Н.И. Вавилов 5 страница

Признаться, перед ними, работниками архивов, я вновь испытал забытое было чувство робости, какое испытывал в далекие уже школьные голы перед учителями. И тогда и сейчас мне казалось, эти люди знают все.

Спрашиваю у них: " Подскажите, где было Вольное Экономическое общество"? Задумались, начали называть разные адреса, но тут же и опровергали свои предположения. Потом пришли к выводу, что точно может указать только вот такой-то человек (и дали мне его телефон), а если и он не знает, то позвоните вот такому-то.

И вдруг одного архивариуса осенило: " Подождите, у нас же есть книге по истории ВЭО, так наверняка указан и адрес" – снял книгу с полки, полистал: – Ну вот, записывайте: угол Забалканского проспекта – сейчас, значит, Московского и Четвертой роты Измайловского полка – ныне Четвертая красноармейская улица, дом тридцать три. Это рядом с Политехническим институтом.

Иду по адресу, указанному самим автором " Истории императорского Вольного экономического общества" А. И. Ходневым. Тем самым Ходневым, который и посоветовал Докучаеву заняться изучением почв. Вот и дом 33 – двухэтажный особняк с небольшим огороженным сквериком, в который можно попасть только из особняка. Захожу с 4 Красноармейской улицы. На стене мемориальная доска: здесь, в здании бывшего Вольного экономического общества, в 1905 году выступал Ленин. Обрадовался: вот оно! У входа в особняк читаю: заочный институт культуры.

Дверь почти не закрывалась, входили и выходили молодые люди – в институте была зимняя сессия. Вместе с ними вошел и я. Узкий крашеный коридор привел меня к сидевшему за столом пожилому вахтеру. Заочники показывали ему документы и ухолили по коридору налево. По виду вахтер был или отставником, или вышедшим на пенсию педагогом. Пережидая, когда схлынет поток, я подошел к типографскому листку с фотографией и описанием дома. Из него я узнал, что в зале заседаний Вольного экономического общества в 1905 году проходили заседания первого Петербургского Совета рабочих депутатов, здесь же они были и арестованы. Узнал, что большую художественную ценность представляет внутренняя отделка, относящаяся к 1830 году, что на втором этаже есть Помпейский зал – малая аудитория. И – ничего больше. О Вольном экономическом обществе больше ни слова.

Пока я читал и перечитывал, поток кончился и вахтер сам подошел ко мне, человеку явно постороннему. Узнав, зачем я тут, он с нескрываемым интересом начал выспрашивать о тех великих людях, которые здесь бывали, работали, выступали. При каждом новом имени он с неподдельным изумлением восклицал: " И Менделеев здесь бывал! " " Даже Лев Толстой! " – Потом с сожалением признался: " А я вот, сколько тут сижу, и ничего этого не знал, не слышал".

Оставив свой пост на попечение гардеробщицы, он повел меня по дому. Мы заходили в библиотеку, поднимались по узкой деревянной лесенке с деревянными перильцами в Помпейский зал, заглядывали в большой зал заседаний – там все время шли занятия с будущими работниками культуры. Ознакомив меня со всеми ходами и выходами, вахтер ушел на свое место, а я остался в пустой гостиной. Холлом эту комнату не назовешь, это именно гостиная, пусть и небольшая. Здесь собирались перед началом заседаний члены общества, сюда они выходили в перерывы из зала заседаний, от которого гостиная отделена высокой стеклянной перегородкой.

В любом другом месте я бы любовался внутренней отделкой потолков и стен, имеющей действительно большую художественную ценность. Радовался бы, что все ценности в целости и сохранности. Мог бы по завидовать студентам, будущим работникам культуры, которые окружает такая красота.

Но я не радовался и не завидовал, а недоумевал: нигде в доме не увидел ни одного портрета тех выдающихся ученых, которыми мы и мир гордится, которые именно из этого дома, вот из этого зала, где сейчас слушают лекции студенты, извещали человечество о новых открытиях, о рождении новых наук.

Да как же можно, думал я с горечью, так готовить не просто специалистов, а работников культуры? Готовить в доме бывшего Вольного экономического общества, не обеспокоив их головы и сердца величием и трагедией культурнейших людей своего времени, которые несказанно обогащали страну свою, всю свою жизнь только и надеялись, что " Посев научный взойдет для жатвы народной", а сами умирали в нищете.

Это как же надо забыть прошлое, чтобы умудриться вот так изгнать его из дома, в котором, если напрячь воображение и вслушаться, прошлое заговорит с тобой множеством голосом и ты поймешь очень многое, ты устыдишься своего беспамятства и бескультурия. Ты услышишь живое слово из прошлого, пусть и не тебе сказанное, но тоже будущим специалистам: " Ступайте работать в деревню, познакомьтесь с ней, внесите в нее свет, и русский народ, которому вы послужите таким образом, останется вам благодарным, а вы в такой работы найдете большое нравственное самоудовлетворение". Не тебе говорил эти гордые и прекрасные слова Иван Александрович Стебут, но как бы было хорошо, если бы и ты, будущий работник культуры, услышал их. Думаю, так твои наставники не скажут – они, изгнавшие из дома твоего славную историю, изъясняются с тобой каким-то " заочным", казенным, сухим языком – отдельные слова и фразы доносились до меня из зала заседаний Вольного экономического общества.

Я уходил отсюда вовсе опечаленным: какие же мы непомнящие. Лишь искренняя любознательность вахтера грела меня. На прощанье он сказал: " Вам надо бы с ректором нашим встретиться". А мне в тот день как раз этого и не хотелось – в тот день я побывал в Вольном экономическом обществе, а в институт культуры, может быть, в другой раз зайду.

Физические мучения Докучаева усугублялись нравственными – нищенским материальным положением. " Чем все это кончится, страшно подумать... " В письме Измаильскому, которое окажется последним, он излил всю боль души своей:

" За это время я дважды был в больнице, но толку никакого: всему, даже Божиему долготерпению, по-видимому, есть конец. Нельзя прощать и снисходить без конца, судя по человеческому... А между тем, как хорош Божий мир, как тяжело с ним расставаться. Еще раз заочно обнимаю Вас. Прощайте и простите. Если можете, молитесь за меня... Ах, как тяжело... а, ведь, казалось, было когда-то так светло! "

Наверное, в эти минуты Докучаеву вспомнилась вся прожитая жизнь, увиделись степи и милая Малороссия. Вспоминая, плакал от обреченности своей: ах, как тяжело расставаться с этим миром. И переживал: давно обещал полтавчанам написать популярный очерк о природе и сельском хозяйстве Полтавской губернии, а выполнить обещание никак не мог. Из-за этого и переживал, чувствовал себя обманщиком. Еще надеялся, что напишет...

Ах, как тяжело... Как хотелось плакать, но и плакать не мог – не было слез.

Ему еще выпадет год невыносимых мучений. Но его связь с внешним миром оборвалась именно на этом прощальном письме другу – с учениками своими он попрощался раньше.

Медленно замирал человек, еще недавно полный мысли, инициативы и деятельности. Замирал энергичный работник, который " умел ХОТЕТЬ и умел достигать своей цели путем личного колоссального труда и путем организации работы других". Замирал при полной потере сознания, в мучительной, тяжелой нравственной обстановке, созданной его больным воображением.

В короткие периоды просветления не мог он не вспомнить Каменную степь – там, далеко, растут, лепечут листвой зеленые полосы. Им жить.

Да, они будут жить. К ним пролягут экскурсионные тропы, по которым пойдут лесоводы и агрономы, биологи и экологи всех стран мира. И экскурсовод обязательно прочитает им из Леоновского " Русского леса" вот эти строки: " Но однажды взволнованно, с непокрытой головой, вы пройдете по шумящим, почти дворцовым залам вКаменной степи, где малахитовые стены – деревья, а крыша – ослепительные, рожденные ими облака. Сам же он, вдохновленный мастер леса, Василий Докучаев, и его упорные подмастерья видели их лишь в своем воображении".

Упорные подмастерья не только сохраняли основные научные тенденции Экспедиции, но и продолжали выполнение намеченного мастером плана создания полезащитных полос и насаждений на склонах и вокруг прудов.

Ни у кого ни тогда ни потом и мысли не возникло переделать этот план по-своему. И вовсе не потому, что слепо преклонялись перед начертанным – во все времена преемники первым делом как раз стремились если не отвергнуть, то переиначить все, что намечал предшественник. Никто не отверг, не переиначил потому, что были покорены духом создателя.

" В моей жизни, – признавался Морозов, – учение Докучаева сыграло решающую роль и внесло в мою деятельность такую радость, такой свет и дало такое нравственное удовлетворение, что я и не представляю себе свою жизнь без основ Докучаевской школы в воззрениях ее на природу. Природа сомкнулась для меня в единое цело, которое познать можно только стоя на исследование тех фактов, взаимодействие которых и лает этот великий синтез окружающей нас природы".

С ощущением этой радости принял от Морозова эстафету и другой славный лесовод Николай Александрович Михайлов. Действуя по тому же общему плану, он значительно дополнил и развил опыты своих предшественников. За семь лет работы в Каменной степи Михайлов создал 74 гектара различных насаждений. Среди них и подлинный шедевр человеческого творения – так называемая сороковая полоса, которая широкой лентой вытянулась с севера на юг на 725 метров. Создатель задумал поставить в ней опыт по " воспитанию дуба среди разных примесей".

Каждый, кто хоть раз бывал в Каменной степи, видел эту полосу, стоял в ее " почти дворцовом зале", замирал " взволнованно, с непокрытой головой".

Я приходил к ней в разные времена гола. Приходил рано утром, когда только-только растворялись сумерки и просыпалось все живое в природе: порхающее, ползающее, прыгающее, шелестящее, попискивающее и щебечущее. Приходил на закате солнца, когда наступала тишина. И ни разу не подумал о научной ценности этого творения, как не думаешь о цене полотен в картинной галерее. Я отдыхал, затаивался, любовался и вздрагивал, когда под ногой вдруг хрустнет сучок. Несколько раз видел тут зайцев, но ни разу не решился даже улюлюкнуть.

В те времена, когда еще не было личных автомашин и люди не замыкались в своих квартирах, не засиживались у телевизоров, сюда, к сороковой полосе, сходились по вечерам каменностепцы послушать соловьев, поиграть тихо на гитаре. Здесь, в могучей дубраве, душой и телом отдыхали.

Именно она, сороковая полоса, так часто упоминалась в письмах, в разговорах, в воспоминаниях каменностепцев 20-х и 30-х годов. В те поры сюда приезжал часто Николай Иванович Вавилов и вернулся по его просьбе Собеневский.

Сороковая полоса. Она пролегла по степи в 1903 голу. Нетленная траурная гирлянда в степи – в тот год, 26 октября, в Петербурге умер Василий Васильевич Докучаев. Умер после трех лет невыносимых нравственных и физических страданий, медленных и мучительных агоний. Сколько раз он просил, умолял близких " поскорее зарыть его в сырую землю". Друзьям " трудно было смотреть без слез на этот измученный, изменившийся до неузнаваемости полутруп прежнего гиганта мысли и воли", однако помочь ему ничем уже не могли.

Василий Васильевич Докучаев умер на 58 году жизни.

Хоронили его в среду 29 октября 1903 года. Проститься с покойным пришли виднейшие русские ученые. Гроб стоял в университетской церкви – он утопал в венках от научных обществ, от университета, от друзей и учеников. Отдавали последние почести отцу русского почвоведения, создателю школы русских почвоведов, реорганизатору высшего сельскохозяйственного и лесного образования в России, выдающемуся организатору работ по изучению и преобразованию природы.

Похоронили его на Смоленском кладбище, рядом с Анной Егоровной...

Как же корил я себя за то, что не знал этого раньше. Когда часто бывал в Ленинграде – не знал, а вот теперь знаю, да доведется ли еще хоть раз пройтись по улицам этого прекрасного города, перед которым я всегда преклонялся как перед хранителем высокой культуры, унаследованной от многих поколений славных предков наших. Но, как говорится, чего очень хочешь, то обязательно сбудется. В сентябре 1994 года лесоводы пригласили меня в качестве гостя на съезд лесничих России, который будет проходить... в Петербурге! И пообещали оплатить все расходы по этой поездке. Еду! Конечно, еду! Вдруг такого случая может и не быть.

И вот в обеденный перерыв выбегаю из Таврического дворца, ловлю на улице такси и – скорее на Васильевский остров, на Смоленское кладбище. По набережной Невы, мимо Зимнего дворца, по мосту, мимо Почвенного музея имени В. В. Докучаева, вдоль небольшой речушки Смоленки. Так вот почему кладбище называется Смоленским. Захожу в кладбищенскую контору, представляюсь начальнице, называю год смерти Докучаева, жду, что сейчас она заглянет в какую-нибудь книгу и скажет мне, куда идти, где искать могилу великого русского почвоведа. А она отрицательно покачала головой и сказала, что ни схемы, ни описи не сохранилось (" То ли по несчастному случаю сгорели, то ли кэгэбешники сожгли с умыслом" ), так что лично она помочь мне ничем не может. На мой порыв отправиться в свободный поиск она отозвалась с насмешкой: бессмысленно – площадь кладбища такая, что, не зная, и за месяц не сыскать. Но вселила маленький лучик надежды: есть тут старушка, она давным-давно уборщицей работает и многое знает. А если и она не подскажет, то больше и спрашивать некого. И повела меня в какую-то дряхлую сараюшку с покосившимися стенами, провалившимися полами и потолком. Многознающую женщину мы отыскали в затхлом углу среди рваного тряпья, лопат и метел, в окружении кошек, которых она кормила, расставляя мятые алюминиевые мисочки.

– Вот, Елена Петровна, помогите человеку, если знаете.

Я сказал, чью могилу ищу. Вот только имя и отчество Докучаева, кажется, не называл: что они ей, кладбищенской уборщице. А она, ни на мгновение не задумавшись, чтобы вспомнить, сказала:

– Василий Васильевич Докучаев похоронен не здесь, он – на лютеранском кладбище.

Все, рухнула последняя моя надежда. НЕ знает и она – не могли похоронить Докучаева на лютеранском кладбище: православный он, сын православного священника и веры своей не менял.

– Высказал я эти доводы, а она мне в ответ:

– Не знаю, родимый, чей он сын и какой веры, но вы спрашиваете Василия Васильевича Докучаева, а я отвечаю, он не здесь, он на лютеранском кладбище. Там же и жена его, рядышком.

– Да, – подхватил я, – похоронили его рядом с женой Анной Егоровной.

- И теща его там же поблизости.

Вот этого я не знал, но этим фактом собеседница моя окончательно устранила мои сомнения. Да, старушка ничего не путает. Но теперь надо, чтобы она как-то направила меня.

- А я как раз туда собиралась, вот и пойдем вместе, там и покажу...

Мы прошли с ней вдоль речки до моста, по мосту перешли на другую сторону, и вот оно перед нами – Смоленское лютеранское кладбище. Ворота в массивной кирпичной стене, а чуть правее – бензозаправка.

– Теперь бензозаправка, а раньше на этом месте часовенка стояла, – сказала Елена Петровна тоном глубоко оскорбленного человека: грубо вторглись в ее владения, а она беспомощна сопротивляться, она всего лишь уборщица.

От ворот идем по аллее, вымощенной булыжником. По обеим сторонам склепы, массивные надгробия из черного мрамора и такие же черные кресты. Многие разрушены, на многих белой краской наляпана фашистская свастика. Значит, и разрушения – дело чьих-то варварских рук. В сумраке старых деревьев мне делается не по себе. Елена Петровна тоже призналась, что приходит сюда не без опаски.

– Даже белым днем? – спрашиваю ее.

- Тут и днем такое делается, что не приведи Господь. Знакомые, если несколько дней не видят меня, волнуются: жива ли? Слава Богу, отвечаю, пока жива еще...

Словоохотливая моя спутница рассказывала такие ужасы, такие факты вандализма, что мне не по себе сделалось: куда, в какие джунгли я углубляюсь по своей воле. И выберусь ли обратно? Однако Елена Петровна, заслышав впереди собачий лай, и сама обрадовалась, и меня успокоила:

– Это хорошо. Когда собак выгуливают, то можно идти смело – никто не тронет.

Значит, повезло нам. Недалеко, за оградой шумит огромный город, а тут, выходит, куда опаснее, чем в глухой тайге, тут разгул кладбищенских мародеров, оскверняющих надгробья, ворующиих с могил мраморные плиты на перепродажу, готовых пристукнуть каждого, кто подвернется им на пути, кто на свою беду увидит их хотя бы издали...

– А вон и могилка Докучаева, – указала Елена Петровна на белое надгробие с четырехконечным лютеранским крестом, возвышающимся над крапивными зарослями.

Подхожу к металлической ограде, читаю:

" Василий Васильевич Докучаев, основатель русского почвоведения" – выбито на белом мраморном надгробии. И на кресте: " Грядет час и ныне есть, егда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут".

– А вот и жена его, вон, чуть подальше, теща...

Спасибо, и доброго вам здоровья, любезная Елена Петровна.

Мне хотелось остаться одному и я, помня слова начальницы (" Если заплатите старушке немного, то она и сведет вас" ), достал из кармана деньги и протянул ей.

– Нет, нет, – замахала руками Елена Петровна, – я же не специально с вами пошла, а попутно.

– Возьмите, – настаивал я.

Тогда она, перебрав в моей руке все деньги, вытянула самую маленькую купюру, низко поклонилась мне, поблагодарила и... никуда не ушла.

Я обернул руку носовым платком и принялся вырывать крапиву.

– Он ваш родственник? – спросила Елена Петровна, наблюдая за мной с аллеи.

- Нет, он славный наш предок, которым может гордиться каждый, кто любит Отечество.

– Значит, вы тоже из патриотов?

Мне бы и в голову не пришло, какой смысл крылся за этим вопросом, если бы она сама не раскрыла его. – Да это же патриоты и оскверняли все эти могилы.

- Не может быть.

- И я бы чужим словам не поверила, да своими глазами видела. Ополов могилу, яперешел к соседней. " Анна Егоровна Докучаева, рожденная Синклерь". Вот за это и поглумились над ее могилой, что тут лежит Синклер, – сорвали, сбили крест. Им и невдомек было, что они осквернили могилу " первой русской женщины-почвоведа", что это под ее любящим влиянием выработалась в России " самостоятельная русская школа почвоведов". Да и где им разобраться – лютеранка она или иудейка (мне такой вопрос даже в голову не приходил – почитая Докучаева, я чту и жену его).

Осмотрев " рану" (мраморный крест бил прочно скреплен с мраморным основанием толстым металлическим стержнем), я так и не понял, как патриотствующим вандалам удалось сорвать крест.

– А они на автокране приехали, стали вот тут, да и давай срывать плиты, кресты, склепы. И за что мстят покойникам – не знаю.

– За то, наверное, что при жизни люди эти сделали очень много полезного для России.

– Не знаю, – повторила задумчиво Елена Петровна, добрая русская женщина, не понимающая тех русских людей, которые творят такое зло. Признаться, я тоже не понимаю их, и объясняю лишь диким и злобным невежеством.

-Ученые-то, – спрашиваю, – приходят поклониться памяти Докучаева?

Не видела, не скажу. Однако вы вот пришли, повырывали крапиву – уже видно будет, что кто-то приходил. Вот бы и после ученых след бы остался. А раз нет следа, значит – не бывают...

Нет, не права Елена Петровна. Кто-то все же приходит, иначе могилы давно бы затянуло древесной порослью – вон какие деревья над головой.

– Верно, кустами бы все могилы обросли, – согласилась она. – Однако не нашим надо спасибо говорить. Это который уже год каждое лето приезжают сюда на месяц детишки с наставником – лютеранским священником. Вот забыла только, из какой страны, скажу потом, если вспомню. Они-то и приводят могилы в порядок. У них там, рассказывают, покойников куда как чтут и за могилками ухаживают. А на нашем кладбище еще же вон какие памятники, историю по ним изучать можно...

Подошел мужчина с овчаркой на поводке. И тут же приступил к строгому допросу: кто, зачем?

– Да отвяжись ты от человека, – заступилась Елена Петровна. – Это я привела его к Докучаеву. – И добавила: – Ну ладно, теперь пойду, а ты, мил человек, побудь с гостем. – И ушла. Оглянулся я, а ее нет, будто растворилась.

Спрашиваю мужчину: правда ли, что автокраном кресты срывали?

– Правда, – отвечает. – Пришел я рано утром собаку выгуливать, смотрю – след автомобильный на аллее, кора содрана на деревьях и обломанные кресты валяются на земле. У Докучаева не тронули, но краской облили. Хорошо, не успела засохнуть. Набрал я тряпок – оттер. А вон у жены его крест сбили, и у тещи тоже. Теперь ворье повадилось мрамор таскать – только нас с собаками и остерегаются. Но мы-то тут не все время, так что скоро все могилы обезобразят...

А за пределами кладбища шумел город, перед которым я до сей поры преклонялся как перед носителем высокой культуры. Там, на его улицах и площадях людно и шумно. Там сходятся на митинги: называющие себя патриотами обвиняют называющих себя демократами в распродаже России, а те в ответ величают их красно-коричневыми. Там академии, университеты, институты, колледжи, лицеи, музеи, где говорят о высоте человеческого духа и, конечно же, не вспоминают о бренном – будто нет его, как нет и загробного мира, – слишком долго нас приучали к этой мысли, и она сделала нас бездушными. Там в прекрасных дворцах заседают съезды, с одного из которых и я отлучился. И оказался словно в далеком от города мире, где по заброшенному кладбищу среди заросших бурьянами могил бродят лишь одичавшие кошки да лают собаки.

Прости нас, Василий Васильевич, славный сын России. Прости неблагодарных за то, что мы дожили до такой цивилизации, схожей с варварской: не чтим, не ценим, не помним, не знаем и не желаем знать. Не дано услышать нам, даже живым, " глас Сына Божия", и умрем, так ничего и не услышав, и не оживем. Одним утешаюсь: не все такие. С тем и возвращаюсь: не в город возвращаюсь, а к прерванному повествованию о человеке, о котором вскоре после похорон В. И. Вернадский напишет:

" В истории естествознания в России в течение XIX в. немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ними по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине и оригинальности их обобщающей мысли. Так или иначе Докучаев явился главой целой школы русских ученых; влияние его стремлений и его идей ясно сказывается и все увеличивается далеко за пределами нашего отечества, и достигнутые им результаты, кажется мне, принадлежат к крупным приобретениям научного движения XIX в. Едва ли они до сих пор правильно оценены во всегда капризной и по существу очень исторически нечуткой научной среде".

Ушел из жизни человек, умевший группировать вокруг себя учеников, будить и возбуждать научную мысль, организовывать коллективную работу во имя общих, а не личных целей. И если бы он, умирая, мог охватить и оценить свои деяния, то нашел бы для себя улов удовлетворение: его жизнь не прошла бесследно ни для науки, ни для русского государства и общества.

Сороковая полоса. Сороковой номер по общему Докучаевскому плану создания лесных полос в Каменной степи. Никто не решился и никогда не решится нарушить даже его нумерацию. Каждый преемник, движимый нравственным долгом, приходил сюда не только продолжить незавершенное дело, но сделать лучше, чем до него делалось.

Словно на соревнование сходились сюда таланты: кто лучше? Многие из них приходили в Каменную степь безвестными, а уезжали из нее знаменитыми.

Сподвижники Докучаева возобновили ходатайства перед министром земледелия о необходимости организации на участках Экспедиции опытных хозяйств. Министр был вынужден назначить комиссию " идя обсуждения желательной постановки сельскохозяйственных опытов в опытных лесничествах".

На первом же заседании комиссия под председательством профессора И. А. Стебута, при участии департаментских представителей и учеников Докучаева, признала желательным учредить в Каменной степи опытное хозяйство. Однако правительство не поддержало ученых, и члены комиссии снова и снова сходились на разговор все о том же.

Тем временем в каких-то других кабинетах зародилось сомнение не только в предлагаемых опытных хозяйствах, но и в существующих опытных лесничествах: зачем они? Сомнение это быстро переросло в убеждение. К в 1908 году Каменно-степное опытное лесничество объявили закрытым. Участок передали Бобровскому уездному земству, которое открыло здесь Верхне-Озерскую низшую сельскохозяйственную школу (на землях, прилегающих к балке " Верхние озерки" ).

Весть о закрытии лесничества огорчила ученых. Они снова и снова собираются на заседания, однако, как иронизировал один из участников этих разговоров, " одна комиссия считала себя некомпетентной и предлагала создать другую комиссию из компетентных лиц".

Но нарастала и тревога в обществе. Все, что было создано в степи, находилось не только без ухода, но и без надзора – приходи, руби, выламывай, что надо, что сгодится в крестьянском хозяйстве. А годилось все: и дерево, и камни, что лежали в плотинах. Да и как не взять, если все брошено, – не пропадать же добру.

А в это время имя Докучаева обретало все большую известность и популярность в мире. После того, как в Москве прошел первый съезд русских почвоведов, созванный в 1907 году, а следом за ним и второй – в 1908 году, были созваны подряд две международные " агрогеологические конференции" в Будапеште и Стокгольме. Представителям русской почвенной науки, как и их сообщениям, отводилось на этих конференциях " почетное место". Представитель Румынии профессор Мургочи заявил, что русская терминология и русские методы исследования почв целиком приняты румынскими учеными. Делегаты первого международного Конгресса, состоявшегося в апреле 1909 года, единогласно наметили " русские работы прежде других для печатания в мемуарах".

Почвоведы, а среди них и Глинка, с гордостью произносили имя своего учителя, говорили о науке " обнимающей весь земной шар" и думали: " А если бы речь шла не о русской, а о европейской науке, – английской, французской, бельгийской, не говоря уже о немецкой, – ей был бы оказан совершенно иной, еще много лучший прием".

Однако мысль эта была скорее мимолетной. Их куда больше волновал прием, какой оказывали родимой науке у себя в России. Тут они видели полное несоответствие того, что должно было бы быть, с тем, что есть на самом деле: в Западной Европе имя Докучаева повторяют значительно чаще, чем это делается в русской литературе. И говорят там о ВЕЛИКОМ ДОКУЧАЕВЕ.

Наследники его вынуждены были признать, что таковы у нас общие условия, в каких всегда протекала и протекает научная и культурная жизнь страны: то, что есть, иным и быть не может. Они легко себе представляли, какое положение заняла бы такая и притом еще своя, н а ц и о н а л ь н а я наука в Германии, у нас же трудно сказать, что сталось бы с самим Дарвиным и его учением, народись оба они на р у с с к о й п о ч в е.

Вспоминали Ломоносова, все силы души положившего на то, чтобы создать в России такие условия, при которых могли бы развиваться и работать собственные Платоны и Невтоны. Однако прошения его украшались краткой резолюцией: " Адьюнкту Ломоносову отказать". И в атом отношении Россия за 200 лет не очень далеко ушла вперед: в большинстве случаев выдающиеся наши ученые дали крупные исследования не благодаря тем условиям, в которых они работали в России, а в о п р е к и и м. А кто скажет, каков число уже начатых интересных исследований, как и у Ломоносова, неожиданно оборвалось, какое число людей с несомненными проблесками таланта, благодаря неизменившимся " ломоносовским условиям", погибло и для науки и для страны: числа эти у ж а с а ющ и е.

Они, представительствующие и председательствующие на международных съездах русские почвоведы, не сомневались, что мы все более быстрым темпом приближаемся к тому времени, когда на Западе почвоведение заявит о себе в полный голос. Но не были уверены, удержим ли мы, русские, в своих руках и в дальнейшем инициативу развития науки о почве. Будут ли и в будущем западноевропейские ученые приезжать учиться к нам, или же, что нам гораздо привычнее, мы будем ездить если не к немцам, то к американцам, японцам, австралийцам?

Так гордые и обидные вопросы сменялись один другим, перемешивались и переплетались, рождая сложные чувства гордости и горечи: " Как же трудно в России... "

Они не теоретизировали, а основывались на опыте. Как раз в эти годы, когда проходили съезды и конференции, во всем мире с восторгом говорили об американском фермере Кемпбеле, который предложил систему обработки почвы, ставшую известной в Америке под названием " сухого возделывания" или " сухого земледелия". Подхватили ее и в России: Кемпбеля величали " гениальным американцем", открывшим новую эру в сельском хозяйстве. Тут уж даже Ермолов не сдержался, вынужден был напомнить забывчивым соотечественникам своим, что " заатлантическая система сухого земледелия не является для нас чем-либо совершенно новым или доселе неизвестным, а – наоборот – главнейшие основания ее были известны в России гораздо ранее пробуждения к ней интереса в Америке и прочно были установлены еще покойным П. А. Костычевым, позднее же получили широкое развитие в трудах наших опытных полей и станций".

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 13 141516 17 Следующая ⇒