От переводчика

Последний роман Джеймса Джойса «Finnegans Wake» (в традиционном переводе «Поминки по Финнегану») — книга, которая с даты своей публикации (1939 г. ) успела собрать массу противоречивых оценок. Однако пока автора обвиняли, что он сам не понимал, о чём пишет, более ответственные исследователи собирали материалы и изучали черновики Джойса. Примечательно, что FW иногда называют книгой, для которой был создан Интернет. Если раньше для критического чтения требовалась труднодоступная специальная литература, то сейчас на сайте fweet. org доступно более 84'000 примечаний к роману — в формировании этой базы принимал участие и русский переводчик.

В 2016 г. на русский язык впервые переведена целая глава из романа. «На помине Финнеганов» — это не просто перевод книги в контексте её современного понимания, снабжённый подробными примечаниями; отдельной задачей было сохранить её техническую основу. Переводчиком создана система из 700 мотивов, сохранённая при переводе. Такой подход наиболее детально передаёт тот «ирландский» взгляд Джойса на языки, который лишает даже имена собственные их лингвистической неприкосновенности.

Однако такая симфония слов едва ли заслужила бы тот интерес у широкого круга читателей, которым она справедливо пользуется. Книга интересна в первую очередь не своими скрытыми техниками, а их результатом. А результат — это новый вид поэзии, где каждое слово может нести в себе несколько значений, опираясь на внутренние рифмы и ассоциации. Книга впервые превращает чтение из пассивного процесса в творческий.

«На помине Финнеганов» — первый перевод «Finnegans Wake» с комментариями в таком объёме и с подобной детальностью.

«Ирландским взглядом» я назвал следствие того процесса влияния английского языка на ирландский, который переименовал, например, «Парк чистой воды» (Pairc an Fhionn-Uisce) в Феникс-парк (Phoenix Park) – в данном случае ирландское «фин-уске» прочитано как английское «феникс», как бы выворачивая слово на его английскую изнанку. Сходные примеры можно найти и в русском: река Варза (Warze), как её называли немцы, у русских называлась Вражинка, а в настоящее время, протекая по территории Калининградской области, она носит нейтральное имя Баржа. Джойс вырос среди подобных неизбежных языковых игр – в стране, чья родная история и культура передавались через «фильтр» иного языка. Применение этого «врождённого» инструмента на те несколько языков, которые Джойс знал, открыло неиссякаемый источник новых невероятных поэтических образов, которыми он начинает озадачивать своих друзей (и отпугивать своего главного спонсора), например, в одном из писем он пишет, что у резинки цвет как животик монашки – что просто является выворачиванием французского «nulle si belle» на английское «nun's belly». Дальше Джойс только расширяет источники вдохновения, ища «английский смысл» в словах из географических справочников, из иностранных словарей, из сборников песен и т. д. ПФ использует всевозможные комбинации частей слов, а также ритм, рифмы, созвучия, превращая любое устойчивое выражение в форму для комбинирования ранее не связываемых идей.

Джойс говорил, что идея сочинения напоминала гору, под которую он подкапывался с разных сторон – на практике он снова и снова использовал наиболее удобные для языковой игры слова, фразы, имена и топонимы, создав сложную и в то же время гибкую структуру, которая охватывает и связывает различные культуры разных эпох. Однако среди множества тем ПФ одна постоянно выделяется – это Ирландия, её мифы и культура, её древняя и современная история, её география, её герои и политики, её стихи и песни.

Сложности русского перевода заключаются отнюдь не в многоязычности оригинала – роман написан полностью на латинице, подавляющее большинство игр слов составлены на европейских языках, а прочие иностранные «вкрапления» обычно появляются локально – всё это несложно перевести, даже используя один русский – тем более «джойсовский русский», т. е. язык, употребляющий неологизмы, построенные по моделям, которые предлагает оригинал.

Однако невозможно даже пытаться переводить роман, не имея аналогичную по сложности и гибкости систему мотивов, элементов, из комбинаций которых строится почти каждая фраза – систему мотивов, которая почти на две трети состоит из имён собственных. Уже третья строчка оригинала предлагает перевести «Howth Castle and Environs», что ссылается на дублинский полуостров Хоут и аббревиатуру имени ирландского политика Хью Куллина Ирди Чайлдерса.

Принципы перевода я подробно описал в предисловии «О переводе», которое свободно доступно он-лайн[1], где многочисленные примеры имеют ссылки на текст перевода и таблицы мотивов, что неудобно передавать в печатной версии. Описаны принципы перевода мотивов, имён собственных, песен и стихов, иностранных слов и сленга. Система мотивов состоит из более чем 900 таблиц, с описаниями большинства мотивов, таким образом представляя собой небольшую энциклопедию по роману.

Что касается сюжета первой книги ПФ, первых 8 глав, перед читателем стоит сложная задача. С некоторыми из этих глав проще: 8-я глава посвящена Анне Ливви, 7-я – Шему Писцу, 6-я – викторине, отдельно описывающей главных персонажей ПФ, 5-я глава полностью посвящена анализу некоего Письма – улики, которая должна распутать события глав 2-4. Но что происходит в этих главах? С одной стороны, можно рассматривать эти главы как роман в романе, с другой стороны, 3-я книга добавит важные подробности, без которых этот фрагмент понять нельзя; всё, что мы имеем, это несколько схожих, но в то же время отличающихся, описаний встречи неких двух людей: полночь, оба человека достают оружие, бьют часы, происходит выстрел. После чего приводится огромное количество сумбурных свидетельских показаний, обвиняющих Вертоухова в подглядывании за девушками то в виде притчи про «могущу», то в виде баллады и т. д. Однако есть улика с места происшествия, анализ почерка позволяет определить автора письма – это Шем. Что же из этого следует? На этот вопрос ответит вторая книга, которая возвратит читателя в то время, когда Письмо было написано, в зелёное детство главных героев.

Какое отношение ко всему описанному имеют Финнеганы? Что происходит в первой главе? Как известно, Финнеган – персонаж песни, который «воскрес», т. е. пробудился, на собственных поминках. Поэтому прозвище «Финнеган» хорошо подходит для неопознанного тела, непришедшего в сознание – тела, которое является бессловесным героем первой главы, вокруг которого рассказываются различные истории, что со стороны представляется «поминками». Очень не скоро читатель узнает о том, что это за человек, и о причинах, которые довели его до его особого болезненного состояния – в 3-й книге романа это лицо, не приходя в сознание, произнесёт монолог по ролям, занимающий 80 страниц текста. Только прочитав весь роман, восстанавливая бесконечные языковые руины, читатель сможет познакомиться с путями, избранными двумя братьями, узнать о конфликте Иззи, разрывающейся между любовью и браком, и понять мотивы её решений, которые привели её – к её финальному монологу в конце 4-й книги, а Финнегана – к его поминкам.

Переводчик благодарит людей, поддерживавших перевод: Krzysztof Bartnicki, Patrick O'Neill, Robbert-Jan Henkes, Вячеслав Суворов, Янис Чилов, Ярослав Гороховик (проверил белорусский).

{Часть 1. Поминки}

{Возвращение}

рекутопия, после здания Евы и Адама, уйдя от берега, найти чтоб устья изгиб, принесёт нас по разомкнутому прочному круговику назад к границам и Замку-на-Взгорье.

{Ничто ещё не произошло вновь}

Рыцарь печального образа жизни д'амурных виолистов морским волоком из-за своей недальноводности ища не вновеприбыл вспятившись с Северной Арморуки на эту сторону многогоднего перешейка Малой Европы, чтобы своеводничать свою переизолированную войну; ни отвесные скулы лесопроходчиков у реки Окуни ещё не заносились перед горлопанами Лаврентского Графства, регулярно дублирующими народоопись; ни всплывающий в пламени голос ещё не воздуходул «меня ж, меня ж» ради вводивводного «ты петрокаменеси»; не успел ещё, но лишь после вероловли, и гадзлёныш впрах раззадачить глухооконного исаака; не успел ещё, хотя за радость считаются воронессы, и двуцарь гнездосвиватель кровообидеть соузнаваемых эстёр. Нюни крапинки из отцова заветного солода Жем или Шом не сварили при подковчатом свете, а рудоберег имперадужки ещё только мерещился кругоподробно на лицевод.

{Падение Финнегана}

Твоё падение (разразразевесокрушименятешубуккоторрпаррджаньяфаитиритиниявависюгэтойоншангоаокамамарагангръммълонья! ), о подзаработный старосудак, переподают на сон грядущий, а потом при побуждении по всем кристианским министрельствам. Гробанувшийся утильзабор в такой короткий срок неотчуждаемо прихвостил низвсмятковержение Финнегана, этого гибернски солидного человека, что его самодружная гораголовушка нельзямедлительно отсылает любознайку на немыслимый запад исследствовать, где он отдал свои горегорюшконцы, коих позамирнопризаставное место находится на круче откоса в парке, где оранжеребята легли косточками на зелень, когда деволовдруг полюбил левушку.

{Поле битвы}

Как тут сталкиваются воли против былей, устрицеподобные противней всетигадообразных! Бреккек-кеккек-кеккек-кеккек! Коакс-коакс-коакс! Уалу, уалу, уалу! Иваявоа! Вот где протазанские баделеры ищут случай обмастерить микродушного Малакуса, а Вердоны катапустируют ночебаллистику от взгорноголовых белоребят. Вратные силонаскоки штормовых лиственниц. Земля саднит под ногами, чтоб мне провалиться! Смятолаврентий, поратуй за нас! Вдарят в бой, и вторит вой. Звон колколкольцев: всеобительно. Как непредумышлены объятия, как небозапасны минутомётные умишки! Какие призовмонетжизнелюбы греховодимы и какими оттягототпускающими! Как натурально сочувствуются власозаросли, и как сильнокосен голос фальшивого иакания! Какие мимозенкрейцеры состязают и с какими неразлильными немилиями! Вот вот скользь сгорно шнырнулся сродни пылемраку сам отец прелюбодеятелей, зато (о мои сияющие звёзды и тело! ) сколь вздорно распротёрла высочайшие небеса вся эта подсветка галантных товаров! Знать, кто-то в мечтах? Извольда? Ткач лил и досточно? Но припрадубы ажно почили по лаврам, ива притихла, а сень лиственно пала. Пусть где-то у вас малость падёт, где-то вам должно восстать: и столь же нескоро и этот зломинутный фарш придёт к своему домоседскому мирскому фенишу.

{Башня Финнегана}

Верхомастер Финнеган, порывистый рукомесленник, из каменщиков вольных, шёл неизбороздимо выставочной дорогой, живя в своей прилучинной закулуарне полемистики, до того как иеишонские суждейские отчислили нам номера или Глевиций зафиксировал второзаконие (одним светлым дрожжкислым днём он чресстернисто застискнул свою башню в бадью, чтобы нелишку помытьслить переднечертанное, зато прежде чем он со сфисфтом её выскирднул, магией моисейства сама эта вода расскорлупилась, и все обытованные геннеезцы нашли себе исход, что даёт представление и о том, какая там должна была быть порткискинувшая отдушка! ), и в песнославные времена этот брат господёнщины, замазок и высоток на наделе семьи пьяниц громоздил задань на задань по берегу для вселившихся на свой Истроизряк. Он и умилиддельная лапожёнушка Аннис боготворили милолетнего пузыря. Подручившись белякополовою он обмеротворил свою напорницу. Хотя не хотя, а хромоустойчиво, митровенок на темень, с благоданным мастерком в схватке и с кремасленным полукомбонизоном, который он по обытноверию вхолелеял, как Гарун Загрудкомучитель Всмятковский, он калигулировал разными вертикающими и дозиротающими сонможителями, пока взирал-вперялся при свете спиртовой горилки, где источник жаждырождения, как поднимается его круглоголовый столб другой эпохи, словно восставший фривольный каменощит (охвотмощь! ), этакая новая недвиговка небоскройной взгородьбы совершенно эйфорийного башнеобраза, что в эригенале предстала из некой ничтожности и переоблачила горнерайские места пребывания иерархитектоничнотличнозаносчивостей, с неопалимой копной на вершице воспилонской столбофенечки, где то схлопец розг-гульно грозится вверх, то стокарь раз-введренно грудится вниз.

{Его герб}

Из первых был он, кто обнажил оружие и имя: Веселий Бухлаев Разысполинский. Его герольдевический щит, с гербоносчицами по зелёному полу, в серебре с голубоватостями; горную буку, рогатую, несносную, сопровождает орнаментированная прикладина с лучниками на взводе и гривастым на закате. Бухло Хуч заначив, хлебохапец холит харчи. Хохохохо, Мистер Финн станет Мистер Финнегас! На зареве понадейника – вот ваше настоящее винцо! Под вечернь воспосланья – ах, не надо укситься! Хахахаха, Мистер Фанн скажет как бы никак!

{Смерть от падения}

Как же понять споличность, что вызвала в тот турогичный четвергрозный день всю эту историю самоуправного греха? Нашу востроухую куб-хибарку досель твердыбят яровскаты, что он отчебачил, но затем мы также слышим в движении вечности ту ущельную куражистость некалифицированных мусольвражеских швыредзинов, которые очернославят и самый белокамень, что был сгоросгоряшваркнут с небес. Так не оставь нас, когда мы ищем крепкосовестность, о Поддерживающий, и в бдении, и когда мы поднимаемся зубочесать, и перед тем как нам свалиться подверх наших кожаных одров, и ночью, и в час ухода всех звёзд! Ведь ловитва порогов будения лучше, чем смыкалка праведных выхобитов. От васвасхода да закапада люлька провоста кочует между чертогами на кручах и бегипятскими пучинами. Кормомухий паёк-сорвьюнок решит. Тогда мы и узнаем, где быть пятничковой налитве. У неё есть дар честновидения, и она иногдаль касваится сложенных вопронсаров, эта сонногордая. Чу! Чу! Липа это был промазанный кирпич, как говорят одни, либо это било из-за обкрушения его производственных обещаний, как другие смотрели на это. (Вне стоявшего времени существует тысяча и одна наизустная история, и всё об одном и том же. ) И затем, как в старрину праадам вкуснул щавелистый червлёный налив плачущей иввы (а тут ещё полная валгалерея ужасов с реликтовыми рейсами, оскаленными фургробами, камнепроезжими плацтрамвайчиками, прочьсдорожниками и улиточным движением автомоходов с коневаляшками, а ещё проточные пошлины, рупортажи, цирки и сородные набрания, и базиликирхи, и аэропагоды, и замушники, и парусные хлюпы, и осторожные полицаи, и нибенимеклентурская паскудная доходяжка, и казанарки в мерлинбору, и старосидейские чертоги большого шагания, и мрачноскученные отрабочие беженцы в пинаевых горкожанках, и облакошествия, кадящиеся вдоль семьясадпервой улицы, и деррские шнобели, шмыгающие за углы, где не раскраивают рта, и пыльно тешится вокзал метроприятий, и приримские безднаискусные ангаросъёмщики, всегоуборщики, хвостантресольщики, стройки, пристройки, иноконечные расстойбища, потом вышекрышные восстенания, где своды нам, а воды вам, затон под мостом свету нету), так одним раненым нутром встал охмелённый Филл. Его взголова была как свинцом налитая, его ведёрко ходило ходуном. (Там должен был взмыть некий потенциальный забор. ) Замер! Он оступенился в конце. Обмер! Он скоптился. Вымер! Мастабница, мастробница, с кем-то там он поживился, прелюдировав на лютне. Чтоб весь мир увидел будто.

{Поминки Финнегана}

Ишиты? А как ши! Макулушка, Макулушка, ах нну как и чего доброго для вы таки погибнулись в тот судный утраур сушнярга? Плакал каждый придыхая на рожтефтельских поминках Финлевана, все хульноханы нациярамы, отделавшиеся лёгкой испугорамой с дюжиннодольним сочетательным избытком завываниерамы. Там были и огнеглотатели, и водоносы, и землемеры, и поднебесноплаватели, и медные трубочисты. И все они столпили с вопличайшей жизненадобностью. Педагог, демагог, а между ними – барменгрог. За продлениераму восхвалениерамы и до самой Гуннеханьской завершениерамы! Одни изобразили криковяк, другие изобличили балкорову. Забрюкивая его вверх и напуская его вниз. Он тихо приехал, зато дольше пребудет, наш Преам Олим! Там было: «Он известный мастер на все трюки». Подравняйте его подушечный камень и зовите граппалакателей! Будто как в этой маре спомянут вящей всебедлам! С ихними «две брови вниз» и «при Дите правоверные». Они распёстростёрли его вдоволь кровати. Обокалившись сладким финищем у ног его тут же. Приголовив мобильную качку его пития. Втихаря трезвоня труляля, траляля, триляля, тополя!

{Пир на поминках}

Кляннусь, аль нет лога кроме оврага, илль, как ни крутись молчком, это тафтафлогически одно и то же. В смысле, он Горд, его восстать не влечёт, как лежащего камнем, как великовёрстную вавилялю, так давайте взглянем мальком на его Герб, в смысле, сотрите плитформу на станице оченьдесят очень. . Его Горб! От Залалистка до Пристанства, от ярких сёл до взгорок баронов, от Понадбрегом до Незаглавами, от долгих плато до Орланского Глаза он гнездится по всей земле. И на всём пути (втруби! ) от фьорда до фьельда его бухтозвонкие гобубои будут оплакивать его наскально (возгореваньице! ), пилпылплыл да всплылс, и всю лиффиобильную ночь напролив, всю овражную преиспещрённую ночь, ночь колпакольчиков, волны её валторн будут хитрыми трохеями (губная гармония! ) поминать его. Со своими милочками бабочками и своими петро-джеко-мартинцами в домах и корчмах. Складывая бренные песни, сказывая козни видного вялого вяхиря. Распевание перед объеданием. Если мы живём (большие ясли), то лишь благими дарами упования. Так чередуйте пробу и передавайте улов ради хруста. Помин. Выть по сему. Детинпрапапка падает ниц, зато одна крайне странная подаёт куш. То ж этот загибант престолешницы? Фифифин номер Фарс. То ж этот с выпеченной головой? Ломоть славопряничного кеннедского хлеба. А то ж этот венок как раз у его крайчика? Рюмочка пенноклассного Дану У'Дуннелского исконно дулпенского дива. Затем, чу, когда вы будете осушать его шпротоввольствие и погрузите зубы в самую соль белонежного чудовища, узрите, се гиппогемот, ведь больше его нетуту. Финишкни! Всего лишь водография ветхого сотрясенья. Почти рубиновый Заломоносарь, античный рот самых веков Простушеского согласия, он пропал как сельди в ночке – по нему смертоубивались, а потом умяли. И вот это блюдо уже труп как труп для имярека – не то прорубка, не то промазка, не то кожеотставной барабаянчик.

{Анна выходит на прогулку}

Перед нами до сих пор как живая вырисовывается эта задремучая рыбогромная фигура, даже в наше ночное время, у осочного щебеньщучьего потока, что Борогром любил, а Бурогрум присновидел. Вот заснул городничий. А подле лоретка. И что из того, что она, мол, как с игол, в потноробе или воскрасном омрачении? То полная кубышка, то сберегает рубль в купилку. Миннутку. Несомненно, мы все любим мало Ханну Руинную, то есть, мы хотим сказать, любим малую Анну Ранимую, когда ей подгрибно хочется хоть пруд вбродить, хоть засланокозочкой гарцевать заспаноказачка. Зов! Гласогром крепко сопит да храпоёт. От Холмогоречавки до самых Валов Иззолки. Его черепная сторожка, твердилка его рассудка, глядит за дальние предали. Что вам за долгорами? Его глиняные ноги, угазоненные ярь-лужайкой, торчат абсолидно там, где он последний раз сделал их, – у кургана, где взмыл магазина забор, где открыт маргаритке обзор, да на званый сей строй. А в это время против этого белого альянса по ту сторону Холма Шастьдесант (кочка засопших! ), ободгнув дом (в-тыл-им-бомб, тар-тара-бомб! ), в засадке уже притаились подстережлиффные шпионы (жёностражда, наклонниз! ). Когда ж сойдут туманны облака, о дщерь-с, взгляд свысока собственно величествен, ведь тут и наша горочная масса, ныне национальный музей Валлинстен, а также, в некотором зеленоватом отдалении на ватерлоне прекрасной природы, какими симпатяжкими рассмешлёнышами выставляют себя напроказ две белесоватые древушки, сходясь под маленькими лесоточками! Приступающие допускаются в мармузей бесплатно. Вволийцы и Сивые Падкинсы, одна шиллинга! Разувеченные инвалиды старой гвардии найдут кисакиску кисколяску, предназначенную для тех, кто без задних ног. За её включиком справляйтесь к проводительнице, госпоже Катрине. Прям.

{Залмузей Волимгдана}

Вот ход к залмузею. Не отшибите головной при вхолле. Теперь выи в Залмузее Волимгдана. Вот пруссценный наганн. Вот ффренчуз. Пли. Вот пруссценное знамя, с чайшкой и наблюдцем. Вот пулля, которая била пруссценное знамя. Вот ффренчуз, который стрелял Булля, который билл пруссценное знамя. Салютуйте Крестнаганну! Где же ваши ножи и вилы? Прил. (Воловья нега! Хор! ) Вот триетёртая шляпа Бонафорта. Прим. Бонафортская шляпа. Вот Волимгдан, а под ним его неизменный сугробнобелый скакун, Копимгак. Вот те большой Самартур Волимгдан, премного бомондистый в своих цельнозолотых шпорах, в своих брюках браней, в своих железоотворотных древобашмаках, в своих хартийновеликоватых подвязках, в своём почётночленском костюме, в своих галошах голиафана и в своей полупоношенной боеформе. Вот его большой дебелый скакун. Зрим. Вот три бойнских бонафорта, которых сгрушили и живо схоронили в траншею. Вот гайдукучинский англис, вот грейвшейский шотрандец, а вон недалёкий аведавид. Вот бонафорт, который лихой, марштрует бонафорта, который простой. Гилиполный битвоспор. Вот маловидный бонафорт иной, который был нейкак ни плохой, ни блохой. Седаннаура! Жадный ФитцТиль. Стлевший МакДамб. И Лихолеший Сокольник. Арминские посконные говордейцы. Вот Делийские альпы. Вот Бросова Гора, вот Косова Гора, вот Светлогора Сан-Хуан. Вот крымолиновые альпы, что наденутся залпом укрыть трёх бонафортов. Вот балеринки со своими широкополями притворно читают в своём остратегическом рукодамаводстве, идя на мокрое поддёвочное дело против Волимгдана. Балетжинка беляк подружья, и балетжинка оворонила головушку, и Волимгдана вогнало в тиски. Вот большой Волимгданов мормориальный телескап «Сглаз-алмаз» непротив флангов балеринок. Зашкалиберная площадная мощь. Пром. Вот Бляха-муха выуживает свою филиппу из своей самой порешающей бутыли Тильзена. Вот батальная наклёпка: «Халтура гриммасс сильного кования. О-го-го». Вот балеринское находчивое донесение, чтобы пооросить Волимгдана. Донесение тонкими красными линиями по-пластронски на Бляхе-мухе. Ода, ода, ода! «Достоарторрный. Победокурс! Там почивает ваша разочаровашка. С прилежанием долгих дней. Напол». Это была тиктактика балеринок, что маниломаяла Волимгдана. О да, о да, о да! Балеринки больнорьяны зафаворитить всех бонафортов. И бонафорты прут, грезя бойкоттом самому Волимгдану. И Волимгдана вогнало в тиски. Вот Бляха мухой, капор на кивер, обрушивает своё потаённое слово, с пулей в слуховом отверстии, на Волимгдана. Вот Волимгданово герольдское назадонесение. Нанесение развёрнуто на тыловых волостях Бляхи-мухи. Саламандраж! О ад, о ад, о ад! «Красные балеринки. Фига с пол! Ан глядь, мылит взоры. Искореню вошь, Волимгдан». Это была первая штука Волимгдана, тик в тик. А то, а то, а то! Вот Бляха-муха в своих двенадцатимильных разинях-болотниках, чавк-чирик, попутно двинул утаптывать лагерь для балеринок. Выпивоха выпьет махом, но он тем скорее купит барогиннесс, чем стащит старый стаут. Вот руссценные снаряды. Вот ттранщель. Вот тропы белее мела. Вот Пушечная Месса с архирайскими кусочками. После стодневного отпущения. Вот представившийся. Тарранто задова! Вот балеринки в белобляшных ботах. Вот бонафорты в клубничуланчиках. Вот Волимгдан при помощи корковой раскрошки добивается огня. Грозлагерьгром! (Воловьи охи! Игогонь! ) Вот верблюдогвардейцы, вот чёрные воды, вот акции окопных пулек, вот фирмобили, вот бульварные бояки. Божеярманьяк! Артизу вольдурно! Вот крик Волимгдана: «Брани! Брани! Гам брани! » Вот крик балеринок: «Штормозная погоня! Бозебог, подкорнай финнагнцев! » Вот балеринки стрекоча утикают в бункерки как шустерлисы. Ведь полевоин как полувоин: он то ли воин, то ли волен. И их сердца правда там. При. Вот словославный сребронос Бляхи-мухи, чтобы получать прорешки саван-друг. Зароденьгу! Вот письмарка марфа-и-марительных пулевринок, но след-то их простыл. Вот Волимгдан переманерничал со своим неизменным мрамориальным телескапом «Киньстройфизм» в его королевском развороте перед дезертикающими балеринками. Жаль артисток делопорчи! Боголикий сераль! Вот маловиднейший из бонафортов, Бонбоньер, который копшпионил за Волимгданом с его большого белого скакуна, Копенгауэра. Стенокаменный Волимгдан это старый беспробуйный супружник. Бонафорты это сапожницки праздные бокалолавры. Вот светосильная геенна вгромкомолку смеётся над Волимгданом. Вот чернодумный ротовредитель выбивает весёлую вспышку от светосильного. Вот трелестный светлочёрный Шемизет Рубашон между чернодумным носчиком и светосильным. Приб. Вот выскочудный старый Волимгдан выкорячивает половину троедырой бонафортской шляпы из подспудья лужеубранства. Вот светлочёрный воскочудит и напраспинается ради ссудовзрывчатки. Вот Волимгдан насобачивает половину бонафортской шляпы под нахвостник его большого белого скакуньего тыльного фаса. Прём. Это была последняя штука Волимгдана. Ату, ату, ату! Вот неизменный сугробнобелый скакун Волимгдана, Счастливинаген, колеблющий своим телескрупом с половинчатой бонафортской шляпой, чтобы изолгать светлочёрного сипайона. Тук, тук, тук! (Воловья трёпка! Нечистно! ) Вот сипайон, истый долбанутха, вмигнастражный насосчик, кричит Волимгдану: «Эво, рытвандал! Оп, караповал! » Вот Волимгдан, хлевородный гентльмен, трутится над обесспиченным холодком для трелестного кордегардца Шемизета Рубашона. «Видновысноса! » Вот гееннодумный сипайон сносит всю верхнюю хвостовую заднюю половинчатую бонафортскую шляпу с его большого дебелого скакуна. Приз. (Воловий глас! Попали! ) Гопенгаген завершил век. Вот как залмузей. Не ушибите обувкой при выхолле.

{Часть 2. Бранная пташка}

{Птица собирает корысти}

Фуф!

После всех тамошних раздевательств – как умеротворящи затем здешние аэрокружения! Известно, наигде она живёт, но не комкав не рассказывайте анное ради всего светского в джиге фанфарона! Есть одна светулучающая взгорница с воздухоокнами на каждый день месяца, плюс ещё одно. Ниже, ниже, кто повыше. Пуд номера сбацать дев явь. И какая облакоразумная погода, кстати говоря! Подольный ветер круговальсирует по пилтдолинам, и на каждой поджарой гранитокруче (вы отметили пятьдесят, а я заметил ещё видно четыре) браннопташка не спи, а усобирай. Бранноптичка ражвеличка, страхвеличка, криквеличка, швыревеличка, мятьвеличка, шастьвеличка, съестьвеличка, проситвеличка, сделатьвеличка, сеятьвеличка, откинутьсявеличка, невнятновеличка. Изношенное влоскогорье высокопевичных полей. Под своими семью яростьщитами лежит некто Шумпиратор. Его башашка подлее него. Его защит нателен. Наша парочка голубков упорхнула к нордрифам. Тройка ворон махнула в знойный путь с краканьем о разбиве полководья через чвартки того неба, откуда воздушные подводы рекут: «Плаксиво жить не запретишь! » Она никогда ж не водходит, если Фтон проливает снег, или если Фтон вспыхивает со своими наядицами, или если Фтон вздувает судный галс, как фтонический шторман. Небесята, никад не! Nikoli v ž ycci! Ей будет тогда ведь тьма испужно. От курьих рожек и Глазатых Суйских и всех смирных беспокойников. Ам-нам-нямс! Она токмо желает, шоб было, шо было. Тут, итак, мы подходим к тому, что, кажется, она идёт, мирголубка, играйская птица, почёмная фондоматушка, как земленашенский левтератор, полна пикпигалицами и гавглавками сума-сумоход на её хрепохребте, а вороховница водовертит своим присморённым пактом веселотугодужек, чмокает тут, чпокает там, кискискиса кискоскрытства. Затем вон ночию перекрещение огнём, в унятомырг, когда, суть траура, мы пожелаем всеквёлого раздевства работникам косогороднаказа, чтобы настал замочительный перемир для вездеснующих зайчаточных грудничонков. Небоком подойди ко мне, чтоб нами был вопльспет тот день, который будет вечно просаловаляться нами. Она позавинчивала кучерский каскофонарь, дабы лучше рыскать (пили, мой друг, пили спокойно, но пали округ) и все добрые корысти отправляются в её тащмешок: пардондашь и алявялые туговицы, алкоратные напортачки и фляги всех наций, кладаккорды и налопатники, карты, ключи и древозаготовка полузолотников, и подлунные брошки с кровокапанными брешками, бонтонские ночные подвиски, и массы шлюпанцев, и лапти для никельгульбана, и махокрылья порхангела, и алчно лобзательный пастор с пиром горой, и выживательные мордушки с маргущами с мокрицами, и стеногорох свинобисера, и лобзалюбования, и призы сребренные, и последние мольбы, что серны льют (не бык ли? ), и вернейший выходец подсветильни (куроратный! ). Чмоки Чмок. Чмоки Крис. Чмок и Крест. Чмок Окрест. Доконать дни свои. Не быть чаю.

{Птичье ремесло}

Спасибо её женоутверждающей добришкопорядочности, что странно-настрого воспорешена, укравшей кладоискательное настоящее у былых постпредсказателей, чтобы мы все, вместе с владыкогосподами и дамовладычицами, узнали, почём фрукт лиха. Она вела безболотливвное сущадствование, веселиффшись сквозь сольозёра для нас (её рождение неконтролируемо), с перьеедником вместо маски, а её сабботы заддавали стон (как стрранно! как жаллко! ): «меня вы прикормите тако, я вас прикарманю сяяко». Хо! Хо! Пусть гречистые лены поднимаются и приамские штаты падают (две старины есть на всякий картинный), ведь на бездорожье высокого недальнопровидения именно из-за этого жизнь строит того, что бежит, а мир это заключение, задачившее заграждан. Так пусть молодое баболихо уносится сказкой и пусть молодой баламуж вернословит у слугожителя за спиной. Она знает свой ночносторожный долг, покуда Люструм опочил. «У вас осталась хоть малошишка-с? » – говорит он. «У меня чего? » – сладкотайно говорит она. И нам всем нравится анная мужеводница, потому что она наёмница. И хотя маслосырьевое изобилие тонет в ликвидакциях (просвист! ), и в кой-то доле нет ни соболебровей, ни шелкоресниц, когда обезвласилась физионосия Домоигосподина Вододегтярёва, но она одолжит вестовую спичку, и наймёт немного торфа, и обыщет берега напропол, чтобы заракушничаться, и она сделает всё, на что способна дёрноделица, чтобы запифить предприятие в ход. Паф. Чтобы запуфить прибредятину в ход. Поф-поф. И даже если Горюшко всмяткнется гору раз, и столь же неуклюже опять, под бородырские иерусалимиады наших великих ремонстраторов, всё равно останется целая кладка на завтра для пришедших на его поимки, лишь бы не сглазунить. Так что это чистая правда, что в коем поле есть наварооборот, там встреч чает друг, а если вы петушитесь от вида задлица, удостоверьтесь, чтоб вас не потушила саблица.

{Дублин и его холмы}

А потом, пока она исполняет свою зовосердечную анноигрозачатиевскую работу, плодоносясь ради первенцев и взимая свою десятину, мы можем взять наше обозрение двух маров, не поглядев уже на угри, что здесь, что где бы то ни было, хоть в дведевятом трицарстве, где многие пагорки и кочурки, задонакрупно присест делая со снятыми трико, линять линявшими сатинами или плотнополотняными колготками, исполняют «Причуду Уортона» при встречаянии в пойме парка. Поднимайтесь, мишки! Чальте местных мышек! По поручению Николая Судостройца! Мы можем ничего не видеть и не слышать, если пожелаем, ни о жёнбегомотных бурдоскрипах Кореньегорбска, ни о бродозамурах Зеленогорбска, ни о гордогамбитах Солнечногорбска, ни о градочленителях Черногорбска, ни даже о кантрибуцевых гработрассах Железнопятигорбска, хотя всякая группа знает целое семейство тонов, и у каждого ремесла есть своя моногордая механика, и у каждой гармоники есть своя мёртвая точка, Олаф поправляет, Ивор подливает, а место Ситрика между ними. Зато все они всё там же скребут по сусекам, присмаркиваясь к многообознавшимся теориям, что должны разрешить ребровопрос жизненного ромплезианского ребуса, впрыгаля вытворяв кругаля, как копчушка румяня себя, пока кого-то смаривает дремота от макропланины Головогорки до микроплотины Плестиста Пыля. Сколь благ ирландский звучный ум. (Явственно? ) Британский дух там видно нам. (Царственно? ) С нас суверен слупил петрубль. (Барственно? ) Раскроет сцену тишина. (В поминки не годится! )

Так это и есть Тутбылимы?

Внимание! Замолчите! Голосландия!

{Гравюра на стене}

Гармония законченного великолепия! Это похоже на размытую гравировюру, на которую мы часто накапывали, на его корчмарном грязнозаборе. А что им? (Я уверен, что утомительный молельняканалья с мужикальной шоколатулкой, Мутный Митчел, слушает. ) Я хочу сказать, отходы от разбитой стеногравюры, за которую всечасно закапывались инкоубыстряющие вдольмены. И что нам? (Он лишь подделывает вызвучивание на ладноигральной арфе из второго уставшегося слухотела, Факельного Фаррелли. ) Это ведомо каждому. Лишь присмиритесь за ним, и затхлые мхи запомнятся молодыми. Дблн. В. К. О. О. Слышите? Там, где взмыл марвзолейный забор. Фим-фим фим-фим. Всюночное балдение ждёт. Фум-фум фум-фум. Это оптофон, который онтофонит. Послушайте! Волшебное фортельпьяно Уитстона. Да изворствуют их зуботочения. Да повлапствуют их стригальные слушания. Да стройствуют их сновоговорения. Да поллакомствуют их арфдисгармонии.

{Четыре предмета}

Четыре предмета, как приметил наш геройдаточный Маммон Луивий в своём многоопытовом исторьировании, начертанном около Борейломовки, в этой синейшей книге в градовых анналах, ч. п. в Диффлинарске, николи не потеряют силу воли, докель верескодымные золототучечники Гибернского острога потирают солью раны. И вот сейчас они уже тут, этихий чёрторык. Тавтотайнология! Jедан. (Холмар. ) Дивнобугорб увенчивающий старейшину. Ей-ей! Двiчi. (Низал. ) Башмак на ветхой пареной сменщице. Ах, хо! Тройчы. (Тамуз. ) Огнекрасная дивушка ай брачной ой горечи будет дооставлена. О други, подруги! Чертывражды. (Мархешван. ) Стило перьевее и почти что столб. А что? А всё. (Сакхат. )

{Листы исторической книги}

Итак, словно праздные ветры, листающие страницу за страницей, пока иноглядный и обнаглец играют в антипоп-антиприход, листы живущих в миге чёрствых, свои собственные анналы, засекают периоды событий великих и национальных, мелькая чёртбочками, что неприметнее слов дщицы.

1132 от Р. Х. Людьми подобно муравьям или мурашкам облуждается полошащий дебелый кашаплот, лежащий в Ручьях. Сочные ворвани длят Убланиум.

566 от Р. Х. В ночь баальших костров в этом году от разверзанья хлябей некая карга с полой ловлеплетюхой, чтобы натащить мёртвых дернищ из болотных кущ, подглянула под ворох после ловли, когда она бежала, чтобы удовольвлетворить своё любосбытство и, право злого, затем-то она собрала себе сумму в баул нерядных одного пола тапочек и истисканных портяночек из потной материи. Кучные прения у Брода Плетней.

(Молчит. )

566 до Р. Х. В это время оно так случилось, что меднокудрявая девица расстроилась (волноволнение! ), потому что Пискунью, её милашку, взял силой у неё великан Праеврогенный Простотать. Кровные брани на горе во зле бреда плетей.

1132 до Р. Х. Два сына родились в свой час от пан-человека и его клячи. Эти сыны прозывались Кадет и Первач. Первач был сторожилой и вёл подкоп под приличных людей. Кадет пошёл в Винокурень и начертал смехотворение. Вздорный бред про Дублин.

{Вор бежал}

Кое-где, отчевидно, между побережностями от до Разверзанья Хлябей до от Рождества Ханаанны, переписчик, должно быть, исчезал со своим свитком. Или поднялось паводное наводнение, или ему зарядил грозный вилорог, или царетворческий кругозодчий из наивышних эмпиреев (гром, короче) землихорадил, или тёртые даненосные горлодёры прошлись по куренным дверянам. И хотя клеркоубийство здесь и сейчас же переводилось под старым сводом через покрытие суммы убытков медноряшками жестомарок или кашебабок в пользу злообиженной суеты, но только здесь и нечасто за дверьми нашего времени, что стало развязью военных и гражданских предприятий, женоревнитель приводился на плаху за сокрытие в сумку избытков, двернорушив гордоробость жадноближнего своего.

{Цветы и поля сражений}

Теперь, после всех этих бельмесов и перегревов, подивонов и о'кеев, давайте поднимем наши уши, эти глаза тьмы, от томика с отливной обложкой и тут (шу! ), как же ивернотерпимо и мирительно среди зиятельных залесий и смеркающих саванн самопростирается перед нами поле нашей богородины! Склонён под каменным деревом пастырь лежит со своей клюкой; млад подтёлок подле нетельной лани щиплет свою девственную зелень; окруженён своими ползвучными спекуляриями троится щельмаловатый ковылер; донебесье ближе к вечнонелётному. Ясно, увы, что теряются годы и выгоды. Со времён приступов Медвера и Шлемволоса посевные васильки оставались в Побледяни, тучерозы искромусолили ограды Усть-Турова, тюльбанты смотрели, как выделываются флёры Ан-Раша (леспросветное местечко), снежночавка и краснолистночавка прутинно милоузорили май-долины у Откоса Черномора и, хотя со всех кругов от них в течение мириад партий перихелиев вольные черти бутузили зубастости датчан, ворсманнам вредительствовали светлетунчики, хаханты подводили теремостроительство к Невосводу, а споры на озеленении были детородителями Града (не по годам! умора не по годам! ), эти мировоссоединяющие петличные букеты кадрилировали через века и донеслись ветром возможностей до нас свежими и услужливыми на улыбки, как и накануне Всехобители.

{Цветы и их возлюбленные}

Но вавиляющие своими смешанными ярлыками взяли (у законфузии глаза велики! ) и не на шутку разошлись; и голосорезкие клянчи разошлись, и солдатмимы гуигнгимнов разошлись, и хорошие суроводевицы разошлись, и неискусномрачные невесты. Джентльменны млели как могли, сотские истощали медовые реки, светлые спрашивали с бурых: «Ты меня поцелюбишь, мой курьерёзный голубок? »; а смаглявые дамы парировались с товарищами по злосчастью: «Где же морж-поклон, неразумен, что век? » И они набросились друг на друга; и они отбросили самих себя. И так же злобоночно, как и в былые ночи, все храбрые полевые флории своим возлюбленным женфавнам говорят лишь: «Собери меня, пока я не увядала тебя»; и затем немного позже: «Возьми меня, покамест я зардета! » С мыслью увядать, что будет, уж невтерпёж, и откромерно зардеваться, да уж! Ведь те слова стары как тир с горы. Киньте эту киторыбу на колёсную каталку (этим я вас позабавил-с! ), вот вам плавники и ласты, что танцуют и дрожат. Хорошо, Там Тиммикан, где нам снедь. Ай, сарай-каравай – рай, не ротзевай!

Хоп!

{Часть 3. Доистория}

{Немощный встречает тугого}

Адама голову на отсечение, этот мужичонко на мятой кочке, в шкуркофтоне с бантолентами, что это за божий дикарь? Дрейформирован его свиниатюрный носохряк, подкорочены его плоскоступни. У него подмышечные спазмы, у этого недоголенастика, и, трясусь грудями развалин, его маммомышцы очень мустьересные. Он тянет напитку из чьей-то черепной коровки. По мне это какой-то многоязычник. Вмесяце с тем он глядит в феодаль, иже Квартнадъедатель Саксолатович, будь то джинварь или пивраль, марак или эльпрель, или неистовые буйства пьювиоза и вернимера. Экакий нетрудитсяоный мохнач. Это очевидный папаманкир. Давайтесь пересечём его огненные чертоги, эти краали щелевысосанных коленных плошечек. (Осторожка! ) Он может почтипослать нас по волновой дороге к горнопановым столбам. Дам вы ублажаете, негодник, сколь светит эль, поди? Извините-с, ражий чаровник! Вы раззваниваете под-дантски? Н. Вы истолковываетесь на нарвальском? Нн. Вы питьготовлены англизаться? Ннн. Вы звучите по-саксофонски? Нннн. Всепонятно! Это тугой ют. Давайте обручимся головными уборами и переломимся несколькими сильными глаголами вдруг дружно, как на брех позадев проглядные реки.

{Тугг подкупает Немма}

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒