«Смерть немецким оккупантам! 13 страница

Конечно, ни в школе, ни дома не знали, откуда мы приносим огромные медные гильзы, знали бы - запретили! Но металл был нужен для победы, в особенности медь и латунь. Над входом в школу висел лист фанеры, на котором неровными буквами, размашисто и коряво было написано:

ФРОНТУ ПОЗАРЕЗ НУЖЕН МЕТАЛЛ!

НУЖНА МЕДЯШКА!

А ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ ПОБЕДЫ?

В октябре сорок четвертого Севастополь все ещё лежал в руинах, среди которых семь чудом уцелевших зданий выглядели сказочными дворцами. Руины древнего Херсонеса и руины Севастополя мало чем отличались друг от друга, их можно было проходить насквозь. Из-под камней выглядывали искореженные спинки кроватей, стулья, колеса детских велосипедиков, продырявленные эмалированные тазы… На стенах, на видном месте крупно была намалёвана одна и та же фраза: «Проверено, мин нет». Ниже значилась фамилия минера. Мин в городе, и правда, уже не было - саперы поработали на славу, но на разминирование Гераклейского полуострова у них уже не осталось времени - фронт быстро передвигался на запад, и саперы нужны были на передовой.

Вообще, довершив 12 мая разгром немцев на Гераклейском полуострове, армии из Севастополя исчезли, словно испарились. Ставка преобразовывала фронты, готовясь к решительному наступлению на Германию. Начинался новый и последний этап борьбы с фашизмом, и в этой ситуации закаленные воины, за плечами которых стояли Сталинград, Новороссийск, Севастополь, были на вес золота. Отныне командующий 2-й гвардейской армией Г. Ф. Захаров, ставший генерал-полковником, должен был распроститься с боевыми товарищами, вместе с которыми он сражался на Волге, ему в готовящейся операции «Багратион» доверялось командование 2-м Белорусским фронтом. Ф. И. Толбухину, руководившему операцией по освобождению Севастополя, вместе с маршальской звездой вверялись армии 3-го Украинского фронта, нацеленные на союзные фашистской Германии Румынию и Болгарию.

Мы вернулись в Севастополь в начале июня. Стоило подуть ветру, как над испепеленным городом поднимались пыльные смерчи. Мертвыми были стены, мертвыми были сожженные деревья, мертвыми были лица людей, ещё не пришедших в себя после оккупации. Ещё кое-где можно было прочитать намертво приклеенные к стенам приказы немецкого коменданта. Это был лист бумаги, разделенный на две половины, слева текст был напечатан на немецком языке, справа на русском. «К НАСЕЛЕНИЮ г. СЕВАСТОПОЛЯ! » было набрано крупно и жирно, далее шел текст с выделенными в некоторых местах словами:

«Благодаря бдительности Германской Армии обнаружено уже немало шпионов, агентов и диверсантов, оставленных большевиками при их отходе из Севастополя только лишь для Вашего личного вреда. Те из них, которые поняли, что их задачи бесполезны и наносят только лишь ущерб гражданскому населению, добровольно явились к Германским частям и признались в своей виновности. Проверив их показания, мы направили их в другие населенные пункты Крыма на работу, чтобы сберечь их от мести фанатиков.

Тех же, которых мы задержали при исполнении их преступной деятельности, карали смертью.

Нам известно, что среди гражданского населения находится ещё много шпионов, агентов и диверсантов, а также сотрудников таковых, которые остались в городе по приказу бывших советских руководителей, успевших спасти свою собственную жизнь, сбежав на Большую землю. Нам ещё известно, что среди этих агентов находится много мужчин, девушек и женщин, которые раньше принимали такие поручения под нажимом большевистских властей, а теперь не поставили ещё в известность Германское Командование о своей деятельности только лишь под страхом мести большевистских сыщиков и палачей.

Всем этим представлена ещё возможность добиться прощения за их преступления. Мы призываем их явиться немедленно в одно из подразделений Германской Армии и сдать свои рации, оружие и другие вспомогательные принадлежности. Мы гарантируем им жизнь и предоставление по собственному желанию места работы в другом населённом пункте Крыма. Тот, кто не явится добровольно и будет продолжать свою преступную работу или же будет иметь преступные намерения, будет беспощадно приговорен к смертной казни.

Вышеуказанное касается и всех тех, которые знают таких шпионов, агентов и диверсантов или которым известно их местонахождение, планы и задачи.

Мы делаем каждого гражданина города Севастополя ответственным за жизнь и здоровье Германской Армии, за устранение всех диверсионных актов, как пожары, взрывы и т. д.

НАСТОЯЩИМ ПРИКАЗЫВАЮ:

Если в одном из домов или их предместье днем или ночью с кем-либо из Германской Армии случится что-либо вредное, безразлично каким образом, то жители данного дома будут расстреляны.

Если произойдут диверсионные акты (пожары, взрывы мин и т. д. ), нападения или выстрелы на улицах или площадях одного участка города, то я эвакуирую этот участок города, а жители будут привлечены к принудительной работе. В особо тяжелых случаях будут приняты строжайшие меры.

Мы имеем только лишь одну цель: восстановление города, защиту, спокойствие, подходящую работу для каждого и, наконец, обеспечение беззаботной, человеческой жизни.

Комендант крепости Севастополь».

Бумага этих воззваний стала коричнево-желтой от солнца и времени, но текст был ещё хорошо виден. Со слов бабушки я знал, что вытворял этот комендант. В инкерманских штольнях, где поселились оставшиеся без крова люди, огнемётчики сожгли всех. «Ироды проклятые, - говорила бабушка. - Там, знаешь, были женщины, маленькие дети, и старые были люди, а они их сожгли как партизан. А раненых военнопленных они погрузили на баржу и в море эту баржу подожгли. Что они только не творили…»

Число жертв я узнал после - 27 306 повешенных, расстрелянных, сожженных… Сколько севастопольцев было вывезено в Германию в качестве «sklave», мне не удалось узнать, но когда я узнал, сколько моих земляков дождались освобождения в мае сорок четвертого года, я был потрясен: всего 2 тысячи человек!

До войны в Севастополе проживало более ста тысяч горожан…

Среди расстрелянных была Милочка Осипова, родная племянница деда Луки. Она окончила девятый класс, когда началась война. Невысокого роста хрупкая девочка с большими, добрыми, мечтательными глазами. Они жили с матерью на Сапунской - улочке над Южной бухтой, где у нашего общего прадеда Степана Осипова был свой дом. Она устроилась работать табельщицей в железнодорожное депо. Матери она не призналась, что вступила в подпольную организацию Ревякина.

- …Проснулись мы однажды от сотрясения, все вокруг грохочет будто опять война началась. Я подскочила на постели, кричу: «Мила, прятаться надо! », а она мне спокойно-спокойно говорит: «Лежи, мамочка, это поезд со снарядами взлетел на воздух. Их на пароходе из Румынии привезли, чтобы поездом в Керчь переправить. Не пришли эти снаряды в Керчь». А я ещё ничего не понимаю, говорю: «Они же на путях рвутся, люди же пострадают! » А она: «Ты представляешь, мама, сколько бы от этих снарядов людей погибло на фронте, если бы они туда попали! » Это я теперь понимаю, что она не спала в ту ночь, лежала и ждала, когда это случится. Они какие-то мины с часами прикрепили к вагонам. Начальник вокзала Филль, молодой красивый немец, после этого случая запил так, что водкой отравился… Нет, тогда им все сошло с рук, никто их не предал. А потом, когда Милочку забрали, я ещё на что-то надеялась. Сама не знаю на что. Думала по ошибке, разберутся - отпустят. Держали в подвалах на Пушкинской, рядом со школой, где она училась. Вдруг прибегает ко мне один человек, говорит: «Зинаида Харлампиевна, их вчера - в субботу - вывезли на расстрел. В три часа дня посадили на машину…» - «Кого? » - спрашиваю. Отвечает: «Милочку вашу да Мишу Шанько». Миша Шанько, я его знала, приходил к Миле, мальчик в школе с ней учился, в депо электриком работал. Я похолодела, говорю: «Откуда ты знаешь, что на расстрел отправили? » А он и говорит: «Когда, Зинаида Харлампиевна, в машину садят автоматчиков и врача - это значит на расстрел повезли, так верный человек сказал». А наши ведь уже в Крыму были, готовились Севастополь освобождать… Помню, поехали искать их на Балаклавское шоссе, где людей расстреливали. Комиссия поехала по злодеяниям фашистов. Стали копать. Дождь пошел. Ревякина нашли. Лежал под камнями, скорченный. Наверное, дрался напоследок. Его камнями забили и сверху камнями завалили. А Милочку так и не нашли… Думала - никогда уже не буду смеяться, даже говорить не буду. А вон что значит человек. Знаешь, зима, лето, осень - все кружится в карусели, год за годом - и боль притупляется. Только иногда проснуся, возьму её книжечку, вот эту, и читаю единственную запись, которую она сделала. Видишь - стихи по памяти записала. «Письмо в Москву» называются. На-ка, почитай, а то мне за очками надо идти…

Я беру из её маленьких, словно ссохшихся, рук довоенную записную книжку и нахожу запись, сделанную ещё не утратившей ученической старательности рукой. Стихотворение знакомое, но автора я не помню. Оно начинается словами:

Присядь-ка рядом, что-то мне не снится,

Письмо в Москву я другу написал,

Письмо в Москву, далекую столицу,

Которой я ни разу не видал…

Я дочитываю стихотворение до конца и думаю, почему Милочка вспомнила именно это стихотворение… Потому ли, что подпольщики решили назвать свою газету «Голос Москвы», или весь смысл в двух последних строках:

Но я не сплю в дозоре на границе,

Чтоб мирным сном спала моя Москва!

Под стихотворением стоит число: 16. 10. 43 г.

И сделана приписка:

«Сегодня мы перебираемся в новое Депо.

Моя судьба ещё не известна.

Мила».

А может быть, этот день и был днем вступления её в подпольную организацию? Отсюда и тайное признание - «я не сплю в дозоре… чтоб мирным сном спала моя Москва»…

Ясно одно - эта запись была сделана в каком-то порыве, наверное, ночью.

Вспоминая, тетя Зина оговаривается. Снаряды доставляли из Румынии в Севастополь не на пароходах, а на мелкосидящих деревянных шхунах. Это были самые мирные шхуны, предназначенные для каботажного плавания, для перевозки арбузов, дынь, их строили так, чтобы они могли заходить в мелководные лиманы, ерики, как можно ближе подходить к берегу для погрузки. Немцы быстро догадались, что их можно приспособить для перевозки боеприпасов, - эти шхуны из-за малой осадки могли ходить по минным полям, которые были поставлены в море на подходах к Севастопольской гавани и расположение которых гитлеровцам не было известно. А чтобы обезопасить себя от нападения с воздуха, они на палубах держали севастопольских детей.

Нонка - единственная девчонка, которую мы приняли в нашу мальчишескую компанию, которая, качая свои права, передралась с каждым из нас, после чего мы все поголовно в нее влюбились, наша маленькая комиссарша, которая не позволяла нам вешать носы в дни обороны, когда нам пришлось наравне со взрослыми вытаскивать после бомбежек из руин убитых, раздавленных знакомых и незнакомых людей и хоронить их, - отчаянная Нонка не избежала этой участи. Её поместили на «Лолу». Когда шхуны заходили в Севастополь, детей запирали в трюме, в носовой части, где хранились запасные паруса. Немцев-охранников было немного: команда румынская, мобилизованная по принуждению. «Лолу» в апреле сорок четвертого взяли на абордаж катерники. Шхуну обнаружили летчики. «Лола» направлялась в Румынию, но вышедшие из Ялты торпедные катера успели её перехватить.

Решиться на то, чтобы пойти за гильзами к мысу Феолент, протопав двенадцать-шестнадцать километров в одну только сторону по напичканной минами степи, конечно, было непросто. И мы, как все, поначалу таскали в школьный двор всякую ерунду, которую находили в развалках. Гора кроватных спинок, сеток, велосипедных рам, автомобильных колес, всякого оружия в школьном дворе росла, но ничего стоящего в ней не было. Вот тогда Гешка, который был постарше и посамостоятельнее нас, сказал: «Айда, пацаны, на Феолент. Я там шастал недавно, все, как побросали немцы, так и валяется. Медных гильз видимо-невидимо. Снаряды, мины, гранаты - всего навалом. Винтовки, патроны. Заодно постреляем по каскам». Уговаривать нас не пришлось.

Так оно все и было. Сначала мы шли по шоссе, вдоль которого с обеих сторон торчали воткнутые в землю жестяные желтые дощечки: «Осторожно, мины! » Кое-где ещё были намалёваны череп и перекрещенные кости.

- Ну вот, - сказал Гешка, - здесь мы свернем.

Мы перешли горбатый мостик и свернули налево. Здесь на юг уходила ложбина, мы пошли вдоль неё по склону, с любопытством глядя на немецкие танки, самоходки и всевозможные пушки. «Фердинанды», «пантеры», «тигры»… Они поражали своими невероятными размерами, могучими башнями, орудийными стволами, распятием распавшихся гусениц. Было жутко, и в то же самое время ощущение близкой опасности пьянило кровь. Хотелось забраться внутрь, зарядить пушку и выстрелить.

- Смотрите! - крикнул Шурка Цубан, спрыгивая в окоп. - Кто-то для нас гранаты приготовил. Здесь целый ящик!

Мы попрыгали следом. Гранаты стояли торчмя, немецкие гранаты с длинными деревянными ручками.

- Покидаем! - радостно завопил Шурка, хватаясь за гранату.

- Кидать по очереди, - приказал Гешка. - Кинули - и сразу же присесть.

- Знаем, - сказал Шурка и выдернул кольцо. - Ложись, братва, кидаю!

И он кинул. Мы присели. Грохнуло будь здоров. Я кидал следом.

Кувыркаясь, граната улетела метров на пятнадцать. Сразу же за мной кинул Котька. Там, где гранаты взрывались, оголялись рыжие пятна земли.

- Даешь Берлин! - кричал Шурка.

И мы орали: «Ура! »

Мы словно помешались…

Гешка остудил наш пыл. Он показал на неприметную плоскую коробку, похожую на раковину с сомкнутыми створками.

- Вот она, - сказал он. - Если её кто-нибудь заденет, нам всем каюк. Изрешетит. Так что, пацаны, под ноги смотреть, а не ловить ворон. И вообще, будет нормально, если вы не будете разбредаться, а будете топать по моим следам, как принято в разведке.

О разведчиках он сказал в самый раз, это нам очень понравилось. Мы пошли за Гешкой. Замыкал строй горбатый Вася, который зачем-то нацепил на голову немецкую каску.

Так и шли, обходя воронки и перепрыгивая через окопы, пока не наткнулись на батарею, где было навалом стреляных гильз…

Когда мы утром принесли эти гильзы в школу и свалили их на землю отдельно от груды металлолома, директор, было похоже, потерял дар речи. Уж этого мы от него не ожидали. Он ходил в кителе без погон, к которому был привинчен орден Красной Звезды. Красная и две желтых нашивки за ранения объясняли, почему он возится с нами, а не воюет на фронте. Он преподавал нам географию и военное дело. И притом он не умел повышать голоса.

- Послушайте, ребята, - сказал он, когда очнулся. - Это следует отнести ко мне в кабинет, а то, знаете, ещё найдутся охотники отнести эти гильзы в утильсырье.

В будке на базаре, где принималось утильсырье, за эту медяшку дали бы приличные деньги - это мы понимали. И мы перенесли гильзы к нему в кабинет. Где мы их взяли, никто из нас не сказал, таким был уговор.

- На «поле чудес», - только и сказал находчивый Шурка Цубан, который накануне прочитал книгу о Буратино.

Так мы и ходили на наше «поле чудес», и наша популярность среди учителей росла со сказочной быстротой, что нас и радовало и пугало, мы отдавали себе отчет, что будет, если отзвуки нашей славы достигнут родительских ушей. Мы уже договорились между собой, что будем врать напропалую, но каждый из нас отлично знал и способности наших матерей выуживать из нас правду.

Пока что всё сходило благополучно.

Но в тот раз мы увлеклись стрельбой из автомата. Автомат был совсем новенький, мы нашли его в танке. Патронов мы не жалели - автоматные диски можно было найти чуть ли не в каждом окопе. Автомат был с откидным предплечьем, из него можно было строчить напропалую, а можно было вести и прицельную стрельбу.

Наверное, прошло немало времени, пока азарт прошел.

Часов ни у кого не было, часы даже у взрослых считались предметом роскоши, на их приобретение откладывали деньги.

Когда мы нагрузили наши мешки на выуженную из кучи металлолома детскую коляску, солнце уже клонилось к горизонту, а обратный путь был неблизким. К тому же жутко хотелось есть. В этот день не выдали тех крошечных пеклеванных булочек, которые полагались нам в школе. Отправляясь за гильзами, мы всегда брали булочки с собой, а тут даже кусочка хлеба ни у кого не нашлось, Плохо было и то, что за мной увязался младший брат, он еле волочил ноги, и поэтому мы шли медленнее, чем обычно, и чаще отдыхали.

- Кажется, влипли, - сумрачно произнес Котька, когда мы заметили, что каски сливаются с травой, а до шоссе ещё было топать и топать. С каждой минутой горизонт слева от нас серел, справа над Севастополем зажигались первые звезды.

- Не хныкать! - прикрикнул Гешка. - Иду первым, остальным следовать строго в кильватер.

Сгибаясь под тяжестью гильз, я с тревогой следил за братом, который шагал впереди меня и тоже тащил в котомке гильзу. Я думал о том, что если с ним сейчас что-нибудь случится, то мне тоже не жить. Впервые до меня дошло, что ни у бабушки, ни у мамы никого больше нет, кроме нас. Главстаршина Георгий Осипов погиб смертью храбрых - так было сказано во второй похоронке. Наш девятнадцатилетний дядя сложил свою голову 23 декабря 1941 года на Мекензиевых горах. Во время второго штурма.

Я помнил, как в тот декабрьский день среди белого дня, стреляя из пушек, в бухту ворвались корабли: два крейсера - «Красный Крым» и «Красный Кавказ», два эсминца - «Бодрый» и «Незаможник» - и лидер «Харьков». Я услышал эту канонаду и, выскочив на улицу, помчался на угол. Зрелище было захватывающим.

В этот день фашистские автоматчики уже просочились на Братское кладбище и с Северной стороны тоже наблюдали, как входят в бухту наши корабли. Все эти подробности я узнал, уже став взрослым. Не подоспей в тот день корабли с 79-й бригадой морской пехоты полковника А. С. Потапова и фашисты ворвались бы в Севастополь. Потаповцы чуть ли не прямо с борта кораблей вступили в бой. Несмотря на сильные морозы, солдаты Манштейна шли в атаку в одних мундирах, поклявшись шинели надеть только в Севастополе. И вот одна лавина сшиблась с другой в рукопашном бою, и севастопольцам удалось оттеснить саксонцев за железнодорожную станцию. Девятнадцатилетний командир взвода погиб на следующий день, когда гитлеровцы снова бросились в атаку, покатились лавиной и опять были остановлены моряками.

А я и не знал, глядя на входившие корабли, что мой юный дядя находится на палубе крейсера. Если у него был бинокль, то он вполне мог разглядеть нас с братом, а в том, что все эти минуты, пока корабли шли к берегу, наш Георгий смотрел в сторону материнского дома, я не сомневаюсь. Он погиб, защищая и свой город, и свой дом, и всех нас.

И вот, шагая за братом, я думал о том, что нас осталось только четверо и что если сейчас с нами что-то случится, то ни мама, ни бабушка этого уже не переживут.

При каждом шаге в мешках позванивали гильзы, и этот звон был похож на колокольный. Мы молчали. И шли под колокольный звон, а по небу скользили синие звезды, скользили, и переливались, и плыли - я все это видел, но не мог остановить это скольжение сверкающих звезд. Я шел, потому что шли все, но будь я сейчас один, я бы бросился на колкую траву и так бы лежал до рассвета, когда снова станут заметны эти чертовы попрыгунчики. Нет, страха, того знобящего страха, от которого подкашиваются ноги, я не испытывал, Это был другой страх, я думал о брате, о маме, о бабушке. До меня впервые доходило, что и мама отвечает за нас перед памятью отца, что вся её жизнь после его гибели была нацелена, чтобы спасти нас с братом.

Я вспомнил, как мы на эсминце в последних числах июня покидали горящий Севастополь, и как нас бомбили немецкие самолеты, и как мама легла, прикрыв своим телом брата, а руку положила мне на голову, пытаясь хотя бы так прикрыть её от пуль. Я вспомнил, как наш продырявленный бомбами корабль стал набирать через пробоины воду и крениться, и как матросы стали требовать от нас, чтобы все мы переместились к другому борту, и как мать держала нас за руки.

Я вспомнил, как при переходе из Баку в Красноводск на барже меня сразила малярия, и температура подскочила за сорок, и я стал бредить, а люди вокруг испугались, что я болен тифом, и отхлынули от нас, а врача на барже не было. Мама положила мою голову на колени, а над головой держала газету, чтобы не припекло её солнцем. Потом я потерял сознание…

И когда я все это вспомнил, мне вдруг захотелось, чтобы на Берлин сбросили бомбу. Огромную бомбу величиной с эсминец.

Сначала я мысленно представил себе, какая это будет огромная бомба и сколько неслыханной взрывной силы будет таиться в её металлическом корпусе. Тогда ещё никто не знал, что вот-вот человечеству явится атомная бомба и что будет она небольшого размера. Бомба, которую я себе представлял, должна была обладать гораздо большей разрушительной силой, чем семитонные снаряды «Доры». Мне хотелось, чтобы в одной бомбе уложилось сто таких снарядов. И я хотел, чтобы её сбросили на Берлин. На Бранденбургские ворота, под которыми, как я видел в кинохронике, любили маршировать гитлеровские солдаты. Главное было точно угодить в штаб-квартиру Гитлера. Только тогда, думал я, закончится наконец эта проклятая война.

И вот, много лет спустя, я стоял перед гитлеровской штаб-квартирой и неподалеку в тумане видел слоноподобную арку ворот. Выбор цели был точен. Но чтобы достать Гитлера в его бункере, моей «бомбы», наверное бы, не хватило.

В НОРЕ СКОРПИОНА

В то уже послевоенное утро Шурка вбежал в класс с округлившимися от нетерпения глазами. Ещё бы - новость, которую он сообщил, была сногсшибательна: Гитлер жив, уже в самый последний момент его вывезла из Берлина на личном самолете немецкая летчица Ганна Рейч.

Шурка, известный трепач и сочинитель невероятных историй, на этот раз ничего не выдумал - в Доме Красной Армии и Флота на улице Ленина шел процесс над немецкими генералами. Я уже не помню, что это были за генералы, но предполагаю, что это были все те же Бемэ и Грюнер, сдавшиеся в плен на мысе Херсонес, и, возможно, генерал инженерных войск Енеке - бывший командующий 17-й армией. И весть, которую принес в класс Шурка, исходила из зала суда. В сорок пятом и сорок шестом году много говорили о том, куда подевался Гитлер. Большинство людей были убеждены, что он скрылся, ушел от расплаты за все свои преступления. В его личности виделось все мировое зло и думалось, что пока он жив, страшное зло, которое он носит в себе, может возродиться.

Его так не хватало на скамье подсудимых в Нюрнберге.

О том, что он покончил с собой, тоже говорилось, но почему-то меньше, и верилось в это хуже. Но как раз это и было правдой.

В сорок девятом году на экраны вышел цветной фильм «Падение Берлина». Жизнь последней гитлеровской обители, как я теперь понимаю, в фильме показана была почти достоверно, создатели фильма, очевидно, имели под рукой документальный материал. Запомнилась сцена свадьбы фюрера и Евы Браун, в фильме она проходила под свадебный марш Мендельсона, эту красивую и торжественную музыку я слышал впервые.

В том, что у создателей фильма в руках оказалась хроника последних дней фюрера, ничего удивительного не было: попавшие в наш плен адъютант Гитлера штурмбанфюрер СС Отто Гюнше и начальник его личной охраны обер-группенфюрер СС Ганс Раттенхубер обо всем подробно изложили в своих устных и письменных показаниях.

Кроме того, при штабе 3-й ударной армии генерал-полковника В. И. Кузнецова, которая 20 апреля (как раз в день рождения Гитлера) начала штурм Берлина, была создана специальная группа, перед которой была поставлена задача захватить Гитлера. Возглавлял эту группу подполковник Иван Исаевич Клименко, заместителем у него был майор Борис Александрович Быстров. Группе была придана военная переводчица Елена Ржевская, которая подробно рассказала о поисках Гитлера, написав книгу «Берлин, май 1945».

Утром 2 мая штурмовые отряды 5-й ударной армии прорвали эсэсовский заслон и ворвались в Имперскую канцелярию. Группа захвата шла по пятам. В условиях боя нужно было мгновенно сориентироваться, отыскать все выходы из убежища, перекрыть их и тогда уже начать поиски. Плана подземного филиала рейхсканцелярии, этой разветвленной крысиной норы, естественно, не было. Как потом выяснилось, в подземелье имелось более пятидесяти комнат, мощный узел связи, склад довольствия, кухня, какое-то подобие бара. Подземелье имело два наружных выхода - в здание и во двор. Отдельная нора вела в подземный гараж.

«Фюрербункер» находился отдельно. Вертикальная нора уходила на гораздо большую глубину, чем основное бомбоубежище, бункер был двухэтажным, над головой, прикрывая бункер от бомб и снарядов, лежала восьмиметровая железобетонная плита. Бункер с убежищем соединял путаный переход, но был ещё и отдельный выход в сад. Когда группа захвата по темным коридорам и переходам достигла «фюрербункера», она никого не нашла здесь. В кабинете Гитлера на стене висел портрет Фридриха Великого, один френч висел в шкафу, другой - темно-серый - на спинке стула, Истопник - маленький невзрачный человек, беспрекословно согласившийся быть проводником, - сказал, что, находясь в коридоре, он видел, как из комнаты вынесли два трупа, завернутые в серые одеяла, и понесли их к выходу из убежища. Истопник не утверждал, что это были труппы Гитлера и Евы Браун, но, если бы он даже и сказал такое, ему бы все равно не поверили. Любой из схваченных в Имперской канцелярии «свидетелей» и «очевидцев» мог нарочно пустить поиски по ложному следу. Никому нельзя было полностью довериться в гнезде фанатика, сумевшего заразить манией величия почти всю нацию.

В двух метрах от выхода из «фюрербункера» группа Клименко обнаружила полуобгоревшие трупы Геббельса и его жены Магды. Рядом лежал отвалившийся от платья золотой значок ветерана нацистской партии и золотой портсигар с факсимиле Гитлера. В одной из комнат лейтенант Ильин увидел детей. Они лежали под одеялами на трех двухъярусных кроватях - пять девочек и один мальчик, дети казались спящими.

- Вы знали этих детей? - спросил майор Быстров у вице-адмирала Фосса.

Фосс кивнул.

- Я их видел ещё вчера, - ответил он и, указав на самую младшую девочку, сказал: - Это Гайди…

Вызванный на допрос врач Гельмут Кунц показал, что детей отравила цианистым калием Магда Геббельс, их собственная мать. Врач ассистировал ей, усыплял детей морфием.

На вопросы: «Где Гитлер? », «Что вам известно о его пребывании? », «Когда и где вы его видели в последний раз? » чаще всего следовали ответы: «Не знаю», «Мне это достоверно не известно» или называлась какая-нибудь дата. Кто-то видел, как он гулял в саду с Блонди. Но некоторые отвечали, что прошел слух, что фюрер с супругой после свадьбы покончили с собой, а тела их были преданы огню. Фигурировала и такая версия, что пепел Гитлера унес с собой как реликвию рейхсфюрер молодежи Аксман, которому удалось уйти в группе прорыва бригаденфюрера СС Монке, возглавлявшего остатки лейб-штандарта «Адольф Гитлер». Сам факт, что эсэсовцы лейб-штандарта - этого любимого детища фюрера, самые преданные ему люди - покинули 1 мая рейхсканцелярию, свидетельствовал о том, что Гитлер к этому времени или действительно уже был мертв, или покинул свое убежище. Симптоматично было и то, что среди задержанных не оказалось ни личного слуги фюрера Линге, ни его адъютанта Отто Гюнше - штурмбанфюреров СС, ушедших в группе прорыва Монке.

В своей книге Георгий Константинович Жуков тоже уделил внимание группе Монке: «Не помню точно времени, но как только стемнело, позвонил командующий 3-й ударной армией генерал В. И. Кузнецов и взволнованным голосом доложил:

- Только что на участке 52-й гвардейской дивизии прорвалась группа немецких танков, около 20 машин, которые на большой скорости прошли на северо-западную окраину города.

Было ясно, что кто-то удирает из Берлина.

Возникли самые неприятные предположения. Кто-то даже сказал, что, возможно, прорвавшаяся танковая группа вывозит Гитлера, Геббельса и Бормана.

Тотчас же были подняты войска по боевой тревоге, с тем чтобы не выпустить ни одной - живой души из района Берлина. Немедленно было дано указание командарму 47-й Ф. И. Перхоровичу, командарму 61-й П. А. Белову, командарму 1-й армии Войска Польского С. Г. Поплавскому плотно закрыть все пути и проходы на запад и северо-запад. Командующему 2-й гвардейской танковой армией генералу С. И. Богданову и командарму генералу В. И. Кузнецову было приказано немедля организовать преследование по всем направлениям, найти и уничтожить прорвавшиеся танки.

На рассвете 2 мая группа танков была обнаружена в 15 километрах северо-западнее Берлина и быстро уничтожена нашими танкистами. Часть машин сгорела, часть была разбита. Среди погибших экипажей никто из главарей гитлеровцев обнаружен не был. То, что осталось в сгоревших танках, опознать было невозможно».

Оставалось только одно - не прекращать поиски в бункере.

Истопник, в первый же час рассказавший, как из приемной Гитлера вынесли два завернутых в серые одеяла трупа, припомнил, что Ева Браун была в черном платье. «Он ни на чем не настаивал, он просто видел. В хоре голосов более громких, уверенных голос истины расслышан не был. Сам же истопник был так непритязателен, скромен, что его трудно было соотнести с масштабами этих событий… Истопник был первым немцем, от которого я услышала о свадьбе Гитлера. Тогда, в едва отпылавшем боями и пожарами Берлине, это показалось мне фантасмагорией. Я взглянула на скромного, неказистого человека, буднично перебирающего в памяти причудливые картины трех-, четырехдневной давности, словно речь шла о чем-то бесконечно далеком. В самом деле, сейчас происходила не смена суток, а смена эпох», - прочитал я в книге Елены Ржевской.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 121314 15 Следующая ⇒