ОСОБАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 9 страница

Алексей Андреевич Тилло умер в конце декабря 1899 года в возрасте 60 лет. Захирела и его экспедиция, немало сделавшая в исследовании источников главнейших рек Европейской России. Права, материалы этих исследований не претворились в дела улучшения природы, а залегли навечно в архивах, где они и покоятся поныне, и где я впервые прочитал о полезной для России деятельности экспедиции под начальством генерала-лейтенанта Тилло.

Читал я эти материалы с мыслью о тех, кто отдавал жизнь свою на общую пользу. Сколько их было, этих подвижников! И как же неразумно растрачивалась их энергия! Способны были преобразить лик русской земли, а облагораживали лишь малый ее клочок. Да и на том надрывались и, умирая, вздыхали: " Как же трудно в России... " Трудно, даже если идея принадлежала министру. Потому что идеи эти, как и мечты людей талантливых, без отклика гасли в гуще народной массы.

Читал я извлеченные из архивных хранилищ материалы и думал: конечно, такая экспедиция, охватывающая своей деятельностью всю Европейскую Россию, вполне могла заслонить экспедицию Докучаевскую действующую в степи на трех небольших участках. Да и занималась она большим, нужным и благороднейшим делом – обережением истоков главнейших рек, питающих вою Европейскую Россию.

Не знаю, много ли посадок осталось нам от той поры, многие ли из них и сегодня хранят истоки от заиления. Наверное, немало. Просто, мы сейчас не знаем, когда и кем они были посажаны. Но что истоки живы, не заглохли – в этом немалая заслуга генерала Тилло и его соратников, искавших не славы, а общей пользы.

Да, деятельностью своей Докучаевская экспедиция охватывала значительно меньшую территорию, и поэтому была менее эффектна. Однако след на земле, оставленный ею, не только не затерялся, но с годами становился все заметнее.

В Каменной степи целы и первые посадки, и первые пруды. К ним, первым, прибавлялись новые, и теперь уже не полосы, а " бастионы" шумят на ветру – оберегают поля от бурь и иссушения. И едут сюда, посмотреть, поучиться со всего мира.

Итак, 1894 год. Дел повалило – " бездна, и ни от одного из них покамест нельзя отказаться". Не все, конечно, граждане России были так загружены. Но Докучаеву не хватало не дня, а суток. " Верьте, – просил он прощения за долгое молчание у друга своего, – были занят до красного каления своей собственной лысины! " Отоцкий, ученик его, напишет потом: " Это была не жизнь, а какое-то кипение в течение, по крайней мере, 18 часов в сутки".

В тот год в степи продолжалась посадка лесных полос, велось строительство прудов. Дело требовало от Докучаева хлопот, поездок, переписки с ведомствами и чинами.

В Петербурге начали издаваться " Труды Экспедиции, снаряженной Лесным департаментом, под руководством профессора Докучаева". Выходило подряд 10 выпусков-книжечек. Все – под его общей редакцией (а это не только смысловая правка и сношения с издаталем, но и споры, и неизбежные уточнения, сверки с различными научными источниками, написание собственного материала.

Прочитав " Труды", Измаильский откликнулся с восторгом: " Увлечен и поражен Вашей работой " Особой экспедиции". Я не думал, что так много уже сделано".

А кипение все усиливалось. На Всероссийской сельскохозяйственной выставке в Москве Докучаеву дали самостоятельный почвенный отдел, оформление которого потребовало от него уймы времени и расходов (просит друзей и знакомых выслать ему недостающие образцы почв, " конечно, за мой счет" ). И, не передохнув и дня, готовится к Нижегородской выставке, на которой тоже будет у него самостоятельный отдел.

Докучаев несказанно рад: " Наше почвенное дело идет быстрыми шагами вперед"!

Тут же (куй железо, пока горячо) настаивает на переработке и новом издании " Почвенной карты Европейской России" с объяснительным к ней текстом. " Поручено мне", – оповещал друзей Докучаев.

При министерстве земледелия, при его Ученом комитете, создается Почвенное бюро, заведование которым... " Поручено мне".

" Разве всего этого мало? " – спрашивал Докучаев в письме Измаильскому. Много, но это еще не все.

" Приведенный список, – запишет Отоцкий, – не заключает в себе и десятой доли тех планов, начинаний, проектов, которые постоянно роились в голове Докучаева и не осуществились лишь по не зависевшим от него обстоятельствам".

На него и взвалили, а он охотно принял руководство им же возрожденным институтом в Новой Александрии. Принял временно, на несколько месяцев, а затянулось на годы. А это частые поездки под Варшаву и обратно – почти двое суток пути. Это множество хлопот, неприятностей, всяческих сношений и схваток с попечителем. Все преодолевал, потому что цель поставил: помимо общего образования, помимо изучения общих основ сельского хозяйства, помимо обстоятельного ознакомления питомцев с важнейшими методами, приемами и орудиями сельскохозяйственного производства, институт должен развить в учащихся " агрономическое МЫШЛЕНИЕ (критику), агрономический ВКУС и агрономический НЮХ", которые и дадут им умение " выйти С ЧЕСТЬЮ И УДАЧЕЮ из целого ряда сельскохозяйственных ИКСОВ", встречающихся земледельцу на каждом шагу. Вот чего он добивался " от хорошо устроенного высшего учебного сельскохозяйственного заведения", каким хотел видеть Ново-Александрийский институт, а потом и все институты России.

Однако даже в это напряженное время не пропускал (когда находился в Петербурге) ни одного заседания почвенной комиссии в Вольном экономическом обществе. И не отсиживался, а выступал, яростно полемизировал, обсуждал.

Успокаивал тревожившуюся за него жену: до Нового года, а там будет полегче.

Однако наступивший Новый год принес лишь короткую передышку. Уже 18 января Докучаев торопится на сессию Сельскохозяйственного совета при Министерстве земледелия: хлопотать об открытии при русских университетах двух новых кафедр – почвоведения и микробиологии. В портфеле у него уже лежали статья и докладная записка по этому вопросу. На сессии, председательствовал на которой сам Ермолов, Докучаев страстно показывал:

" ПОЧВА И КЛИМАТ суть основные и важнейшие факторы земледелия, – первые и неизбежные условия урожаев. Следовательно, раз мы желаем урегулировать последние, – желаем ОВЛАДЕТЬ ими, мы, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, должны всесторонне, вполне научным образом, изучить естественные, постоянные причины этих урожаев, именно ПОЧВУ, КЛИМАТ, а отчасти и организмы, особенно низшие. Только тогда, познакомившись со всеми их ДОСТОИНСТВАМИ И НЕДОСТАТКАМИ, мы будем в состоянии разумно и в наибольшей степени воспользоваться первыми, ДОСТОИНСТВАМИ, и успешно бороться со вторыми, естественными НЕДОСТАТКАМИ почвы и климата. Только верно поставив почвенный, климатический и, если можно так выразиться, органический диагноз, мы в силах будем столь же верно определить, какие именно СРЕДСТВА, те или иные удобрения тот или иной способ культуры, употребить в борьбе с нашей хронической болезнью, которая известна в России под именем НЕДОРОДОВ. Только при помощи вышеупомянутых исследований, которые также приведут в ясность и наши минеральные удобрительные туки и разъяснят нам жизнь грунтовых и почвенных вод, мы положим, наконец, главное и прочное основание к устранению того поразительного, можно сказать, ОБИДНОГО для нас факта, что вРоссии, где такая масса роскошнейших земель, урожай наиболее распространенных хлебов – пшеницы, ржи и пр., в два-три раза ниже, чем в Англии, Голландии, Бельгии, Франции и Германии".

Перечитай, ученый мой современник, эти страстные доводы великого почвоведе. Они и к тебе обращены, потому что и сегодня, почти век спустя, не устарели и не утратили своего значения. И сегодня у нас нет еще ясности в этих вопросах, вроде бы понятных, но так до конца и не понятых. И сегодня у нас нет этого прочного основания " к устранению того поразительного, можно сказать, ОБИДНОГО для нас факта, что вРоссии... "

Не все осознали, не все способны были осознать всю глубину и важность проблемы, настолько она была громадна. Оценили ее лишь великие. Менделеев, к которому Докучаев до конца жизни относился с благоговением и неизменно обращался к " дорогому и знаменитому на земле учителю" с душевным трепетом, прислал ему письмо:

" С огромным интересом прочел я Ваш ряд статей о ПОЧВОВЕДЕНИИ и БАКТЕРИОЛОГИИ. Это не только ВКЛАД, за который вам скажут спасибо в настоящем и будущем ПРАКТИЧЕСКИЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ И ГОСУДАРСТВЕННИКИ, но и ЧЕСТЬ понимания НАУЧНЫХ ОСНОВ того строя, в котором живет Россия. Ей более, чем кому другому, прилично положить здесь ТВЕРДЫЕ ОБЩИЕ НАЧАЛА: посев научный взойдет здесь на пользу общую... Что эта наука о почвах НОВА, я знаю ОДНО личное доказательство... (прибавим от себя, чрезвычайно характерное для известных руководителей полувековых опытов на знаменитых полях Ловеса близ Лондона, где еще и до сих пор нет ни одного почвенного анализа).

Итак, ЗЕМЛЯ – ТРУП В СКАЗАНИЯХ, а у нас она – КОРМИЛИЦА, живая. Научить этому, думаю, очень полезно, и НАЧИНАТЬ в университетах ПОРА.

Об успехах вашего ходатайства не смею сомневаться. В бактериях немного сомневаюсь, но в почвах – ни на минуту.

От души желаю полнейшего успеха

Д. Менделеев".

Взволнованный Докучаев готов был тут же отправиться к Менделееву, чтобы поблагодарить за такое " свыше меры доброжелательное отношение к моим трудам". Но как раз в ату минуту он не волен был распоряжаться собою, поэтому послал с нарочным записку:

" Я сейчас явился бы лично благодарить Вас, но за мной прислал А. С. Ермолов.

Очень прошу Вас позволить мне навестить Вас завтра".

И опять, как и с организацией Почвенного комитета, поддержал Докучаева на сессии ученого совета едва ли не один Архипов. Подавляющее большинство идею отвергло как ненужную роскошь. Снова не на его стороне был Костычев, недавно ставший директором Департамента земледелия и государственных имуществ.

Ах, как же обессилила, опустошила Докучаева эта сессия, на которой преобладало " пустое краснобайство и те БЛАГОГЛУПОСТИ, которыми давно уже ад вымощен".

Страшно уставший, он уезжает в Новую Александрию.

Ах, скажет потом один из тех, кто встречался с Докучаем в эти дни, " как много у нас может сделать один человек с инициативою и как слаба работа многих учреждений, не согреваемых вдохновением"

Отоцкий напишет подробней: " В его маленьком кабинете, как на какой-нибудь крупной телефонной станции, сходились тысячи нитей, тысячи различных вопросов и дел: научных, учебных, административных, хозяйственных, этнографических, политических, личных; от самых крупных, которые отнимали сон, до самых надоедливых, вроде ссор кондукторских жен на участках или приема депутаций от дам по поводу танцевальных вечеров и т. п. И во все это приходилось вникать, все разрешать, потому что не было посредствующих бюрократических инстанций; да и не в натуре Докучаева было уклоняться от разрешения чего-либо".

В натуре его было совсем другое. Страшно уставший, он возбужденно восклицал: " А все-таки хорошо жить! "

В этом устало-возбужденном состоянии и уезжал Докучаев в Новую Александрию, в институт. Он покинул Петербург 30 января 1895 года.

Нет, это не последняя его поездка в Новую Александрию. Но я называю эту дату, потому что именно ее можно считатьрубежной в той " большой трагедии, именуемой жизнью Докучаева".

До этого рубежа организаторская и научная деятельность Докучаева росла как снежный ком, а энергия его деятельности доходила до степени высшего напряжения, " до красного каления собственной лысин

" Однако, – вспоминал Отоцкий, – пока борьба велась на почве научной и общественной, при том по преимуществу в виде открытых турниров, Докучаев не обнаруживал особого утомления. Очень часто даже он, как Микула Селянинович, вставал с земли, повидимому с большими силами. Но вНово-Александрии характер борьбы изменился".

В состоянии предельного напряжения достаточно было какого-нибудь каверзного удара извне, чтобы сила надломились, а снежный ком рассыпался. И удар такой Докучаеву был нанесен в институте, который он спас от закрытия, реорганизовал его, вдохнул в него новую жизнь, открыл новые кафедры, отдал ему своих лучших учеников и сподвижников, в томчисле и Сибирцева. Но не поладил с попечителем Варшавского учебного округа Апухтиным, который, по отзывам знавших его, " далеко не всегда отделял свои личные дела и симпатииотдел общественных". А точнее, Апухтин привык считать институт своей вотчиной, в летние месяцы пользовался институтскимпомещением в качестве дачи. Докучаев, приняв институт, не тольковоспротивился этой привычке, но и дал резкий отпор. В подобных случаях, вспоминают ученики, когда кто-то путал свои личные дела с общественными, Докучаев взрывался и мог наговорить много резких слов.

Апухтин как истинно русский чиновник, да еще " прямой и честный человек", не только не находил ничего предосудительного в своих притязаниях на общественное достояние, но и был уверен: все, что ему подчинено, ему и принадлежит. И как же был оскорблен новым директором таким непочтением, лишением его ему принадлежащего. К тому же непочтение это выказано в те торжественные дни, когда его за ботами, под его, тайного советника Апухтина Александра Львовича, попечительством было завершено строительство первой Варшавской гимназии с церковью, явившейся " величавым памятником над местом временного упокоения московского паря Василия Ивановича Шуйского", свергнутого смутой с престола и увезенного поляками в Варшаву в качестве пленника.

Апухтин в гневе, он " рвет и мечет", опутывает Докучаева " сетью канцелярских придирок, проволочек, мелких уколов, кляуз, сплетен" – и исподволь втягивает его в туборьбу, в которой он совершенно терялся, чувствовал себя беспомощным.

Вспомни, читатель, не оказывался ли в подобной ситуации кто-нибудь из твоих знакомых, преданных делу и идее, но замордованных. Вспомнив, ты лучше поймешь состояние Докучаева, вынужденного пожаловаться другу: " Мне ОЧЕНЬ здесь надоело (слишком много дрязг и мелочей) и я принимаю решительные меры, чтобы возможно скорее убраться отсюда".

Докучаев покинул институт в конце лета 1895 года. На прощанье сказал: " Никто не тревожит бесплодного дерева, но каждый бросает камни в то, на котором растут золотые яблоки".

В него бросили так много, и так сильно ушибли, что встретивший его Отоцкий записал: " Из Ново-Александрии В. В. вернулся уже в очень угнетенном настроении, которое вскоре перешло в полную прострацию.

Энергия упала; вера в свои силы тоже... Как бы предугадывая катастрофу, он торопится ликвидировать свои дела и сдает что можно на руки сотрудникам".

В сентябре Докучав обращается с краткой запиской в Лесной департамент: доводит до сведения, что" по причине болезни и совету врачей" он некоторое время не сможет заниматься делами экспедиции, а потому просит поручить временное исполнение обязанностей начальника экспедиции своему старшему помощнику.

А через девять дней, не дождавшись ответа, Докучаев сам слагает с себя обязанности по экспедиции, о чем ставит в известность Лесной департамент. Вот дословная его записка от 28 сентября 1895 года: " Ввиду болезни, заставляющей меня сократить занятия, я временно передаю ведение текущих дел по вверенной мне Экспедиции своему старшему помощнику Н. П. Адамову, о чем имею честь довести до сведения Лесного департамента, взамен сообщения моего от 19-го сего сентября".

Все. Этот могучий, деятельный человек, работавший один за целые учреждения, в 49 лет оказался выведенным из строя, свободным от всех дел, которым еще недавно не было числа. Замкнувшись в квартире, в которой еще недавно было так людно и шумно, он прислушивается к себе. «Прострация и подавленность воли сопровождаются мучительным самоанализом и самоказнением”. Друзья настойчиво советуют ему отдохнуть где-нибудь вдали от Петербурга. Он уступает этим настояниям и Анна Егоровна увозит его сначала на лечение за границу, а потом, на лето – в Погулянку, дачный поселок близ города Двинска (Даугавпилса).

А ему хочется, и пишет об этом друзьям, " немедленно уехать в благодатную Малороссию", на любимую Полтавщину. Он тосковал о ней всюду. Однажды, в Ново-Александрии, Докучаев мимоходом задел ногой какую-то старую пепельницу-урну, она покатилась, издав протяжный дребезжащий звук. Василий Васильевич, рассказывали видевшие его в эту минуту, вдруг преобразился, просиял. Этот звук напомнил ему Малороссию, раннее утро и крик лелеки-аиста. С тех пор, отдыхая, он, как озорной мальчишка, норовил словно бы невзначай задеть урну – хотел услышать лелеку, и когда это удавалось, наслаждался: ему виделись милые сердцу полтавские черноземные степи, лик которых он запечатлел не только на картах, но и в памяти своей. Первое же письмо " на волю" из Погулянки он пишет на Полтавщину, Измаильскому: " Рассказывать подробно о своей болезни я покамест не могу; скажу только, что весь прошедший год я провел как в тумане, все время страдая сильнейшим расстройством нервов и полным упадком сил; апатия к жизни принимала временами безумные размеры... "

Поправлялся Докучаев " чрезвычайно медленно и скачками". Но, поправляясь, тут же с жадностью входил в прежние свои дела. " Никакие уговоры близких, никакие доводы врачей не могли совладать с этой кипучей и неукротимой натурой", – жаловались друзья. На все уговоры и доводы Докучаев отвечал одно: – Все мое спасение в работе!

И принялся за пересмотр почвенной карты Европейской России. Правда, отказался от " сложного и лихорадочно спешного дела", каким было устройство почвенного отдела на Нижегородской выставке. Однако тут же втягивается и в него. И, конечно, в дела экспедиции, о чем извещал Измаильского: " Особая экспедиция, вверенная моему ведению и пережившая за время моей болезни, вместе с ее хозяином, острый кризис, теперь окончательно укрепилась, и ее существование обеспечено на многие и долгие годы... ''

Значит, уже побывав и в министерстве, и в Лесном департаменте у нового директора Никитина, недавно сменившего на этом посту Писарева. Значит, удалось решить многие вопросы, что и вселило в него такую уверенность в прочном и обеспеченном будущем экспедиции. Уверенный в этом, он снова предлагает Измаильскому " заведывать опытными полями на всех трех участках".

В июле Докучаеву кажется, что он совсем здоров, что пора ему оставить надоевшую Погулянку, которая, к тому же, не так и хороша, как была весной. Его неудержимо тянуло на степной простор. И он радостно оповещает Измаильского: " 20 сего месяца выезжаю в 7 часов утра; буду в Миргороде (через Ромоданы) 21-го, в 4 часа дня, и остановлюсь на прежнем постоялом; еду втроем, в том числе, ВЕРОЯТНО, и жена. Отдохнув у Вас денек, отправляемся на участки, а от туда в Нижний, где буду читать лекции, а может быть и сделаю сообщение на техническом съезде " о нормальной постановке в России высшего сельскохозяйственного образования"...

Докучаев ехал с женой Анной Егоровной и племянницей Антониной Ивановной Воробьевой, жившей с нами.

Измаильский прислал за ними в Миргород лошадей, доставивших желанных гостей к нему на хутор Дьячков близ Диканьки.

Тут, на хуторе среди степного простора, друзья были счастливы – они давно не встречались, не беседовали, оба живы и, слава богу, здоровы, переполнены замыслами, впереди их ждали интересные дела, которые им предстояло свершить.

Измаильский принял окончательное решение бросить опостылевшую службу у Кочубея, в имении которого все ощутимее замечались " признаки общепомещичьей болезни – оскудение". Однако, к великому сожалению Докучаева, отказался и от работы в экспедиции. Его сменил капиталист из-под Луганска, " у которого денег много и полное желание поместить эти деньги в землю, устроивши хозяйство на американских началах". Этим-то и прельстился агроном Измаильский: при таких деньгах, думал он, можно будет устроить хозяйство на научных началах, не спрашивая на то разрешения в разных там советах и департаментах.

Видимо, Измаильский был так увлечен этой идеей и так размечтался, что даже Докучаев, так давно и настойчиво уговаривавший его поступить в экспедицию, согласился: предложение заманчивое уже тем, что " представляется столь интересное и выгодное дело". Правда, на всякий случай посоветовал оговорить с нанимателем некоторые условия: " Иначе Вы будете находиться в его лапах".

Однако что там какие-то предостережения, когда человеком овладела мечта! О них обычно вспоминают позже, когда мечта, как лед вымерзшей лужи, хрупнет под ногой и рассыплется, будто ничего и не было, ни лужи, ни ледяной корки.

Отдохнув у друга, Докучаев, как и задумал, проехал по всему намеченному маршруту, побывал на участках экспедиции. На выставке в Нижнем Новгороде получил диплом 1-го разряда " За плодотворную деятельность по изучению русских почв, создавшую новое направление в области почвоведения и школу учеников-последователей".

Вскоре после отъезда Докучаева покинул хутор и Измаильский. Уехал в Луганск, где недалеко от города, в селе Александрове, принял под свое управление капиталистическое имение. Здесь он узнает, что труд его " Влажность почвы и грунтовые воды в связи с рельефом местности и культурным состоянием поверхности почв", изданный еще в Полтаве, удостоен Академией наук Макарьевской премии. Радоваться бы ему такой высочайшей оценке, какой удостаивались не многие ученые. Торжествовать бы, что именно ему, как написал сам Докучаев, " в сущности первому, принадлежит честь НАУЧНО заглянуть в ЖИЗНЬ грунтовых вод". Наверно, и радовался, и торжествовал, поблагодарил Василия Васильевича, который конечно же и представлял книгу на соискание этой премии. Однако поблагодарил скупо, сдержанно, потому что все острее понимал: жить ему теперь неоплатным должником русской науки, " так как попал в такие жизненные условия, при которых нет никакой возможности помышлять о своих научных работах". И с горечью сознавал: нравственные качества теперешнего владельца таковы, что не вселяют... и капли уверенности в возможности работать здесь, сохраняя свое имя незагрязненным".

Вот тебе и хозяйство на американских началах: не землей он теперь занимался, а строил то винокуренный завод, то мельницу. Что ни день, то неприятности. Да уж лучше иметь цело с помещиком-самодуром, чем с разбогатевшим биржевиком – " в глубине души своей это мелкие жулики, каковыми они и являются в частной своей жизни, когда она ничем не задрапирована".

Как же нужно ему было сейчас участие Докучаева, он несколько раз писал ему, но – никакого ответа. Обращался к знакомым, и наконец-то узнал: Докучаев снова надорвался, вернулся из Нижнего больным, теперь в лечебнице, очень плох...

На хутор Дьячков под Диканьку вызвался свозить меня Николай Иванович Гриб, один из старейших работников Полтавского опытного поля.

В назначенный час я подошел к старинному трехэтажному зданию, в котором и располагалась контора Опытного поля, основанного в 1884 году на краю поля Полтавской битвы не без влияния Докучаева и Измаильского – и очень часто оба упоминали о нем в письмах.

Сюда, на Опытное поле, заезжал Докучаев летом 1900 года, когда губернское земство пригласило его прочитать несколько лекций по почвоведению. Это было в дни последнего посещения милой его сердцу Малороссии. Известно даже точное число: " 19 июня статистический персонал губернского земства, а также и сторонние слушатели, посещавшие все время лекции В. В. Докучаева, совершили под его руководством экскурсию на Полтавское опытное поле. Экскурсия имела целью наглядное ознакомление слушателей с простейшими способами физического и химического исследования (анализа) почв... "

В то время наверняка уже были и вот этот главный корпус, и вон та лаборатория, в которой, должно быть, и демонстрировались " главнейшие приборы, служащие для... почвенных анализов, а также проделаны некоторые опыты с этими приборами"... Туда, должно быть, принесли для показа экскурсантам и первый отчет Опытного поля, изданный в 1888 году, на котором составитель начертал эпиграф, который и я взял к своей книге: " Слова и иллюзии проходят, факты же остаются”. Знаю, слова эти принадлежат русскому публицисту-демократу Д. И. Писареву. Да и сказал он чуть иначе: " Слова и иллюзии гибнут – факты остаются", однако моим мыслям почему-то созвучнее именно переиначенная фраза.

Я стоял, смотрел вокруг. Все тут было для меня по-особому свято и дорого. Но я еще не видел мемориальной доски у входа. Вернее, видел ее лишь издали и терялся в догадках: Измаильский тут конечно же бывал, но не работал. Докучаев тоже не работал, но...

Подошел ближе и замер от неожиданности.

" Лично для меня опытное поле, весь его коллектив, дал импульс для всей дальнейшей работы, дал веру в агрономическую работу".

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒