Н.И. Вавилов 2 страница

Наверное, упало, а может, и проросло. Однако разговоры о закрытии экспедиции велись все настойчивее.

В первых числах февраля 1899 гола (не знаю, почему) Конрад Эдуардович Собеневский сложил с себя обязанности заведующего участком и покинул Каменную степь. Покинул совсем не такой, какой принимал ее семь лет назад. По всей степи уже поднимались, набирали силу лесные полосы.

Создатель современного учения о лесе, известный русский лесовод, ботаник и географ Георгий Федорович Морозов, высоко оценивая роль экспедиции и Докучаева " как невольного основателя лесного опытного дела в России" писал: " Большое значение имел В. В. и для степного лесоразведения; частью им самим, частью при его участии предложены некоторые новые способы облесения степи, но, главное, коренным образом изменилась самая постановка дела степного лесоразведения, которое стало более сознательной и ясной".

Верно. Однако надо уточнить: в выработке этих новых способов, как и в постановке дела степного лесоразведения, деятельное участие принимал и Собеневский.

Пройдет много лет, и он снова вернется сюда, вКаменную степь, к своим уже повзрослевшим насаждениям, немало еще сделает – и снова уйдет в тень, в небытие. Странно, он так много делал, ему, как степному лесоводу, удавалось сделать то, что никогда и никому до него не удавалось, однако известность, слава так ни разу и не обласкали его, так никто и не упомянул его.

" ОДНОЗНАЧАЩАЯ С ЗАЩИТОЮ ГОСУДАРСТВА... "

Я был счастлив, когда вЦентральном Государственном историческом архиве, что на набережной Красного флота в Петербурге, впервые натолкнулся на документы, содержащие некоторые биографические данные Собеневского Конрада Эдуардовича. Человек этот отдал Каменной степи чуть ни всю свою жизнь, уезжал и снова возвращался. Без преувеличения можно сказать: он вбивал первые колышки, он руководил съемкой местности, обозначал на ней расположение будущих лесополос, прудов и водоемов, потом создавал их. Он один из немногих не покидал Каменную степь и зимой: вел наблюдения за толщиной снежного покрова, за снеговыми заграждениями и таянием снега. Лишь изредка отлучался вХреновое, чтобы доставить оттуда поступающие из Петербурга инструменты и оборудование.

Он уехал отсюда накануне закрытия экспедиции, в феврале 1899 года. Уехал не в город и не в лесные края. Отсюда его занесло в степное Оренбуржье, где тоже сажал лесные полосы, а потом несколько лет кочевал с семьей в пульмановском вагоне по всей Ташкентской железной дороге – руководил озеленением станций и посадкой защитных полос.

Вернулся он в Каменную степь через 28 лет – на этот раз как сотрудник Всесоюзного института растениеводства – его пригласил Николай Иванович Вавилов, аттестовавший Собеневского крупнейшим степным лесоводом. Вернулся, когда посаженные им лесополосы уже нуждались в рубках ухода. И снова проработал здесь более десяти лет, создал новые лесополосы, заложил и выпестовал уникальнейший в степи дендрарий-арборетум, который и сегодня поражает планировкой и набором древесных и кустарниковых пород всех континентов мира – выпестовал из тех семян и саженцев, которые привозил Николай Иванович Вавилов из своих экспедиций по миру.

И вот об этом человеке, соратнике двух великих ученых, нам почти ничего не известно. Известна лишь фамилия, да и то только работникам Каменной степи, но даже им не известна его биография, хотя живы еще те, кто знал Собеневского и пел сложенные о нем шутливо-грустные песенки.

Одну из них мне напела Прасковья Федоровна Львова, приехавшая в Каменную степь в 1924 году и так с той воры живущая тут.

" Шумит Конрад доспехами – веселый, боевой!

Прощается с дубочками плакучею слезой.

Склонился пред березонькой, на землю плащ упал,

Поильцам и кормильцам обет вернуться дал... "

Сочинил эту простенькую, но задушевную песенку в средине двадцатых голов кто-то из тех, кто не однажды видел, как готовился Собеневский к отъезду в Ленинград с отчетами. Увидел и понял его чувства, его душу, накрепко привязанную к любимому делу. И надо же, прошло с той поры без малого семь десятилетий, сколько событий всяких было, а песенка о добром человеке не забылась, воскресла в памяти на старости лет.

Вполне возможно, что сочинитель видел, как рано на зорьке Николай Иванович Вавилов стучал Собеневскому в окно, и они вдвоем уходили в степь, к дальним прудам и полосам: посмотреть, поспорить, посоветоваться. А вот о чем – никто не знает. Наверное, не только о деле.

Человек, который смело вступал в спор с корифеями отечественного лесоводства Высоцким и Морозовым (о том свидетельствуют документы), и в этих спорах оказывался правым; человек, который на рубеже 40-х и 50-х годов схватился в научном споре с Трофимом Лысенко (который только что на голову разгромил вавиловскую школу генетиков) и принародно показал тому кукиш, – ушел из жизни тихо, незаметно, не оставив нам не только биографии своей, но вроде бы и следа – все забыто, затеряно. Забыто даже лесоводами.

Вот почему я был счастлив, когда находил в архивах то один, то другой документ, проливающий свет на биографию этого незаурядного человека. Теперь мне достоверно известно, что в 1890 году Собеневский окончил Петербургский лесной институт и уехал работать под Уфу помощником лесничего. Оттуда, как человека " особо похвального поведения", его и затребовал Писарев в Экспедицию не должность младшего таксатора. Вполне возможно, что кто-то из учеников Докучаева знал Собеневского еще по институту и посоветовал пригласить его. Было ему в то время 25 лет от роду.

В Каменной степи мне говорили: где-то должна быть докторская диссертация Собеневского. Мои собеседники не знали в точности, как она называлась и когда была написана, но диссертация где-то должна быть, коли человек получил степень доктора сельскохозяйственных наук.

Помог мне в ее розыске декан лесохозяйственного факультета ленинградской Лесотехнической академии Борис Васильевич Бабиков. Правда, поначалу он огорчил меня, сказал, что такой диссертации обнаружить в библиотеке не удалось. Но на другой день обрадовал: " Приезжайте, нашли".

И вот передо мной научный труд одного из сподвижников Докучаева по " Особой экспедиции", написанный в 1940 год, но нигде не опубликованный и мало кем за эти годы прочитанный. Я еще не знал, о чем он, но был уверен, найду в нем много интересного и забытого.

Раскрываю переплетенную в твердую обложку диссертацию, читаю: " Полосное лесоразведение у нас и за границей". В Каменной степи ее предположительно называли " Историей степного лесоразведения", под этим названием я и искал ее. По сути – верно, история, да еще какая история! Та, которую мы забыли, утеряли, не знаем, и потому, осмелюсь сказать, многое не понимаем не только в истории лесоразведения, но и в истории отечественной литературы. Нет, не специальной литературы, а художественной, в чем и постараюсь убедить вас чуть позже.

Итак, читаю... По широкой степи, до горизонта ровной, там и сям разбросаны поселения. Но на всем этом неоглядном пространстве – ни кустика. Как же просторно человеку, но и как неуютно, когда разгуливался ветер, когда суховеи за считанные дни иссушали всякую растительность в степи и на огородах поселенцев.

Кто и когда надумал защитить свою усадьбу от обжигающего дыхания степи – никто не знает. Можно лишь одно предположить – когда испытал все невзгоды степного климата: засухи, суховеи, черные бури. Чтобы как-то защититься от этих напастий, человек обсадил усадьбу свою деревьями: хоть тень будет, хоть крыши не посрывает. Посадил и убедился: а в самом деле, потише стало, и печет не так.

Человек всегда искал способы, чтобы наилучшим образом приспособиться к тем условиям, в которых оказался. Искал и находил. Передавал свой опыт другим. Да ведь всегда были и упрямцы, которых не убеждал самый наглядный опыт, одно твердили: " Ай нужно? " Что всегда означало: " Зачем? " Жили, мол, без этого, проживем и дальше, сколько бог дозволит.

Упрямцы эти, чтобы не прослыть ленивыми и плохими хозяевами, – каковыми и были во всех поколениях и во все времена, – находили и веские доводы, чтобы не сажать деревья. Говорили: мол, тут, в степи, и бог не смог вырастить ни одного дерева, а уж человеку и совсем непосильно это сделать.

Потом, когда человек все же вырастил, стали сомневаться: а долго ли проживут те деревья? Деревья жили, под ними уже выросло не одно поколение детишек. Тогда надумали, что деревья " свет застят" и на них всякий червяк живет-размножается. Сколько их, подобных доводов было! Многие до двадцатого века дожили, в некоторые, по всему видно, и в двадцать первый век перешагнут. А что с ними, упрямцами, поделаешь? Упрямцы воинственны и на слово находчивы, они не один, так другой довод выставят.

Однако вернемся к истории, написанной Собеневским. Планомерные работы по созданию защитных насаждений начали военные поселенцы, которые по повелению Аракчеева (о чем каждый школьник знает) были отправлены на жительство в степи юга России, в Мелитопольский и Бердянский уезды. Отправлены не для защиты южных границ, которым в это время уже никто не угрожал, и не для муштры. В поселения эти набирались так называемые сектанты-меннониты, вера которых не разрешала брать в руки оружие. Однако должны же и они исполнить свой долг перед Отечеством. Вот и пришла мысль поручить им мирное дело – посадку леса в степи. Мысль эта пришла Аракчееву при посещении имения Данилевского, деда известного писателя. У него он увидел посадки и защитные полосы в полях, а увидев, убедился, что дело это нужное и очень важное для государства.

Работу поселенцев организовывало и контролировала лесное ведомство. Оно же установило и задание: каждый поселенец должен посадить две третьих десятины леса в год, или, если хотите, ответственность поделить на всех, то так – казарма из 120 человек долина посадить 80 десятин.

Когда началась эта первая планомерная работа – точно не известно, но судя по " Историческому обозрению 50-летней деятельности Министерства Государственных Имуществ", к 1841 году меннонитами уже было посажено 1425 десятин леса.

Небольшое количество леса (около 700 десятин) было разведено калмыками в Астраханской губернии. Тоже по заданию: счет тут был такой – десятина леса на 20 кибиток.

В 1841 году министр государственных имуществ граф Киселев, объезжая степную южную полосу России, самолично осмотрел меннонистские плантации. Они ему явно понравились, во всяком случае убедили его в том, что создавать леса в степи можно. Осмотр этот " повел к учреждению" в 1843 году Велико-Анадольской образцовой плантации вЕкатеринославской губернии " с устройством при ней школы для лесников, как с целью выработки наиболее целесообразных способов для лесоразведения в степях и выбора соответствующим им древесных и кустарниковых пород, так и для образования из крестьянских мальчиков знающих свое дело лесников, которые могли бы приходить к лесоразведению и древоводству тех крестьян, которыми населялись казенные земли на юге".

Выбор места и ведение дела было поручено подпоручику Корпуса Лесничих Виктору Егоровичу Граффу, два года назад окончившему Лесной и Межевой институт, где учился вместе с будущим писателем Н. В. Шелгуновым. Лесной департамент указал Граффу лишь на Александровский (впоследствии Мариупольский) уезд, как наиболее безлесный.

Добравшись до места весной 1843 года и осмотрев 30 казенных участков, Графф избрал самый возвышенный, и, как потом признали специалисты, " представляющий наиболее трудностей для облесения не только своим безволием и открытым возвышенным положением, но и своей тяжелою глинистою почвою".

Надо было страстно верить в цело, чтобы начать его именно здесь, в сухой степи, где не было ни кола, ни двора, ни зеленого участка, а до ближайшего крестьянского селения несколько верст.

Один из современников писал о Граффе: " С пылкою любовью юноши и с зрелым умом пожилого и опытного принялся за образцовое дело. Не говорю о затруднениях, с которыми он боролся, не имея ни опытных помощников, ни сведущих работников, он сам много лет трудился наравне с рабочими, указывая им путь к делу".

Здесь он женился, здесь в неустанных трудах провел 23 года своей жизни. Надо сказать, о нем не забывали. Уже на 5 год работы в степи к нему заехал тот же министр Киселев, осмотрел Велико-анадольскую лесную плантацию и приказом объявил " сему усердному и отличному офицеру" " совершенную благодарность" за отличный порядок. Здесь он был произведен в поручики, в штабс-капитаны, в капитаны, в подполковники и в полковники Корпуса Лесничих. Здесь он получил орден Святого Станислава сначала 3, потом 2 ступени, Станислава с Императорской короной. По ходатайству Вольного экономического общества был награжден орденом Святой Анны 2 степени за заслуги по лесоводству.

Преодолев все невзгоды, он создал 140 десятин леса, показав наглядно " возможность успешного облесения степей, даже при самых неблагоприятных внешних условиях".

Отсюда Графф уехал летом 1866 года – был назначен ординарным профессором Петровской академии. Но уехал " живым мертвецом, вконец расстроив здоровье свое, жены и единственного сына". Он давно нуждался в основательном лечении, но не лечился – не мог оторваться от дела и, по свидетельству современников, " по неимении средств, которых не умел выпрашивать".

В Москве он прожил лишь год с небольшим, почти постоянно болея. 25 ноября 1867 гола в возрасте 48 лет Виктор Егорович фон-Графф, запасный лесничий, создатель Велико-Анадольского леса, скончался. Похоронили его " близ Москвы на кладбище села Владыкино, в двух верстах от Петровской Академии".

Имя его, как основоположника степного лесоводства, с годами обрело известность во всем мире. Он учился разводить леса в степи у поселенцев-меннонитов, у него учиться будет все человечество.

" Этот лес надолго останется памятником той смелости, той уверенности и любви, с какой впервые взялись за облесение степи".

Словно бы продолжая эту мысль крупнейшего русского лесовода Турского, великий Менделеев добавил:

" И я думаю, что работа в этом направлении настолько важна для будущего России, что считаю ее однозначащей с защитою государства". Лишь одной цели, поставленной перед ним, Графф все же не добился – " распространения между крестьянами лесоразведения". Во всяком случае, как свидетельствовали современники, цель эта " была мало успешна", потому что выпускники лесной школы исчезали в массе, как вода в песке, а окружающее население " враждебно относилось к делу лесоразведения, отчасти оттого, что наряжали бесплатно рабочих из ближайших сел на работы, отчасти же от того, что они при успехе культур предвидели обязательную для себя посадку дерев".

Ну, а как умели на Руси вводить " обязательную посадку", об этом хорошо рассказал в одном из своих писем " Из деревни" Александр Николаевич Энгельгардт: " Надумали там в городе НАЧАЛЬНИКИ от нечего делать, что следует по деревням вдоль улиц березки сажать... Надумали, расписали сейчас наистрожайший приказ по волостям, волостные – сельским старостам приказ, те – десятским по деревням. Посадили мужики березки – недоумевают, зачем? Случилось в то лето архиерею проезжать – думали, что это для его проезду, чтобы, значит, ему веселее было. Разумеется, за лето все посаженные березки посохли... Приезжает весною чиновник... Где березки? – спрашивает. – Посохли. – Посохли! а вот я... и пошел, и пошел. Нашумел, накричал, приказал опять насадить, не то, говорит, за каждую березку по пяти рублей штрафу возьму. Испугались мужики, второй раз насадили – посохли опять. На третью весну опять требует, – сажай! Ну, и надумались мужики: чем вырывать березку с корнями, прямо срубают мелкий березняк, заостривают комель и втыкают к приезду агента в землю – зелень долго держится... Не полезет же чиновник смотреть, с корнями ли посажено, ну, а если найдется такой, что полезет, скажут: " отгнил корень", – где ему увидать, что березка просто отрублена".

" Все такие мероприятия, – подводит итог своим горестным раздумьям Энгельгардт, – никогда ни кчему не приводят, всегда ловко обходятся и только наносят вред народу, затесняют его и, по мнению мужиков, делаются только им в " усмешку".

Это уж точно, во все времена умели русские чиновники так поставить дело, что и из доброго выходило худое, умели и добрым делом так измучить всех, что добро оборачивалось злом, которое порождало сопротивление и даже бунты. Так было в России с насаждением картошки и со множеством других нововведений. Не понимая идеи, не разобравшись в сути цела, чиновники начинали действовать не во имя торжества идеи, а во имя собственных действий, чтобы власть показать.

Ну а что же литература? Как она восприняла и отразила идею степного и защитного лесоразведения, " однозначащего с защитою государства"?

Собеневский в своей диссертации говорит об этом так: " В литературу идея защитного лесоразведения проникла значительно позднее его фактического начала". Правда, указывает он, еще в 1837 голу " некто Ломиковский выпустил книжку " Разведение леса в сельце " Трудолюбе", в которой описал результаты своих многолетних работ по лесонасаждению, начатому с 1809 года"...

Есть такая книга. Ее автор – помещик Миргородского уезда Василий Яковлевич Ломиковский.

" Относительно же лесоводства, – читаем в ней, – труды сии увенчались такими успехами, которые превзошли и собственное ожидание мое, ибо получить пустыню, а через 25 лет пользоваться уже строевыми деревьями, пригодными на жилые помещения и на всякие хозяйственные потребности, есть, конечно, успех, столь же отрадный, сколько удовлетворительный".

Но это, конечно, не главное, не то нас сейчас интересует, не древесина. Вот!.. " В уезде нашем довольно известно, что при общих и крайних неурожаях, бывших в 1834, 1835 годах, я имел счастье получать такой изобильный урожай, какой бывает в самые добрые годы".

А теперь отложу на время и диссертацию, и эту бесценную книжицу, пришедшую издалека. Почитаем знакомое всем и каждому произведение, написанное лишь лет на 12 позже названной книги.

" – Вот, поглядите-ка, начинаются его земли, – сказал Платонов, – совсем другой вид.

И в самом деле, через все поле сеяный лес – ровные, как стрелки, дерева; за ними другой, повыше, тоже молодняк; за ними старый лесняк, и все один выше другого. Потом опять полоса поля, покрытая густым лесом, и снова таким же образом молодой лес, и опять старый. И три раза проехали, как сквозь ворота стен, сквозь леса.

– Это все у него выросло каких-нибудь лет в восемь, в десять, что у другого и в двадцать не вырастет.

– Как же это он сделал?

– Расспросите у него. Это земледелец такой, у него ничего нет даром. Мало что почву знает, как знает, какое средство для кого нужно, возле какого хлебе какие дерева... Лес у него, кроме того что для леса, нужен затем, чтобы в таком-то месте на столько-то влаги прибавить полям, на столько-то унавозить падающим листом, на столько-то дать тени. Когда вокруг засуха, у него нет засухи; когда вокруг неурожай, у него нет неурожая".

Это путешествующий по России герой видит при въезде в поместье. Сопоставьте: не совпадением, а пониманием поражают гоголевские строки.

А вот что он же видит при выезде:

" Целые пятнадцать верст тянулись по обеим сторонам леса и пахотные земли... в смешении с лугами. Ни одна травка не была здесь даром, все как в божьем мире, все казалось садом. Но умолкли невольно, когда началась земля Хлобуева: пошли скотом объеденные кустарники наместо лесов, тощая, едва подымавшаяся, заглушенная куколем рожь".

И еще одна сценка, но уже не из литературы, а из жизни, отстоящей от той почти на 150 лет, из нашей с вами жизни. Для точности укажу и время – осень 1983 года. Место – зауральское село Мальцево, дом знаменитого нашего ученого хлебопашца Терентия Семеновича Мальцева. Сидим с ним, разговариваем.

И тут я приметил на табуретке книгу, которая, как мне подумалось, попала сюда случайно, – должно быть, забыл кто-нибудь из учителей. Ну, в самом деле, зачем Мальцеву могло понадобиться " Методическое руководство к учебнику " Русская литература для 8-го класса"?

– Расскажу сейчас, вот только приготовлю чай, а то что-то голодно стало, – откликнулся Терентий Семенович на мой вопрос. Выставил на стол чайник, заглянул в него, сходил в сени за водой, вылил в чайник и вытер руки.

– Пусть греется, а я расскажу, зачем понадобилась мне эта книга... – Он взял ее с табуретки и положил на колено. – На днях приезжали на экскурсию школьники из соседнего района. Разговорились. Вот я и поделился с ними, что очень нравятся мне слова из хорошо им известного литературного произведения: " Да, хлебопашец у нас всех почтеннее. Дай бог, чтобы все были хлебопашцы! " Ребята в голос: " Кто писатель, какое произведение? "

" Гоголь Николай Васильевич, – говорю. – " Мертвые души". Небось, проходили?

" Проходили, – отвечают ребята, – Чичикова знаем, Ноздрева, Собакевича".

Вижу, учительница смутилась, однако за ребят все же заступилась: " Нет такого вопроса в программе, Терентий Семенович".

Может, и нет, только как же, думаю, учитель сельской школы пропускает такие прекрасные слова? Разве только потому, что помещик Костанжогло их произносит? Ну и что с того, что помещик? Это же позиция автора-патриота!..

Вернулся я домой, а успокоиться не могу – ответ учительницы из головы не идет. Взял в школьной библиотеке вот это " Методическое руководство", рекомендованное в помощь учителю Министерством просвещения РСФСР, и совсем расстроился. Действительно, основное внимание образам помещиков и чиновников губернского города, мимоходом – лирические отступления, но ни слова о тех размышлениях, на которые побудили автора все эти помещики и чиновники, образы которых рекомендуется изучать нынешним школьникам. А ведь размышления очень интересные...

Мальцев отложил " Методическое руководство " и достал из шкафа томик Гоголя, испещренный пометками:

– Почитай-ка вслух...

Читаю, что подчеркнуто:

" – Да, – сказал Костанжогло отрывисто, точно как бы он сердился на самого Чичикова, – надобно иметь любовь к труду. Без этого ничего нельзя сделать. Надобно полюбить хозяйство, да! И, поверьте, это вовсе не скучно. Выдумали, что в деревне тоска, – да я бы умер, повесился от тоски, если бы хотя один день провел в городе так, как проводят они в этих глупых своих клубах, трактирах да театрах. Дураки дурачье, ослиное поколенье! Хозяину нельзя, нет времени скучать. В жизни его и на полвершка нет пустоты – все полнота. Одно это разнообразье занятий, и притом каких занятий! – занятий, истинно возвышающих дух. Как бы то ни было, но ведь тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всего, что совершается в творении. Рассмотрите-ка круговой год работ: как еще прежде, чем наступит весна, все уж настороже и ждет ее; подготовка семян, переборка, перемерка по амбарам хлеба и пересушка; установленье новых тягол. Весь < год> обсматривается вперед и все рассчитывается вначале. А как взломает лед, да пройдут реки, да просохнет все и пойдет взрываться земля – по огородам и садам работает заступ, по полям соха и бороны: салка, севы и посевы. Понимаете ли, что это? Безделица! грядущий урожай сеют! Блаженство всей земли сеют! Пропитанье миллионов сеют! Наступило лето... А тут покосы, покосы... И вот закипела вдруг жатва; за рожью пошла рожь, а там пшеница, а там и ячмень, и овес. Все кипит; нельзя пропустить минуты; хоть двадцать глаз имей – всем им работа. А как отпразднуется все да пойдет свозиться на гумны, складываться в клади, да зимние запашки, да чинки к зиме амбаров, риг, скотных дворов, и в то же время все бабьи < работы>, да подведешь всему итог и увидишь, что сделано, да ведь это... А зима! Молотьба по всем гумнам, перевозка перемолотого хлеба из риг в амбары. Идешь и на мельницу, идешь и на фабрики, идешь взглянуть и на рабочий двор, идешь и к мужику, как он там на себя копышется. Да для меня, просто, если плотник хорошо владеет топором, я два часа готов прел ним простоять: так веселит меня работа. А если видишь еще, что все это с какой целью творится, как вокруг тебя все множится да множится, принося плод да доход, – да я и рассказать не могу, что тогда в тебе делается. И не потому, что растут деньги, – деньги деньгами, – но потому, что все это дело рук твоих; потому что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все. Да где вы найдете мне равное наслажденье? сказал Костанжогло, и лицо его поднялось кверху, морщины исчезнули. Как царь в день торжественного венчания своего, сиял он весь, и казалось, как бы лучи исходили из его лица. – Да в целом мире не отыщете вы подобного наслажденья! Здесь, именно здесь подражает богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя. И это называют скучным делом!.. "

Я читал и ловил себя на мысли, что тоже, как и те школьники экскурсанты, размышлений этих не помнил и читал их как бы впервые. Значит, надо будет перечитать.

Перечитал – и сложное чувство овладело мной.

Нет сомнения, что Гоголь, уроженец Миргородского уезда, приезжая к родным в Васильевку, конечно же, бывал и в поместье Ломиковского, человека в уезде безусловно знаменитого, написавшего о делах своих книжку, о чем, конечно, в семье Гоголей знали – Василий Яковлевич часто навещал Марию Ивановну и даже, кажется, испытывал к ней сердечное влечение. Так что, бывая, Гоголь проезжал, " как сквозь ворота стен, сквозь леса". Своими глазами видел, что вокруг засуха, а тут нет засухи, вокруг недород, а тут " изобильный урожай, какой бывает в самые добрые годы".

Выходит, Костанжогло в поэме – это Ломиковский в жизни? Не буквально, конечно, но создавая положительный образ деятельного Костанжогло, автор ничего не выдумывал.

Однако литературная критика не только не приняла этой " идеальной картины", но и обвинила автора в фальшивой идеализации жизни, в абстрактном понимании человека. Гоголь, мучительно искавший положительное начало в действительности, в которой барахтались Чичиковы, Ноздревы, Маниловы и им подобные, верил в человека, в его духовные силы. " Мелкого не хочется, – писал он, – великое не выдумывается…"

Мелкого и без того было уже много. Белинский и Чернышевский ждали от Гоголя, что во втором томе " Мертвых душ" он нагребет огромную кучу навоза на весь этот помещичий строй. А он, наоборот, взял да и разгреб ее, среди всех этих пакостников, дармоедов, пустых мечтателей, дуроломов изобразил человека деятельного, хозяина рачительного, который делает полезнейшее дело " тихо, без шуму, не сочиняя проектов и трактатов о доставлении благополучия всему человечеству".

Понять гнев Белинского и Чернышевского можно, всю свою энергию ума и души отдававших борьбе с ненавистным помещичьим строем. Но и художник Гоголь видел и понимал, что классу этому, к которому и сам принадлежал, еще жить и жить, еще править и править. И конечно же ему, патриоту, хотелось, чтобы правили лучше, разумнее, не растрачивая зря силы природные, силы народные. Понимал и видел, что кроме Ноздревых, Маниловых, Кошкаревых есть и Ломиковские. Так почему бы, если классу этому еще существовать и существовать, не создать образ не разрушающего, а созидающего хозяина. Нельзя же только поедать накопленное и ничего не делать. К тому же классы сменяются, а народ вечен и всегда будет нуждаться в добром примере (Вон когда, почти через полтора века взял ученый хлебопашец книгу и задумался, других заставил задуматься).

Но в это же самое время литературные критики продолжали утверждать: " Образ Костанжогло явился крупной неудачей Гоголя. Попытка облечь в художественную Форму реакционную идею не могла закончиться ничем иным, кроме поражения". Где уж тут – вводить в школьную программу. Это только Мальцев считает, что в образе Костанжогло выражены мысли писателя-патриота, а критики совершенно противоположного мнения – в нем выражены " реакционные иллюзии Гоголя". Реальное отображение действительности для них – лишь в низком и пошлом.

Не потому ли мы только краем уха слышали, что Россия – пионер степного лесоразведения. Не поэтому ли так плохо знаем историю отечественного полезащитного лесоразведения, в которой множество славных страниц, – и не написанных еще, и написанных, но забытых. Даже Докучаеву, отправлявшемуся с Особой экспедицией в южную степь, многие эти страницы были неизвестны, и свою деятельность по возрождению степи сподвижники его начинали почти с нуля. Им, как и авторам " Деревенского зерцала или общенародной книги", изданном в 1799 году Вольным Экономическим обществом, казалось, что " в степных местах поднесь не разведено еще лесов – причиной того не то, чтобы степная земля не способна была к произращению лесов. Местами видим мы дубравы, видим кустарники на сухих и болотистых местах, но их наперехват стараются истребить, а не сберечь. Итак, недостатку в лесе причиною нерачение".

Да уж нерачения во все времена хватало, и старание истребить проявляли немалое, особенно старались во второй половине века те же самые Собакевичи, Ноздревы, Маниловы. Но рядом с ними были и вполне реальные Ломиковские, Энгельгардты, Шатиловы, которые и после отмены крепостного права хозяйствовали разумно и не только не пустились в распродажу своих лесов, но сажали, новые, создавали полезащитные полосы.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒