«Смерть немецким оккупантам! 12 страница

Раны оказались серьезными, из Новороссийска дядю Митю отправили в госпиталь. Он был лежачим - потерял много крови, - когда к станице внезапно прорвались немцы. Все случилось так быстро, что никто из медперсонала не смог найти грузовиков для эвакуации. А за станицей, за её садами лежали незасеянные поля, и поэтому бредущие по дороге раненые в своих застиранных халатах и пижамах, в бинтах и гипсовых повязках, на костылях были хорошо видны немецким летчикам. Мало было таких, кому удалось уйти в тот день, но дяде Мите и на этот раз повезло. Когда он снова попал в госпиталь - уже в Тбилиси, - врачи сказали; «Непонятно, как вы выжили, но раз это уже случилось, вы вернетесь на свои катера». - «Выписывайте, - сказал он вскоре. - А не то сбегу! » - «Этот сбежит, - сказал в кругу коллег главврач. - Лучше отпустим его сами». И отпустили с не залечившейся раной.

Дядя Митя… Он был тихим, скромным, даже незаметным человеком, но, когда пришла пора защищать Родину, он прожил столь яркую жизнь, что её хватило бы на многих. Он не был выскочкой, не лез вперед, не искал славы, он просто делал свое дело. Делал спокойно, обстоятельно, хладнокровно. Он часто рисковал, но не ради рисовки, а потому что иного выхода не было. Он дважды нашел способ траления неконтактных глубинных мин и тем самым сорвал замыслы верховного главнокомандования вермахта по уничтожению Черноморского флота*. Эту опасную службу по очистке фарватера от магнитных и акустических мин звено Глухова несло до последних дней обороны.

* Опробованная в августе 1941 года установка по размагничиванию кораблей, созданная ленинградскими физиками А. П. Александровым, И. В. Курчатовым, Ю. С. Лазуркиным и Л. Р. Регелем, обезопасила прохождение корабля над магнитной миной, но не могла предотвратить катастрофы при прохождении над акустической миной или магнитно-акустической.

Катера, на которых он находился, последними покидали Очаков, Одессу, Ак-Мечеть, Евпаторию, Севастополь не потому, что это было привилегией Глухова, а потому, что в нем была та надежность, которая в самых трудных, самых рискованных и самых опасных ситуациях делает человека незаменимым. В Одессе на его катер сошел командующий Приморской армией генерал И. Е. Петров.

Февральской ночью сорок третьего года уже во главе дивизиона дядя Митя обеспечил высадку второго эшелона десантников майора Цезаря Куникова на Мысхако, и с этой ночи пошел отсчет дней и ночей легендарной Малой Земли.

В Новороссийске, в сквере у Вечного огня, глядя на его портрет, где он так был не похож на самого себя, я пытался представить его на мостике катера «МО-081» в ту сентябрьскую ночь, когда он решительно повел свой дивизион к «воротам смерти». На борту были все те же куниковцы, ударная группа капитан-лейтенанта Ботылева.

«Воротами смерти» назвали вход в Цемесскую бухту, заранее пристрелянный береговой артиллерией противника. К тому же поперек Цемесской бухты была протянута стальная сеть, подвешенная крепчайшим тросом к бонам. А за этим заграждением по береговой кромке у самого уреза воды, охватив железобетонной подковой Цемесскую бухту, проходила линия дотов, черные амбразуры которых легко просматривались в бинокль.

Редкая по дерзости идея сокрушить немецкую оборону, высадив в Новороссийске морской десант, пришла в голову все тому же Ивану Ефимовичу Петрову, который к этому времени уже стал командующим Северо-Кавказским фронтом. Дело было не столько в самом Новороссийске, сколько в мощной оборонительной линии «Готская голова», которая пересекала Таманский полуостров с севера на юг. За этой линией укрылась 17-я армия. Потеряв 6-ю армию под Сталинградом, Гитлер теперь все надежды возлагал на эту 17-ю армию. Его по-прежнему манила бакинская нефть, и мысль, что, овладев Баку, он лишит Красную Армию горючего, казалась ему вполне достижимой. Для подготовки грядущего наступления по плану Гитлера и отводился Таманский плацдарм. Естественно, что с потерей Новороссийска, куда упиралась на юге линия «Готская голова»*, шансы удержать плацдарм резко уменьшались. Это отлично понимал генерал Петров, перед которым была поставлена задача любой ценой сокрушить вражескую оборонительную линию.

* В наших штабах «Готская голова» именовалась «Голубой линией».

Новороссийская операция началась ночью 10 сентября 1943 года.

Первыми ворвались в Цемесскую бухту торпедные катера. Подорвав трос, который удерживал стальную сеть, они влетели в бухту и торпедами обстреляли доты. Некоторые удалось таким образом вывести из строя, Следом за катерами пошли морские охотники Глухова. Вот тут и произошло ЧП. Когда дядя Митя на головном катере уже подходил к «воротам смерти», он вдруг увидел, что подорванный трос хоть и опустился под воду, все ещё находится слишком близко от её поверхности. Глиссирующие торпедные катера проскочили, но осадка перегруженных морских охотников была намного больше. Он уже понял, что, продолжая идти вперед, катера дивизиона винтами неминуемо запутаются в стальных ячейках сети и превратятся в неподвижные мишени. Повернуть же назад - значило сорвать операцию, расписанную по минутам.

И опять только остается восхищаться тем, как работала его голова, В считанные секунды найти, несмотря на плотный огонь гитлеровской артиллерии, единственно возможное в сложившейся ситуации решение - это он мог. Подняв на мачте сигнал: «Делай, как я», он полным ходом послал катер на сеть и, когда до нее оставалось всего несколько метров, перевел рукоятку телеграфа на «полный назад». Катер резко замер и оказался на гребне догнавшей его собственной волны, которая и перенесла катер над тросом. Повторив маневр своего командира, морские охотники ворвались в Цемесскую бухту.

Но игра со смертью на этом не завершилась - уже при подходе к молу прямо в форштевень угодил снаряд. Прошив корпус насквозь, этот снаряд застрял в днище. Взрыв мог последовать с секунды на секунду. Не дрогнув, дядя Митя приказал следовать к пирсу. Ботылевцы во главе со своим командиром уже стояли на палубе, готовясь перемахнуть через борт и первыми броситься в бой за Новороссийск.

Застрявший снаряд катерники вытряхнули из днища, работая машинами враздрай, и пошли за следующей партией десантников.

Новороссийск после упорных уличных боев был освобожден. Дивизион Глухова получил почетное наименование Новороссийский и был награжден орденом Красного Знамени. Командира дивизиона наградили сразу двумя орденами: Красного Знамени - за высадку десанта и Суворова - за проявленную смекалку. Насколько мне известно, в войну всего три моряка были награждены этим орденом и первый был вручен дяде Мите.

Потеряв Новороссийск, немцы не удержались на Тамани - 17-я армия отступила в Крым. Теперь лишь узкий Керченский пролив отделял бойцов Северо-Кавказского фронта от крымской земли. И опять почетное право первым форсировать пролив было доверено дивизиону Глухова. Вот краткое описание тех событий, которое я нашел в статье военной поры, посвященной дяде Мите: «…Он уже мечтал о Севастополе, о его лазурных бухтах, об Одессе и голубом Дунае. Всюду ему хотелось быть первым. Крымское побережье Глухов знал так хорошо, что мог в самую темную ночь, без навигационных огней, «ощупью», войти в любой порт.

К броску на крымскую землю Дмитрий Андреевич готовил свой отряд в Анапе и на Соленом озере. Такие же отряды готовились в Тамани и на Азовском море.

В ночь на 1 ноября десант, состоящий из частей Красной Армии и морской пехоты, начал сосредоточиваться в Керченском проливе. Глухов шел на головном «МО-081».

Вблизи берега, в пене прибоя, показались колья и черные мотки скрученной спиралями колючей проволоки.

- Бросай на проволоку бушлаты и шинели! - приказал Глухов.

Матросы с сейнеров и мотоботов, прикрыв проволоку шинелями, бросились в воду и, держа на своих спинах трапы, закричали: «Шагай в Крым! »

Десантники по трапам сбегали на камни и, строча из автоматов, растекались по расщелинам и отлогому берегу…»

Крымский берег в районе Эльтигена, где высадил первых десантников Глухов, вскоре назовут «Огненной Землей».

В ночь на 8 ноября 1943 года дядя Митя совершил свой последний выход в море. На катере «МО-0102» он повел через Керченский пролив караван судов и понтонов с боеприпасами, пополнением, медикаментами, продовольствием и пресной водой для гарнизона «Огненной Земли». Повел сам, потому что все попытки пробиться к крымскому берегу, предпринятые на протяжении двух предыдущих ночей, были безрезультатны. Ночной бой морского охотника и бронекатера с десятью торпедными катерами и двумя быстроходными баржами противника стал последним в жизни дяди Мити. Шесть часов длился этот бой. Были потоплены вооруженная пушками и пулеметами баржа и торпедный катер, когда осколок вражеского снаряда угодил ему в голову.

Он умер в Тамани.

Несколько дней врачи боролись за его жизнь, он не приходил в сознание. Сознание вернулось к нему в самый последний миг, всего на несколько минут. Он успел попросить, чтобы его приподняли, и взглянул в окно. Накануне выпал снег. День выдался морозным, солнечным, вода казалась зеленой, как таинственный камень нефрит, и он улыбнулся…

Поэт Григорий Поженян - в те годы отчаянный моряк - рассказывал мне, как катерники перенесли тело своего командира к морю и положили на подвесную парусиновую койку. И стали в почетном карауле. Соленый бриз раскачивал койку, в которой в последний раз провожал свои катера в море командир 1-го Краснознаменного Новороссийского дивизиона сторожевых катеров Дмитрий Андреевич Глухов.

Герой Советского Союза.

Дядя Митя, простившийся с Севастополем на траверзе мыса Херсонес. Севастополь горел…

…А он пылал,

и с четырёх сторон

от бухты к бухте подползало пламя.

А нам казалось,

это было с нами,

как будто мы горели,

а не он.

А он горел,

и отступала мгла

От Херсонеса и до равелина.

И тень его пожаров над Берлином

уже тогда пророчеством легла.

И в этих стихах Григория Поженяна все было правдой…

БРАНДЕНБУРГСКИЕ ВОРОТА

ПУСТЫРЬ НА ВИЛЬГЕЛЬМШТРАССЕ

По вечерам Берлин погружался в туман. Туман был тяжелым и теплым, как влажная перина, ветровое стекло потело, и Манфред вынужден был включить дворники. Мы уже давно покинули новую часть города с белыми домами и широченными улицами, и теперь за стеклом проплывали черные зевы арок, кирпичные или грязно-серые стены, стволы лип. Окольцованные оранжевыми лучами уличные фонари казались одинокими, как ходовые огни уходящего в море судна.

Иногда в тумане я различал руины и тогда просил Манфреда остановиться, и мы подходили к поверженным в сорок пятом году домам, печальным, как все развалины мира.

Наконец мы повернули направо и остановились у какого-то пустыря. Заросший сорной травой и репейником пустырь этот ничем не отличался от прочих пустырей, разве только тем, что с противоположной его стороны белела пограничная стена, отделившая Восточный Берлин от Западного.

- Здесь и находилась имперская канцелярия, - сказал Манфред. - А под ней общий бункер. Бункер Гитлера выходил во двор, он имел отдельный выход…

Я молча смотрел на мертвый пустырь. Сорная трава, колючий репейник и где-то под землей затопленные крысиные норы…

Я смотрел, а в памяти всплывал тот вечер сорок четвертого года, когда мы тащились по степи с огромными медными гильзами, которые мы несли в мешках и везли на покореженной детской коляске, найденной в одной из развалок. Смеркалось. С трудом переставляя ноги, мы шли, не разбирая дороги, уже понимая, что стемнеет раньше, чем мы достигнем дороги. Обезображенная оспинами воронок и рубцами окопов, эта степь была страшна. Здесь, на голом степном треугольнике Гераклейского полуострова между мысом Феолент и Херсонесом, прижатая к морю 17-я немецкая армия давала последний в своей истории бой. В сорок первом под Киевом солдаты не предполагали, что путь их армии будет подобен полету бумеранга. Они побывали на Кавказе, любовались заснеженными вершинами Кавказских гор, а теперь на древней земле, некогда давшей приют потомкам Геракла, армия переживала агонию, умирала, подчинившись приказу Гитлера «удерживать севастопольский обвод и Балаклавские высоты до последнего солдата, не отступать ни на шаг».

Этот приказ, который фюрер отдал 19 апреля, возможно, был продиктован адъютанту Отто Гюнше прямо здесь, в Имперской канцелярии, но могло быть и так, что это случилось в одной из ставок.

Ставки именовались: «Орлиное гнездо», «Медвежья берлога», «Волчье ущелье», «Волчье логово». «Волчье логово» («Вольфсшанце»), пожалуй, было самой любимой его ставкой, пока там 20 июня 1944 года не взорвалась мина, пронесенная в портфеле полковником фон Штауфенбергом.

Быть может, фюрер сам ощущал себя волком, испытывая к своей собаке - крупной овчарке по кличке Блонди - нечто вроде родственных чувств.

20 апреля Турция преподнесла фюреру своеобразный подарок, прекратив поставлять Германии хромовую руду. В Стамбуле и в Анкаре больше не верили в несокрушимую армию Третьего рейха. Фюрер остро отреагировал на этот акт. 24 апреля он заявил, что потеря Севастополя может стать последней каплей, достаточной, чтобы переполнить чашу. Его пугало, что, в случае сдачи Севастополя, Турция вообще может перейти в лагерь противника, а это окажет сильное воздействие на все балканские страны и на позицию остальных нейтральных государств.

Кроме политических у Гитлера были ещё соображения военного характера: он хотел, чтобы 17-я армия сделала то, что уже совершили в 1941–1942 годах защитники Севастополя. Как было записано в дневнике верховного германского главнокомандования, с потерей Севастополя Гитлер связывал появление в другом месте около 25 полностью оснащенных советских дивизий. Эти дивизии он планировал удерживать как можно дольше на подступах к Севастополю, нанося при этом максимальные потери умелыми контратаками и массированным артиллерийским огнем.

И была ещё одна, на мой взгляд, причина, которая продлила агонию 17-й, да и не только этой армии, но ещё и 6-й, и ещё многих других армий, корпусов, дивизий, гарнизонов, - его ревнивое отношение к достоинствам своих солдат. Он всегда и везде заявлял, кстати и некстати подчеркивал„ что его солдаты на голову превосходят всех других. В его обращении к солдатам накануне битвы на Курской дуге были такие слова: «Наша пехота, как всегда, в такой же мере превосходит русскую, как наша артиллерия, наши истребители танков, наши танкисты, наши саперы и, конечно, наша авиация». Но за годы войны он чуть ли не ежедневно слышал или читал в сводках и отчетах о том, что русские солдаты стоят насмерть, и у него, как я стал думать, развилось странное, болезненное, даже противоестественное желание убедиться в том, что его солдаты в этом качестве не уступают русским. Пока на Восточном фронте ситуация складывалась для него более или менее удачно - армии или вели позиционную войну или наступали, - он не мог требовать от своих солдат стоять насмерть, но в октябре 1942 года, когда возник Сталинград, он сказал, обращаясь по радио к народу: «Немецкий солдат остается там, куда ступит его нога! » Не овладей им эта болезненная страсть, превратившаяся со временем в манию, он, конечно бы, посчитал разумным отвести группировку Паулюса от Волги, как этого требовали от него генералы, однако этого не случилось, и армия Паулюса, хотя и оказала упорное сопротивление, всё-таки не стала стоять насмерть, а капитулировала. По личному распоряжению Гитлера капитуляция целой армии была скрыта от народа, было объявлено, что доблестные немецкие солдаты во главе с фельдмаршалом Паулюсом пали на поле боя смертью храбрых, по всей Германии был объявлен траур. «Готская линия» на Тамани давала возможность взять реванш, он не пожалел никаких средств, чтобы превратить Таманский плацдарм в непотопляемую крепость. Он никогда не забывал, какой моральный ущерб нанесла его престижу оборона Севастополя и Ленинграда, и жаждал показать всему миру, что его солдаты могут обороняться не хуже. И снова состязания не получилось: 17-я армия, не выдержав натиска, вынуждена была перебазироваться в Крым. 9 января 1945 года на совещании в ставке вермахта, где кроме Геринга, Гудериана и Йодля было ещё немало высших офицеров, фюрер поразил всех присутствующих, заявив неожиданно для них: «Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое у них было в Ленинграде».

Эта его сорвавшаяся с языка фраза свидетельствовала о том, что Гитлер жаждал от своих солдат выдающегося подвига, который можно было бы сравнивать с подвигом советских людей, но в его арсенале ничего подобного не было, и он вынужден был в качестве примера приводить подвиг Ленинграда.

Итак, в сорок четвертом немцы, уже не скрывая того, старались следовать примеру наших воинов. 24 апреля генерал Енеке издал приказ по 17-й армии: «Фюрер приказал оборонять крепость Севастополь, тем самым поставив нам большую и серьезную задачу. Ей принадлежит самое решающее значение… Всё, что противник бросил на Крым, может участвовать в наступлении Советов против Запада и против сердца Румынии. Чем больше усилия врага взять Севастополь, тем увереннее Германия, которую мы заслоняем здесь щитом… Нам ясно: здесь нет пути назад. Перед нами - победа, позади нас - смерть». Сменивший Енеке на посту командующего 17-й армией генерал Альмендингер в обращении к солдатам от 3 мая был ещё более откровенен: «Я получил приказ защищать каждую пядь Севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете. Ни одно имя в России не произносится с большим благоговением, чем Севастополь… Я требую, чтобы все оборонялись в полном смысле этого слова, чтобы никто не отходил, удерживал бы каждую траншею, каждую воронку, каждый окоп…»

Приказы приказами, но подготовились фашисты к отражению натиска наших войск со свойственной им обстоятельностью. Основу обороны составляли горные кряжи и скалистые высоты, охватывающие полукольцом подступы к Севастополю с суши. Здесь им мудрить не пришлось - они просто повторили тот рубеж обороны, который уже был апробирован защитниками Севастополя в ноябре сорок первого года: Мекензиевы горы, Инкерманские высоты, Федюхины высоты, Балаклавские горы. Ключевыми позициями обороны были Сахарная Головка и Сапун-гора - две господствующие высоты, словно самой природой созданные, чтобы защищать Севастополь с востока и юго-востока. Обращенные к противнику крутые скаты исключали применение танков, а с вершины легко просматривалось любое перемещение атакующих войск на глубину до десяти-двенадцати километров. И нужно было видеть, во что превратили этот естественный защитный рубеж немецкие военные инженеры, строители, саперы! Трехъярусный оборонительный пояс начинался у подножия и заканчивался у самого гребня, система траншей, соединенных многочисленными ходами сообщения, была до предела насыщена огневыми средствами - на каждый взвод приходилось в среднем по шестнадцать пулеметов! На каждый километр фронта - шесть-восемь дотов, сооруженных не кое-как, а из железобетонных и металлических конструкций или вырубленных прямо в скале. В них надежно были запрятаны тяжелые и легкие орудия, пулеметы; чтобы их сокрушить, требовалось прямое попадание тяжелого снаряда или бомбы.

На всем протяжении передний край немецкой обороны и подступы к нему были заминированы и опоясаны двумя-тремя рядами колючей проволоки.

Сравнивать эти первоклассные укрепления с теми, что противостояли армии Манштейна в ноябре сорок первого года, было по меньшей степени наивно. Они были несравнимы, как несравнимы броненосные и парусные линейные корабли. Двадцать тысяч защитников - это все, что Севастополь мог выставить против хлынувших дивизий Манштейна. Но и потом, когда положение стало намного лучше, в распоряжении севастопольских артиллеристов было не более шестисот орудийных и минометных стволов. 17-я армия только одних орудий имела около полутора тысяч, с минометами набиралось более двух тысяч стволов. Если ещё учесть, что в единоборство с нашими частями собирались вступить не новички, а семьдесят две тысячи бывалых солдат и офицеров, за плечами которых были Новороссийск, Тамань с её «Готской линией», Эльтиген и Перекоп, задача, которую поставил Гитлер перед командованием 17-и армии, не казалась столь уж невыполнимой. Выражаясь спортивным языком, это была лучшая команда, которую мог выставить фюрер, и неудивительно, что он возлагал на нее большие надежды.

В книге английского журналиста Александра Верта «Россия в войне» я как-то наткнулся на такую фразу: «Одной из загадок войны останется вопрос, почему в 1941–1942 годах, несмотря на подавляющее превосходство немцев в танках и авиации и существенное превосходство в людях, Севастополю удалось продержаться 250 дней и почему в 1944 году русские взяли его за четыре дня? »

Это была загадка?..

Или никакой загадки не было?..

Нужно отдать должное - немецкие солдаты все эти четыре дня дрались с отчаянной храбростью, и наши воины, прошедшие сквозь горнила Одессы, Севастополя, Сталинграда, Малой Земли, Новороссийска, штурмовавшие Берлин, в один голос заявляют, что равного по накалу боя, чем штурм Сапун-горы, за всю войну не было. И это действительно так. Если под Прохоровкой было самое грандиозное танковое побоище, если в Нормандии была самая грандиозная высадка морского десанта, то на склонах Сапун-горы был самый грандиозный рукопашный бой. Сыграть в кино это невозможно. Живопись статична. Слова бессильны передать стихию этой схватки, когда десятки тысяч людей встают во весь рост и с кличем «Даешь Севастополь! » бросаются на штурм бастиона, равных которому ещё не было. Когда рассудку вопреки люди преодолевают и минные поля, и заросли колючей проволоки - и все это под неистовым огнем, которым гора встречает рокочущую людскую волну, словно цунами выплеснувшуюся га её склоны. Такое не укладывается в голове, кажется невозможным, но это свершается на глазах у той и другой стороны. Немецкие солдаты не покидают первой траншеи - они знают, что тут же будут сражены ливнем своего же огня, и поэтому, стиснув зубы, пытаются защитить себя короткими автоматными очередями и штыками. Эти зажатые в руках короткие немецкие штыки, рассчитанные на рукопашную, взлетают над бруствером, как клювики дятла, - и с силой обрушиваются вниз.

Стоны, крики, возня в траншее не отвлекают тех, кто идет следом, волна атакующих, перехлестнув траншею, стремится подняться выше. Никто не залегает и не ждет, когда снова будет поднят в атаку. Они уже поднялись, и теперь только пуля способна уложить их на землю. Из общей массы своими полосатыми тельняшками выделяются морские пехотинцы. Несмотря на строгий приказ командования, они по традиции сбросили каски и воюют в бескозырках, на ленточках которых названия кораблей. Своей неимоверной отвагой, яростью и презрением к смерти они задают тон. Они не просто воюют, они отвоевывают свой город, прощаясь с которым в сорок втором они поклялись вернуться, и вот оно - возвращение!

С немецкой стороны стреляет все, что может стрелять. Несмотря на невиданный по плотности массированный огонь - двести пятьдесят орудийных и минометных стволов на километр прорыва! - большинство дотов оказались неуязвимыми, и теперь они без устали косят людей, пытаясь повернуть их вспять. Кто-то же должен дрогнуть, кто-то первый… попятиться… побежать назад… или хотя бы залечь… Всё тщетно - в амбразуры летят связки гранат, их расстреливают из противотанковых пушек, которые артиллеристы вкатили - надо же такое! - на руках, их накрывают - что уже выше понимания немецкого солдата - люди собственными телами…

Вражеские солдаты помнят, что им говорили командиры: здесь, на севастопольских высотах, они защищают Германию, и они готовы умереть за фатерлянд, но поставленную фюрером перед ними задачу они уже решить не могут, они просто бессильны её решить. И, делая все, что от них зависит, они видят, они не могут этого не видеть, как человек с перебитыми ногами продолжает ползти наверх, волоча за собой пулемёт. Они видят истекающих кровью людей, которые не только не покидают поля боя, но рвутся наверх с ещё большей яростью… Как остановить эту неукротимую, все сметающую на своем пути волну краснозвездных людей?! Все ближе перемещаются их красные флаги к третьей, последней, траншее, все меньше остается на их пути огневых точек…

Первая группа атакующих, прорвав все заслоны, водружает свой флаг на вершине ровно в 18 часов 30 минут. Но проходит ещё не менее часа, прежде чем удается полностью овладеть всем гребнем Сапун-горы. Девять часов не прекращался этот бой, весь восточный склон горы был усеян телами убитых и раненых. Они лежали вперемешку, иногда все ещё сцепившись друг с другом, солдаты обеих сторон, где были немцы, затеявшие эту войну, румыны, позволившие себя в нее втянуть, и русские, украинцы, белорусы, грузины, азербайджанцы, армяне, киргизы, казахи, узбеки, молдаване, осетины… - люди, вынужденные взяться за оружие, чтобы защитить свой дом, и потому ставшие солдатами.

Сколько их было, убитых в этот день, 7 мая?.. Двадцать… тридцать… сорок тысяч?.. Где-то эти цифры значились. Я не искал их, считал, что каждая унесенная войной жизнь кем-то горько оплакивается. У каждого кто-то был - или мать, или жена, или дети, или невеста, отец ли, брат ли, друг… Нет, не в детстве - тогда я ещё не понимал это, как сейчас, - узнал я, прочувствовал ту истину, что сердце любого из нас не принадлежит нам в полной мере, а отдано близким и любимым людям. Я понял, что когда они уходят от нас, частично умираем и мы. Я узнал, что бывают в жизни такие случаи, когда ты готов заменить на смертном одре близкого тебе человека, но, увы, природа распоряжается иначе, оставляя тебе лишь право на горе и тоску.

Гитлер, принесший 17-ю армию на алтарь собственного тщеславия, - что знал он о русском характере?! Мог ли он постичь простое величие того смертельно раненного при штурме Сапун-горы матроса, который, окликнув проходящих мимо солдат, попросил как-нибудь поднять его на вершину горы. «Хочу увидеть Севастополь, убедиться, что я всё-таки дошел до него», - сказал он, и солдаты подняли его наверх на плащ-палатке. «Стоит! Все на том же месте», - удовлетворенно сказал он, глядя на задымленные руины, над которыми, словно край матросской тельняшки, синела полоска моря, и только тогда умер.

Этот матрос имел право на бессмертие, а не тот немецкий солдат, который сначала убил его, а потом погиб сам, думая, что помогает Германии. А фюрер хотел сделать бессмертным именно этого солдата, который на самом деле был всего лишь марионеткой в его руках. Забравшись в одну из своих нор, Гитлер увлеченно играл солдатиками, расставляя их по своему усмотрению и заставляя делать все, что он захочет, забыв, что это живые люди. Так он обрек на смерть остатки уже выбитой 9 мая из Севастополя 17-й армии, и ещё двое суток эта армия агонизировала на Гераклейском полуострове, подвергнув себя ударам 51-й и Приморской армий. Было ли это задумано специально, или так уж вышло, что разгром крымской группировки завершали как раз те армии, которые в сорок первом пытались заслонить Крым от вражеского нашествия.

Конечно, это было жестоко - подвергать последнему испытанию уже обреченных солдат. Не знаю, чего уже ожидал этот усатый маньяк, не разрешая капитулировать, но ничего сверхъестественного не случилось - 12 мая утром, не выдержав ураганного огня артиллерии, солдаты стали сдаваться целыми батальонами. На мысе Херсонес, окруженная танками, сложила оружие и выбросила белый флаг группа офицеров, среди которых находились командир 5-го армейского корпуса генерал-лейтенант Бэме и командир 111-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Грюнер, похваставшийся накануне штурма: «Русские удерживали Севастополь восемь месяцев, мы будем удерживать его восемь лет! » До последнего часа генералы питали надежду, что за ними пришлют самолет, затягивали с приказом о капитуляции, и поэтому тысячи новых трупов остались лежать в степи и на скалах. Было много застрелившихся офицеров, в окостеневших руках они сжимали «вальтеры» и «парабеллумы», а рядом валялись отпечатанные карманного формата фотографии Адольфа Гитлера. Было похоже, что накануне боя эти фотографии выдавались каждому солдату и офицеру - так много было теперь этих выброшенных фотографий. Почему их выбрасывали те, кто решился сдаться в плен, было понятно, но что заставляло избавляться от них самоубийц?..

Нужно сказать, что эта картина поразила своей безысходностью всех - и разгоряченных недавним боем бойцов, и подоспевших к финалу военных корреспондентов. Фотографии поверженной гитлеровской орды были опубликованы в газетах и журналах, перепечатаны на Западе, и, возможно, в Берлине ими тоже «любовались» высшие чины секретных служб и министерства пропаганды, расположенного в видимой близости от Имперской канцелярии.

Здание резиденции Геббельса сохранилось, мы видели его в тумане, не очень большое и вовсе не внушительное здание, где, однако, был главный штаб по обработке умов и где работали специалисты, научившиеся черное выдавать за белое.

На это здание я взглянул мельком, меня гораздо больше интересовал задрапированный пепельной дымкой пустырь. И в памяти вставала та ночь, когда мы - наш предводитель Гешка, Котька, Шурка, Вовка, горбатый Вася и я с братом - возвращались с мыса Феолент…

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТУ НОЧЬ

…Мы возвращались по месту последнего боя 17-й армии, смеркалось, а вокруг лежала изрытая окопами и воронками степь. Осколки с рваными краями лежали на земле так густо, что невозможно было сделать и шага не наступив на них, а десятки тысяч касок, брошенных солдатами перед тем, как сдаться в плен, возвышались над бурой травой и были похожи на ржавые болотные кочки. И вот среди этого металлического барахла, среди неразорвавшихся гранат и россыпей потускневших винтовочных гильз таились едва заметные для глаза, своей окраской сливавшиеся с травой мины-попрыгунчики. Паршивые это были мины. Похожие на закрытую раковину - устрицу или гребешок - они лежали себе в траве, но стоило к ним прикоснуться штаниной, как они оживали и, подпрыгнув на полметра, взрывались, выплеснув во все стороны дождь стальных шайб. Уж если они взлетали, уберечься от них было невозможно.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒