Н.И. Вавилов 3 страница

То были крохотные островки на широком просторе голых степей. Островки эти то появлялись, то исчезали, как мираж. Жизнь человеческая не вечна, угасали и энтузиасты, о которых в незлобивом народе долго еще можно было слышать сочувственные рассуждения: " Думал человек бога перехитрить и две жизни прожить, небо и землю на свой лад переделать, а сам-то и одной не дожил до старости. Вон-то и осталось от трудов его, что обглоданные кустики. Степь до него тут была, и после него степь будет".

Со временем исчезали и кустики. Ничто больше не тревожило память человеческую о прошлом.

Осознание никчемности этого каторжного труда, который может вот так же превратиться в прах, и побуждало созидающих взывать в отчаянии: " Вразуми же бог... " Просили одного: объединить усилия, чтобы весь мир, весь народ кликнуть на ту работу, которую умные люли давно уже считают " однозначащей с защитою государства".

И захотелось мне снова побывать на Полтавщине. Может, цел еще хутор Трудолюб, где когда-то жил Ломиковский – пионер полосного лесоразведения в России. Скорее всего, самого хутора уже нет, – сколько их исчезло с лица земли, – но кто-нибудь подскажет, где он был. Давно нет, наверно, и лесных полос, которые Гоголь увековечил в " Мертвых душах".

Я был уверен, что ничего этого нет, потому что нигде в печати не встречал даже упоминания о хуторе и чуло-полосах вокруг него. И ни разу не слышал никаких рассказов, хотя в Миргороде бывал не раз. О луже слышал, и стоял на том месте, где она разливалась. Слышал о других достопримечательностях, а вот о том, что где-то рядом с Миргородом жил Василий Яковлевич Ломиковский, один из славных здешних деятелей, друживший с матерью Н. В. Гоголя и со многими прогрессивными людьми своего времени – об этом узнал лишь недавно.

Кстати, я упоминал уже известного в Миргородском уезде лекаря Михаила Яковлевича Трохимовского, к которому перед родами ездила Мария Ивановна. Так вот, Ломиковский был с Трохимовским в большой дружбе. В 1824 году, умирая, старый доктор просил его быть опекуном над малолетними внуками и по-отцовски распорядиться хозяйством. Эту просьбу Ломиковский исполнил с величайшей честью – всячески отбивался, даже судился, но не позволил никаким " мильйонщикам" растащить скромное наследство покойного друга своего.

И вот яв знакомом уютном Миргороде с единственной целью – разыскать хотя бы место, где были хутор.

– Покажем, – сразу же обрадовали меня. И добавили: – Это рядом, в трех километрах от Миргорода.

Едем по знакомой дороге на Лубны. И вот, – долго ли на машине проехать три километра, – вижу у обочины указатель, мимо которого я конечно же проезжал и раньше, но ни разу не обратил на него внимания. На указателе читаю: " Трудолюб".

Вот так радость! Не исчез хутор с лица земли, он даже разросся в большое пригородное село, сохранив прежнее свое название, которое всякому может показаться современным.

Как же часто ми, мало что зная о нашем прошлом, проходим, проезжаем мимо вот таких ничем вроде бы не примечательных мест, а на самом деле проходим, проезжаем мимо истории. Однако бывает и хуже, бывает, что и здесь живущие знают лишь о своем существовании, но не о том, что тут было когда-то и кто тут жил до них. Знают ли в Трудолюбе, что здесь жил пионер полосного лесоразведения в России, которого Гоголь вывел в своей поэме под именем Костанжогло?

Едем мимо зеленых дворов, мимо домов. К сельскому музею едем, вернее, к местному Дому культуры, в одной из комнат которого, как мне сказали, недавно открылся музей. Есть в нем, сказали, и что-то Ломиковском.

Знают, значит – и от мысли этой во мне шевельнулось доброе чувство. Значит, когда-нибудь заглянут сюда и наши литературоведы, заглянут и поймут, что они были не правы в оценке не только Костанжогло, но и позиции самого Гоголя, перестанут писать, что автор " Мертвых душ" увидел то, чего не было в жизни.

" Хранитель" музея, молодой парень, уроженец здешних мест, недавно вернувшийся в колхоз с вузовским дипломом, в смущении распахнул дверь в свое хранилище.

– Как раз о Василии Яковлевиче Ломиковском у нас почти ничего и нет, – сказал он, от этого главным образом и смутился. Я же был доволен уже тем, что молодой человек назвал Ломиковского по имени и отчеству. И назвал верно. А раз знает, то что-то есть о нем и в музее. Сказал ему об этом, чем смутил еще больше.

– Узнали-то мы о нем совсем недавно.

– Сколько лет назад?

– Да что вы, лет! Только вот нынешней весной, когда миргородский краевед рассказал о нем в районной нашей газете.

Об этой публикации мне уже говорили и в горкоме, даже пообещали, что на обратном пути обязательно дадут мне ее.

– Да я вам дам, а то в городе забудут или не найдут, – расщедрился хранитель и вручил мне три номера районной газеты, в которых краевед Л. Розсоха может быть впервые рассказывала о Ломиковском.

Кто же он, Василий Яковлевич Ломиковский? Да, миргородский помещик, это мы знаем давно, владелец небольшого " хутора Ломиковских",

который в начале XIX века он сам переименовал в " Парк Трудолюб". Переименовал после того, как небогатое свое имение (" пустыню" ) превратил в образцовое хозяйство, а на склоне холма создал сад и парк небывалой на Миргородщине красоты. Тут росли, цвели и плодоносили не только местные сорта и породы – Ломиковский выписывал семена и саженцы даже из-за кордона. Тут плодоносили виноград, грецкий орех и другие экзоты.

Нет, он не пыль в глаза пускал, не бездельем маялся, – искал такие способы хозяйствования на земле, которые бы позволили улучшить жизнь на ней.

В письме другу своему Ивану Романовичу Мартосу, вовсе не рисуясь, Ломиковский признавался: " Год от гола стараюсь елико можно облегчать работы крестьян своих, так чтобы повинность сия основывалась на справедливости и чтобы крестьяне мои облегчены были более, нежели крестьяне соседов моих".

Перечитайте те главы, в которых Гоголь рассказывает о Костанжогло, и вы опять не обнаружите сходные мысли.

Будучи одаренным агрономом и неутомимым тружеником, он решительно ломал традиционные методы хозяйствования, искал и внедрял новые, – никем еще не апробированные, Первым в России ввел " древопольное хозяйство", – занялся посадкой полезащитных лесных полос на межах, не крутосклонах и заболоченных местах.

Многолетний опыт привел Ломиковского к выводу: лесные полосы благотворно влияют на урожайность посевов. Этот вывод долго еще будут оспаривать, брать под сомнение многие и многие практики и ученые не только в XIX, но и в XX веке. А может, будут сомневаться и дальше?.. Кажется, Ломиковский предвидел, что будут спорить, поэтому вывод свой уточнял: лесные полосы могут благотворно влиять на урожайность только в условиях культурного земледелия. " Изобильный урожай, – писал он, – бывает на древопольных местах преимущественно тогда, когда все полевые работы производятся благовременно и с надлежащим рачением; напротив того, при нерадивом обращении с землей, она и в добрые годы урожает скудно", так как " сорные травы, ускоряясь всходами, заранее заглушают хлебную зелень".

Мысли эти, опередившие науку на многие десятилетия (не всеми осознаны и поныне), Ломиковский изложил в той же книге " Разведение леса в сельце Трудолюбе". Нет, она не осталась в его огромном рукописном архиве. Книга была издана в Петербурге в 1837 году, а автора ее, по утверждению краеведа Л. Розсохи, одно из российских обществ удостоило даже золотой медали.

Я искал эту книгу в библиотеках многих сельскохозяйственных институтов, но ни в одной не оказалось. Даже в " Тимирязевке", имеющей богатейший книжный фонд, Ломиковский в каталогах не значился.

Не было его книги и в музее. Никто в Трудолюбе не читал ее. Жаль.

Показали мне и то место на бугре, где, по воспоминаниям стариков, стояла помещичья усадьба, где был сад, в котором вызревали полукилограммовые яблоки и где красовался парк. Война смела с лица земли все, что тут было. Один лишь старый-престарый осокорь, нависший широкой кроной над крайней хатой, пережил все напасти, да и он, пожалуй, посажен был не Ломиковским, а его потомками.

Отсюда, с бугра, видны поля окрест. Направляя своего героя вот сюда, в имение Костанжогло, Гоголь нарисовал пейзаж, поразивший даже Чичикова. Помните?.. Через все поле сеяный лес – ровные, как стрелки, дерева; за ними другой, повыше, тоже молодняк; за ними старый лесняк, и все один выше другого. Потом опять полоса поля, покрытая густым лесом, и снова таким же образом молодой лес, и опять старый. И три раза проехали, как сквозь ворота стен, сквозь леса.

Где они, те леса?.. В полях окрест видны лишь редкие, насквозь просвечивающиеся полоски. Вряд ли они способны сослужить какую службу, разве что обозначают границы полей да в страдную пору спасают обедающих механизаторов от палящего солнца. Однако и эти чахлые полоски казались мне порослью тех старых, давно порубленных деревьев, высеянных рукою Ломиковского чуть ни два столетия назад.

Не принят был не только образ Костанжогло, но не подхваченными оказались и идеи, деяния его прототипа, те деяния, в полезности которых для России великий писатель не сомневался. И не случайно именно эти страницы гоголевского творения так часто читает и перечитывает наш великий ученый хлебопашец Терентий Семенович Мальцев. На этих страницах он находит опору своим мыслям. Эти страницы побуждают его на раздумья о земле и человеке, возделывающем ее. И часто повторяет: " Страницы эти написаны великим патриотом земли русской".

А критики в литературе, а преподаватели в школах и институтах продолжают винить Гоголя и за этот образ и за эти мысли. Не потому ли забыто и имя Ломиковского, агронома, историка и этнографа, собирателя и составителя первого рукописного сборника украинских народных дум, дошедшего до нас под названием " Повести малороссийские числом 16. Списаны из уст слепца Ивана, лучшего рапсодия, которого застал я в Малороссии в начале XIX века". Некоторые из этих дум и песен стали известны нам только по этому рукописному сборнику.

Как составителя словника украинской старины, Ломиковского высоко ценил известный историк Лазаревский, который через несколько десятилетий после его смерти, уже в конце XIX века, разыскал и приобрел часть архива этого незаурядного человека, после чего некоторые материалы на него и были опубликованы. Однако и ему не удалось вызволить из небытия имя Ломиковского, взгляды которого формировались в либерально-демократической среде, к которой принадлежали жившие неподалеку семьи писателя Капниста, Муравьевых-Апостолов, Гоголей-Яновских, Трощинских.

Правда, большинство помещичьих семей придерживались совсем иных взглядов. Сколько угодно было в округе и Собакевичей, и Плюшкиных, и Ноздревых. Для них Ломиковский, по свидетельству современников, был объектом постоянных пересудов, говорили о нем не иначе как о человеке, знающемся с нечистой силой – ничем иным ленивые умы не могли объяснить ни высокие урожаи на его полях, когда во всей округе посевы выгорали до черной земли, ни вызревание невиданные плодов в его саду. И не удивительно, что после смерти Ломиковского, не оставившего наследников, хозяйство в Трудолюбе быстро захирело, а местность потеряла весь свой зеленый наряд. Очень скоро все тут стало как и у " соседов своих".

Правда, Николай Иванович Гриб, с которым я ездил на хутор Дьячков, говорил, что последние лесополосы, посаженные Ломиковским, будто бы дорубили в период коллективизации. Мне же думается, их свели гораздо раньше, уже к 80-м годам прошлого века. Именно в те годы Докучаев с учениками своими занимался почвенными исследованиями Полтавской губернии, много раз бывал и в Миргородском уезде, однако ни в отчетах почвенной экспедиции, ни в его статьях нет ни малейшего упоминания о лесополосах вокруг Трудолюба. Будь они там, ни он сам, ни ученики его не прошли бы мимо них, потому что идея облесения степей уже высказывалась Докучаевым и он искал практического подтверждения своим взглядам.

Вряд ли попадалась ему и книга Ломиковского " Разведение леса в сельце Трудолюбе". Во всяком случае, в трудах его нет на нее ни одной ссылки, хотя именно она очень пригодилась бы ему в доказательствах пользы степного лесоразведения. Должно быть, книга эта и в те годы была уже библиографической редкостью, выпавшей из круга чтения даже специалистов.

Не книга выпала – выпала целая страница истории.

Пионера полезащитного лесоразведения в России Ломиковского обвиняли в чертовщине, а литературного героя Костанжогло – в идейном грехе его творца, хотя творец не только не приукрасил, но многое отнял от Ломиковского. Ни богатейшей библиотеки нет у Костанжогло, а у Ломиковского она была (после его смерти она перешла к племяннику Владимиру Николаевичу Горчакову в Москву). Нет ни сада, ни " аглицких парков и газонов со всякими затеями", тогда как в Трудолюбе был и сад и парк, а в парке были фонтаны и по аллеям стояли скульптуры на мифологические сюжеты. Вместо этих красот, чуждых российской деревне, Гоголь разместил на бугре приличествующие ей крепкие избы, амбары, исполинские скирды и клади. Разместил, чтобы не смущать российского читателя, лишь то, что имело практическую пользу. Однако все равно не избежал суровых упреков. И поныне твердят, что " образ Костанжогло явился крупной неудачей Гоголя", что действительность не давала ему такого материала, поэтому, мол, тут-то и начиналось насилие над талантом, которое не могло закончиться ничем жим, кроме поражения.

Политическая идея критиков взяла верх над практической идеей художника. В пылу споров оказалась забытой и так называемая " древопольная" система земледелия, великую пользу которой первым разглядел Гоголь, первым живописал опыт, по которому, надеялся, затем пойдет вся Россия.

Не сбылась надежда. Не пришелся к российскому двору ни Константин Федорович Костанжогло, ни прототип его Василий Яковлевич Ломиковский, который ко времени выхода второго тома " Мертвых душ" уже покоился на высоком бугре за околицей Трудолюба. Через сто лет фашисты обрушат на этот погост сотни бомб и уничтожат его.

Собеневский передал участок новому заведующему Георгию Федоровичу Морозову. Ему, как к Собеневскому, было 33 года, 6 лет назад окончил тот же, что и Собеневский тремя годами раньше, Петербургский лесной институт. Работал помощником лесничего в Хреновском лесничестве.

Вскоре на заведование сельскохозяйственными опытами приехал выпускник Ново-Александрийского института Виктор Таланов. Он не учился у Докучаева, но его учителями были Сибирцев, Глинка, Бараков к Дейч. От них он, конечно же, немало слышал о Каменной степи. Однако Таланову не повезло – экспедиция доживала последние дни своей славной деятельности. В августе 1899 гола она была закрыта, а участок преобразован в Каменно-Степное опытное лесничество, перед которым отныне ставились чисто лесоводственные задачи.

Сельскохозяйственные опыты, не начавшись, прекратились. Агроном Таланов уехал из Каменной степи в Ставрополь и организовал там Ставропольское опытное поле. Потом судьба занесет его в Сибирь, где он создаст новый сорт пшеницы Цезиум 111, который по праву будет причислен к числу крупнейших достижений отечественной селекции. Профессор Таланов, соратник Николая Ивановича Вавилова, выпустит несколько трудов по селекции и генетике, будет заведовать в ВИРе отделом сортоиспытания.

Морозов проработал в Каменной степи неполных три года – в 1901 году Петербургский лесной институт доверил ему профессорскую кафедру. Однако и за это короткое время он успел создать себе живой памятник, а нам подарил истинное творение ума и рук человеческих. Опираясь на опыт " предместника своего", изучив, какие древесные породы и в каком соседстве лучше растут в степных посадках, Морозов каждую полосу старался делать " возможно более демонстративной". Он создал 24 полосы площадью 44 гектара. Почти всем им суждено стать лучшими в Каменной степи.

Ах, как мало мы знаем об этом человеке, основоположнике учения о лесе. И почти ничего не знаем о его жизни в Каменной степи – нет никаких свидетельств. Нет, или не нашел?

Только я так подумал, раздался голос моего давнего товарища: – " Я тут перебираю старые журналы на выброс. В одном из них какая-то О. Морозова о Каменной степи рассказывает. Тебе не надо?.. "

То были мемуары Ольги Морозовой, дочери Георгия Федоровича. Мемуары человека, у которого " в начале жизни была степь и высокое небо над нею". Так, с этих слов, и начала она свои воспоминания. Не привести их здесь, пусть отрывочно, я не в силах.

" Мы с братом Костиком знали только степных зверей и птиц и свою маленькую семью. Рассказы о человеческом мире были для нас достоверны почти в той же степени, как сказки про всякие чудеса".

" Домик лесничего стоял посреди голой степи, и вокруг него в питомниках, как в детских яслях, выращивались маленькие деревца. По том их высаживали рядами; это были опытные посадки.

У деревьев было трудное детство, они закалялись в борьбе с суховеем и росли, чтобы стать стеной против его смертоносных набегов".

" Я хорошо по набеги суховея. Дом наш трещал под ударами ветра. На крыше гремели железные листы, в щели ставен то и дело врывался огненный ветер.

Мы боялись суховея. Для нас это был серый и лохматый старик. Подобрав полы халата, он гонял по степи перекати-поле, крутил со свистом пыльные смерчи до самого неба и заглядывал в звериные норки. Но зверьки уходили в глубокое подполье. Степь казалась вымершей.

Из нас всех одна только Лиславна, строптивая и трезвая девушка, помогавшая по хозяйству, не боялась суховея. Она по три раза в день выбегала к колодцу за водой, и мы смотрели в щелку ставен, как она уточкой бежала домой, расплескивая из ведра мутную жижу, а ветер трепал и задирал ее юбки.

Прибежав, она бранилась и отплевывалась от набившегося в рот песка... "

" После трех дней бесчинства суховей обычно выматывался, и тогда, взгромоздившись на пыльное облако, он уплывал в сторону заходящего солнца.

И вот тут-то начинался праздник, наступал просветленный вечер. Степь оживала; в ней появлялась, шурша и попискивая, мелкая живность: толстые сурки выходили на сторожевые посты, звонкие стрижи прочерчивали остывающее небо. По другую сторону от затухающего заката торжественно, как это бывает только в степи, всплывала огромная малиновая луна".

" Мы бегали " на посадки", где с раннего утра в белом пиджаке и с липом кирпичного цвета командовал наш отец целой ротой хуторских баб и практикантов, появлявшихся неизвестно откуда и так же исчезавших к концу дня...

Отец объезжал свое хозяйство на тарантасе, возвращался под вечер усталый, и нас после обеда выгоняли в степь, чтобы мы не мешали ему отдохнуть".

" Отец бил невелик ростом, очень подвижный и легкий в кости человек. Он говорил быстро, чуть картавя и крутил бородку. Рука у него была тонкая, нервная и маленькая... Его молодое, большелобое лицо сияло воодушевлением, голубые, очень яркие глаза чуть косили в разные стороны".

А вот о матери...

" Моя мать была тихим человеком. Она любила природу и живопись и сторонилась людей. Она инстинктивно боялась человеческой толпы и терялась в ней".

" Помню их обеих (маму и приехавшую из Петербурга " эсдечку" тетю Шуру – И. Ф. ) на крылечке нашего дома... Мама задумчиво смотрит вдаль, сидя на перильцах, как птица, готовая вспорхнуть. Зной загнал нас всех под навес крыши. Степь дымится по краям, как раскаленная сковорода, и в струящемся по горизонту воздухе колеблются силуэты...

Мама молчит... Она ничего не знает о своей диковинной прелести. Она похожа на романтического юношу с темными кудрями на плечах и постоянно задумчивым выражением лица (тетя Шура считала ее идеалом возвышенной красоты" – И. Ф. ).

Встрепенувшись, мама показывает на горизонт.

– Вот там, – говорит она, – идет караван. Смотрите, какое появилось озеро! И на берегах пышные рощи... "

" Вечерами мама переписывала статьи отца, рисовала перышком деревья и чертила диаграммы. Она сидела за письменным столом, накинув на печи клетчатый плед. Наконец-то наступал для нас час свободы. Она принималась за свой дневник. Это были записки очень одинокого и робкого человека, никому никогда не поверявшего своих сомнений, слабостей и неудовлетворенности жизнью".

Однажды летом Георгий Федорович Морозов уехал в Петербург и надолго там задержался – вернулся уже зимой.

" В Петербурге, – пишет дочь, – доклад отца вызвал большой интерес, его лекция на конкурсе прошла с успехом, он отвоевал кафедру в Лесном институте, и мы должны теперь переехать в Петербург".

Там, в Петербурге, " со всей своей горячностью отец бросился в события, разговоры, встречи, он спорил, сражался и побежал. И больше всего радовала его поддержка Докучаева во всех его планах. Тревожил один нерешенный вопрос: кто заменит его и кто продолжит начатую работу в степи. Нельзя было дать погибнуть этому делу".

Значит, вПетербурге Морозов встречался с Докучаевым, а может быть, и заходил к нему – ведь Морозов останавливался у отца своего, таможенного чиновника, жившего где-то здесь же, на Васильевском острове.

Нет сомнения, больной Василий Васильевич встретил его как продолжателя своего дела, начатого им в Каменной степи. Расспрашивал, конечно, и, пусть на короткое время, был счастлив: посаженные в степи лесные полосы растут, набирают силу, уже шумят на ветру листвой, да и новых прибавилось немало – по его, Докучаева, плану. Как же хотелось ему побывать там еще хотя бы раз! Однако мог лишь одно сделать – поддержать этого подвижного молодого человека с голубыми глазами, сиявшими воодушевлением, помочь ему одержать победу на конкурсе в Лесном институте – помогать даровитым людям не грех, считал Докучаев, а долг всякого человека, делающего блага Родине.

Ах, Петербург, что и ты так неласково встретил и этого человека...

" Отец заболел неизлечимо в самом начале петербургской жизни, – вспоминала дочь Ольга. – Болезнь пришла неожиданно и придавила его тяжелым камнем".

" Отец жил словно приговоренный кмедленной смерти. Он работал без отдыха, преодолевая все возрастающие физические страдания".

Георгий Федорович Морозов, мучимый страданиями, выполнял грандиозную работу, посильную лишь гигантам, – закладывал теоретическую основу новой науки о лесе, которую сам же и зарождал.

" Отец не писал, но " рассказывал" свою книгу. Он ходил по кабинету и говорил, а мама с удивительной быстротой писала под этот рассказ, боясь прервать его или замедлить импровизацию... "

А по ночам тихо плакал от горя...

Так рождался основной его труд " Учение о лесе", ставший " классическим руководством для многих поколений лесоводов не только в одной России, но и во многих странах".

Однако создателю коллеги не рукоплескали. Ах, этот мир завистников, дружно объединяющихся против всякого таланта, – в яростной ненависти своей готовы лишить научного звания, ошельмовать, внушить обществу дурное об этом человеке, который конечно же не ангел. Как же противились они признать в нем выдающегося русского лесовода и географа, основоположника науки о лесе, каким считали и будут считать его во всем мире.

" Отца ненавидели за новаторство и боялись. В стенах Лесного института началась травля, выматывающая его силы. После бурных заседаний он приходил домой без сил, смотреть на него бывало больно, и подойти к нему мы не решались. Наша мама понимала его, но не умела найти слов для выражения своего сочувствия".

Ах, как они, бывало, любила природу и живопись и сторонилась людей. Но теперь-то куда же от них денешься – и на ее лице " застыло выражение скорби".

" Но несмотря на то, что имя отца и его учение как при жизни, так и после смерти выходило с победой из всех испытаний клеветы и замалчивания, история его жизни, если рассказать ее целиком, одна из самых печальных историй на свете".

Однажды, вернувшись домой без сил, он процитировал жене: " Только тот много переживает, у кого жизнь содержательная, кто руководится идеалом, кто чутко связывает свою жизнь с великой общественной жизнью"...

Нет, не завистникам отвечал так Морозов, он свою веру укреплял этими словами, а может, жену и детей убедить пытался: ненавистники сгинут бесследно, ничего не создав, а его труд послужит на пользу человечеству.

Однако не будем забегать вперед. В 1901 году Морозов был счастлив – он " отвоевал кафедру" в столичном институте, в котором и сам когда-то учился. Вдвойне был счастлив тем, что его поддержал Докучаев, которого он боготворил и считал своим учителем, хотя и не учился у него. Отвоевал и вернулся в Каменную степь, где его заждались – уехал летом, уже зима в разгаре, а его все нет.

" И друг мы заметили черную точку в снежной белизне, – вспоминает дочь. – Потом послышался звон колокольчика... И вот он приехал наконец, наш папа".

Приехал за семьей. Каменную степь он покинул ранней весной 1902 года.

А в Петербурге в это время медленно и мучительно угасал Докучаев. Надо бы лечь в больницу, уже собрался, но для того, чтобы взяли в нее, нужны деньги, а их у него не было. В феврале 1901 года Антонина Ивановна Воробьева шлет Отоцкому записку с просьбой о помощи: " Дядя собирается завтра ехать в больницу на Удельную станцию, но для того, чтобы туда поступить, надо подать директору лечебницы заявление, подписанное двумя лицами, которые поручились бы за Василия Васильевича в том, что плата за него будет вноситься аккуратно".

Отоцкий пишет поручительство и платит за лечение.

Да, Докучаев мог поправить свое нищенское положение, продав бесценное сокровище, которым он владел – почвенную коллекцию и библиотеку. Однако к мысли этой, мелькнувшей, было, в письме Измаильскому, он больше никогда не возвращался.

Сегодня мы знаем, не всех выставках, как Всероссийских, так и Всемирных, докучаевская почвенная коллекция неизменно получала высшие награды. И всякий раз подвергалась " некоторому расхищению, в коем, как оказывалось позднее, принимали участие преимущественно учреждения (школы, музеи и т. п. )".

Я уже упоминал о Всемирной Колумбовой выставке вЧикаго, посвященной 400-летию открытия Америки. Она состоялась летом 1893 года. Россия отправила на нее почвенную коллекцию, собранную Докучаевым и его учениками.

Скажите, экая важность – почвенная коллекция, когда рядом демонстрировалась новейшая заводская продукция, выставлялись уникальные изделия русских мастеров. Не торопитесь произносить эти слова. Послушайте, что писал сам Докучаев после Всемирной выставки в Париже, последовавшей за Колумбовой: " Наши коллекции занимали выдающееся место среди экспонатов русского отдела и привлекали наибольшее внимание специалистов''.

" Кто бы думал, – выражали свое удивление и восхищение на страницах американских газет посетители Колумбовой выставки, – что в конце девятнадцатого века мог быть открыт новый континент в наших знаниях о природе! "

После этих выставок в Чикаго, а затем в Париже, с институтских кафедр Франции, Бельгии и Соединенных Штатов зазвучали русские слова " чернозем", " подзол", " солонцы". Слова, которые Докучаев взял у народа и ввел в науку. И сама новая наука о почве, вопреки прочно сложившейся традиции, получила не греко-римское имя, а русское – почвоведение, в основе которого вовеки будет лежать докучаевский " Русский чернозем".

Русскими почвенными исследованиями начинают интересоваться во всем мире, перепечатывают все наиболее существенные труды наших почвоведов. Вот свидетельство самого Докучаева: " В 1900-1901 гг. перепечатано 9 русских статей, не считая многочисленных рефератов". И тут же с гордостью и горечью: " К русским геологам и почвоведам постоянно обращаются их западные собратья с теми или иными вопросами, за теми или иными указаниями, проявляя чрезвычайный интерес к нашим работам".

Почему же с горечью? Сейчас скажу. Но сначала несколько фактов. Во время Парижской выставки, состоявшейся в 1900 году, Национальный музей, Институт агрономии и Сорбонна обратились к русским с просьбой дать им " хотя бы небольшую часть русской почвенной коллекции". Администрация русского отдела выставки согласилась отдать небольшую часть коллекции. Кому? Претенденты бросили жребий и по жребию она досталась Сорбонне. Мы знаем, в Париже и сегодня, хотя минуло почти столетие, хранится образец воронежского чернозема – из той коллекции.

На западе при кафедрах почвоведения начали создаваться почвенные музеи. За содействием опять же обращались к русским: просили выслать образцы почв, карты, издания.

" Таким образом, – писал с горечью Докучаев в сентябре 1901 года, – русские специалисты приглашались к участию в создании чужих музеев в то самое время, когда их собственные коллекции не имели даже приюта, ютясь по затаенным углам университета, заполняя сараи, сгнивая и распыляясь".

По " затаенным углам" были сгружены ценности, даже незначительная часть которых, экспонировавшаяся на выставках, превосходила " по богатству и систематичности" коллекции известных почвенных музеев Берлина, Будапешта, Вашингтона.

" Нигде нет ничего подобного", – так оценивалась иностранными учеными лишь та небольшая часть русской коллекции, которую они видели на выставках и которую удавалось (никто этого не знал) привести в выставочный порядок и упаковать, " благодаря главным образом П. В. Отоцкому".

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒