«Смерть немецким оккупантам! 11 страница

Иван Иванович умолкает. Багровый отблеск огня падает на его лицо, и я вдруг понимаю, что он вернулся на тот ночной берег. Мучительно болят обожженные и порубцованные телефонным проводом ладони… спина вжимается в ребристую сухую глину уступа… у ног привычно рокочет, набегая на песок, волна… потрескивая, взлетают в небо осветительные ракеты… над головой слышится чужеземная речь… а потом всё глохнет в яростной дроби автоматных очередей…

Я смотрю на командира 54-й батареи и вспоминаю слова Юлиуса Фучика, которые мне хочется поставить эпиграфом к задуманной в Бресте книге «Возвращение»: «Об одном прошу тех, кто пережил это время: не забудьте!.. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас… Пусть же павшие в бою будут всегда близки вам как друзья, как родные, как вы сами! » Написавшего эти слова утром казнили в фашистском застенке…

РАССКАЗ СТАРШЕГО ЛЕЙТЕНАНТА

Моя фамилия Зинченко. В Севастополе меня ранило, я попал в госпиталь и эвакуироваться вовремя не успел. Тридцатого июня тысяча девятьсот сорок второго года оставшимся в госпитале было приказано отправиться в Казачью бухту для посадки на корабли. Я пошел с главным старшиной Онещук, но подойти к Казачьей бухте из-за сильного огня противника мы не смогли. Мы решили пробраться к Херсонесскому маяку, думая, что оттуда легче будет эвакуироваться. Но и там даже малые корабли не смогли подойти к берегу. Те, кто был здоров и хорошо держался на воде, поплыли к видневшимся в море кораблям, и мы, раненые, не смогли этого сделать.

Вечером первого июля нас собралась большая группа. Здесь были севастопольские женщины, рабочие, моряки, армейцы. Все решили пробиваться в горы между Казачьей бухтой и тридцать пятой батареей. Но попытка оказалась неудачной: немцы, заметив нас, преградили нам путь потоками артиллерийского и минометного огня и начали обстреливать со всех сторон из автоматов. Мы вынуждены были отступить и укрыться под нависшей над морем высокой скалой, находившейся между тридцать пятой батареей и мысом Херсонес.

Утром второго июля враг оказался над нашими головами. Немцы с издёвкой кричали нам вниз: «Русс! Капут… Сдавайся! »

Мы им на это ответили автоматными очередями и меткими выстрелами из пистолетов. Несколько наглецов упали вниз, умолкнув навсегда. Но их сменили другие. Стрельба длилась весь день.

Видя, что нас не запугаешь, немцы в ярости начали бросать вниз связки гранат. Гранаты рвались в воде и на камнях, осыпая прижавшихся к скале людей осколками. Раненые получили новые раны. Росло и число убитых. Надо было как-то защититься, и мы из трупов немецких солдат сложили стену между скалой и морем, которая предохраняла нас от осколков. Под скалу теперь залетали только жужжащие куски металла, рикошетирующие от камней.

Наконец фашисты это занятие прекратили и снова стали орать: «Русс, сдавайся! »

Узкая полоса земли под нависшей скалой тянулась ломаной линией. Если одни не видели орущего немца, то другим он был виден, поэтому мы кричали соседям: «Братки, вам удобнее сбить эту падаль! Уйми его, надоел».

И товарищи с удовольствием выполняли просьбу - гремел меткий выстрел и немец мешком падал на камни.

Убедившись что добровольно мы не сдадимся, фашисты пошли на то, чтобы напустить на нас самолеты. Со стороны моря налетели «долгоносики» - так мы прозвали «мессершмитты». Они шли над самой водой, поливая подножье скалы из пулеметов. Струи пуль дробили известняк, но нас они не запугали. Мы сами стреляли по самолетам из нашего оружия.

Тогда немцы решили подослать к нам подлых трусов. Я в это время читал книгу Войнич «Овод», захваченную мною из госпиталя. Светлый образ революционера, стойко переносившего все муки, помогал мне поддерживать товарищей. И вдруг я услышал гнусный голос появившегося «парламентера». «Сдавайтесь, братки, выхода другого нет, - говорил этот гад. - Поверьте, немцы пленных не убивают. Кормят хорошо. Обещали всех, кто выйдет с поднятыми руками, сразу же отпустить по домам. Воды вам дадут…»

Воды нам всем мучительно хотелось - это наверху понимали. Я прервал чтение и начал расстегивать кобуру, но в этот момент раздался выстрел - кто-то раньше меня догадался пристрелить паршивого пса.

Немцев это сильно обозлило. Они начали сбрасывать пылающие бочки с горючим. Бочки разбивались о скалы, и горящая смесь расплескивалась во все стороны. Многие раненые не имели сил подняться с земли и отбежать от места, охваченного огнем. Эти несчастные в страшных корчах сгорали у нас на глазах.

Видя мучительную смерть товарищей, мы сжимали кулаки. У некоторых не выдержали нервы. И армейцы и даже матросы один за другим выскакивали на открытое место, рвали на груди одежду и кричали: «Стреляйте, сволочи! Все равно не дождётесь, чтобы мы подняли руки. Наших мук черноморцы не забудут! Под землей вас найдут, гадов, и перетопят, как крыс!.. »

Раздавалась автоматная очередь - и человек падал, истекая кровью.

Так прошло два дня.

Под скалой, раскаленной июльским солнцем, уже нечем было дышать. От жары трупы разложились и наполняли воздух кошмарным запахом. Всем хотелось пить. Жажда измучила так, что готовы были пить морскую воду. И пили, ночью подползая к воде. А потом становилось ещё хуже, к жажде прибавилась изжога.

Испробовав все средства воздействия, фашисты, в конце концов, пустили в ход взрывчатку. Они долбили в скале глубокие колодцы и по частям подрывали нашу скалу.

Пятого июля рухнул выступ рядом с нашей группой. Огромные глыбы придавили немало товарищей. Но эти же глыбы для оставшихся в живых стали лестницей спасения. Мы приготовили оружие, решив ночью попытаться прорваться наверх.

Поздно вечером в море замигали два огонька. Немцы сразу же открыли бешеный огонь из орудий. С моря тоже раздались залпы орудий. Одни стали сталкивать в воду кузова автомобилей, используя их как плот, другие бросились к кораблю вплавь, а мы, человек триста, воспользовавшись суматохой, вскарабкались по камням, ползком доползли до Казачьей бухты и там, разбившись на группы, решили пробиваться в горы к партизанам.

В моей группе оказалось человек двадцать. Четверых мы потеряли в темноте. Мы пересекли бухту, где по горло в воде, где вплавь, и двинулись в сторону Балаклавы.

К рассвету мы оказались на холмах северо-восточнее Балаклавы. В долине румыны пасли коней, а с востока - от Сапун-горы - прямо на нас двигалась колонна немцев. Куда деваться? Бросились в громадную воронку и приготовились к последней схватке. На счастье, немцы нас не заметили и прошли стороной. В воронке мы пролежали до темноты и пошли дальше. Нам удалось благополучно пересечь долину и войти в лес. В темноте мы постарались углубиться подальше в лес, но в крымском лесу ночью не походишь. Густые заросли мешали идти, но они же и укрыли нас от самолетов, которые кружили над лесом, словно стервятники. Утром слизывали с листьев росу, пытаясь утолить застаревшую жажду.

Шатаясь по горам в поисках партизанского отряда, мы встретили ещё несколько групп севастопольцев, которые смогли вырваться из окружения только девятого июля. Они рассказали нам, что после нашего побега разъяренные фашисты стали посылать к скале торпедные катера. И немецкие моряки, подойдя к берегу на близкое расстояние, расстреливали наших товарищей прямой наводкой. А там, где скала очень близко прижималась к морю, они выпускали торпеды. И это был ад кромешный… Не знаю, удалось ли в этом аду кому-нибудь уцелеть. Только навряд ли. Сколько ужасных смертей перевидали мы в те жаркие июльские дни, горько об этом вспоминать. Как мне, повезло немногим. А в плен попало много нашего брата. Ведь всему приходит конец - и патронам, и гранатам. Все дрались до последнего патрона. Совсем обессилели от ран, жажды, голода, бессонницы. Июльское солнце, спрятаться негде, скалы за день раскаляются, один валится от солнечного удара, другой…

ВКУС МЕДНОЙ ПРОВОЛОКИ

Память об этом матросе я пронес через всю свою послевоенную жизнь. Я не знал ни его имени, ни где он служил, я только и запомнил его изуродованные губы, да то, что он был высокого роста…

Дот, где я его увидел, все ещё стоит на излучине шоссе перед мостом через реку Бельбек. Правда, теперь он выглядит совсем иначе. Теперь он похож на декорацию, Не знаю, как это вышло, что боевой дот стал похож на декорацию. А его надо было оставить таким, каким он был, - словно вросший в землю, почерневший от пороховой копоти, посеченный осколками, с вмятинами от прямых попаданий снарядов дот.

В 1944 году этот дот занимал сменный гарнизон контрольно-пропускного пункта - КПП. Здесь проверяли документы, пропуска и разрешения на въезд в Севастополь. Мы же ехали из Севастополя в кузове военного студебеккера* и думали, что машину никто проверять не станет. И погорели. Старшина-грузин, став на ступеньку заднего борта, ухмыльнулся, увидев нас, лежащих под откидными сиденьями, поцокал языком, покачал головой - а мы все ещё лежали - и сказал:

* Studebaker US-6 – грузовой автомобиль повышенной проходимости, поставлявшийся из США по ленд-лизу. Прим. OCR.

- Выходи, генацвале, приехали. Когда мы выползали, он смотрел на нас с нежностью людоеда.

- Ну, чего лыбишься? - сказал Шурка и тут же получил по шее.

- Это я для профилактики, - сказал старшина. - И чтобы понятие имел, как говорить со взрослыми. Записки своим мамашам хоть оставили?.. Или они должны с ума сходить, гадая, куда их сыночки запропастились? Так как, генацвале?

Этот старшина видел нас насквозь. Записок договорились не оставлять, а прислать письма из первого же города. Наш путь лежал на Украину - к Шуркиной бабке. Бабка приглашала внука приехать, ей хотелось его увидеть, но Шурка решил, что если ехать, то ехать надо с друзьями.

- Поедем, - сказал он, собирая нас на тайное заседание. - Это же Украина, всесоюзная житница! Отожрёмся!.

Предложение было принято. Собирались мы не долго - всего один день. За войну мы привыкли к дорогам, к теплушкам. к вокзалам. Никакие расстояния нас не пугали. На железных дорогах мы чувствовали себя как рыба в воде.

Старшина препроводил нас внутрь дота. Перед телефонным полевым аппаратом в коричневом футляре спиной к нам сидел матрос.

- Привел очередных клиентов, - обращаясь к нему, сказал старшина. - Спроси, где живут, и позвони в комендатуру, может, пошлют кого-нибудь предупредить, что заботливые деточки живы и здоровы. Представляешь, как женщины испсихуются?

- Фамилии и адреса? - сказал матрос, поворачиваясь. И тут я увидел его изуродованные губы.

- Ну? - повторил матрос и взглянул на меня. - Адрес?

Я хотел соврать, но язык против моей воли выложил все как есть.

Шурка задышал мне в ухо:

- Кому это надо?

Я покосился на ребят. Котька стоял по стойке смирно. Через плечо у него висела противогазная сумка, на которой его бабкой цветными нитками была вышита его фамилия. В сумке лежали тетради и учебники. Он не решился после школы зайти домой, мы-то все занесли. За ним стоял насупившийся Вовка Жереб. Шурка стоял за моей спиной, и я его не видел.

Матрос с уродливыми губами уже крутил рукоятку аппарата. Я слышал, как ему ответили в Севастополе, и он назвал мой адрес и фамилию, и сказал, что нас четверо. Похоже, что в комендатуре пообещали что-нибудь сделать.

- Рубать будете? - спросил матрос и, не дожидаясь ответа, прошел в угол дота.

На столе появилась банка американской тушенки. Он всадил в банку финку. По ноздрям ударил самый вкусный на свете запах. У нас потекли слюни. Я сглатывал их, пока матрос вскрывал банку и своей классной финкой разрезал буханку хлеба.

- Ложки на столе, - сказал матрос и вышел из дота. Он сильно пригнулся, когда выходил. Над его плечом на секунду заискрились звезды. Дверь закрылась.

Коптилка, сделанная из снарядной гильзы, освещала стол.

- Живем, пацаны! - крикнул Шурка и первым бросился к столу. - Налетай, подешевело…

Шурка никогда не унывал. Когда мы покончили с тушенкой, он первым бросился на покрытое парусом сено.

Было мягко. От сена шел приятный запах летней степи. Я не заметил, как уснул.

Проснулся я неизвестно отчего. За столом сидели трое и пили чай. Сахар хрустел у кого-то на зубах.

- Слушай, - услышал я голос старшины-грузина, - ты только не обижайся, отчего у тебя такие губы? В драке тебя изуродовали, да?

- Можно и так сказать, - ответил матрос.

И вот тогда я услышал его рассказ.

Я думал, что и ребята его слышат, но они спали, они ничего не слышали. Потом послышался звук приближающейся автомашины, все трое взяли автоматы и вышли на шоссе.

Я растолкал Шурку. Мне хотелось кому-то немедленно рассказать о том, что я услышал, но Шурка не дал мне вставить и слова. Он сразу оценил обстановку и, растолкав Котьку и Жереба, прошептал:

- Тикаем, пацаны.

Огромная, круглая луна, как прожектор, освещала всю долину: и голую холмистую гряду позади нас, и шоссе, где стоял патруль, и кроны тополей у моста. Трава от росы была мокрой, от реки несло сыростью - Котька громко отбивал зубарики. Мы дожидались, когда подойдет машина и отвлечет внимание матросов на КПП.

- Айда, - прошипел Шурка, когда это произошло.

Мы ползком достигли реки, по воде шмыгнули под мост, выползли на том берегу и за кустами, пригибаясь, побежали вдоль реки. Здесь была тропинка.

- Ребята, - сказал я, когда мы отошли на приличное расстояние от моста. - Вы видели, какие у него губы?

- Не губы, а кошмар! - сказал Котька.

Тропинка уперлась в речку.

Шурка решительно шагнул к воде. Мне уже было все равно, где идти - по воде или по суше - в ботинках было полно воды. Но Жереб зачем-то снял брюки.

Мы пересекли речку и пошли садом. Рассветало. Силуэты гор справа от нас стали отчетливее. Небо впереди порозовело, в балках паутиной повис туман. От быстрой ходьбы стало жарко. Наконец за грядой тополей мы увидели станцию Сюрень. На путях стоял товарный состав, в голове которого слышалось густое шипение паровоза. Состав не охранялся. И двери были незапломбированы. Мы отодвинули дверь и прошмыгнули внутрь вагона. Это была обыкновенная теплушка с нарами. Пока что нам везло. Мы задвинули дверь и легли на нарах.

Ждать долго не пришлось, заклацали буфера, поезд дернулся, колеса застучали на стыках.

- Поехали, слава аллаху, - засмеялся Шурка.

Он стал что-то весело говорить ребятам, у меня же из головы не выходил услышанный рассказ.

Немцы взяли матроса в плен в районе 35-й батареи. Раненая правая рука висела плетью, рана уже начала загнивать, у него, наверное, был жар, потому что он бредил.

Немецкие автоматчики стали их сгонять в кучу. Потом рассортировали: матросов отдельно, пехоту отдельно. Пехотинцев повели в сторону Балаклавы, а их, сгруппировав небольшую колонну, повели назад - в Севастополь.

Севастополь все ещё горел. Но уже не так дымно. Тлели, иногда вспыхивая и разгораясь, балки домов, телеграфные столбы, деревья, обломки крыш. Больше гореть уже было нечему - город лежал в руинах.

Матросов провели мимо горбольницы, по узкому Херсонесскому мосту над Одесской канавой. Потом их вели мимо чудом уцелевшего здания почты. Обессиленные, мучимые жаждой, они еле-еле передвигали ноги. Совсем обессилевших поддерживали соседи.

Автоматчики, держа автоматы наготове, шагали по кромке тротуаров. Никто не знал, зачем и куда их ведут.

Все стало понятно, когда у Приморского бульвара они увидели оживленную группу немцев. Многие из них были в коротких шортах. В руках они держали фото- и кинокамеры. Некоторые камеры были установлены на треногах. Здесь готовилась грандиозная киносъемка: пленные матросы на фоне поверженного Севастополя - вот что им было нужно! Они хотели показать это всей Германии. Чтобы немцы увидели Графскую пристань и памятник Ленина. И русских матросов, пошатывающихся, слабых, жалких. Готовился апофеоз скорой победы.

Кто из своих подал команду - это рассказчик не знал.

- Братки, печатай шаг! Запевай «Варяга»!..

И они запели! Распрямились, вскинули гордо головы и четко, как на параде, пошли с песней: «Наверх вы, товарищи, все по местам… Последний парад наступает… Врагу не сдается наш русский моряк… Пощады никто не желает…»

Тот же человек, что скомандовал вначале, он же, опережая всех, выкрикнул новые слова, и все их разом подхватили.

Это надо было видеть! Видеть немцев, вначале растерявшихся, потом взбешенных. Ведь они уже начали снимать - и все у них полетело к черту. Тогда какой-то офицер в черной эсэсовской форме приказал автоматчикам остановить колонну. Потом он что-то крикнул своим солдатам. Солдаты загалдели и стали разматывать катушку с медной проволокой, которая стояла на тротуаре. Вот этой медной проволокой они и зашили губы матросам. Подходили вдвоем, выволакивали, а третий оттягивал губы и протыкал их толстой медной проволокой и скручивал ее. Эсэсовец смеялся, радовался своей выдумке. Теперь уж, думал он, съемка состоится. И он просчитался. «Верите, мы снова запели. Ну, пусть не запели, замычали, чтобы эти гады знали, что в Севастополе мы хозяева! Это наш город! Наш! Наш, а не их, и никогда он не будет им принадлежать! И мы стояли и пели, хотя это наше пение было простым мычанием, но мы мычали матросскую песню, мы все равно пели её - и тогда они бросились к нам и стали раздирать нам губы, дергая за проволоку. У кого ещё были силы драться, тот дрался. И тогда они пустили в ход автоматы и многих положили…»

Я лежал на нарах и под стук колес вспоминал рассказ незнакомого матроса, когда вдруг до меня дошло, какие мы подонки. Бежим, покидаем наш город ради куска сала. Ради того, чтобы сытно жрать, мы уже бросили всех близких, предали их. Предали город… его руины… развороченные пристани… спаленные деревья… Всегда где-то лучше… Всегда можно приехать нахлебником туда, где лучше… Сбежать, словно крыса с тонущего корабля… Тогда зачем умирали люди?!. Зачем они не щадили себя?!. Зачем добровольно принимали адские муки?!.

Я вдруг понял, как, наверное, обидно было этому матросу смотреть на нас, убегающих из такого города. А он ещё накормил нас, поделился своей тушенкой…

И Шурка, и Вовка, и Котька не сразу поняли, что я хотел сказать. Сначала они решили, что я просто струсил. Разговор у нас получился крепким. Но в Симферополе мы вместе покинули вагон, чтобы вернуться домой.

Не скрою, среди собравшихся в Севастополе ветеранов я искал человека с изуродованными губами. Не обязательно того высокого матроса, кто-то же ещё мог остаться в живых…

Первые дни стихийных встреч миновали. Ветераны больше не вглядывались друг в друга, стараясь в любом человеке узнать своего бывшего сослуживца. Каждый из них уже нашел свой батальон, свой полк, свою бригаду морской пехоты. Те матросы, что пели, ощущая на губах вкус медной проволоки, в одной колонне оказались случайно. Наверное, кто-то из них воевал в 7-й бригаде, кто-то в 8-й, кто-то в 79-й. Возможно, среди них были бойцы и 18-го отдельного батальона морской пехоты, в котором сражалась героическая пятерка моряков, бросившихся 8 ноября 1941 года под танки на рубеже села Дуванкой.

В той трофейной кинохронике, которую мне удалось посмотреть, кадров с матросами не было. Был парад немецких войск на площади Третьего Интернационала (ныне Нахимова), который принимал фельдмаршал Манштейн, была толпа измученных военнопленных, которую вели конвоиры по Симферопольскому шоссе, но матросов на фоне разрушенного Севастополя не было.

В министерстве пропаганды Геббельса была специальная служба, которая пристально следила за иностранными публикациями и радиопередачами. Несколько радиостанций работало и на Германию, сообщая сводки с фронта и комментируя их соответствующим образом. Германские газеты и радиостанции взятие Севастополя преподнесли как блестящий успех победоносной армии фюрера. Газеты пестрели заголовками: «Самая неприступная крепость мира в наших руках! » Эрих фон Манштейн получил чин генерал-фельдмаршала. Геббельс предвещал скорый и окончательный крах восточного колосса. Однако лица спецсотрудников и самого шефа министерства пропаганды невольно вытягивались, когда они вникали в суть английских и американских газет.

4 июля 1942 года британское министерство информации распространило сообщение, что в Лондоне выражают преклонение перед борьбой защитников Севастополя, которые «длительное время отвлекали на себя значительное число германских дивизий и значительную часть германских военно-воздушных сил, нанося при этом противнику исключительно тяжелые потери». В сообщении говорилось, что английский народ испытывает чувство благодарности к защитникам Севастополя.

Газета «Таймс» обороне Севастополя посвятила передовую, в которой была забыта традиционная британская сдержанность: «Мы отдаем должное блестящему вкладу в общее дело, сделанному Севастополем. Севастополь стал синонимом безграничного мужества, его оборона безжалостно смешала германские планы. В течение длительного времени Севастополь возвышался, как меч, острие которого было направлено против захватчиков».

Газета «Ивнинг стандарт» указала, что «в ходе этой войны многие города прославились своей героической обороной, но все они, стяжав себе славу, указывала газета, сегодня отдают должное Севастополю, осаждавшемуся в течение продолжительного времени. Защитники Севастополя отстаивали каждый кусочек дымящихся развалин. Таков Севастополь - и ничто не затмит его славы, завоеванной в борьбе человека за своё достоинство. Долгие месяцы Севастополь стоял непреклонно и своим мужеством озарял все человечество».

То, что защитники Севастополя вызвали невольный восторг всего мира, - это ещё могли понять в Берлине, непонятно было другое - оборона Севастополя вызвала у противостоящей стороны волну оптимизма. Да ещё какого оптимизма! Американские газеты и радиокомментаторы в один голос заявляли, что славная оборона Севастополя служит воодушевляющим примером для всех свободолюбивых народов мира.

Бостонская газета «Геральд» уверяла, что «Севастопольская оборона является доказательством того, что объединённые страны могут выиграть войну и выиграют её».

А известный радиокомментатор Хиттер заявил, что оборона Севастополя наглядно показала, почему Гитлер не может выиграть войну. Этот Хиттер уверял, что немецкая армия может ещё добиться кое-каких местных успехов, но вынуждена будет заплатить за это неимоверной ценой. Оборона Севастополя, заявил американский комментатор, является героической страницей мировой истории, она уже внесла значительный вклад в общее дело окончательного разгрома гитлеровской Германии.

На Вильгельмштрассе этого проглотить не могли. Был задуман фильм, послана киногруппа. Когда я смотрел ленту, было видно, что немецкие солдаты позируют, играют этаких бодрячков, вся фальшь бросалась в глаза…

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ, ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

…Итак, они стояли на песчаной полоске пляжа, а наверху немцы убивали уже убитого Михаила Мороза. Пока не стало светать, им следовало уйти подальше от батареи. В Николаевке были немцы. Оставалось только одно - идти на север вдоль Каламитского залива. И они пошли, изготовив на случай внезапного боя автоматы.

На рассвете стал подниматься ветер. Море зашумело злее, предвещая шторм. Матросы подняли воротники бушлатов и надвинули на лоб бескозырки. Батарея осталась далеко позади. Всю ночь немцы запускали ракеты, освещая позицию, боялись чего-то.

За очередным мысом увидели на берегу мазанку. По всей видимости, это был дом рыболовецкой бригады: две лодки, вытащенные на песок, обрывки сетей на кольях, навес со столом и скамейками, вкопанными в землю.

- Поставить гранаты на боевой взвод, - распорядился Заика. Они подошли к домику, и Яковлев подергал дверь - дверь была закрыта. Лейтенант постучался в окно. Откинулась занавеска, за стеклом показалось лицо старика.

- Заходьте, - сказал старик, отворяя дверь.

Вошли настороженно - а вдруг засада.

- …Вот тут - то чуть и не случилось несчастье. Я вошел, продолжая сжимать в руке гранату с выдернутым кольцом. Был готов, если немцы внезапно навалятся отпустить предохранительную планку. А в комнате увидел Валентину. И словно меня кто-то нокаутировал, даже звука не издал - рухнул, как подкошенный. Валентина первая ко мне подбежала. Я в обмороке, в руке сжимаю лимонку. Если бы разжал пальцы, мало кто уцелел бы. Не иначе как мы с женой в рубашках родились - такими оказались везучими!.. Я ведь на батарее уже распрощался с ней, думал, погибла. И правда - мина от нее в двух шагах разорвалась, её взрывной волной с откоса швырнуло, но опять повезло - упала в воду, была без сознания, но волной её выбросило на берег. И здесь опять же ей повезло: из Николаевки возвращались ребята из группы Мороза, увидели ее, нагнулись - дышит. В этот момент мы с немцами в последний раз схватились, врукопашную уже дрались - что под откосом происходило, никто не видел. И я уцелел, Валентину нашел, граната не взорвалась… И потом нам везло, когда в горах Восточного Крыма командовал партизанским отрядом. Валентина в это время скрывалась в селе у матери - у нас родился сын. Но её выдал предатель. Когда гнали по селу, протянула грудного сына первой же девушке, которая стояла возле дороги. А потом, уже на станции, сама сбежала. Блукала по лесу, одна, искала наш отряд. Случайно наткнулась на партизан. Стала у нас доктором. Били немцев, пока не пришла от Керчи Отдельная Приморская армия. И сына нам добрые люди спасли, где только его не прятали - и на горище, и под полом, слабенький был, в чем только душа держалась, боялись не выживет - выжил. Вот как бывает - себя не жалели, воевали, а видишь - уцелели и друг друга не потеряли, всю войну рука об руку прошли, счастливые мы с ней, везучие…

3 ноября 1941 года командир 54-й батареи в рыбацком домике провел последний военный совет, на котором порешили разбиваться на группы и прорываться к своим.

Пристально вглядываясь в прошлое, нельзя не обратить внимания, что в подвиге 54-й батареи, как в капле воды, отразился подвиг Севастополя, начало которому положила все та же 54-я батарея. Подвиг батареи продолжался с 30 октября по 3 ноября, за это время были уничтожены десятки танков, сотни машин, около тысячи солдат, на три дня задержана мотобригада Циглера. Подвиг Севастополя продолжался с 30 октября 1941 года по 3 июля 1942 года, за это время было уничтожено свыше 300 тысяч солдат и офицеров противника, сотни танков, самолетов, артиллерийских орудий и минометов, на восемь месяцев была задержана 11-я немецкая полевая армия, которая иначе приняла бы участие в наступательных действиях на Москву или в направлении Дона и Кавказа. Севастополь почти на два месяца оттянул на себя лучший авиакорпус люфтваффе генерала Рихтгофена, с именем которого связано большинство узловых точек войны в Западной Европе и на нашей территории, его всегда фюрер посылал туда, где было особенно горячо: под Ленинград, на Волгу, на Кавказ, на Курскую дугу. Для проведения третьего наступления были сняты с других фронтов значительные силы тяжелой и осадной артиллерии.

И гарнизон батареи, и гарнизон Севастополя сражались в условиях блокады против значительно превосходящих сил противника, имея за спиной море. Та же картина эвакуации с помощью морских охотников. Сходные судьбы у тех, кто не смог попасть на последние корабли.

Совпала и такая деталь: эвакуацию батареи ночью 2 ноября на двух катерах осуществлял командир звена Дмитрий Глухов, он же в ночь на 3 июля 1942 года привел для эвакуации защитников Севастополя отряд морских охотников из семи катеров.

Всё в той же листовке, о которой уже шла речь в главе «Мины на фарватере», есть краткий рассказ о последнем рейде к Севастополю катеров Глухова:

«Глухов плавал беспрерывно. Его катера первыми начали войну, последними покидали Очаков, Одессу, Ак-Мечеть. Они охраняли с моря осажденный Севастополь, конвоировали транспорты с войсками, горючим и боеприпасами, отбивали атаки торпедных катеров и авиации противника, ставили дымзавесы при артиллерийских обстрелах.

В последний день обороны Севастополя Глухов повел из Новороссийска к осажденным семь катеров «МО». Путь был тяжелым. Немецкая авиация с рассвета до темна бомбила их. Осколками посекло головной катер. Из строя выбыла почти вся верхняя команда. Глухов тоже был ранен в спину и ключицу, но продолжал держаться на ногах, заменив на мостике погибших командира и рулевого.

Ночью он привел все катера к Херсонесскому маяку. Маяк был - взорван, Вокруг сверкали вспышки разрывов. Глухов взял курс на Стрелецкую бухту. Его обстреляли с берега немцы. Тогда он повернул в Камышовую, но и там был враг. Пришлось идти на Казачью. Приказ был выполнен с честью*.

* В Казачью бухту вошли два или три катера, остальные по приказу Глухова пошли забирать людей в районе 35-й батареи, о чём и упоминает в своём рассказе старший лейтенант Зинченко. «МО-029», на котором находился Глухов, принял около 70 раненых и пошел обратно чуть ли не с двойной перегрузкой, сильно осев в воду. Чтобы уменьшить риск, Глухов приказал катерам уходить в обратный рейс по готовности.

На обратном пути при первом же налете «мессершмиттов» он лишился последних двух пулеметчиков: правый был убит, а левый - тяжело ранен. Снарядом разнесло бензоцентраль, так что моторы заглохли. И уже на недвижимый катер посыпались бомбы. Две бомбы разорвались у борта. Осколки изувечили мотористов. Действовать мог только легко раненный механик.

Глухов, тревожась, что некому будет запустить моторы, решил, во что бы то ни стало, сберечь механика. Он приказал ему взяться за трос, прыгнуть за борт и во время пикирования самолетов нырять. Оставшись одиноким на верхней палубе, он из пулемета отбивал атаки «мессершмиттов».

Немцы обстреляли катер из пушек и улетели. Осколком последнего снаряда Глухов был ранен, но он помог механику вылезти из воды. Боясь, что Глухов изойдет кровью и потеряет сознание, механик обвязал его простыней. Когда в небе показывались самолеты, Глухов стопорил ход и приказывал всем прятаться. Катер благополучно прибыл в Новороссийск…»

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒