«Смерть немецким оккупантам! 1 страница

БЫЛО ОДНО МЕСТО НА ЗЕМЛЕ, куда я обязан был всегда возвращаться. Всего одно место на огромной планете - Севастополь.

И БЫЛ ещё ОДИН ГОРОД, куда я обязан был вернуться, - город, где никогда не был, но куда мечтал попасть мой отец, погибший в августе сорок первого под стенами этого города, так и не повидав Владимирской горки, Подола, Крещатика и замечательных соборов, самый древний из которых называется Софийским.

И БЫЛ ТРЕТИЙ ГОРОД, вклинившийся в жизнь каждого из нас не по нашей воле, который был сам по себе и, тем не менее, на протяжении четырех лет как заноза сидел в каждом из нас, - украшенный Бранденбургскими воротами город Берлин…

Р2

Ч48

4003010102 – 151

Ч -------------------------------- 406 – 85

М101(03) – 85

Рецензенты:

С. Гагарин - член Союза писателей СССР

В. Фролов - член Союза писателей СССР

А. Раздолгин - капитан 3-го ранга, офицер штаба Краснознаменной Ленинградской военно-морской базы

Фотографии на обложке В. Давиденко

В книге использованы фотографии В. Давиденко, А. Коркотадзе, В. Полукеева, а также фотографии и кинохроника из фондов Центрального военно-морского музея, Музея героической обороны и освобождения Севастополя, мемориального комплекса “Брестская крепость-герой”

Оформление Л. Яценко

ИЗДАТЕЛЬСТВО “ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА”, 1985

Об одном прошу тех, кто переживёт это время: не забудьте!..

Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас…

Пусть же павшие в бою будут всегда близки вам как друзья, как родные, как вы сами!

Юлиус Фучик

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ТОТ ИЮНЬ

ГОРЕЧЬ ВОЙНЫ

Война теперь вспоминалась все реже, но даже когда это случалось, все равно все было не так, как на самом деле. Я понимал, что забыл ее, Тогда я делал усилие, заставлял свою память вернуть меня в осажденный Севастополь, и кое-что мне действительно удавалось вспомнить, например как пахнет воздух после взрыва бомбы, или желто-коричневую грязь на заросших щетиной лицах раненых, которым мы привносили в котелках воду. Но то главное, что было сутью нашей тогдашней жизни, - это не давалось мне, ускользало за брустверы, которыми прожитые годы оградили тот резервуар памяти, где плескалась горечь войны.

Правда, иногда во сне эта горечь каким-то образом просачивалась и тогда взрывная волна заваливала меня землей и камнями, я был не в состоянии пошевелиться, задыхался, будил себя каким-то невероятным усилием и долго после этого лежал, всем телом ощущая, как гулко стучит в груди мое сердце. И думал, какое это счастье - никогда не знать войны.

ОТЕЦ

Почему-то это запомнилось, врезалось в память: отец с газетой в руках. Незнакомое мне выражение лица. Его большое, с крупными чертами, мужественное лицо словно окаменело. Он отрывается от газеты, смотрит на маму и говорит:

- Вчера в Москве подписан с Германией пакт о ненападении сроком на десять лет.

- Так это же хорошо, - говорит мама. - Будем ещё десять лет жить в мире.

- Да, - соглашается отец. - Нам совсем не нужна война. Но фашизм, как показал процесс над Георгием Димитровым, как показала Испания, коварен, вероломен, подл по всей своей сути. Отсюда и тревога. Пакт, конечно, подписан, но где гарантия, что Германия его не нарушит?..

Потом он стоял в шинели, высоченный, сильный, и мы с братом одновременно оказались у него на руках - отец подхватил нас и прижал к себе. Щеки царапались о красные кубики на петлицах. Их было у него три - старший лейтенант.

- До встречи.

Серая буденовка украсила его голову. Он подхватил чемодан и вещевой мешок и вышел. Закрылась дверь.

Было начало июня, почему - то холодного.

Его голова ещё проплыла за кухонным окном, пересекла проем слева направо…

- Папа будет жить в военных лагерях под Житомиром, его призвали на переподготовку, - пояснила мама младшему брату. Ему было только четыре года, и он любил задавать вопросы.

Я прочитал его письмо тридцать семь лет спустя, письмо, которое он написал вскоре своему другу:

«12. 6. 41

Добрый день, Аркадий Иванович! Первым делом ты извини, что долго не писал. Здесь работы намного побольше, чем у нас в институте, хотя её у нас и много было. С приездом на вокзал в Житомир меня посадили на машину и прямым сообщением в лагерь, находящийся в 15 километрах от города в прекрасном лесу. В сумерки 4. 6. 41. я прибыл в лагерь и на следующий день с 7. 00 на занятия, до обеда 8 часов и после мертвого часа ещё 3–4 часа. А изучать есть что - душа радуется, видя такую технику на вооружении зенитной артиллерии. Поначалу я был в полном смысле слова новичком, а сейчас уже втянулся и считаю, что освою на отлично.

С месяц будем ещё заниматься, а потом практическая работа в подразделениях, где я лично буду стажироваться, ещё неизвестно. Особых новостей нет. По международным вопросам, кроме газетных новостей, нет никаких. Очень скверно, что мало газет, а дома целых две газеты пропадают. В вопросах подписки на военные газеты и журналы в этой части далеко хуже, чем у нас на кафедре.

Последние 5 дней я находился на боевых арт. стрельбах. Письмо начал писать позавчера, а заканчиваю сегодня, то есть 14. 6. 41 г. Пришлось прерваться, так как заступил дежурить.

Меня, Аркадий, интересует, каковы ваши дела, как закончился учебный год, в особенности по радистам, мотоводителям, снайперам и другим.

Моя просьба к тебе - сооруди мне посылку с несколькими тетрадями, 1 хордоугломер, хорошие измеритель и циркуль (все это от готовальни, чтобы меньше занимало места), метра по два миллиметровой бумаги и кальки, надо много выполнять заданий, а достать всего этого негде.

Я ещё 6. 6. 41. послал жене письмо, но ответа пока нет. Почему-то письма долго идут, мои коллеги есть из Горловки - они приехали на 4 дня раньше, на письма получили ответы через 14 дней.

Напиши мне, уехали ли они или нет? Как мои сынишки? Куда она выехала, чтобы я смог сразу ей написать.

Ну пока. Я сильно устал, ведь сутки совершенно не спал. Не откладывай в долгий ящик, отвечай сразу.

Мой адрес: УССР г. Житомир, мне”.

Поставив точку, отец заклеил письмо и отнес его писарю. Пожелтевшие листы сохраняли изгибы, которые он сделал, когда складывал два школьных листа в клеточку. Письмо было написано карандашом, четким красивым почерком.

Он отнес письмо, вернулся в палатку и лег спать…

Мы не получили письмо отца, которое он отправил шестого июня, потому что после его отъезда мама быстро собрала нас и мы уехали к бабушке. В Севастополь.

За Бахчисараем, где меня всегда поражал красивый, в восточном стиле вокзал с водонапорной башней, поезд втягивался в горы. Сгущались сумерки. В сухой постук колес неожиданно вливался стонущий гул металла - это поезд въезжал на Камышловский мост. Я припадал к открытому окну. За арками и фермами моста чернел жуткий зев пропасти. В простершейся справа по ходу поезда Бельбекской долине уже в домах зажигались огни. Пассажиры восхищались яблоневыми и грушевыми садами, которые густым черно-зеленым ковром устилали дно долины, в их речи слышались названия сел и полустанков: “Сюрень”, “Гаджикой”, “Дуванкой”, “Мекензиевы горы”… Слова были загадочны и прекрасны. Сердце сжималось от какого-то ранее неведомого восторга. Все ярче разгорались звезды над поросшими лесом гребнями низких гор, над плешивыми холмами. Теплый, пахнущий травами воздух наполнял вагон, но появлялся проводник и требовал закрыть окна. “Пойдут туннели, - говорил он, - сажи, дыму набьется… По-оживей, граждане! ”. Кто-то просовывал руки под лямки ремней и рывком поднимал подвижную раму. Окна закрывались со стуком и вовремя: паровоз, давая гудки, уже заныривал в гору.

Туннели чередовались, как черные полосы на шлагбауме, на какой-то миг за стеклом мелькали пляшущие на рейде* огни, по пологой дуге поезд огибал Инкерман, отстукивал дробь на крошечном мостике через Черную речку и, вынырнув из очередной горы, нависал над бухтами и балками Корабельной стороны. Прильнув к стеклу, я глядел на море. На черную воду, где извивались золотистые змейки. Силуэты громадных кораблей вырастали из воды, словно скалистые утесы, среди звезд раскачивались топовые огни, над водой плыли зеленые и красные огоньки - это по бухте передвигались катера. Я уже тогда переживал подлинную радость, возвращаясь в Севастополь - в свой родной город. Правда, в моем метрическом свидетельстве стояло название другого города - туда в год моего рождения был переведен отец. Выпускник Севастопольского училища зенитной артиллерии, он был назначен заведовать военной кафедрой в Донецкий индустриальный институт. Рассудив, что беременной жене лучше остаться в материнском доме, чем ехать ещё неизвестно куда, отец отбыл. Я родился 13 сентября - в день его тридцатилетия. Мама уже знала, что отцу дали комнату в коммунальной квартире, поэтому она не стала медлить. В чемоданы полетели пеленки, простыни, распашонки, и мы покинули наш город, забыв в предотъездной суматохе оформить факт моего рождения в севастопольском ЗАГСе. Таким образом, свое первое путешествие я совершил без документов. О том, что мне нужна метрическая, счастливые родители вспомнили не раньше чем через месяц. Уже стоял конец октября, шли дожди, опадала листва на пирамидальных тополях, и мокрые от осенних дождей терриконы шахт более не серебрились в лучах вечернего заката.

* Рейд – место стоянки судов на якорях. Прим. OCR.

Услышав, что я родился в Севастополе, работница местного ЗАГСа округлила глаза и в метрической, которую она заполняла, сделала грамматическую ошибку, написав мое имя с одним «н». Затем она перевела дух и, глядя на родителей с укором, посоветовала в следующий раз сообщать о таких фактах раньше, чем будет испорчен бланк. «Чтобы оформить акт рождения вашего сына, - сказала она, - вам надо ехать в Севастополь». - «Ну, так запишите, что мой сын родился в вашем городе», - сказал отец. «Это другое дело», - согласилась работница и быстро заполнила остальные графы.

На фотографиях той поры лица родителей светятся счастьем, Мать гордилась подарком, который она преподнесла мужу в день рождения. Влюбленный в нее отец - а она и вправду была красива - теперь готов был носить её на руках.

Наверное, то счастье, которое они тогда испытывали, каким-то образом передавалось окружающим, иначе не объяснишь, почему наш пожилой и холостой сосед, обладатель двух смежных комнат, уже вскоре после нашего внедрения в квартиру вошел в комнату родителей и твердым голосом изрек, что он принял решение нас переселить на свою площадь, а самому переселиться на нашу. «Никакие протесты не принимаются, - заявил он и засмеялся: - Вы молоды, вам одного ребенка мало. У вас будут две комнаты: одна детская, а другая ваша. Я ведь, Оленька, вам в отцы гожусь, так что подчиняйтесь».

Через два года в детской нас уже было двое - мама оказалась восприимчивой к советам. Правда, и моего брата она родила в Севастополе и тоже в сентябре, за неделю до нашего с отцом дня рождения. У отца уже полным ходом шли занятия и поэтому он не смог наведаться к нам, так что встречать маму с новорожденным братом мы отправились вместе с бабушкой. «Он похож на Сашу», - сказала мама, показывая нам круглую курносую физиономию. Много лет спустя я поразился, насколько женщины могут узнавать черты любимых людей в крохотных мордашках своих младенцев - брат и впрямь вырос похожим на отца.

В тот день, когда отец начал писать письмо своему товарищу, мы вышли на перрон Севастопольского вокзала, где нас ждала бабушка.

Домой добирались трамваем, Идущий с Корабельной стороны трамвай словно взлетал над Южной бухтой с её пляшущими электрическими змеями - бликами и черными силуэтами кораблей вдоль причалов и, победоносно звякнув, замирал на Пушкинской. Здесь мы делали пересадку на кольцевой маршрут. Теперь за раскрытыми окнами проносились белые красивые дома, просторная площадь Третьего Интернационала с памятником Ленину и белой колоннадой пристани, которую все называли не иначе как Графской. Слева от трамвайной колеи, прижимаясь спиной к Краснофлотскому бульвару, стояло двухэтажное здание Дома Красной Армии и Флота имени Лейтенанта Шмидта, бывшее Морское собрание. Пояснения давала мама, радостная оттого, что вернулась в родной город, бабушка что-то добавляла, и цепкая мальчишеская память все схватывала на лету; не ведал я, что когда-нибудь все это станет невозвратным прошлым, что на месте этого здания, так хорошо описанного Львом Толстым в «Севастопольских рассказах», будет мемориал с названиями кораблей и воинских частей, оборонявших город, сюда будут приносить венки и цветы и наряженные в матросскую форму юноши и девушки будут стоять в почетном карауле.

- Примбуль, - объявляла кондукторша. - Институт физических методов лечения имени Сеченова, следующая - банк и Художественный музей…

Трамвай шел по дуге между Краснофлотским и Приморским бульварами. На высоких чугунных столбах горели шарообразные уличные фонари. На тротуарах было много гуляющего народа, в толпе легко узнавались по белой форме моряки. Возле двух белокаменных киосков, где люди пили шипящую крем-соду, мы вышли, чтобы снова сделать пересадку. В толпе слышался женский смех, перебор гитарных струн. Запах близкого моря, праздничная толпа притягивали, хотелось вместе с мамой присоединиться к этим веселым праздничным людям. Наверное, и мама желала того же, потому что вдруг сказала, улыбаясь: «Люди идут на Приморский. Там, дети, я познакомилась с вашим папой…»

Однажды она рассказала мне, как это произошло.

- В тот вечер мы были на бульваре с Котичком, - начала она.

Котичком мама называла свою молочную сестру, одновременно приходящуюся ей двоюродной тетей, Катю Ковальчук - свою наперсницу и подругу. Фотографии той поры сохранили их облик - худенькие, стройные, подстриженные и одетые по тогдашней моде. Глядя на эту фотографию и слушая маму, я понимал своего отца. Он тоже был парень что надо - высокий, с сильным мускулистым телом и с завидной осанкой - полная противоположность хрупкой, тоненькой, как былинка, девушке, которая сидела со своей родственницей и подругой на скамейке в центре Приморского бульвара.

- И вот мы сидим с ней, - говорила она, - а мимо идут лейтенанты, затянутые портупеями. Прошли они мимо, и вдруг видим: снова идут, значит, что-то их привлекло. Вернее, кто-то… Котичек шепчет: «Олик, это они к нам». И точно. Подходят. Твой отец говорит: «Девушки, можно рядом приземлиться? » А я была девушка гордая и говорю, не глядя на него, место, мол, не куплено, потому как хотите. А они уже сели и эти мои слова очень им не понравились. А Котичек меня щиплет за руку - что это, мол, такое я несу. А я уже не могу остановиться, гонор свой показываю. Ну, твой отец тоже о гордости вспомнил. Уже на ноги встал, чтобы уйти. И тут Котичек спасла положение. Она его уже где-то видела раньше. Говорит: «Саша, а я вас знаю!.. Да вы садитесь, не обращайте на Ольгу внимание. Садитесь». Они и сели… Вот и выходило, что отца нам подарила тетя Катя Ковальчук, в замужестве Глухова.

УЛИЦЫ ДЕТСТВА

Да, пока отец в лесу под Житомиром писал нам свое предпоследнее письмо, мы ехали в трамвае по Севастополю. И пусть никого не удивляет, что я так подробно описываю эту нашу поездку; я делаю это нарочно, потому что того Севастополя больше не существует. Он стерт с лица земли, исчез. Есть ещё люди, которые помнят довоенный Севастополь, но они последние, кто хранит облик нашего замечательного города в своей памяти. Когда они его вспоминают, их глаза увлажняются - они все ещё любят тот Севастополь. Они помнят и овальное здание городского банка на улице Фрунзе, где трамвай делал остановку, прежде чем свернуть направо - к приземистому зданию рыбцеха на берегу Артиллерийской бухты. У хлипких деревянных причалов покачивались белые и зеленые ялики рыбаков, баркасы и фелюги.

Базар был тут же, прямо на берегу. Кроме рыбного ряда, где в зависимости от сезона можно было свободно купить и гигантскую камбалу - калкан, и кусок белуги, и золотистую султанку, и скумбрию, и луфаря, или пиламиду, и всякую мелочь вроде ставриды, ласкирей, окуньков или бычков, были ещё ряды овощные и фруктовые. Правее, чуть подальше, шли, тоже в ряд, мясные крытые прилавки.

Трамвай огибал базар и по деревянному мосту, проложенному над Одесской канавкой, по которой в бухту сливалась вода из городской бани, а в ливни - мутная дождевая вода, выезжал на улицу Щербака. Здесь была рыбокоптильня, извергающая клубы умопомрачительного запаха свежекопчёной рыбы, золотистые гирлянды которой развешивались тут же на столбах. Трамвай пересекал Греческий переулок и сворачивал на Константина, где мы уже могли выходить, - дом наш был совсем рядом, но попасть к нему можно было только преодолев высоченную каменную лестницу, поэтому мы обычно ехали дальше по Новороссийской к Херсонесскому спуску: здесь трамвай поворачивал направо, к площади Восставших, В эту площадь и вливалась наша улица Частника. Наша и Шестая Бастионная. Всего две улицы, которые умещались на вершине холма, за которым начинался Карантин.

Много лет спустя, я узнал описание этой площади в рассказах и повестях Александра Грина; она всегда была одна и та же - пыльная площадь, за которой виднелось море. Все легко объяснялось: будущий автор “Алых парусов” почти два года провел в Севастопольском тюремном замке, или попросту тюрьме, которая стояла на площади рядом с Первой горбольницей.

По другую сторону на месте Пятого бастиона находилось кладбище Коммунаров. Здесь были похоронены герои революции и гражданской войны, сорок девять подпольщиков, расстрелянных врангелевской контрразведкой, и Петр Петрович Шмидт со своими соратниками: Антоненко, Гладковым и Частником. Расстрелянные на острове Березани близ Очакова, они теперь лежали в севастопольской земле, и памятник - гранитная скала на постаменте в виде звезды, корабельный якорь с цепью и алый флаг из жести - был таким, каким описал его сам Петр Петрович накануне расстрела. Это обращение к севастопольцам начиналось словами: “После казни прошу…”

Здесь же за оградой стоял обелиск со словами: “Люнет Белкина”. В тот июнь ещё не было такого понятия, как первая героическая оборона Севастополя. Когда говорили об обороне Севастополя, то все понимали, что речь идет о Крымской войне. В Крымскую войну французы располагались по ту сторону Загородной балки - глубокого оврага, который отсекал нашу горку от горы Рудольфа; так что место, где теперь вдоль двух улиц вытянулись три линии домов, в 1854 году было самое что ни на есть передовое, куда сыпались ядра и бомбы и где жужжали свинцовые штуцерные пули. Наш дом находился на территории бывшего Шестого бастиона, а начальные дома обеих улиц примыкали к стенам Седьмого бастиона. За этой пожелтевшей от солнца крепостной стеной уже никто не жил. На узком южном мысу, выдающемся в море прямо напротив Константиновского равелина, в период мировой войны или накануне её был возведен форт - мощное железобетонное сооружение с капонирами, погребами и площадками для дальнобойных пушек. Таким образом, улица, на которой мы жили, и соседняя Шестая Бастионная южной оконечностью упирались в Пятый, а северной - в Седьмой бастионы, и если бы французам удалось сюда прорваться сквозь наши укрепления, то перед ними открылась бы центральная часть вместе с Сарматским холмом, где стояли самые прекрасные здания той поры: Петропавловская церковь, построенная подобно античному храму, Морская библиотека с Башней Ветров и Дворец главного командира Черноморского флота.

Издали Сарматский, или, как его ещё называли, Центральный, холм напоминал дельфина. Дельфин смотрел в открытое море, туда, где дымила трубами неприятельская армада. Думаю, что в сильную подзорную трубу с кораблей можно было разглядеть Малый бульвар с памятником Казарскому, где, несмотря на осаду, по вечерам играла полковая музыка и офицеры прогуливались с дамами, не пожелавшими покинуть осажденный, обстреливаемый город.

Да, окажись французы за редутами Пятого или Шестого бастионов, им бы ничего не стоило накрыть из пушек Малый бульвар и часть гавани между Константиновской и Павловской батареями, включая Артиллерийскую бухту. Но они не прорвались, они так и не смогли прорваться здесь за все 349 дней обороны. Если с восточной стороны нашего холма были видны центральная часть города, самая широкая часть бухты и Северная сторона, то с западной стороны можно было разглядеть извилистую, как зигзаг молнии, Карантинную бухту, где тогда базировались торпедные катера. За бухтой, на том её берегу, высились темно-серые строения Херсонесского музея и строгое, удивительно пропорциональное здание Владимирского собора. Нужно сказать, что в Севастополе было два Владимирских собора. Первый, который ещё называли Адмиральским храмом, высился в центре Сарматского холма, являясь одновременно пантеоном великих адмиралов - мореплавателей, флотоводцев, воинов. По ступеням можно было спуститься в подземелье и увидеть четыре мраморные плиты с именами Лазарева, Нахимова, Корнилова и Истомина. Первооткрыватель Антарктиды и три его воспитанника в 1827 году бок о бок сражались на палубе легендарного “Азова” в Наваринском бою, и когда учитель скончался за три года до Крымской войны, его ученики решили оставить место рядом с ним для себя. И все трое нашли свою смерть на Малаховом кургане, первым был Корнилов, последним - Нахимов.

В подземелье было ещё немало могил адмиралов, известных моряков, похороненных здесь в разное время.

Второй Владимирский собор был возведен в конце прошлого века на месте базилики, в которой, по преданию, венчался киевский князь Владимир. Овладев Корсунем, как называли Херсонес на Руси, князь принял в храме на берегу моря христианство, а затем обвенчался с сестрой византийских императоров Василия и Константина Анной. Из Херсонеса Владимир вывез в Киев тех самых первосвященников, которые и окрестили “в Днепре Русь”.

Однако меня в ту пору не интересовала история, я был влюблен в корабли. Я мог часами смотреть на линкор “Парижская Коммуна”, даже на линкоровский катер - знаменитый на весь флот “самовар” с надраенной трубой, который курсировал между линкором и Графской пристанью. Я знал все крейсера, миноносцы, эсминцы. Знал, где они стоят. В те июньские дни, когда мы приехали в Севастополь, эскадры здесь не было: флот ушел на учения. По нескольку раз в день я бегал к карантинской лестнице и смотрел, не возвращаются ли корабли.

Над Херсонесом спускалось огромное оранжевое солнце. По шоссе пастух Коля гнал коров и коз. Он пас их на Гераклейском полуострове, так называлась земля к западу от Херсонеса. Там были бухты: Стрелецкая где стояли тральщики и морские охотники на которых служил тети Катин муж дядя Митя; Омега, славящаяся своими пляжами и самой теплой на побережье водой; Камышовая и Казачья. На самом дальнем мысу стоял Херсонесский маяк, по которому моряки ночью находили путь в Севастополь. Ближе к Балаклаве высился над морем мыс Феолент, где до революции был Георгиевский монастырь. На карте Гераклейский полуостров имел вид корявого треугольника.

Я видел, как бабушка забирает из стада корову Звездочку. В нашей слободе многие тогда держали коров или коз - это не запрещалось, мы были окраиной.

Я не уходил следом за ней, выжидал: авось на горизонте появятся дымы… Вечерний бриз освежал тело. За купол Владимирского собора в Херсонесе опускалось солнце. Солнце растворялось в море, как брошенный в воду кружок акварельной краски. Среди разжиженной синевы к горизонту плыл золотисто-оранжевый клин… Я радовался, что ещё один день окончился. Их оставалось сначала четыре… потом три… потом два… потом один день, последний.

Эскадра вернулась в Севастополь 20 июня…

ПОСЛЕДНИЙ МИРНЫЙ ДЕНЬ

Тот последний мирный день был субботним.

Проснувшись, я выпил кружку парного молока и понесся на угол, откуда открывалась панорама города с центральной частью гавани. День был ясным, бухта голубой, на кораблях пели трубы. Высокий и чистый звук летел над городом, возвещая, что день настал и сейчас по древнему обычаю на кораблях будут подняты флаги. Линкор и крейсера стояли на Большом рейде на якорях. Линкор стоял впереди всех - настоящая плавучая крепость: мощные башни с двенадцатидюймовыми дальнобойными орудиями, бортовые пушки, тонкие стволы зенитной артиллерии… Такому никакой враг не страшен, один линкор стоил десяти крейсеров, так я думал. Ну если и не десяти, то пяти уж точно.

Звонкие трубы допевали свою утреннюю песню. Было видно, как на палубах кораблей, вытянувшись в струнку, выстроились на подъем флага командиры и краснофлотцы.

Я был уверен: вырасту - стану моряком. Не зенитчиком, как отец, а моряком! Моряками были дед, прадед, прапрадед, все бабушкины братья. В Стрелецкой бухте в военно-морском училище на втором курсе учился Георгий - мамин брат. По субботним и воскресным дням курсантов отпускали в увольнение, и я с нетерпением ждал его и трех его друзей. Бабушка уже к их приходу замесила тесто для пирогов с вишнями, мама сходила на базар, будет пир горой, думал я. А на военном аэродроме Мамайя близ Констанци уже подготавливались к дальним полетам “Юнкерсы-88” и “Хейнкели-111” 27-й бомбардировочной эскадры “Бельке” 4-го воздушного флота Германии. Это были двухмоторные самолеты, способные нести две-три тонны бомбового груза или мин со скоростью четыреста километров в час.

Да, могучий космический механизм продолжал с заданной скоростью раскручивать земной шар и гнать его по орбите, а древний символ этого вечного движения - свастика, узурпированная фашистами в качестве символа высшей расы, украшала хвостовое оперение самолетов, уже нацеленных на наш город.

Вечером калитка отворилась, и во двор один за другим вошли четыре курсанта в белоснежной форме, и мама, всплеснув руками и воскликнув: “Ну прямо вылитые лебеди! ” - стала целовать своего младшего братишку. Два Юры и Миша тем временем здоровались с бабушкой. Стол в беседке уже был накрыт. Пока мы переодевались, пришла Катюша. На ней было белое платье и белые парусиновые спортсменки. Школьная дружба и у нее и у моего юного дяди переросла в любовь. В сорок пятом или в сорок шестом Катюша откуда-то приедет в Севастополь со слабой надеждой, что её любимый человек всё-таки жив. Она разыщет нас, и на том самом месте, где сейчас она сидит рядом с Георгием, она будет тихо плакать, глядя на молодое улыбающееся любимое лицо курсанта на фотографии.

После ужина они своей компанией упорхнули на Приморский бульвар, а мы - мама, братишка и я - отправились следом. То и дело нам навстречу попадались выпускники школ - с гитарами и цветами они торопились на выпускной бал, Из открытых окон доносились бодрые ритмы “Рио-Риты” и пленительные танго “Брызги шампанского” - самых популярных в тот год пластинок.

На Приморском играл оркестр. Мы прошли по кругу, где отец впервые подошел к маме, а затем спустились к морю. Садилось солнце. Среди заштилевшей, переливающейся всеми цветами радуги воды стоял Памятник затопленным кораблям. Тогда он казался высоким. Архитекторы и скульпторы, творя памятники, ещё не страдали гигантоманией, они умели делать величественные вещи за счет одной лишь соразмерности деталей и творческой выдумки, и памятник на Приморском бульваре эстонского скульптора Адамсона был так же прост и величествен, как Медный всадник Фальконе. Он стоял на фоне заката, символизируя морскую доблесть и боль утраты, - топить собственные корабли даже в высших целях - дело не шуточное. Через восемь часов рядом с памятником разорвется мина, поранив осколками гранит. А пока на набережной перед памятником под доносившуюся музыку духового оркестра, играющего что-то веселое, танцевали девочки в воздушных платьицах с пышными бантами в волосах и под ручку с девушками прогуливались бронзоволицые краснофлотцы в лихо заломленных бескозырках. На лотках продавали витые бутылки с фаянсовыми пробками, наполненные сельтерской, крем-содой или бузой, белые шайбы сливочного мороженого, обложенные вафельными кругляшками, конфеты. В ящиках валялись использованные картонные стаканчики.

Жорика и Катюшу мы увидели на каменном мостике. Они были одни, и их плечи были рядом. С каким-то одинаковым мечтательным выражением они смотрели на заходящее солнце. Нас они не видели, и мама не стала их окликать. Мы прошли рядом.

На небе уже появились звезды, когда мы вернулись домой. Мама быстро уложила нас спать и пошла в беседку, где сидела бабушка.

ПЕРВАЯ НОЧЬ ВОЙНЫ

Эта ночь отпечаталась в памяти, как лист папоротника на сколе извлеченного из земли угля.

Проснулись мы от какого-то сильного толчка. Дребезжали оконные стекла, а сам дом, казалось, ходит ходуном.

- Дети, вставайте! Землетрясение! - кричала мама, выдергивая нас из постели. - Быстрее на улицу!..

Она была в одной ночной рубашке. Младшего брата она схватила на руки. Я еле поспевал за ней. Из калиток на улицу один за другим выскакивали полуодетые люди. Знаменитое Ялтинское землетрясение ещё свежо было в памяти, и соседи, так же как и мама, первым делом предположили спросонья, что начались подземные толчки. Однако стоило взглянуть на небо, где, перекрещиваясь, метались лучи прожекторов, как мысль о землетрясении сменилась уверенностью, что начались учения. В последние месяцы внезапные ночные учения стали довольно обычным делом. Сколько раз вот так среди ночи вдруг начиналась пальба, прожектора выхватывали из мрака самолет с “колбасой” - брезентовым мешком, который на буксире волочился за самолетом, и к нему - к этой летящей мишени - протягивались светящиеся пунктирные дорожки - то учились стрелять по самолетам зенитчики и пулеметчики.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒