прикоснуться к твоей плоти, которая – словно сама жизнь.

А больше всего, как это ни смешно – я ведь всё-таки удостоилась чести не однажды даже по-настоящему спать с тобой – я хочу орального секса. Почему-то, как ни пошло это звучит, глоток твоей спермы – я-то уж рот полоскать не побегу! – это глоток самой жизни. Да, я знаю, ты очень любишь альбом Градского, который так и называется – «Сама жизнь». Да ты сам – сама жизнь! »

Я был в неслабом шоке. Я просто понять ничего не мог. И не хотел я, впрочем, ничего понимать…

«Если ты всё же решишься встретиться со мной, а не испаришься непонятным образом, как в прошлый раз, то телефон свой я тебе оставляла. Я буду ждать! Позвони! »

Я посмотрел на дату. Письмо валялось уже две недели, звонить было глупо, да я и не собирался. Потому что глупо было не из-за двух недель – просто вообще – глупо. Я не тот, каким, к сожалению, кажусь окружающим…

И тут – заговор просто какой-то – Женька позвонил:

-Чего делаешь?

-В компе копаюсь, - почти и не соврал, но и в подробности вдаваться не стал, я.

-Скучно, - грустно вздохнул Женька. – Приходи, а? Мама пирожков напекла, а сама ушла. А у меня чего-то ухо болит, и вообще херово. Приходи, а? – ещё раз попросил Женька. – Чаю трахнем… Или пива…

-Неохота… - сказал я.

-Ну чего ты? – заныл Женька. – Давай… Ничего же не делаешь важного.

-Не делаю, - согласился я.

-Вот и приходи, - ныл Женька.

А если и заговор. Чем плохо. Узнаю, в конце концов, Сашка это или нет. Если узнаю…

Я молчал. И тогда Женька сказал:

-Тебе же у нас нравится. Придёшь?

-Приду, - сказал я. – Может быть.

Мне у них действительно нравится. Везде, куда ни плюнь, сплошной модерн, мебель безликая – один лак и безупречность. Папа Шабалин шофёром работает, не бедствует, и если не квартиру хорошую, то уж мебель-то любую позволить себе может. А они живут в частном доме на Калинина – из наших Женька к школе живёт ближе всех. И мебель – сплошь развалюшная, но с аурой того, что сжилась и сроднилась с хозяевами, уже одушевлённой стала. Табуретки на кухне выщербленные, коврик на стене у деда семидесятипятилетнего, что ли, с бабушкой в комнате. Не то чтобы с лебедями, но такого же плана дерюжка – с чем она там – с Гензелем и Гретель?

Я пришёл, Женька провёл меня на кухню, поставил не стерильный, где-то даже мятый – а вот нравятся им такие вещи, и правильно, что нравятся! – чайник на плиту – и молчал. Мне казалось, что Сашка должна прийти, но её не было. Хотя, может, и придёт ещё – я ведь уходить-то пока не собирался – почему-то вот стало мне хорошо, и всё тут. Даже как-то спокойно… Вот Женька чаем стал поить, пирожками вкусными кормить – чем плохо?! И если и Сашка придёт – чем тоже плохо-то?!

Пирожков мы с ним порядком съели, а из гостей, как уверял Пятачка Винни-Пух, так сразу и не уходят. А я и не собирался. Я сидел и ждал Сашку. Теперь уже – целенаправленно.

И она пришла. Села тоже чай пить – улыбается мне, рада, говорит, что зашёл, приятно, говорит, ей меня видеть. Да-да. Понятно, что ничего не понятно. «Дело ясное, - как говорят новосибирцы, - что дело тёмное». Теперь только Женьке осталось смотаться под благовидным предлогом…

Зазвонил телефон – тоже по сценарию? Женька очень естественно – настолько естественно, что это выглядело уже неестественно – стал говорить, что никуда идти не хочет, что ему и дома хорошо. Но в конце концов вздохнул:

-Ладно, иду…

Всё было настолько так, что мне уже казалось, что я ошибаюсь, и на самом деле всё случайно: не бывает в жизни ничто настолько просчитано…

Только вот теперь мы Сашкой вдвоём сидели и ели пирожки – с грибами! вкуснющие! вполне по сценарию!

-Так это всё-таки ты? – спросил я её.

-Что – «это»? – очень спокойно спросила Сашка. – О чём ты меня уже который раз спрашиваешь?!

-Ладно, проехали… - вздохнул я.

И мы съели ещё по пирожку.

-А ты к оральному сексу как относишься? – спросил я.

-Положительно, - сказала она. – Это можно понимать как предложение им заняться?

Я не стал отвечать на этот вопрос. Я сам продолжал её допрашивать – не в лоб уже – так, обходными путями.

-Но ведь это же унизительно: я кончу, а ты нет?

-Зато я буду чувствовать, что ты в моих руках. Что ты мне доверился.

Она подошла к моей табуретке, на которой я сидел, откинувшись назад, гарцуя на двух ножках. Села на пол рядом, утвердила табуретку на все четыре ноги. И провела рукой, глубоко втягивая при этом – она ведь явно волновалась – носом воздух – со свистом почти, по моему члену – через одежду – но это почему-то было очень эротично. А потом расстегнула мои джинсы.

-Мне презерватив надеть?

Это было блефом чистой воды. Не было у меня презерватива с собой. Но я и знал с точностью все сто два процента, что она скажет. Она и сказала:

-Не хочу. Не надо. Так здорово.

-Будешь изображать героинь Харуки Мураками? – с некоторой долей иронии, потому что вдруг – это мне-то! – неловко стало, спросил я.

-В смысле? – Сашка была не слишком-то начитана.

-Рот полоскать побежишь? – усмехнулся я.

-Вот ещё! – заспорила она. – Нет. Ни за что.

-Проглотишь? – подначивал я. А она, похоже, не сочла это за подначку – серьёзно так сказала:

-Ещё бы.

Она? Или всё же чересчур уж много совпадений?

Только вот – хотел я её сейчас. И чувствовал, что после секса орального она и против обычного иметь ничего не станет. И я собирался – ни много, ни мало – её этим сейчас осчастливить.

И она это восприняла – действительно именно так. Словно подарок я ей – вот ведь действительно! – нашла сокровище в красный угол! – делал.

Она? Не она? Важно ли это? Если всё-таки – что вряд ли – не она – что той мешает позвонить мне?! Раз уж ей так про меня всё известно?! Просто впредь – если я получу такое письмо, я восприму это как непроизнесённое вслух и потому для неё не обидное, если я не соглашусь, приглашение в Сашкину постель.

Вопрос в том, сколько так бывает. В смысле: как долго. И в смысле: сколько раз?

Может быть хватит? Может, нужно что-то радикально менять? Всё-таки, какой бы милой и преданной ни была эта синеволосая Мальвина – я её не люблю. Она в этом не виновата, конечно. Но ведь и я тоже – не виноват?!

***

…Обрядили на репетиции Пьеро в костюм Пьеро – и даже как-то страшно стало: Пьеро – это стало теперь словно и не просто прозвище, а будто и впрямь превратился он в героя итальянской комедии масок. Или в Вертинского – вокруг того мистики тоже ого-го было.

Опять же Новый год приближался. Казалось бы: ну что такого, праздник этот люди выдумали, произвольную точку на орбите Земли за начальную выбрали и носятся теперь с этой глупостью. А вот… Слишком много народу поглощено ожиданием чуда, слишком многие уверовали почему-то, может быть, потому только, что им так хочется, что это чудо будет …

Надька недавно сказала: ждут, мол, ждут, ничего не дожидаются в основном, поэтому новогодняя аура отнюдь не безоблачна на самом деле, в основном она – аура одиночества и несбывшихся надежд. Она сама – несбывшаяся Надежда. Для Игоря, во всяком случае. А для меня?!

-Слушай ты, несбывшаяся, - поморщился тогда Игорь. – Хватит, может быть, уже?

И опять они с Надькой то ли поссорились, то ли нет. Они часто так в последнее время. Может, и действительно какая-то ими самими не до конца понятая связь (да и мной-то не понятая…) между мной и Надькой зарождалась, ниточка протягивалась, то ли просто это Игорю казалось, но – что-то всё у них с Надькой наперекосяк шло. И не как у Евы с Олесем – не потому, что это было время Глеба. Уж Надька-то ни в каком времени себя случайной не считала. Меня, похоже, тоже.

Хотя на репетиции всё было мирно.

Здесь, в «Чайке», я чувствовал себя весьма вольготно. Как можно было догадаться, я хотел выпить. Глеб готов был меня поддержать, но Пьеро неожиданно сказал твёрдое «нет».

-Пора с этим завязывать, - убеждённо сказал он. – Разве что изредка – для разрядки.

-Что, вообще?! – не поняли мы с Глебом.

-В основном, - кивнул, подставляя закрытый правый глаз под Евину кисточку с чёрной гуашью, Пьеро. – Не знаю, как вас, а меня ждановская лекция убедила. Действительно: пьянство – геноцид, ибо уничтожает генофонд. Или, хуже того, уродует. Да и почему мы должны гопникам давать право ощущать над нами какое-то моральное превосходство?! Они доказывают вещь в общем-то очевидную: пьянствовать – плохо. Пьяное, не вяжущее лыка, существо – картина малосимпатичная. Я так больше выглядеть не хочу. И хочу всегда, в любой ситуации, быть её – этой ситуации – хозяином. Кстати, какую водку мы обычно пили?

-«Чуркин мыс»… - ничего не понимая, пожал плечами Глеб.

-Вот-вот! – закивал Пьеро. – Рекламу не видели? Там так мило бутылка сфотографирована – повёрнута так, что последних букв в строчке не видно. Получается «Чурки… мы…» Нравится?!

Мы молча и удивлённо смотрели на Петьку. Вроде бы и правильно всё, но – как жить-то, не расслабляясь? Как в том анекдоте – не напрягаться?! Кабы ещё получалось так… Если бы ещё те же гопники не напрягали. Но и за Россию постоять можно тоже только с трезвой головой. У скинов Жданов авторитетом пользуется. Хотя вопрос: а у меня скины пользуются авторитетом?!

Пьеро тоже замолчал – Ева красила белым возле его губ. Да и никто не знал, что сказать. Возражать? Соглашаться?

-А как же чудеса? – спросил-таки наконец я, не особенно чётко, впрочем, сам понимая связь между выпивкой и чудесами. Но некоторая, мне казалось, должна быть.

-А музыки тебе мало? – огрызнулся Пьеро, скаля свежевыбеленный рот.

-Всё, - сказала не принимавшая участия в споре Ева.

Действительно, Ева закончила гримировать Пьеро – чёрную и белую гуашь, за неимением лучшего, на лицо ему накладывать, пока нырял он в балахон, ею опять же сшитый, отошла за фотоаппаратом – и ахнула. И все ахнули. Тонкий шёлк, скользнув на тоненькую Петькину фигурку, воистину превратил его в настоящего Пьеро.

-Что-то будет… - вздохнул Олесь.

-Пусть! – согласился Пьеро. – Надоело уже, когда нет ничего. Пусть будет.

…Казалось бы, уступая Пьеро микрофон, Олесь должен был бы испытывать ревность, зависть даже, может быть. И Вертинский вместо собственных песен, по-русски, естественно – что за Вертинский по-немецки, да, сентиментальный Вертинский вместо жёсткого, злого блэка… А вот видели все – и Олесь в первую очередь – что все эти перемены пошли на пользу. Не было в них искусственности, наоборот… Наоборот, всё было так, как и должно было быть, чтобы начало наконец какое-то колдовство получаться. Вспоминал теперь, выдыхая печаль в микрофон, Пьеро, что он – случайно занесённый сюда, «на большую землю», мальчик-Страх. Вспоминал, лупя по барабанам, Глеб, что он – Фриц, сын Мордера. О чём-то таком, неизвестном остальным и мне самому не очень ясном, сливаясь с гитарой, думал я… может, о том, что я мог бы – и хочу! – сделать подходящие аранжировки едва ли не всех песен Высоцкого. Ну пусть не всех – хотя бы самых любимых. Хотя бы военных… Не так уж много ещё сделал-то ведь!..

…Впрочем, на новогоднем концерте собирались мы играть и своё – его, этого своего, больше появляться стало с тех пор, как запел Пьеро. Но сегодня репетировали Вертинского. Две песни: как и собирались сразу, «Пса Дугласа», а ещё – «Пикколо бамбино» - печальную, но ироничную, по нынешним временам – полный стёб: «даже розы от мороза пахнут псиной»…

…-Не гримасничай, - сказала Ева, - гуашь посыплется.

-Стягивает же… - вздохнул Пьеро. – Может, для концерта что-нибудь поприличнее гуаши достанем? Она же ядовитая. Вон фенолом пахнет. Достанем?

-Может быть, - согласилась Ева и взяла скрипку. – Начинаем?

…Нет, это всё же правильно, когда над печалью иронизируешь, всё-таки иронизируешь… Когда находишь на это силы. Надо находить. Обязательно надо…

-«В эту комнату Вы часто заходили,

где нас двое: я и пёс Дуглас,

и кого-то из двоих любили,

только я не знал, кого из нас.

Псу однажды Вы давали соль в облатке…

Помните… когда он заболел…

Он любил духи и грыз перчатки

и всегда Вас рассмешить умел…»

…-Жалко даже, - сказал Игорь, - что так мало народу увидит это. Здорово! Молодчина, Пьеро. Давайте дальше? – предложил он.

-Давайте! – воодушевлённо согласился я. Сегодня я казался себе волшебником – именно моя гитара превращала Вертинского в по-настоящему тяжёлый рок, оставаясь при этом по-вертински сентиментальной и эстетской. Мне ведь, привыкшему всегда выглядеть весёлым, тоже иногда надо, ну вот как сегодня, откровенно погрустить, но словно бы и не от своего имени, не привлекая к себе внимания и не вызывая, следовательно, жалости?!

-«…Хоронили Коломбину,

цирковую балерину…»

Коломбина? Как бы она должна была выглядеть? Такая вот девочка – в широкой юбке до колен, в чулочках таких цветных, в кудряшках каштановых – в гробу лежит.

На Ванду похожа?

-«…Он был ей другом… Просто другом, не мужчиной…»

Влажно блестят глаза Пьеро. И не больше – иначе гуашь потечёт – она и так уже осыпается чешуйками. Но в глазах – пусть слёзы стоят. Это его, Пьеро, боль, его сиротство.

И всё же он-то, Пьеро, был мужчиной Ванды…

Вот только если от души поёшь, всё равно всё на свой счёт принимаешь. Всё, что в песне.

-«…И завыл он.

Он любил, он был мужчиной.

…Он не знал, что даже розы от мороза пахнут псиной…

…Бедный пикколо бамбино! »

Голос Пьеро действительно звучал как вой. А что гуашь потекла… Здесь жарко, вспотел, можно сказать.

Вой оборвался – то ли действительно вой, то ли полностью блэковский, но стараниями моей гитары совершенно сейчас уместный гроулинг… Пьеро положил на пол микрофон, вытер то ли пот, то ли слёзы – и услышал, и все мы услышали, как за кулисами что-то грохнуло.

Где-то, то ли тоже за кулисами, то ли где-то в сознании, объединившемся в коллективное, зазвучал шевчуковский «Ветер».

И порывы ветра тряхнули где-то – то ли правда в сознании коллективном – ветки бесприютных осенних деревьев, стряхнули с них превратившиеся в льдинки капли дождя. И вой… вой … вой ветра, похожий на гроулинг… Или это песня…

«Что-что… что-что… Что нам ветер…»

И снова – порыв злого осеннего ветра…

Мы торопливо двинулись за кулисы, и…

Там, за кулисами, ничего не было.

Никаких служебных помещений кинотеатра «Чайка», работающего ещё и как местный дом культуры, клуб, то есть.

Да даже и пространства, казалось, тоже не было. Лишь промокшие и обмёрзшие деревья осенние, с которых рвёт ветер остатки листьев и эту стылую печаль дождя. Лишь нагромождение досок, брёвен – лежащих, торчащих, кое-как закреплённых и никак не закреплённых, просто сваленных – всяких. И в глубине этого завала, покосившись, то ли стоял, то ли висел – наполовину точно висел! – гроб.

Оставляя на гнилых деревяшках обрывки шёлкового балахона – надо новый шить будет – ну значит надо, а сейчас ни до чего – Пьеро первым стал ломиться туда – к гробу. Мы все – за ним. И выломились-таки под голос Ветра и вой Шевчука – или наоборот.

Вот и выломились…

В гробу в костюме Коломбины – лежала женщина. Прекрасная молодая, но зрелая уже женщина, мать двадцатилетней Ванды и девятнадцатилетнего Андрея, бабушка новорождённой Шурки и не родившейся ещё Лайзы… Волчица, которую Пьеро считал матерью и которую, как уверен был Фёдор, да и сам Пьеро считал, он, Пьеро, убил, перевернув крест на церкви – и даже похоронить не смог…

Тлен не коснулся ещё её, или вообще не должен был коснуться. Оборотни, ведьмы… Они ведь не злые. То есть не обязательно злые. Они просто другие. Мистичные. В одной жизни могут умирать не один раз…

Ничто не изуродовало красоты её. Как же всё похоже в этой жизни у всех! Лишь случайной пулей пробита была слева грудь…

-Ванда Казимировна! Мама! – охнул Пьеро и несколько картинно рухнул перед гробом, целуя её руки, на колени.

…А дальше, за завалом, уже виделось свободное пространство, зелёные летние, но всё так же пригнувшиеся под злым, или только пытающимся казаться злым, ветром – вот тебе и Новый год – деревья, хибарки на берегу то ли бухты Золотой Рог, то ли реки Стикс.

Это и бухта, и Стикс. Потому что Фриц – он ведь Харон.

Если Харон перевозит душу на тот берег Стикса, эта душа навсегда прощается с телом. А если перевезти тело туда, где одиноко бродит потерявшая тело своё душа? Может быть, они встретятся?..

И кто сказал, что Стикс должен быть где-то далеко, а не здесь, почему не оказаться ему чуть подёрнутым флёром мистики Золотым Рогом – ежедневным, но не обыденным?!

-Что ж, Харон, вот твоя лодка, - глядя на Глеба, сказала Надька.

А вездесущий голос Шевчука над бухтой – порой и яростный, яростнейший даже, сейчас же – самый нежный, самый доверительный – всё пел про ветер, хотя, наверно, Глебу хотелось теперь, чтобы – про Харона…

«… И упав между нами, так недолго любимых,

разбил он объятья, как простое стекло…

Что-что…что-что…»

Мы вчетвером – Пьеро со мной, Олесь с Игорем – подхватили на плечи гроб, лишь Глеб с Евой и Надькой остались пока не при делах.

И пошли к лодке.

…Целая шлюпка! На всех, понятно, и рассчитывалась – иначе зачем и откуда она здесь?!

Глеб – сейчас он действительно был Хароном – хотел сесть на вёсла, но Ева сказала:

-Нет! Твоё дело – лишь путь указывать.

И он смирился.

Гроб погрузили в шлюпку, сами заняли места на банках.

Пар вёсел было две. Одна, конечно, для Пьеро. Другая? Это, пожалуй, Пьеро решать… Мы смотрели на него вопросительно и молча. Пьеро кивнул головой – мне. Я тоже молча кивнул и взял вёсла.

Сидя у меня за спиной, Надька (для многих, наверно, только не для меня, может, даже и для Игоря тоже, хотя и не так он, наверно, наивен, неожиданно) обняла меня за плечи. Могло – всё ещё могло – быть по-всякому… Но я решился. Я на мгновение оставил одно весло, крепко и благодарно сжал Надькино запястье, прижал её руку к груди – и снова перехватил весло. Конечно, она мешала мне грести, и понимала это, и пришлось убрать руки, но ниточка наших взглядов, я знал, не порвалась. Что ж, всегда так как-то не совсем для всех хорошо в жизни получается, но это было честно, это было – правда. Игорь? Татьяна? Что ж… Так вот получилось…

-Путь указывать?! – спросил Еву ставший Хароном Глеб. – Чего его указывать – он и так ясен.

-Он ясен, - объяснила Ева, - потому что ты ведёшь. Просто потому что ты с нами. И поэтому на том берегу случится то, ради чего мы в путь и отправились.

Похоже, всё происходящее Ева комментировала как-то молча, телепатически. Это словно и наше всё, Владивосток, но словно уже и Питер, потому что Шевчук, потому что кладбище, к которому причалила лодка, сразу канув в небытие вместе с водными просторами, которые то ли Стикс, то ли Золотой Рог – это Литературные Мостки, да просто потому что Шевчук поёт уже совсем другое, не «Ветер» и не «Styx», а вовсе даже «Чёрного пса…»

«На Волковском воют волки, и похоже,

завтра там будет ещё веселей».

Гроб стоял на земле летнего, в зелени, кладбища. И порывы ветра снова бросали нам за шиворот сорванные то ли с неба, то ли с веток деревьев пригоршни воды.

И всё было неправильно. Какое отношение к литераторам имела Ванда Казимировна?! И всё же доносился откуда-то – то ли из песни Шевчука?! – волчий вой, оплакивающий покойников – своих и чужих, и волчица – не совсем уже мёртвая, хотя и с простреленной грудью – услышала его. Во всяком случае, сейчас Пьеро держал в руках не руку Коломбины, а волчью лапу, не по итальянскому шёлку гуашь размазывал, а по тёмно-серой, почти чёрной волчьей шерсти…

Но волчица снова стала женщиной. Живой женщиной.

Села в гробу. Погладила ласковой рукой белый шёлк Петькиных волос.

-Сынок, - сказала. – Всё хорошо, не плачь. Не так уж ты и виноват.

И все мы снова оказались в «Чайке» за кулисами, и Ванда Казимировна с нами.

И пусть не будет ей покоя и пристанища ни в одном из миров, пусть обречена она теперь, как Алиса когда-то, по этим мирам бесприютно скитаться, лишь изредка и ненадолго задерживаясь в каком-нибудь из них, всё же возможность иногда видеть тех, кого любишь и кто любит тебя – так ли уж это мало?

Ванда Казимировна встала теперь в гробу. Выбралась из него. Подошла к стоящему в глубоком ступоре Пьеро. Прижала к груди его голову.

Хорошо было… Печально – и не только Пьеро – а вот хорошо…

Только вот у Игоря жизнь сломалась, получается? Бросила-таки его Надька. Или это я наконец разрешил ей его бросить?!

Впрочем, не сейчас же она сломалась. Просто он только сейчас узнал об этом – всего лишь…

***

Квартира Леоненко преобразилась – не как-то материально, просто – это разлитое в воздухе ощущение радости…

По легенде – на недельку-другую приехала из Америки Петькина мама Ванда Казимировна, любимая невестка Натальи Александровны. Что легенда – ведь и сама Наталья Александровна так думала. Петька же, я видел, просто ощущал себя свалившим с плеч груз пусть и ушедшей глубоко в подсознание, но не забытой и, как ни крути, всё-таки очень тяжёлой вины. Да и просто… Пусть на самом деле не его она мама, но – мама любимой, и она сама любила его. Просто погреться… Просто почувствовать себя – сыном.

Концерты перед Новым годом отыграли, однако, на большом подъёме, когда именно миротворчество получается, и микрофон Пьеро с Олесем друг у друга из рук, конечно, не вырывали, наоборот, оба понимали, что чудо, миротворчество вырастает как раз из такого их вот сотрудничества. А оно действительно, ко всеобщему ликованию почти что, вырастало. Ева нашла-таки нормальный грим – сколько же можно человека гуашью фенольной отравлять, и Пьеро решил теперь всегда на концертах – без разницы, будет петь и он тоже или только Олесь – выступать именно в костюме и гриме Пьеро. Пятачок (для нас с Пьеро это легенда, можно сказать, ну да пусть легенда, хорошо, если есть у группы уже свои легенды) был Пятачком, Пьеро будет Пьеро. Новый балахон вместо порванного сшила Грета, обещавшая быть – вместе с Денисом, конечно – одной из самых преданных фанатов…

Тридцатого отыграли в школе, тридцать первого – в «Чайке», хотели было отмечать Новый год все вместе, но Игорь, имевший благодаря мне право и самые веские причины быть мрачным, сказал, что ничего пока больше не хочет, а идёт домой и ложится спать, и туда его и туда, Новый этот год. А тут и Ева снизошла до того, чтобы ни с кем больше не делить свою драгоценную персону, предоставив её полностью в распоряжение Олеся. Видя такое дело, вдвоём собрались остаться и Грета с Денисом – да и не так-то часто встречались они в последнее время с остальными, обещания преданного фанатства оставались всё больше просто обещаниями. Что ж… Общий праздник – это, может, и хорошо, только не так уж многое кроме музыки и неприязни к шаблонному мышлению нас, получается, и связывало. Так что остались мы вчетвером – трое и Надька. Пошли, как и собирались, к Пьеро.

Похоже, неприязнь его к алкоголю была не случайным взбрыком. На столе была, впрочем, бутылка шампанского. А ещё немного вина было – в тетрапаке. Вы когда-нибудь видели вино в тетрапаке?! А, ну конечно, водка, было, говорят, время, тоже в баночках алюминиевых выпускалась…

Как ни странно, Глеб пить тоже не хотел. Ему уютно и хорошо было сидеть при свечах, так таинственно и по-доброму, в нарушение всякой техники безопасности, горевших на пусть и капроновой (У, Пьеро, гринписовец чёртов!.. ), но сбрызнутой хвойным концентратом ёлочке, с друзьями (ближе к двенадцати все и к нему забежим, и ко мне, и к Надьке, со всеми отметим), с такими добрыми и уютно домашними Натальей Александровной и Вандой Казимировной, и торт они, кстати, очень вкусный испекли, и беседа течёт неспешно и перебивается иногда лишь смехом, мировые проблемы и вообще проблемы забыты на некоторое, пусть и недолгое, время, а концерт вспоминается как что-то очень подлатавшее энергетику. Так зачем ещё и пить!.. Если на то пошло, это ведь действительно плохо – пить. На своём ведь опыте и Глеб, и Пьеро о последствиях знает… Ну вот не хотели они пить – для них это было правильно.

А вот мы с Надькой думали иначе. Мы сидели на диване рядом, я – вполне прилично, на краюшке, Надька же – расслабившись, с ногами, у меня за спиной, обняв меня за плечи, подбородок мне на плечо положив. Я старался казаться довольным жизнью – и в тоже время старался показать, что не очень на Надьку-то и внимание обращал. Она же – словно получила долгожданное… Мне от этого как-то неспокойно было.

Впрочем, нет. Какие-то приличные формальности я соблюдал – ну там чтобы и на тарелке у дамы что-то лежало, и в бокале было налито, и не молчал дольше приличного. Просто… Просто Надьке это было нужнее. А мне? Разве совсем не нужно?! Тогда зачем всё?! Оборвать, пока не поздно? Или поздно уже?

-А мне трезвая жизнь не по кайфу, - сказала наконец Надька.

Я согласно кивнул:

-Мне, честно говоря, тоже. Но и упаивать тебя я не собираюсь больше. Впрочем, четвертинка в торбе лежит. Петь, - обратился я к хозяину, - если ты давал зарок трезвости, то мы-то – нет. Мы не очень. Можно где-нибудь с девушкой вдвоём побыть?

-Идите на кухню, - разрешил Пьеро.

…Мы стояли друг напротив друга и выжидающе друг на друга смотрели. Потом я кивнул головой, и Надька восприняла это как разрешение по-настоящему поцеловать меня. Да так оно на самом деле и было. Сейчас уже я ответил ей – а минуту назад думал: стоит ли. Вообще – не много ли мне чести?! Вот я нахал. Но вот только почему-то Надька хотела, чтоб был я этим нахалом самовлюблённым с оттопыренной губой…

А потом мы сидели на узеньком кухонном диванчике, и уже я сам обнимал Надьку за плечи – и пили водку. Не допьяна – до откровенности. Мне было жарко, я скинул рубашку, и Надька с ужасом смотрела на обезобразившие мою левую руку не посветлевшие ещё шрамы.

-Всё-таки не понимаю, - сказал я, - зачем тебе это.

Я на самом деле не понимал. Знал: нужен я ей, но – зачем?! Тоже – сокровище…

-Игорь – он конечно… - закивала Надька. – Он замечательный, он меня очень любит. Но только вот скучно с ним. И не тот я человек, которому надо, чтобы его любили. Мне самой любить надо. И быть с тем, кого я люблю.

-Неужели меня? – усмехнулся я. – Да за что же меня любить-то?! Дежурный клоун, если кто не знает.

-А если кто знает? – вздохнула Надька. – Да, вот тебя люблю, такого смешного, нелепого, не похожего ни на кого… И буду с тобой, пока не в тягость тебе. Я тебе не в тягость? Если в тягость, скажи – уйду…

-Ты нужна мне… - Это была правда. Я знал почему-то, что Надькиными чувствами ни шутить нельзя, ни играть. Я взял в ладони худенькое Надькино личико, косу её вокруг своей шеи в три оборота обмотал с улыбкой – сам себе удивлялся – и даже с тихим смехом. – Только говорить ничего не хочу пока. А уходить… Этого не надо. Этого я не хочу. Пусть ты будешь. Но и знай, что Татьяна тоже была, и вычёркивать её из души я тоже не собираюсь.

Тоненькие Надькины пальчики прошлись по багровому шраму.

-А убить себя из-за неё ты всё ещё хочешь?

-Нет, - сказал я. – Однозначно: нет.

-Жалеешь об этом?

-Да. Хотя и не раскаиваюсь. Просто понимаю: зря.

-Ты со мной? – спросила Надька. – Решился?

-Да, - опять решительно подтвердил я.

-Тогда убери это постоянное упоминание о том, что я – номер два. Или… Или я не выдержу. Это не шантаж, просто это действительно тяжело. Убери, пожалуйста.

-Как? – усмехнулся я. – Я не умею. (Вот уж действительно – столько всего могу, по пространствам – туда-сюда – запросто, помочь кому – в два счёта. Только не себе. Наказан за дурость…)

-Дай. – Надька ласково взяла в правую ладонь искромсанную мою руку, левой же – трепетно, вкладывая в прикосновение всю свою любовь и боль, которых я, конечно же, не мог не заметить – провела по шраму. И сморщенные, напряжённые ткани ощутили покой и расслабленность, и побледнел малиновый шрам. А потом и вовсе рассосался.

-Так вот какая ты, - улыбнулся я. – Наша.

-Твоя, - поправила Надька.

-Моя, - улыбнулся опять я и, отбросив последние сомнения, сам наклонился к её губам.

В дверь деликатно стукнули, скорее даже царапнулись.

-Эй вы там, - крикнул Глеб. – За это время, если его дуром не проводить, можно четверть водки выпить или десятерых детей изобразить. Хватит от народа прятаться.

-Хватит так хватит! – первая соскочила с диванчика не собиравшаяся прятаться от народа Надька. – Всё, идём. Харон, заходи…

Потом было много весёлой, почти даже счастливой – новогодней! – возни – с гитарой, магнитофоном, радостного какого-то дурачества под печальные песни – правильно как-то Глеб сказал: чем печальней песенка, тем безмятежнее настроение, в котором она поётся. Вот и пел Глеб «Иван-Кайф», лишь только где-то в самой глубокой глубине сознания соглашаясь, что это действительно грустно.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒