«Смерть немецким оккупантам! 10 страница

В последних числах мая нас ежедневно бомбили, но такой бомбежки ещё не было. Сбросив бомбы, первая шеренга отворачивала, уступая место следующей. Нарастающее завывание приближающихся к земле бомб не в силах было заглушить натуженное гудение тяжелых машин - так их было много. Потом все тонуло в грохоте множества взрывов, которые сливались в один громкий и продолжительный взрыв. Я зажимал уши ладонями и открывал рот, чтобы не оглохнуть, ногами, спиной ощущая, как вздрагивает земля. А земля вздрагивала, стонала, словно ей было больно, дергалась, как дергается человек, которого истязают.

А невидимый оператор все вращал рукоятку громкости - это приближался к нам фронт взрывов. Каждый понимал, что только чудо спасет нас. Кто-то скомандовал: «Ложитесь, я всех накрою подушками, больше шансов уцелеть». И все легли, прижавшись друг к другу, и кто-то - я не мог вспомнить, кто это был, - сверху набросал подушки, а потом втиснулся сам.

Подушки нас спасли, но мы бы задохнулись, если бы не бабушка. Она почему-то задержалась, не успела спрятаться в эту щель и спряталась в ту, которую мы вырыли в огороде. Там могли уместиться только два человека. Это был крошечный окопчик - все, что удалось нам выдолбать в скале. И бабушка потом рассказывала, что, когда рядом взорвалась бомба, она сразу же почувствовала: с нами беда, и побежала к нам, не дожидаясь конца бомбежки, и увидела, что нашу щель засыпало развороченной землей и камнями. Потом все удивлялись, как ей хватило силы, одной, выворотить столько земли, чтобы раскопать нас. Бабушка по очереди выволокла всех наверх, оглушенных, потерявших сознание.

Когда я очнулся, мне показалось, что наш дом лежит на боку. Часть крыши стояла стоймя, кровельное железо было пробито осколками. Я услышал бабушкин голос: «Ну, слава Богу, живы! Я уж думала, всё…»

Немецкие самолеты продолжали бомбить, но теперь они бомбили центр. Из-за поднятой пыли почти ничего нельзя было разглядеть, кроме того, что там бушует смерч, грязно-серый кудлатый смерч, над которым вырастают клубы черного дыма. Поднятая взрывами земля опадала, сквозь мутную пелену проступали оранжевые пятна пожаров. Таких пятен было много - я догадался, что центр бомбят не только фугасными, но и зажигалками. Самое крупное пятно полыхало наверху противоположного холма, и я вдруг понял, что это горит Владимирский собор - усыпальница наших адмиралов. Пыль оседала, и все отчетливее вырисовывался объятый пламенем собор…

В тот же день стало известно, что вражеские летчики сбросили на Севастополь более трех тысяч одних только фугасных бомб. Зажигательные никто не считал.

Естественно, что в штабе СОР (Севастопольского Оборонительного района) никто не знал, что задумал Манштейн. Согласно же плану «Stö rfang» («Лов осетра»), как было закодировано наступление на Севастополь, на артподготовку было отведено пять дней, на авиационную - больше двух недель. По самой скромной прикидке за четыре дня на Севастополь было сброшено более шестнадцати тысяч фугасных бомб и на передовую упало около сорока тысяч снарядов. Осколки некоторых снарядов достигали пятидесяти-шестидесяти килограммов.

Уже после войны французский военный историк генерал Шассен где-то нашел данные, что германская авиация в течение двадцати пяти дней сбросила на Севастополь сто двадцать пять тысяч тяжёлых бомб. Он сравнил это число с количеством бомб, которые английский королевский воздушный флот сбросил с начала войны на Германию. Поскольку в те годы фашистскую Германию бомбили лишь англичане (американцы присоединились позднее), то выходило, что на Севастополь за время обороны было сброшено столько же бомб, сколько и на всю Германию с начала войны по июль 1942 года, то есть почти за три года.

Сегодня, когда я пишу эту главу, с начала войны прошло более сорока лет. Я пользуюсь книгами, написанными советскими, английскими, американскими, немецкими и французскими историками, на полке моей библиотеки стоят мемуары величайших полководцев и скромных участников боев за Севастополь, сборники некогда секретнейших документов. Все это позволяет увидеть подвиг моего города в ракурсе исторической объективности. Но, если вернуться всё в тот же сорок второй год, когда дивизии 6-й немецкой армии, начав свое наступление от Харькова, с боями форсировали Дон и вышли к излучине Волги, когда группа армий «А» фельдмаршала Вильгельма Листа в составе 1-й танковой армии фон Клейста, 17-й полевой армии генерала Руоффа и 3-й румынской армии генерала Думитреску - 40 пехотных, танковых, моторизованных, кавалерийских, горнострелковых и прочих дивизий - приступили к исполнению стратегического плана «Эдельвейс» по овладению Кавказом, когда наступил самый напряженный и самый ответственный этап войны, когда все советские люди жили лишь одной верой, выраженной всего двумя словами: мы победим, когда подвиг Севастополя ещё не стал историей и о нем судили по меркам военного времени, то и тогда ему отдавали должное. Я не стану приводить строки из статей и очерков таких знаменитых писателей как С. Сергеев-Ценский, Алексей Толстой, Илья Эренбург, Андрей Платонов, Леонид Соболев, Вл. Лидин, Л. Соловьев, Л. Озеров, Пётр Сажин, А. Первенцев, А. Калинин, Евгений Петров, и фронтовых корреспондентов центральных газет, я приведу строки, написанные безымянным автором в сорок втором году в качестве предисловия к книге очерков «Севастополь»:

«Сейчас нет ещё тех слов, которые могли бы со всей полнотой и со всей глубиной передать то, что чувствовали и переживали советский народ и его друзья во всем мире, когда краткие сводки Информбюро называли слово: Севастополь.

В этом слове было - всё. В нем отразились величие русского народа и сила его оружия, его жгучая ненависть к проклятому врагу, его титаническая воля к борьбе и неиссякаемая вера в окончательную победу.

Ни героизм воинов, запечатленный в сказаниях и легендах, ни самые прославленные битвы в прошлом не сравнимы с воистину легендарной эпопеей борьбы, которую вели севастопольцы против оголтелых фашистских извергов.

Обычно принято говорить о тех, кто мужественно сражается: «они дерутся, как львы». Но когда вдумываешься в двухсотпятидесятидневную ожесточенную битву защитников Севастополя с врагом, это сравнение кажется слабым. О них, невиданных героях, можно лишь сказать: «они сражались, как севастопольцы».

ЭХО ВОЙНЫ

И вот эти «невиданные герои» - тогда молодые и отчаянные парни, а теперь, через сорок лет, шмыгающие носами, с покрасневшими от слез глазами, обнимающиеся пожилые и старые люди - наводняли улицы красивого белокаменного города, словно кто-то им дал команду ещё раз собраться вместе, ещё раз повидаться, вспомнить, как было, и помянуть погибших тогда товарищей.

Я и сам слонялся между ними с затуманенными глазами, готов был каждого из них обнять и поблагодарить за все, что они тогда сделали. Каждого хотелось расспросить. И был страх, что за два-три дня, пока эти люди будут в Севастополе, я ничего не сделаю, не успею. Это с магнитофоном все просто, нажал на клавиш и слушай. Человек не сразу начинает вспоминать, человеку не просто вернуться туда, где рвутся бомбы, мины, снаряды и где ты снова один на один остаешься с бронированными чудовищами, которые, лязгая гусеницами, прут прямиком на тебя, и ты видишь, что остается от тех, кто оказался у них на пути, а это зрелище не для слабонервных, и, зная, что в любой миг это же может случиться и с тобой, ты все равно заставляешь себя взять в руки бутылку с зажигательной смесью и, подпустив танк, швырнуть бутылку, целясь в смотровую щель… Ты должен вспомнить, как ты поднимался в атаку и бежал навстречу солдатам в мутно-зеленых мундирах, как лязгали и стучали в рукопашной штыки и винтовки, как все кричали вокруг и как ты сам кричал, стараясь половчее всадить штык в ненавистный мундир, окрасить его кровью, прикладом отбить, отвести свою собственную смерть и, схватив врага за грудки, свалиться вместе с ним на землю, чтобы на колючей траве решить, кто кого.

Люди годами, десятилетиями жили, не вспоминая этого кошмара, переставали сниться сны, как тебя убивают, собственные страхи и собственная боль проваливались, как в трясину, и сверху нарастала пленка забытья, а иначе невозможно было бы и жить.

Я слышал, как один говорил другому:

- Ты помнишь, как в долине Смерти он бросил на нас гвозди?

- Не помню, нет, - качал головой собеседник.

- Ну как же ты не помнишь?!. Гвозди летели - та-акие, как палец, и совсем тоненькие, как иголки, чуть больше сапожных… Неужели не помнишь?

- Ты знаешь, не помню.

- А я вот помню. Как сейчас помню. Ужасный визг стоял, когда они сыпались с неба, как град. Насквозь людей прошивали. Я такого страха не испытал больше никогда!.. Ведь жуть что творилось… Он их, видать, из мешков высыпал на наши позиции… Как сыпанет, как сыпанет, а они с визгом тошнотворным летят…

- Слушай, а ведь точно! Вспомнил. Аккурат в Бельбекской долине были. Ой, слушай!.. Зачем только напомнил?!. Ведь точно, насквозь пробивали…

Я расспрашиваю ветеранов и узнаю, что они из 172-й дивизии полковника Ласкина, дрались с немцами ещё на Перекопе, в Севастополь пришли в первых числах ноября в составе Приморской армии. Я делаю в своей записной книжке пометку: «172-я, гвозди с самолетов», а фамилии бойцов почему-то не записываю.

Немцы были большие мастера психических атак и сюрпризов. К плоскостям пикирующих самолетов они крепили специальные сирены, которые издавали ужасающий, действующий на психику звук. С этой же целью они сбрасывали пустые бочки, рельсы, спинки и сетки от кроватей - и вся эта железная рухлядь производила такие звуки, от которых хотелось подхватиться и бежать куда глаза глядят. Они не только на передовую, они и на Севастополь кидали такие сюрпризы. Но вот о гвоздях я слышу впервые. Надо бы проверить, думаю я. И вспоминаю, что в этой дивизии до конца воевала Герой Советского Союза Мария Карповна Байда, которая живет в Севастополе, возглавляет дворец бракосочетаний.

Я прихожу к ней к концу рабочего дня. Последние счастливые молодожены выходят из комнаты, где Мария Карповна пожелала им долгой и счастливой семейной жизни.

Затем появляется Мария Карповна. Она величественна в своем длинном до пола платье с пелериной. Немолодая интересная женщина. Представить себе, что у нее в наградном листе написано: «В схватке с врагами из автомата уничтожила пятнадцать солдат и одного офицера, четырех солдат уложила прикладом, захватила пулемет и автоматы противника», что она была разведчицей, брала «языка», - представить себе все это, глядя на высокую скуластую женщину с усталыми глазами, невозможно. Мы проходим в её кабинет, некоторое время говорим о том о сем, а потом я спрашиваю её о гвоздях. «Правда ли, что немцы сбрасывали гвозди с самолетов? » И вдруг я вижу, как расширяются её зрачки. Ещё секунду назад эти глаза излучали свет, теперь это две черные космические дыры, я ощущаю холод.

- Я все это помню, - говорит Мария Карповна. - Но об этом лучше не вспоминать. Они зудели, как несметное количество комаров. Это было изуверство. Ни взрывов, ни грохота, ни дыма, а люди остались лежать на земле…

- Может быть, об этом не следует писать? - спрашиваю я.

- Нет, об этом писать надо! Надо, чтобы помнили и об этом, помнили, но не знали. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь снова испытал весь этот кошмар. Женщины должны рожать детей, мужчины делать жизнь краше; никто не должен воевать - ни мужчины, ни женщины…

Меня предупреждают: 30 октября в полдень группа ветеранов на автобусах выезжает на 54-ю батарею, обещают, что будет место в автобусе и для меня.

Автобусы стоят у входа на Исторический бульвар. Большинство ветеранов в военной форме, с погонами, при орденах.

Севастопольский поэт, драматург и журналист Борис Эскин берет меня за руку и подводит к своей машине.

- Они едут со мной, - говорит он по дороге и представляет:

- Иван Иванович Заика… Валентина Герасимовна…

Так мы знакомимся. Борис готовит материал для радио и для газеты, у него в руках репортерский магнитофон, он о чем-то расспрашивает Ивана Ивановича.

Уже третьи сутки сердце словно кто-то прожигает. Я знаю: проснулась память. Одно за другим выплывают извещения о смерти. Погиб смертью храбрых… Эти три слова, редкая семья их не знала.

Я нахожу себе место в автобусе.

Через бухту переправляемся на пароме.

День солнечный, тепло. Голубая, чистая вода. Солнечные блики. Слепящая белизна зданий…

На Северной стороне снова загружаемся в автобус. 30-я батарея Александера… 10-я батарея Матушенко… Мощные береговые батареи с громадными пушками, многоэтажными башнями, капонирами, потернами, находящимися глубоко под землей. Обе батареи приняли эстафету от 54-й, встретили огнем танки мотобригады Циглера.

Мы пересекаем Бельбекскую долину - долину Смерти, как её называли и наши бойцы и немцы.

На виноградниках ещё кое-где люди убирают урожай. Плантации виноградников тянутся на десятки километров. Слева видно море. Вот Альма - место, где произошло первое сражение русских и англо-французских войск в сентябре 1854 года. В октябре 1942 года сюда рвалась мотобригада Циглера, чтобы по этому шоссе с ходу ворваться в Севастополь. 54-я батарея преградила немцам путь в сорока километрах от того причала на Северной стороне, где, менее часа тому назад, мы во второй раз погрузились в автобус. Танки свободно преодолели бы это расстояние за два часа… Утраченная внезапность в октябре и люди, бросающиеся под танки в ноябре. Могучая армия во главе с лучшим гитлеровским военачальником на восемь месяцев выведена из строя, выключена из операций, не участвует в прорывах, в наступлениях. Все, что она в состоянии сделать, - это за семь месяцев изнурительных боев и осады продвинуться на пять-шесть километров. Всего на пять-шесть километров при таком преимуществе в живой силе и в технике!

А люди, остановившие врага, едут в автобусе, задумчиво смотрят в окно или беседуют друг с другом. Я ещё не знаю, что два ветерана, которые беседуют впереди меня, - это сигнальщик батареи Дмитрий Шмырков и второй замковой Василий Лунев. От волнения кожа на их лицах так натянулась, что кажется, вот-вот не выдержит напряжения и лопнет.

Автобус останавливается поблизости от памятника. Обелиск с именами погибших, два морских орудия, выкрашенных шаровой краской. Здесь уже ждут пионеры с букетами цветов. И жители Николаевки, в руках у них венки. Оркестр моряков. Он приехал на своем автобусе раньше.

Все сразу приходит в движение, по команде взлетают над землей медные трубы…

До меня вдруг доходит, что никто не побеспокоился, чтобы сегодняшний день был запечатлен на кинопленку. И становится обидно, досадно. Кто из этих людей доживет до пятидесятилетия, а если они и доживут, то какими же они будут…

Я смотрю, как маленькая группа батарейцев тесно окружает своего командира. На часах 16 часов 30 минут.

Иван Иванович Заика начинает говорить.

Кажется, обрела дар речи сама история.

На часах 16. 35, раздается команда:

- Пеленг сорок два… Дистанция пятьдесят три кабельтовых… По вражеским танка-ам… Зал-лп!

Но на этот ваз пушки не изрыгают огонь, они скорбно молчат.

Бриз шевелит лепестки осенних цветов на братской могиле батарейцев. Осень пахнет полынью, цветы несут в себе её горечь, пусть плачут люди, не стесняясь слез…

Пусть скорбят звонкие трубы музыкантов, поминая павших…

Рослые морские пехотинцы вскидывают в небо карабины:

залп…

второй…

третий…

Эхо далекой войны…

ПИСЬМА

В этих письмах я не исправил ни строчки, ни буквы. Сначала я собирался исправить ошибки, но потом понял, что этого делать не следует: перед нами подлинный документ и он должен таким остаться. К тому же нетрудно догадаться, что рыбак Борис Евгеньевич Штепа пережил трудное, голодное детство, ему пришлось рано начать зарабатывать на жизнь, таких людей в предвоенные годы было ещё очень много, и мама, и тетя Катя Глухова не смогли бы похвастаться даже семилеткой. Письмо первое.

«Здравствуйте Иван Иванович и Валюша!

Собирался Вам написать письмо да все не мог выбрать времени. Но одно событие подтолкнуло меня к Вам одной находкой. 8. 5. на нашей батарее обвалилась круча как-раз против третьего орудия, там бегали детишки и в окопе обнаружили труп матроса, каска пробита как-раз на лбу, кости, ботинки, перочинный нож и самое главное истлевший бумажник, удалось прочитать (да подсумок и обрывки сумки красного креста), справка истлевшая, никого из взрослых не было и дети её изомяли, но все же установили, что она была выдана Сергею Колеснику, дальше вырезка из газеты, какое-то стихотворение и две пятерки и одна десятка денег. Если Вы помните у нас был санитар такой пожилой лет ему было уже сорок. То это и есть он.. 9. 5. Приехал военком Сакского р-на, капитан Воробьев и организовали похороны возле памятника, это уже третья могила, на похоронах была вся деревня. Вот что я Вам хотел сообщить, досвидания Юра».

Письмо второе.

«Уважаемый Иван Заика!!

Я читал заметку в газете «Зоря Полтавщины» года три тому назад, о трудном годе 1941 года. Я был учасником сам етих событий под Николаевкой между Севастополем и Евпаторией. Точно дату числа забыл. Нас було послано 4 катера рыбацких из Севастополя, на нашем катере на котором я был мотористом, был лейтенант морской. Вышли мы из Севастополя ночью, подошли к Николаевке утром, стали на якоря, недалико к берегу, лейтенант высадилса на берег зразу по прыбитии, а нам было прыказано чтоб моторы были готовы в любую минуту запустить их, целый день мы стояли, на берегу орудия били целый день, над вечер подул сильный ветер море сильно штормило, перед заходом солнца, прошли самолеты, с моря над нами, и скрылись на горизонти, в глуб крымского материка, через некоторое время появились самолеты над нами, давай нас бомбить и обстреливать с пулеметов, на мой катер на котором я был бросил 4 бомбы но не попал. Когда появились самолеты над нами и стали нас обрабатывать, я и ищо два успели завести моторы и стали крутится в море, а один катер не успел завести мотор иго выбросило на берег, а один катер был сильно побит были раненые на ему люди, сильно дал теч и стал тонуть, мы подошли забрали команду с него, крутились мы долго ночью в море связацса с берегом в нас было нечем, шлюпок небыло у нас была шлюпка малинькая в такую штормину ночью було и думать плыть и мы вернулись в Севастополь.. Числа 6-8 ноября 1941 года погрузили груз, грузили на мино-торпедной прыстани 1 брыгады подводных лодок, вышли из Севастополя нас катеров 40 но нас прыбыло на Кавказ единицы, не буду за це опысувать. С Кавказа Туапсе мой катер направили на десант на Керчь 1941 - в декабре 26-27 числа. Псле взятия Керчи в мае месяце 1942 г немцем я ето время был в Тамани тогда перешли мы в Темьрюк, там я встретил одново человека с тово катера что выбросило на берег, вот что он мине рассказал. Нас направили вас забрать вы должны были выстрелять снаряды орудия подорвать погрузится на катера и итить в Севастополь, лейтенант который прибыл с нами он должен руководить операцией. Ночью немцы забрали в плен краснофлотцев, согнали жителей Николаевки вырыли яму и всех краснофлотцев растриляли, а их забрали в Евпаторию заперли в сарай, охрана была итальянцы, те поснули, а они вбижали и дошли в Керчь, етово человека я встретил в мае месяце в Темрюку 1942 года. Катер мой под названием «Туак» а те забыл. Извини что плохо написал очень трудно споминать руки трясутся. После етого я был 145 мор. пехотный полк на Туапсинском направлении был ранен, после ранения упросил врачей чтоб не списывали, и прошол ищо от Москвы до Витебска и 1944 году был демобилизован сийчас инвалид.

С уважением к вам Штепа Борис Евгеньевич».

- Этот лейтенант появился на батарее, но у нас ещё было два орудия и снаряды. Мы собрались в ту ночь, обсудили положение и решили драться до последнего орудия, до последнего снаряда. Потом писали, что за нами выслали эсминец и три шхуны, что меня поставили в известность из дивизиона, чтобы я подготовился к эвакуации. Нет, этого не было. Было все так, как описал Штепа. Штормило сильно. Шхун мы не видели, было не до того, все внимание на противника, который уже с утра атаковал батарею. Да и не шхуны это были, а обыкновенные зеленые рыбацкие фелюги. Не в этом дело, мы решили драться до последнего. И всё-таки за нами снова пришли. Ночью. Когда у нас уже не осталось ни орудий, ни снарядов. В сумерках выдержали последнюю рукопашную. Враг уже на батарее. Ждали рассвета, чтобы подороже продать свою жизнь. Залегли у самого моря, за спиной обрыв метров пятнадцать. Если фильм «Мы из Кронштадта» видел, то должен помнить обрыв, где повязанных матросов с камнями на шее сбрасывали. Вот точно такой же обрыв…

И здесь комбата 54-й не подвела наблюдательность - часть фильма «Мы из Кронштадта» снимали под Севастополем - в районе Учкуевки, поэтому и тот откос, что был показан в фильме, и тот, где в ночь со 2 на 3 ноября собрались батарейцы, принадлежали одной береговой линии западного побережья Крыма. Этот глинистый отвесный берег, подмываемый прибоем, начинался от стен Константиновского равелина и тянулся до Евпатории, и только долины рек нарушали его однообразие. Но замечательным было не совпадение места съемки и места подвига, замечательным было художественное предвиденье подвига моряков. Так называемый обобщенный образ рожденного революцией матроса обрел свое реальное лицо. На таком же берегу к своему последнему бою готовились матросы в бушлатах и в блинчатых бескозырках, и символичным теперь воспринимался тот факт, что в фильме на матросских ленточках значилось: «СЕВАСТОПОЛЬ».

Рассказ Ивана Ивановича оживал в моем воображении.

Ночь… Обрыв… Тусклый перламутровый прибой на невидимой кромке пляжа… Пропахшие запахом дымного пороха матросы… Вспархивающие, подобно почтовым голубям, ракеты над вражеской позицией… Немцы, подковой охватившие территорию батареи, не спят, ждут ночной контратаки, но сами наобум Лазаря не лезут: автоматчики, артиллеристы, танкисты…

И вдруг в море кто-то начинает бойко «писать» фонарем Ратьера.

- Товарищ лейтенант, это наши… Просят ответить, - слышится приглушенный голос батарейного сигнальщика Шмыркова, - а ответить нечем…

Если не ответить, уйдут. В темноте не видно, кто пришел, какие корабли. Кто-то протягивает руку помощи, как же дать знать о себе?..

И вдруг радист Дубецкий вспоминает, что возле разбитой рации осталась годная к употреблению секция аккумулятора.

- Была и лампочка для подсветки, - шепчет он. - Пошли, Шмырков, только спички надо взять… Ребята, все спички мне…

Сигнальщик и радист уползают…

А желтый глазок в море продолжает мигать - запрос… запрос… запрос…

Заика наклоняется к комиссару, шепчет в ухо:

- Савва Павлович, остаюсь прикрывать.

- Почему ты?

- Капитан покидает корабль последним.

- Я остаюсь с тобой!

В темноте их руки встречаются в крепком рукопожатии.

- Яковлев… Лавров… Мороз… - Заика называет тех, кому тоже оставаться в заслоне. Лейтенант Лавров, высокий красивый парень, пока командир уничтожал коды и секретные документы, вынул пистолет, решил застрелиться. Пришлось выбить пистолет. Лавров чуть не заплакал: «Живым не сдамся! » - «Не сдавайся, но умри с пользой. Одного заберешь на тот свет, с собой, хорошо, двоих - ещё лучше, понял? » Такой вышел разговор накануне. Миша Мороз - тот из другого теста, будет драться до последнего. Его уже успели прозвать Кошкой. Утром вызвался охотником вдоль берега пройти в Николаевку и с тыла напасть на минометчиков, уж больно донимали. Позвал с собой добровольцев. Собралось человек двадцать. Нападение получилось внезапным. Сам Мороз забрался на чердак и оттуда поливал гитлеровцев из ручного пулемета. Они его обнаружили, окружили дом. Принесли лестницу. Он швырнул под ноги солдатам связку гранат и, дождавшись взрыва, сиганул вниз сам. Ушел. Ещё перед боем постановили: просачиваться на батарею, где каждый человек дорог, самостоятельно. Мороз вернулся и в последнем ближнем бою уложил, стреляя в упор, дюжины две автоматчиков. Готовясь к утреннему бою, он уже успел счетверить пулеметы. Высокий, ловкий, надежный Миша Мороз.

Возвращаются Шмырков и Дубецкий. Шмырков сообразил лампочку поместить внутрь бумажного кулька - чем не фонарь. Закрывая кулек бескозыркой, Шмырков пишет: «Ясно вижу». И читает ответ: «Передаю приказ командующего флотом. Личному составу покинуть позицию батареи. Принимайте шлюпки».

Первым делом нужно каким-то образом опустить в шлюпки раненых. В дело идут телефонные провода. Их заводят под мышки, привязывают к матросским ремням. И таким образом опускают с обрыва прямо в шлюпки. Слышатся привычные команды: «Майна… Вира…» Шлюпки с ранеными отходят. Всё вроде бы идет нормально. Заика говорит Муляру: «Пойду искать Валентину, если что, принимай командование на себя». Комиссар не отговаривает, это настоящий человек.

Заика ползет по развороченной бомбами и снарядами батарее с пистолетом в руке. На спине за пояс заткнуты две гранаты. Взлетают немецкие ракеты, помогая ориентироваться в темноте. Вот и лазарет. Хоть бы она была жива… Он по ступеням сбегает вниз, дверь открыта. Громко шепчет: «Валентина! » - и чиркает спичкой. Пламя разряжает мрак не больше чем на полметра. Сжигая спичку за спичкой, Заика идет вдоль стены. Лежит мертвый Кардаш… За ним Дмитриев, ленинградец… Мысленно он прощается с ними и просит прощения, что не удалось похоронить… Бледные лица мертвых матросов, вытянутые тела… Заика ищет жену… Нет, в лазарете её нет…

Когда он появляется на поверхности, он понимает, что немцы обнаружили в море корабли. В небе ярко пылает несколько осветительных «люстр», прекрасно освещая всю территорию батареи. Ещё одна «люстра» вспыхивает мористее, осветив приближающуюся шлюпку. И тотчас по шлюпке начинает бить пулемет. К этому немецкому пулемету протягиваются ярко-красные трассы - Заика понимает, что это заговорили ДШК. Наметанным глазом он определяет, что огонь ведут морские охотники*. Завязывается артиллерийская и пулеметная дуэль.

* И. И. Заика не знал, что «морские охотники» привёл командир звена Д. А. Глухов.

Пригибаясь, Заика перебегает от одного простертого на земле тела к другому. Здесь и его матросы и немецкие солдаты. Лежат так, словно и мертвыми продолжают убивать друг друга. Окаменевший бой. Лампы-ракеты светят ярче, чем десять лун в полнолуние, Ночное виденье боя потрясает…

Но где же его Валентина???

Неужели её в лазарете захватили немцы?.. Об этом страшно подумать.

Дуэль между кораблями и берегом все усиливается. Немцы понабросали висячих «люстр» и огонь ведут прицельно. Теперь кроме охотников виден короткий и высокий корпус тральщика, он неподвижен, следовательно, на якоре. Разноцветные трассы щупальцами тянутся к палубам, снаряды вспенивают воду вплотную к незащищенным бортам охотников, Как человек, которого учили стрелять по кораблям, Заика понимает, какому огромному риску подвергают свои суденышки командиры ради спасения артиллеристов.

Когда он возвращается к месту посадки, то видит, как переполненная шлюпка с трудом преодолевает волну. На берегу остались лишь те, кто остался в заслоне.

- Морякам нужно немедленно уходить. Я распорядился, чтобы за нами не возвращались. Нас всего семеро, а там их в десять раз больше и ещё корабли в придачу, - докладывает комиссар.

- Сколько они взяли наших? - спрашивает командир.

- Двадцать восемь человек, - отвечает комиссар.

Охотник подходит к шлюпке и берет её на буксир, чтобы вывести из-под обстрела. На тральщике заработал фонарь Ратьера, одновременно слышится характерный звук поднимаемой якорь-цепи. Значит, уходят. Тот, кто отдал этот приказ, поступил правильно. Заика понимает, что будь он на командирском мостике, он поступил бы так же - дальнейший риск не оправдан, моряки сделали все, что было в их силах. Немцы же чувствуют себя одураченными…

- Товарищ командир, - Заика узнает голос Мороза. - Товарищ комиссар. Уходите тоже. Вниз по проволоке и берегом. Я прикрою ваш отход, а потом догоню. Ещё повоюем. У меня нюх, немец сейчас попрёт злость свою вымещать, я его и встречу пулеметным огнем. Нужно уходить на север, в Николаевке немцы, - добавляет Михаил Мороз.

- Уходи как только мы спустимся вниз, - приказывает Заика. - Мы будем тебя ждать, поэтому не мешкай.

Он скользит по проволоке вниз, ощущая режущую боль. Тонкая проволока обжигает кожу, словно раскаленный шомпол. Заика окунает руки в воду, надеясь, что холодная вода остудит обожженные руки, но соль ещё усиливает боль. Совсем перестал соображать. Один за другим плюхаются на песок Муляр, Яковлев, Лавров. И дуют на ладони. Вдруг наверху раздается пулеметная очередь. На нее накладываются автоматные - наверху идет отчаянный бой. Слышатся разрывы гранат. И пулемет умолкает. В наступившей тишине слышится чужая лающая речь. И треск выпущенных ракет. Заика с товарищами прижимается к откосу. Ракеты освещают пустынную полоску пляжа. Наверху беснуются автоматы, похоже, что немцы так выражают свою радость.

- Мы ошиблись, думая так, - говорит Иван Иванович. - Потом уже, после войны, когда мы с Валей приехали в Николаевку, местные жители рассказали нам, что когда они вышли на следующий день после того, как убрались немцы, чтобы похоронить погибших артиллеристов, то не смогли поднять тело Михаила Мороза. Они не могли его оторвать от земли! И не понимали, в чем дело. А потом поняли: в ту ночь, когда мы стояли внизу и думали, что немцы салютуют, мы ошибались - это они в приливе бешенства разряжали свои диски в нашего, уже мертвого, товарища. Мороз был нафарширован пулями так, что его тело не могли оторвать от земли.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒