Глава шестнадцатая

Адреса из Лежова вываливались, как из рога изобилия. По выражению Дзюбы, этот рог изобилия то и дело приходилось переворачивать вниз головой и хорошенько трясти, но в конце концов извозчик перечислил не менее пятнадцати мест, куда возил Пантелеева. Называя очередной адрес, Лежов убежденно прибавлял:

— Только вы его там определенно ни за что не сыщете.

— Это почему же? — щурился Дзюба.

— Неуловимый он. Это все признают, кто с ним был. Вот ты, к примеру, поймал его?

— Было разок, — хмыкнул Дзюба.

— Ну так и толку что? — сказал Лежов. — Ведь все равно сбежал. Да? А все почему? — Тут Лежов не удержался. Подавшись вперед, он прошептал: — Я ведь и сам свидетелем был... Знаю.

— Чего свидетелем вы были, гражданин Лежов? — скучно осведомился Дзюба.

— Вот, к примеру, как он бежал... — Лежов округлил глаза, готовясь поведать «страшное». — Можете не верить, а я знаю то, чего еще никто не знает. Даже жене не рассказывал.

— Мало ли что ты жене не рассказывал, — ответил ко всему привычный Дзюба.

— Нет, это другое... У меня и язык не поворачивался такое открыть женщине.

— Сделай над собой усилие, — сказал Дзюба и приготовился записывать.

— Ну, значит, вот как... — Лежов провел большим и указательным пальцем по рту, стирая выступившую слюну. — Это в тот день было, когда сбежали они, Ленька, Пан... Ровно вот в тот день. Я тогда ехал. Думал, у вокзала взять седоков. Ну, там, по Симбирской ехал к Финляндскому. Еще подумалось мне, что место нехорошее, «Кресты». Я как мимо этой колючей проволоки проезжаю, так всегда сердце не на месте — а почему, и сам не скажу. Русскому человеку тюрьма никогда не противопоказана, как мой папаша выражался... Страх какой-то находит. Как гляну на стену и проволоку — так и находит, просто накатывает! Ну вот точно как похмелье, волнами.

— Понял, — кратко молвил Дзюба.

Слегка сбитый с ритма своего многословного повествования, Лежов сделал долгую паузу. Опять потер пальцами углы рта.

— Ну вот, — заговорил он, — стало быть, еду я там, а снег такой валит... Ни зги не видать. И охота мне свернуть или же, напротив, скорее Симбирскую проскочить и к вокзалу выехать, а я, как будто против самого себя, мешкаю. Будто бы жду чего-то, понимаете? Даже поводья натянул. Лошадка — она умная, ножками перебирает, морду ко мне поворачивает, уши торчком держит: ну что, мол, Иван, ты остановился? А я и сказать-то ничего не могу... Только одно и понимаю: пропал я совсем. Хочу уйти и не могу. Держит меня что-то. Даже почудилось сквозь метель — а снегопад тогда большой был, если помните, — будто старичок какой-то по улице спешит. Темная такая фигурка, в тулупчике, с веревкой вместо пояса. И валенки, как мне показалось, выше колена, оттого и ноги не сгибаются. Ковыляет и бормочет что-то себе... Думаю, вот и седок мне. Как-то в мысли не вошло, что денег у такого старичка, скорей всего, и не водится. Не станет он извозчика брать. Только приблизился ко мне старичок — тут снег завертело, целыми хлопьями стало в лицо мне кидать... Глаза и залепило. Я глаза-то протер, глядь — а старичка никакого и нету. И следы, если и были какие от него, замело в единый миг. А? — с торжеством заключил Лежов. — Что скажете?

— Следовательно, видели одного прохожего на Симбирской улице, — произнес Дзюба, человек, далекий от поэзии. — Ясно. Рассказывайте дальше.

— Не простой это был старичок, — убежденно изрек Лежов. — Вот что.

— Не простой, а золотой, — сказал Дзюба. — Ты мне зубы не заговаривай. Зачем на Симбирской, возле «Крестов», стоял?

— Меня как будто к месту приморозило, — сообщил Лежов. — И тут вижу я — из метели четверо выскакувают. И бегут, точно по земле стелются, тенями. Свет от фонаря прыгнул, они вроде пропали. Я крестное знамение, каюсь, сотворил — глядь, они опять выскакувают и уже совсем близко от меня. Один — хвать меня за полу: «Эй, мол, дядя, свезешь ли быстро? » Я будто бы от сна пробудился. «Свезу, — говорю, — быстрее ветра. А куда вам надо? » — «Да куда глаза глядят! — И к тем обращается, к остальным: — Запрыгувай! » Они запрыгнули, помчались мы... Потом один за другим соскакували и убегали, а с этим я все еду да еду. Он один остался. Я повернулся глянуть на него, потому что все думалось мне: не тот ли старичок молодым человеком обернулся? Ну, это со страху-то!.. Чего только не померещится, верно? Нет, гляжу, парень молодой и продрог совершенно, одет не для снегопада. «Ты, — говорит, — меня, дядя, у Николаевского вокзала ссади, а я уж дорогу найду. И запомни, — говорит, — меня звать Ленька Пантелеев, я сегодня с тюрьмы сбежал, с «Крестов». Мильтоны-то похвалялись, будто поймали они Леньку Пантелеева, а я — вот он я, вольный ветер, гуляю на свободе и делаю чего хочу. И ты это запомни, — говорит, — а еще приезжай ко мне домой, к Столярному на Сенную, я тебя сыщу — будем вместе ездить». И спрыгнул — убежал... Вот с тех самых пор мы и вместе.

— Ясно, — сказал Дзюба и сделал совсем короткую запись. Его как будто совершенно не впечатлил рассказ. — Теперь назовите мне адреса на Сенной. Только в Столярном уже нет никого... А вы, как сами признаетесь, не раз на Сенную ездили... К кому? Кто еще там живет?

Лежов помолчал немного, потом ответил:

— К Сашке Пану возил. К Рейнтопу. Он на Международном квартиру снимает, как раз недалеко от Сенной. Дом сорок седьмой, номер второй.

— Ага, — обрадовался Дзюба. — Еще куда ездили?

— На Пряжку — к сестре... На Можайскую, тридцать восьмой дом — там у Мишки Корявого зазноба, Мицкевич по фамилии. В гостиницу «Москва» — там иногда нумера снимали.

— В «Москве» часто бывали?

— Да уж нередко... Там удобно, приезжего народу много — никто ни лиц не запомнит, ни имен. Все время меняются люди.

— В гостиницы ведь не селят, кто в Петрограде живет, — заметил Дзюба.

— Положим, «Селект» — такое место, где клиента запомнят, — возразил со знанием дела Лежов. — А «Москва» — она нет. Видите разницу?

Дзюба подумал и подтвердил, что разницу видит.

Все адреса, перечисленные Лежовым, Дзюба выписал на маленькие бумажки и в виде флажков прикрепил к большой карте города.

* * *

Когда Ольга вернулась с фабрики, старший брат Моисей уже дожидался ее. Сидел от безделья в комнате у Агафьи Лукиничны и развлекал ее страшными историями про Туркестан.

— А женщины там, Агафья Лукинична, все ходят замотанные до самых глаз в черные тряпки, — рассказывал он, — потому что если кто увидит лицо чужой жены — все, смерть.

— Кому? — испугалась Агафья Лукинична.

— Всем, — ответил Моисей. — И кто увидел, и ей самой, и кто рядом случайно оказался. Всех без разбору шашкой секут. Я сам лично видел.

— Ужасти, — сказала Агафья Лукинична. — Везде ужасти, куда ни посмотри. — Она кушала принесенные Моисеем сушеные персики. — Вот и у нас на Лиговке такое кажный день творится! Не пройти ведь, поверите? Уже при солнечном свете начали грабить! И грабют так нагло: просто подойдут и пистолет наставят. Иной раз диву даешься: эдакая пукалка, с мизинчик, а ведь человека убить может. На меня тоже раз напали, я ведь не с чужих слов говорю...

Она сходила налила еще чаю и возвратилась к рассказу:

— Тоже один, навел на меня дульце: гони, мол, тетка, деньги. Как же, отдам я свои деньги! Я женщина не слабого десятка, сразу как закричу: «Ай, караул, грабют! » Он испугался и убежал... А другие ведь так не могут, Моисей, не знаю как по батюшке, их сразу страх берет — такой, что человек уж и отвечать за себя не может. Все отдаст, как под воздействием гипноза. Вот фокусник приезжал, показывал, как это действует, когда гипноз... Но все равно ведь кругом убивают... Такие случаи бывают, лучше даже не знать, хоть в газетах и пишут. Я уж девочкам говорю: вы, девочки, осторожнее. А они смеются, особенно эта Настя Панченко, комсомолка: мы, мол, девчонки с Лиговки, нам море по колено. Море им по колено, как же. А вот жила у нас одна такая Маруся — ее ведь задушили. На квартире задушили, не здесь, правда, а на Петроградской... А что вы еще страшного в Туркестане видели?

Моисей задумался. Вспомнил вдруг, как гнались по пятам за вражеским отрядом, там всякой контры вперемешку было, беляков недобитых и местных басмачей. Два дня гнались, а на третий увидели в песках несколько тел расстрелянных— и ничего больше: ни следов, ни намека на то, что следы эти когда-то были. Остановились, сошли с лошадей, перевернули мертвецов на спину, чтобы заглянуть в лица. Ничем не примечательные лица, люди как люди. Куда их вели, почему по дороге застрелили и бросили? Никто ничего не говорил, постояли, покурили. Поискали по карманам бумаги, бумаг тоже не обнаружили. Забрали махорку в кульке у одного и поехали прочь... Про это как-то не расскажешь.

— А вот еще у них портретов ни с кого не делают, — сказал Моисей, — потому что это считается как грех. Зато узоры там — глаз не оторвать. Наплетут, наплетут, и все ловко так, а потом оказывается — это у них такие буквы.

— Каких только народов нет, — философски вздохнула Агафья Лукинична. — А вы вот, простите меня, тоже ведь еврей, как и Ефим Захарович?

Моисей, смешливо щуря глаза, подтвердил догадку комендантши.

— По виду и не скажешь, — сказала она.

— Вы мне, Агафья Лукинична, в свою очередь объясните, отчего Ольга имя поменяла, — попросил Моисей. — А то у нее как-то не спросить, она ведь хитрая — все смеется.

— Это она первым делом, — подтвердила Агафья Лукинична. — А почему — не скажу, врать не стану. Вроде как кумир у ней кто-то был с таким именем. Сейчас ведь полная свобода, как хочешь — так и называйся. Это раньше, прости господи, окрестят тебя Августодулой, и ходи, как дура, сноси надсмешки, а теперь — по-другому. Вот она и поменялась. На фамилии прежней осталась, а имя взяла какое нравится.

Так неспешно вели они беседы с большой пользой для себя и не без удовольствия, пока не возвратилась Ольга. Моисей сразу бросил Агафью Лукиничну, которая, впрочем, несильно этим огорчилась, и устремился к сестре.

— Я тебя, Оля, хочу в «Сплендид палас» пригласить. Пойдешь со мной? Мне через неделю обратно в Туркестан ехать, хочу Петроград посмотреть. Ты танцевать хорошо умеешь?

— А что опасно у нас ходить, особенно по вечерам, — про это слышал? — спросила Ольга. — Тебе Агафья Лукинична хорошо разные случаи рассказала?

— Ты ведь как-то ходишь... — указал Моисей.

— Я с фабрики хожу и на фабрику, а иногда — в рабочий клуб, — ответила Ольга. — Это другое. Меня тут все знают. А возле «Сплендид паласа» на бандита наскочить — ничего не стоит. У них там, может быть, самое хлебное место для нападений. Читал в газете, сколько народу за один только январь поубивали?

— Откуда мне такое читать? — ответил Моисей. — Я только третьего дня приехал.

Ольга махнула рукой:

— Да ведь каждый день пишут... Не боишься?

— Оля, у меня есть маузер, — сказал Моисей.

Ольга подумала немного, потом кивнула:

— Хорошо.

— К себе пригласишь зайти или неудобно? — спросил он.

— Зайди. Маша сегодня на курсах самоусовершенствования, — объяснила Ольга, открывая дверь. — Говорит, хочет постичь себя. Когда рассказывает — вроде бы интересно, но я туда, конечно, не пойду.

Моисей невольно любовался сестрой: короткая модная стрижка с густыми завитками у висков, стройная белая шея, круглые плечи. И движения уверенные, спокойные.

— Ты так сильно переменилась, Рахиль! — вырвалось у него. — Почти как незнакомая стала.

— А была ли знакомая? — вопросом ответила Ольга. — Что ты обо мне раньше-то знал?.. Да и я о тебе, наверное, ничего не знала... Когда ты ушел в Красную Армию, мама за тобой плакала, как за родным дитей. Скучно было, до воя в сердце!.. А вот теперь я тебя вижу и не пойму, какой ты человек. Как наново знакомлюсь.

Моисей задумчиво кивнул:

— И у меня такие чувства... Все прежнее как будто отменилось и теперь нужно начинать с самого начала.

— Другого пути не предназначено, — промолвила Ольга. — Я об этом сильно думала, Моисей, иной раз даже ночами. Не предназначено нам другого пути! Оставались бы мы у родителей — ничего бы такого с нами не случилось. Сохранились бы в полной неизменности, как закупоренные. Но этого не нужно... Это было бы прозябание и загнивание, как при царизме.

— Почему ты взяла другое имя? — спросил Моисей.

— Так захотела.

— «Рахиль» тебе не нравится?

— Мне нравится — «Ольга».

— Ты просто не хочешь быть еврейкой, да?

— Если бы не хотела, поменяла бы и фамилию. Это можно было устроить, да я не захотела.

— Ты ведь и замуж выйдешь за русского?

— За кого захочу, за того и выйду, — ответила Ольга. — Мне все равно, какой он будет, русский или нет... Ты знаешь, Моисей, я так далеко, так далеко сейчас от мельницы, от сада, от мамы с отцом! Как будто они где-то на звезде, куда и возврату быть не может. Да я и в Петроград приехала, как на другую звезду: любая вещь тут не такая, как дома, любое слово иначе звучит...

— Ты быстро привыкла? — спросил Моисей.

Они встретились глазами, и Ольга прочитала во взгляде брата полное понимание: очевидно, и Моисей пережил в свое время нечто похожее.

Ольга засмеялась:

— Знаешь, когда мне совсем стало ясно, что прежняя жизнь закончилась?

— Когда ты косу отрезала? — предположил он.

Она махнула рукой:

— Косу я в первый же день отрезала. Ну, может, не в самый первый, но одним из первых дел. Тяжелая была, от нее голова болела... Нет, а вот когда мне Настасья Панченко показала помидоры. Они такие вкусные, когда с картошкой и маслицем, Моисей! Я сперва боялась: вдруг отрава? А Настя — она, знаешь, хорошая, хоть и держится строго. Принесла мне нарезанный помидор, приказывает: «Ешь». Я ей: «Я такое есть не буду». Она: «Ты проявляешь несознательность. Революция уничтожила твою еврейскую черту оседлости со всеми ее предрассудками, поэтому — ешь». А я гляжу на этот помидор и боюсь откусить... Но пуще — боюсь, что Настя сейчас меня на смех поднимет. А она — ничего, держится ласково. «Ты, — говорит, — Ольгина, отринь глупые суеверные страхи и просто ешь, потому что это съедобное». А я ведь раньше их никогда не видела, этих помидоров, вот меня отвращение и забирает... Отчего у нас их не выращивают? Странно все так... Все так быстро переменилось — будто на сцене новые декорации. В театре это делается мигом: раз — картонный лес забрали наверх, а спустили на цепях нарисованный замок. Вот так и в жизни.

— Жизнь меняется, — согласился Моисей. — А ты стала настоящей красавицей.

Ольга метнула в него сердитый взгляд.

Моисей, конечно, знал, что Рахиль всегда считалась в семье самой красивой из дочерей, но поправляться не стал. Выдержал взгляд сестры и еще добавочно снасмешничал:

— Была-то — уродец уродцем: уши торчали и глазки такие глупенькие, выпученные... И что в тебе Лешка нашел?

— Рожей он не удался, твой Лешка, что-то во мне искать! — совсем уж рассердилась Ольга. — Что он тебе про меня рассказывал?

— Да ничего не рассказывал, честное слово! — Моисей засмеялся. — Молчал как воды в рот набравши. А что между вами было?

— Ничего.

— Я ведь все равно дознаюсь.

— Ну и дознавайся, а ничего не было.

— Я у Ефима спрошу, — пригрозил Моисей.

Ольга густо покраснела.

— Что, испугалась? — поддел ее старший брат. — Чего перепугалась-то? Может, у тебя с Фимой что-то было?

— Ничего у меня с Фимой не было, — сказала Ольга в сердцах. — И ни с кем. Я не такая. Мне вообще... никто не нравится. А как понравится — так сразу замуж выйду. Я хочу — за красного командира. За такого, чтобы любил меня, уважал... и не был ни на ком женат.

— Ясно, ясно, не кипятись только, — сказал Моисей примирительно.

* * *

Моисей выбрал «Сплендид-палас», потому что там была хорошая музыка и танцы. Когда Ольга в лучшем платье и полушубке, с завитыми и взбитыми волосами, едва прикрытыми вязаной шалью, вышла на улицу, ее ожидали на извозчике сразу двое: Моисей и Алеша. Встретить сейчас Алешу Ольга никак не ожидала. Замерла на тротуаре. Алеша спрыгнул в скрипучий снег и подошел к ней:

— Ну что ты, Ольгина? Не по-товарищески поступаешь. Поехали.

Она позволила поддержать себя за локоть и только спросила тихо:

— Что носу-то не казал? Может быть, с тобой кое-кто хотел повидаться.

— Я в себе разбирался, — признался Алеша.

Ольга ярко вспыхнула и стала выдергивать у него свой локоть. Но он не пускал.

— Да разобрался уж, — засмеялся он. — Не сердись, Оля. Я твоего гнева, может быть, пуще пули боюсь... Поехали лучше в клуб — танцевать. Я Моисею обещал показать, как ты умеешь. Зря, что ли, Татьяна Германовна нас выучила?

По дороге Ольга сперва молчала, а потом решила все-таки спросить:

— Вот, Алеша, у тебя ведь с первого раза возникло соображение, что Моисей Гольдзингер — мой брат? Как только познакомились — так ведь и заподозрил?

— Ну, сразу не сразу, а мысль такая пришла, — ответил Алексей. — Тут ведь особой проницательности не надо. Гольдзингер — фамилия хоть и распространенная, а все-таки не самая обыденная. Так что догадка закралась... Даже интересно стало.

— И что, ты даже не спросил у дорогого товарища Гольдзингера, есть ли у него сестра? — надулась Ольга.

— Спросил, — признался Алеша. — Было такое...

Моисей сонно улыбался, глядя на них, но в разговоре не участвовал.

Как будто не обращая внимания на присутствие брата, Ольга продолжала расспросы:

— А он что ответил?

— Ответил, что точно — имеется в наличии сестра, и не одна, а сразу несколько...

При этих словах Моисей едва заметно улыбнулся.

— А имена ты спрашивал? — настаивала Ольга.

— Спрашивал...

— И что он перечислил?

— Дора, Гисса... Рахиль... Ольги там не значилось, — сказал Алеша.

— И ты сразу отказался от мысли, что я могу быть его сестрой? — фыркнула Ольга. — Решил, что никакой надежды для тебя нет?

— Я свою мысль затаил, — ответил Алеша. — Потому что от тебя, Ольгина, чего угодно ожидать возможно, любой выходки... Меня, правду сказать, страшное любопытство тогда взяло: если, положим, Моисей и в самом деле тебе брат, то которой из его сестер ты в действительности окажешься? Спрашивать — бесполезно, он ведь о тебе еще меньше знает, чем я, к примеру... Было принято решение — проверить. Вот и проверили, когда мы в Петроград приехали.

— А по-моему, удачно все сложилось, — завершил Моисей.

* * *

«Сплендид-палас» помещался в здании по-северному мрачном, из дикого камня. Ступени между колоннами уводили к дверям, точно в разверстую пасть чудовища. И там, в самой его горящей огнями, сверкающей пасти находились все удовольствия здешнего мира, какие только можно вообразить: ресторан, танцы, кинематограф.

Ольга, держа под руки Алешу и Моисея, поднялась по ступеням. Темный заснеженный город исчез; пропали его страхи и заботы; канули в ничто редкие прохожие в тулупах, полушубках, замотанные в платки, утонувшие в ушанках... Все это скрылось в небытии, и Ольга очутилась вдруг в совершенно ином царстве. Здесь все было нарядно и беззаботно, и Ольга почувствовала себя пирожным в Елисеевском магазине, крохотным шедевром кулинарии, обернутым в бумажное кружево, среди множества других пирожных, в сиянии огней, в многократном дроблении зеркал. При всей иллюзорности эта красота обладала и определенной материальностью, поскольку пирожное, что ни говори, все-таки настоящее.

Музыка изливалась из оркестра. Пока Моисей договаривался насчет столика, Ольга оглядывалась, рассматривала людей, подмечала мельчайшие изменения в модных туалетах. Все вокруг перемещалось, шумело, блестело, но не обладало никакой властью сбить Ольгу с толку. Она больше не была провинциальной девушкой, большой город и все его сложные соблазны не подавляли ее.

Алексей задумчиво произнес:

— Странно — вроде бы и вырос я в Питере, а теперь все тут кажется каким-то чужим...

Ольга бросила на него удивленный взгляд:

— Чужим?

— Больно уж замысловато. В Туркестане пейзаж простой: песок, клок серой травы и какая-нибудь каменная развалина меньше сарая... Или вот селение — заборы, заборы, сплошь ровные, из глины, а сверху иногда ветки дерева... К такому быстро привыкаешь, а потом все пестрое выглядит лишним. В глазах одно мельтешение, даже рябить начинает. Здесь слишком много... всего. — Он кивнул на зал.

Ольга недоуменно пожала плечами. Она не понимала, как это пейзаж, состоящий из песка, развалин сарая и клока серой травы, может нравиться лучше, чем шикарный ресторан.

— Это у меня скоро пройдет, — сказал Алеша, словно угадав Ольгины мысли. — Я просто с непривычки.

Пришел Моисей, сказал, что столик их ждет.

Выступали остатки цыганского хора: две постаревшие женщины с роковыми глазами и небольшого роста толстый мужчина с выпяченным животом. Женщины тянули романс низкими голосами, мужчина пиликал на скрипке и плясал, сосредоточенно выворачивая носки сапог. Номер скоро закончился.

Ольга выпила шампанского, и внезапно все вокруг словно бы встало на свои места. Причудливые наряды, громкая музыка, мелькание разных фигур — все стало здесь уместно. Она посмотрела на брата, на друга — оба ответили на ее взгляд с любовью, уверенные в себе и спокойные.

— Идем танцевать, Алеша, — сказала Ольга.

Музыка требовательно гремела, и самый неромантичный из всех танцев — фокстрот — сотрясал танцующих. Кокетство в фокстроте было мелким, необязательно-мимолетным, объятие — поверхностным, близость партнеров — ненастоящей. Зато он наилучшим образом сочетался с пузырьками шампанского, лопавшимися в Ольгиной голове, и она смеялась, глядя Алеше в лицо, и повторяла однообразные скачущие па фокстрота до тех пор, пока последний из этих пузырьков не лопнул.

И тут началось танго (Бореев точно изгнал бы из студии всех, кто причастен к этому тягучему кошмару! ). Алексей избегал в этом танце изобретений и вывертов; они с Ольгой исполняли танго просто, однообразно. Он даже ни разу не коснулся щекой ее щеки.

А кругом творились безудержные демонстрации наигранной страсти: партнерш водили взад-вперед с такой скоростью, будто сзади наступала свора обезумевших собак, затем внезапно останавливались и запрокидывали даму головой к паркету. Выпрямиться из такого положения было затруднительно, однако те выпрямлялись и снова бежали рядом с кавалерами, сплетаясь ногами и время от времени сталкиваясь на бегу с другими парами.

Неожиданно Ольга поймала на себе чужой взгляд. Она выждала мгновение и осторожно повернула голову.

На нее смотрели знакомые голубые глаза Леньки Пантелеева.

Сначала Ольга узнала не его самого, а только эти глаза. Лицо, напротив, показалось ей незнакомым — какое-то обрюзгшее, даже как будто старое. Но затем он улыбнулся, и тотчас пропала эта обрюзглость, а вместе с тем рассеялись и всякие сомнения в том, кого она видит.

Он танцевал неумело, ничуть этим не смущаясь. Сильно прижимал к груди свою даму — крупную, высокого роста, с застывшим взором водянистых, блеклых глаз. Дама эта как будто находилась во сне и позволяла делать с собой что угодно: таскать по залу, насильственно откидывать назад ее голову и касаться подбородком ее горла, даже встряхивать.

Растворенные ярким светом почти до полной прозрачности, по стенам мимолетно пробегали тени танцующих. Все искажалось и ломалось, не задерживаясь в мире очевидности ни на миг.

Ольга подумала: не следует ли ей сказать Алексею, что прямо здесь, в зале, сейчас находится бандит Ленька Пантелеев? А уж он сообщит куда следует, и тотчас приедут строгие люди с оружием, разбегутся по залу, и поднимется стрельба, музыка сломается, вечер скомкается, как лист бумаги. И наутро в газетах появится заметка о том, как бандит был пойман в ресторане благодаря тому, что его опознала одна женщина.

Ольга оглянулась, но Леньки нигде не увидела. Он словно растворился в зале, ушел сквозь зеркала, как будто был привидением. Вроде того старого деда у Ольги на родине: он сидел на крыше брошенного дома и кидался камнями в прохожих; но стоило подойти поближе, крыша неизменно оказывалась пустой.

Мелодия неожиданно изменилась — возможно, оркестранты превратили одно танго в два, решив играть их без перерыва, и Ольга отвлеклась от своей мысли.

Она снова поискала Леньку глазами. Бесполезно. Того и след простыл. Она даже усомнилась в том, что вообще его видела. Может быть, это был другой какой-то человек, лишь немногим на Леньку похожий. Недаром Ольга поначалу его совсем не узнала. Тот, танцевавший с сонной дамой, выглядел старше Пантелеева — много старше, лет на десять. Так ведь не бывает, чтобы человек за несколько месяцев настолько изменился и постарел.

Алексей заметил ее беспокойство:

— Что ты вертишься, Ольгина? Случилось что-то?

— Показалось, — ответила она неопределенно.

— Что тебе показалось?

— Будто встретила одного знакомого...

— Тебе мало нас с Моисеем? — засмеялся Алеша. — Еще какие-то знакомые потребовались? Да ты роковая женщина...

Ольгу слегка укололо то, что он ее никак не ревновал.

— Тебе безразлично, не встречалась ли я с кем-нибудь без тебя?

— Но ведь ты ни с кем не встречалась...

— А вдруг? — настаивала она.

— Не знаю... — Алеша прижал ее к себе чуть сильнее. — Я не хочу об этом думать. Ты ведь со мной, Оля. И я вернулся в Петроград.

Музыка взвизгнула и оборвалась. Ольга перевела дыхание и засмеялась:

— У меня кружится голова.

Алеша отвел ее за столик.

Моисей сказал:

— Я заказал еще шампанского. А Ольгине — пирожных.

В знак благодарности Ольга сжала руку брата. Жест получился манерным, как из романа или из кинофильмы, но вместе с тем естественным.

— А ты будешь танцевать? — спросила она у Моисея.

Он улыбнулся:

— Я тебе еще случайно на ногу наступлю — ты ведь мне потом булавок в цимес* < * Десертное блюдо еврейской кухни. > насыплешь.

— Неужели она такая мстительная? — Алеша покачал головой. — Вот не догадывался...

— Не насыплю! — рассердилась Ольга. — Что за клевета!

— Из всех моих сестер Ольга — самая коварная, — сказал Моисей, обращаясь исключительно к Алеше, как будто Ольги вовсе не было рядом. — Ты имел случай в этом убедиться, товарищ Дубняк.

— Что же нам с этим делать? — Алеша щурился, улыбался. По всему было видно, что ему хорошо, тепло.

— Надо обсудить, товарищ, как мы с этим обстоятельством поступим. — Моисей кивнул с озабоченным видом и взялся за бокал. — Сначала допьем шампанское. Олечка, твое здоровье!

Она нехотя чокнулась с ними, но выпила совсем немного.

Ее вдруг задел этот заговор двух мужчин против нее, пусть даже и полушуточный. Алеша с Моисеем как будто понимали друг друга без слов и запросто цепляли Ольгу, в то время как ей приходилось отбиваться сразу от двоих, не имея ниоткуда дружеской поддержки.

— Имея дело с Ольгой, никогда нельзя ручаться, как она поступит, — сказал Моисей. — Следует быть начеку.

— Как это я подсыплю булавки в цимес, когда я его и готовить-то не умею! — возмутилась наконец Ольга. Она чувствовала, что готова заплакать, но это означало бы показать свою слабость перед мужчинами. — Я вообще готовить не умею, — прибавила она, гордо тряхнув завитыми волосами. — Современная женщина сбрасывает цепи кухонного рабства. Да и Агафья Лукинична следит, чтобы примусов в общежитии не заводили...

— Так ты даже картошку не отваришь? — удивился Алексей. Кажется, теперь он был удивлен по-настоящему, не притворяясь.

— Даже картошку... Для чего мне это? Все в столовой можно взять.

— А вдруг понадобится?

— Понадобится — научусь.

— А если научить некому будет?

— Значит, сама.

— А если отравишь кого-нибудь с этим твоим «сама»?

— Это уж будет не мое дело, — сказала Ольга. Она запрокинула голову, мечтательно посмотрела на красивый, в лепнине, потолок: — До чего же здесь хорошо! Просто не верится... А вы — о картошке! Эх вы, мужчины! Первейшее для вас — махра да еда. Ни о чем другом не думаете. Моисей, идем же танцевать...

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒