Глава девятнадцатая

Собирание грязных стаканов в «Промотае» было, конечно, не самым подходящим занятием для такой выдающейся личности, как Макинтош. Любой бы понял это, если бы дал себе труд задуматься над существующим порядком вещей, а уж сам Макинтош знал о том лучше всех. Но знал он также и то, что нет ничего вечного под луной: когда-нибудь закончится и эта каторга. Только бы солнце разорвало наконец толстый, отсыревший матрац, повисший в петроградском небе, только бы стало потеплее, чтобы появилась хотя бы малая возможность существовать на улицах без верхней одежды. Ни мгновения лишнего не задержится Макинтош в распивочной, можете быть благонадежны.

Хозяин Михайла Провыч, к своему детищу относившийся весьма трепетно, чуял в Макинтоше скрытого карбонария и оттого страдал. Он мечтало преданных распивочной, как при старом режиме, людях, для которых она была бы и родным домом, и школой жизни. А на деле выходило прямо противоположное.

Невзирая на склонность образа мыслей к утопическому социализму, на кулак Михайла Провыч был довольно скор и тяжел. Как во всяком исконно-русском человеке, слегка разбогатевшем в первом поколении, в Михайле Провыче гармонически уживалось много взаимоисключающих воззрений. И потому, когда Макинтош оступился с полным подносом стаканов и разгрохал их все до единого, ни у кого не возникло сомнений в том, что за этим воспоследует. Первым выразил это один из завсегдатаев «Промотая», некий гражданин Башмаков, человек пьющий давно и опытно:

— Спустят с тебя за такое шкуру, шкет.

Макинтош посмотрел на груду осколков на полу и мгновенно шмыгнул за дверь. За спиной ему чудился грохот шагов Михайлы Провыча, поэтому он, не останавливаясь, пробежал по улице, вскочил в переулок, миновал и его, нырнул в подворотню и только там перевел дух.

Макинтош весь был окутан паром, как кастрюля с супом. Пар выходил у него изо рта, поднимался над разгоряченными плечами. Мороз в ответ кусался и лез под одежду. Макинтош глотнул ледяного воздуха, закашлялся и снова побежал, теперь уже трусцой, сквозь проходные дворы. Он торопился покинуть район происшествия, вместе с тем вполне отдавая себе отчет в том, что идти больше некуда.

На улице он сильно смутил какую-то женщину, которая громко, но как-то спокойно и даже протяжно проговорила ему в спину:

— Укра-ал что-то, что ли? Чего так бежит, раздетый?

Дальнейшего Макинтош не слышал, вильнув от нее в очередной двор и там затаившись за бывшим каретным сараем — перевести дыхание.

— От кого бежишь-то? — послышался негромкий голос.

Макинтош поднял голову и обмер. Прямо на него смотрел Ленька Пантелеев. Откуда он здесь взялся, Макинтош не понял. Может, он тут появился раньше Макинтоша, а может — возник из ниоткуда. Теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.

— Ни от кого, — пробормотал Макинтош, пятясь.

Ленька заложил руки в карманы, бесцельно свистнул пару раз в пустоту. Он был не пьяный, но Макинтош, поднаторевший различать самые тонкие оттенки состояния человеческой натуры, сразу угадал, что накануне Ленька много пил и что теперь у него не похмелье, а то странное, рассеянно-радостное настроение, в котором возможны и бессмысленные озарения, и прямые глупости поведения.

Ленька снова спросил:

— Ты чего нагишом по улицам бегаешь?

— Проигрался в карты, — ответил Макинтош и выпустил изо рта облачко пара.

— Играть наверняка надо, а ты что же? — укорил его Ленька веселым тоном. — Так и насмерть замерзнуть недолго.

— А делать что? — Макинтош пожал плечами и постарался принять свой обычный независимый вид. Страх уполз глубоко в живот и там угнездился. Ленька, конечно, об этом догадывался, но до времени не показывал.

— Жалок ты стал, брат, — продолжал Ленька. — Может, денег тебе дать? А?

— Не надо мне твоих денег, — пробурчал Макинтош, кося глазами в поисках путей к отступлению.

Он понимал, что от Леньки ему не убежать: догонит в два счета. А то и догонять не будет, просто вытащит револьвер — и прощай, Григорий Вронский, дорогой товарищ.

У Леньки вдруг изменилось лицо — застыло, затвердело скулами. Снова накатила знакомая муть, и в ней засветился золотистый путеводительный огонек. С Ленькой такое случалось в последнее время все чаще и чаще. Он больше не следовал немому наитию, он ясно видел, что от него требуется и как надлежит поступать. И Макинтош, понял неожиданно Ленька, тоже об этом знает. Макинтош знал обо всем заранее — еще за много дней до того, как произошла их встреча. Избегал этой встречи всеми силами, боялся ее — и теперь с разгону вляпался прямо в то, чего боялся, вляпался всеми лапками, как муха в клейстер.

И оттого, что Макинтош обо всем знал, и знал загодя, Ленька вдруг проникся к нему лютой ненавистью. Сейчас Ленька понимал абсолютно все, что говорил ему покойный Белов. И все, что тот недоговаривал, тоже.

Макинтош осторожно отступил от Леньки на шаг, потом еще на один, прижался спиной к каретному сараю. Деревянная дверь показалась теплой по сравнению с ледяным ветром или каменной стеной. Ленька уже полез в карман — Макинтош не сомневался, что за револьвером. Мальчик не сводил с бандита глаз: ему казалось почему-то важным не пропустить ни мгновения из происходящего. Ленькина рука замерла над карманом. Пантелеев выдохнул:

— Пошел ты от меня прочь, дурак.

Макинтош оторвался от сарая и побежал, вздрагивая спиной в ожидании пули. Он проскочил подворотню со скоростью овода, выпущенного мальчишкой из кулака, выбежал на улицу и взлетел на подножку проходящего мимо трамвая. Прежде чем его выпихнули за безбилетность, он успел проехать несколько улиц и наконец пошел спокойнее.

Пантелеев и не собирался преследовать его, что бы там ни воображалось Макинтошу. Некоторое время Ленька глядел пустыми глазами на безлюдный двор и ровным счетом ни о чем не думал. Потом засмеялся и пошел прочь.

* * *

Помимо засад в «Москве», которых было девятнадцать, по городу разбросали еще несколько в местах наиболее вероятного появления Пантелеева. С бандитом требовалось покончить как можно скорее: в воображении обывателя он уже превращался в персонажа французского бульварного романа, и всякое ограбление, особенно вооруженное, жители Петрограда стремились приписать именно ему. Идеологически правильным было бы прекратить деятельность Леонида Пантелеева в сжатые сроки, поэтому в ГПУ была образована особая ударная группа.

Были устроены засады и в квартире Пантелкиных на Глазовской, и в иных лакомых для Леньки местах, и даже на Можайской улице, где проживала любовница Мишки Корявого — роковая на лицо и прочую внешность девица Мицкевич.

Можайская являлась наименее вероятным адресом, поэтому туда отправили самых неопытных сотрудников: в первом этаже засел со своей ударной группой Леонид Панаев, а во втором — девятнадцатилетний чекист Ваня Бусько и с ним четыре красноармейца спецполка ГПУ. Сидели почти безнадежно и Леньку практически не ждали. Роскошная девица Мицкевич — по мнению Ивана, человека душою чистого и телом здравого, «полная шаболда» — уныло коротала вечер в одиночестве, запертая во второй комнате. В первой, ближе ко входу, сидели красноармейцы.

Февраль — наиболее скучный месяц в Петрограде, сырой и темный, когда вообще, кажется, нечем здесь человеку заняться, разве что пьянствовать или перечитывать с тоски надрывные книги русских классиков — как выражался один из них, «чтоб еще тошнее было».

Ночь тянулась бесконечно, и думалось о городе, который не то лежал в глубоком обмороке, не то задремал, готовый всякую минуту вскрикнуть в тяжелом сне, — как повсюду незримо копошатся люди, в каждом окне, за каждой дверью: пытаются заснуть или пьют водку, обнимают друг друга в бессильной попытке спастись от неоформленного, клубящегося зла или, выложив перед собою на стол револьвер, ждут кого-то в засаде...

Два человека шли под падающим снегом, несли корзины с бутылками и закуской, предвкушали ночь в веселой компании. Пустота была кругом них, и от этой пустоты делалось на душе совсем легко. Как будто все черные тени, что гнались за Ленькой Пантелеевым и грызли его следы, вдруг отступили, а то и вовсе растворились. Не стало их. Прошла та муть, которая плескала в голове, и погас золотистый путеводительный огонек, назойливо предостерегавший на каждом шагу: туда ходи, туда не ходи.

Везде стало можно ходить. Ленька воспринял это как освобождение.

Бездумно согласился на Мишкино предложение скоротать время на Можайской, взял вина побольше. Снег падал и скрипел под ногами, влажный ветер вдруг дохнул весной.

Звонок в дверь иглой прошил сердце: все пятеро сидевших в квартире замерли. Бусько покачал головой: нет, вряд ли. Скорее всего, «соседи» — засада снизу — что-то хотят сообщить. Может быть, новости какие-то пришли.

Иван встал, взял на всякий случай револьвер — не думая, — показал красноармейцам, чтобы стояли сзади и были готовы в случае чего, и негромко спросил у запертой двери:

— Кто здесь?

Из-за двери уверенный голос отвечал:

— Это я, Леня.

Иван вздохнул с облегчением: точно, «сосед» — Леонид Панаев. Ехать, наверное, куда-то надо, где требуется подкрепление.

Он быстро распахнул дверь и увидел перед собой Леньку Пантелеева.

От неожиданности Бусько сделал то единственное, на что был натренирован своим недолгим, но бурным жизненным опытом. Он поднял револьвер и выстрелил.

На самом деле Ленька успел первым. Он сразу догадался, что наскочил на засаду, и раньше, чем Бусько поднял свой револьвер, уже сунул руку в карман за оружием. Но Ленькин браунинг за что-то зацепился, и рука замедлила выйти из кармана. «Несправедливо, — мелькнула мысль. Или даже: — Не может быть... »

Потом взорвалось и погасло все, пуля вошла в голову, и Ленька буднично повалился в коридоре, выронив корзинку и так и не вытащив из кармана руку.

Мишка Корявый тем временем открыл стрельбу, однако тоже неудачно: почти сразу же его ранили в шею, а потом скрутили и утащили в комнату, где усадили на стул.

Бусько с некоторой растерянностью обозрел учиненный в квартире разгром. Пантелеев, несомненно мертвый, лежал возле самого входа. Из головы вытекала огромная лужа крови. Мишка Корявый, тоже истекающий кровищей, неловко ворочался на стуле. Ему как-то перевязали рану, чтобы предъявить задержанного следствию живым.

Иван Васильевич сейчас отсутствовал на месте — находился на последнем адресе, в квартире на Международном, угол Сенной площади, где обитал Александр Рейнтоп, теперь уже вторично арестованный.

На Можайскую он прибыл уже совсем под утро и, завидев труп Пантелкина Леонида, с досадой сказал молодому чекисту Ивану Бусько:

— Да что ж ты наделал!.. Его живым надо было брать...

Бусько развел руками и не ответил. Что тут ответишь? Так уж вышло...

* * *

Юлий возвращался к себе домой, на Малую Морскую, на исходе ночи. Засады в гостинице «Москва» — девятнадцать по разным нумерам, — абсолютно ничего не дали, хотя Леньку Пантелеева с наибольшей вероятностью ожидали именно в «Москве». Отправляясь на задание, в мыслях своих Юлий тщеславно предвкушал, как поведает в больнице товарищу Дзюбе разные захватывающие подробности задержания бандита. Дзюба будет скрежетать зубами и, может быть, даже с досады порвет казенную подушку... А теперь не без горечи приходилось признавать, что триумфальный доклад откладывается на неопределенный срок.

На лестнице, под дверью квартиры Киры Андреевны, полусонный Юлий споткнулся обо что-то мягкое. От неожиданности надлежащая бдительность мигом вернулась к Юлию, и он схватился за оружие.

— Чего пинаешься? — проговорило мягкое недовольным, до неприятного знакомым голосом. Оно сипло закашлялось и уселось на ступеньке.

Юлий узнал Макинтоша и спрятал револьвер.

— Ты чего здесь сидишь? — спросил он.

Макинтош пожал плечами:

— Так не в дверь же звонить.

— В самом деле, — согласился Юлий и устроился рядом.

Они помолчали.

Потом Юлий поинтересовался:

— А чего ты в одной рубашке? Эдак насмерть простудиться недолго.

— Проигрался, — объяснил Макинтош, морщась. Целый день его об этом спрашивают, сколько можно!..

— Что, и шубу? — уточнил Юлий.

— Ее первую спустил, — буркнул Макинтош.

— Ясно.

Опять помолчали.

На этот раз первым заговорил Макинтош:

— Харден, наверное, очень на меня злится.

— Наверное, — не стал возражать Юлий.

— Я ведь за шубу ей должен.

— Точно.

— Отработать хотел, — прибавил Макинтош с закипающей в голосе слезой.

Это могло было быть правдой. Но могло и не быть. Макинтош и сам не был уверен.

— Понятно, — поддакнул Юлий. В слезы Макинтоша он никогда не верил. — А как насчет моей шапки?

— Шапки? — не понял Макинтош и шмыгнул носом.

— Ну да. Моей шапки. Ты ведь еще мою шапку спер, — напомнил Юлий.

— Обойдешься, — огрызнулся Макинтош, мгновенно становясь прежним.

И опять они замолчали. Юлий слышал, как тихо, с дрожью дышит его собеседник.

— Харден тебя без всяких денег простит, — сказал наконец Юлий.

— Правда?

— Правда.

— Нет, — подумав, покачал головой Макинтош, — не простит. Я у ней в кухне насрал. Для окончательности.

— Знаю, — сказал Юлий. — Она же меня заставила убирать.

— Правда?

— Правда.

— Во дает! — восхитился Макинтош и вдруг задремал.

Закемарил и Юлий.

Потом Макинтош опять проснулся и сказал:

— Я сегодня утром видел Пантелеева.

— Правда? — сразу же пробудился и Юлий.

— Точно говорю.

— И что?

— Не знаю. Я убежал.

— Понятно.

Они опять задремали.

Утром Кира Андреевна отворила дверь, чтобы идти на службу, и обнаружила их обоих спящими в обнимку на ступенях, точно дурных кутят (как выразился бы товарищ Дзюба).

— Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! — сказала Харден. — Вы что, с ума сошли — на лестнице ночевать? Немедленно ступайте в дом! Звонил Иван Васильевич. Пантелеев застрелен. Идите, надо выспаться. Вас, Служка, ждут к пяти часам. А ты, — она пронзила сонного Макинтоша гневным взором, — ты...

Макинтош встал.

— Кира Андреевна, я больше не буду, — пробубнил он.

Она долго смотрела ему в глаза.

— Разумеется, я тебе не верю, — сказала она наконец. — Учти, Макинтош, я очень на тебя сердита.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 181920 21 Следующая ⇒