Глава пятнадцатая

Ольгиной соседкой по комнате была теперь Маша Жердина. Маша мечтала поступить учиться, а пока читала все книги, какие только попадались под руку. Многое давала ей Татьяна Германовна, кое-что Маша даже покупала сама, например «Страдания молодого Вертера». Эти «Страдания» она и Ольге давала почитать, да только Ольга быстро соскучилась и вернула книгу:

— Сплошные рассуждения, ахи да охи. Не понимаю, Маша, как ты такое читаешь.

— Там много мыслей, — волновалась Маша. — И выражено все так... полно. Вот мы говорим кратко, второпях, как будто у нас мало времени... А там все происходит не спеша, и времени много.

— Этому Вертеру небось не надо было каждый день на фабрику ходить, — сказала Ольга, — вот у него и свободного времени было хоть отбавляй, такие длиннющие письма писать. А мы, конечно, другое дело. У нас каждая минутка сочтена.

— Для чего-то эту книгу выпустили в трудное для Республики время, — задумчиво произнесла Маша («Вертер» на плохой бумаге, с экономно обрезанными под самый текст полями, вышел в восемнадцатом году в Петрограде). — Значит, есть в ней большая надобность, понимаешь? Без большой надобности книги в такое время не выпускают. Только самые необходимые. Это когда нет войны и всего навалом — тогда, конечно, что угодно можно напечатать. А когда голод и испанка — вот тут-то и вскрывается, где настоящая книга, без которой не жить, а где — буржуазное излишество, которое запросто можно выкинуть на свалку истории.

Ольга не могла не согласиться с правотой Машиных слов, однако в душе не находила им подтверждения.

— И в чем, по-твоему, такая важность «Вертера»? — спросила она наконец.

— Эта книга учит думать над чувствами, — ответила Маша Жердина. — Смотри, Оля. Революция скомкала и уничтожила не только прежний быт, но и все прежние чувства. Раньше какая-нибудь барышня увидит увядшую розочку — и все, готово: у ней уже в голове целая буря переживаний. Или там кавалер ей глазки строил, а потом женился на другой — тоже повод для страданий. Ведь целые жизни из-за такой малости рушились, Оля, ты представь себе только!

Они помолчали, задумавшись каждая о своем: Маша — о несметных сокровищах знаний, которые ожидают ее, Ольга — о том, что Алеша уехал и не шлет писем, но из-за этого Ольгина жизнь вовсе не закончилась. Только потускнела немного, но ведь и это когда-нибудь пройдет.

— Ну и вот, — продолжила Маша, вынырнув из волшебного мира мечтаний, — а Революция все это отменила. Чувства вспыхивали и гасли, как искры, и люди перестали успевать за ними мыслью. «Вертер» нас возвращает к подробностям переживаний. Все нужно осмыслить и выразить словами.

— Хороши мы будем, — фыркнула Ольга, — если начнем слать друг другу письма на целую тетрадь, а при встречах — мусолить уши долгими речами. Тебя послушаться — и до поцелуев не дойдет.

— Ты преувеличиваешь, — обиделась Маша Жердина. — Я говорю только о том, что «Вертер»...

В комнату заглянула комендантша и сказала:

— Ольгина, тебя один красный командир спрашивает.

— Какой командир? — удивилась Ольга.

— Такой. С ромбиками и кобурой, — описала комендантша. — Вежливый. Только сердится.

— Сердится?

— Говорит, чтобы поскорей.

— Вот видишь, — повернулась Ольга к Маше Жердиной, — даже командиру надо поскорей. А ты — «для всего найти слова... »

Она оставила Машу с книгой и вышла в коридор.

Там действительно стоял красный командир, высокий и красивый, с широкими, немного костлявыми, свободно развернутыми плечами. У него были густые темно-каштановые брови, коротко стриженные черные волосы и яркие, блестящие глаза цвета темного меда.

— Моисей! — вскрикнула Ольга и повисла у него на шее.

Это был ее старший брат, который давным-давно покинул родительский дом на реке Улле, оставил и отцову мельницу, и огромный, запущенный сад, и мать с сестрами, и ушел на фронты Гражданской в поисках нового, особенного счастья. Если девочка Рахиль зареклась быть такой, как мама, то юноша Моисей, по всей очевидности, точно так же в мыслях поклялся не повторить судьбу отца. Революция сдернула покров с огромного, теперь доступного мира — только руку протяни, — и Моисей ступил на эту дорогу, не оглядываясь. У него был маузер в огромной деревянной кобуре, и ремни, скрещивающиеся на груди, и красные ромбы в петлицах, и ясный взгляд во всем свободного человека.

— Моисей, — повторила Ольга, прижимаясь головой к его груди. — Ой, как ты вырос! Ты такой стал... твердый. — Она шуточно боднула его лбом. — Ты просто как доска теперь.

Моисей ущипнул ее за бок:

— А ты — как плюшечка. Веди, знакомь с подругами.

Комендантша Агафья Лукинична с интересом поприсутствовала при этой сцене. Когда Моисей протянул ей руку для знакомства, она чуть смутилась, обтерла ладонь о юбку и ответила на рукопожатие, старательно стиснув пальцы.

— Мне сказали, ты на фабрике на хорошем счету, — говорил Моисей, пока Ольга вела его к себе в комнату. — Я уже все про тебя выспросил! — Он засмеялся. — От меня ничего не укроешь.

— Ты родителей видел? — спросила Ольга. — Я писала маме открытку, но ответа не было.

— Отец хворает, — сдержанно ответил Моисей. — Мама... — Он вздохнул. — Мама теперь как сухой листик, и все шелестит, шелестит... тихонько так...

Ольга тоже повздыхала. Ей было жаль и отца, и маму, но она знала также, что необходимо сперва хорошо закрепиться в Петрограде. Да и неизвестно, захочет ли мама переехать к младшей дочери. Может быть, ей интереснее будет жить у кого-нибудь другого из детей.

— Отец и слышать не хочет, чтобы уехать с мельницы. — Моисей как будто прочел нехитрые Ольгины мысли. — Ну что, пришли? Здесь ты живешь?

Ольга постучала в дверь и крикнула:

— Маша, ко мне брат приехал! Можно войти?

Маша не ответила — очевидно, рассеянно кивнула, не отрываясь от книжки. Ольга отворила дверь, и Моисей настороженно вошел в маленькую комнатку, где жили две девушки.

Остановился на пороге. Маша подняла голову от «Вертера», прищурилась.

— Здравствуйте. — Она приподнялась, протянула ему руку. Он шагнул вперед, пожал сухую ладошку, потом оглянулся на Ольгу, сел на стул, положил руки на колени.

— Что вы читаете? — спросил он у Маши.

— «Страдания молодого Вертера».

— Интересная книга?

— Очень.

— А ты, Оля, ее читала? — Он обернулся к сестре.

— Не совсем, — нехотя ответила Ольга.

Моисей улыбнулся:

— Ты как маленькая... Что значит — «не совсем»? Не дочитала, что ли?

— Показалось скучно, — объяснила Ольга. — Но вообще я книги читаю... Ты надолго приехал? Если надолго — можешь сходить к нам в театр на постановку. Я там играю.

— Ольга играет главную контр-революционерку, — вставила Маша Жердина, не поднимая глаз от страницы.

Моисей немного нахмурился.

— Почему такая роль? — отрывисто поинтересовался он. — Почему непременно контр-революционерка?

— Это в знак большого доверия. — Маша закрыла книгу, заложив страницу пальцем. — Мы ведь кому попало такое бы не позволили. Только испытанным товарищам, которые хорошо разбираются в ситуации. Если кому попало давать контр-революционеров играть — может выйти нехорошо... провокация или того хуже.

— Что же хуже?

— Пропаганда, — сказала Маша. — Что недопустимо. Нужно показать всю подлость и гнусность поступка Шарлотты Корде, а на это способны только товарищи с ясным гражданским сознанием.

— А, — сказал Моисей, — тогда понятно... Ну а что Фима? — спросил он. — Ты с ним поддерживаешь отношения?

Ольга насупилась.

— В каком смысле — отношения?

— В том смысле, что Ефим Захарович писал к маме и уверял, будто позаботится о тебе...

— Так и вышло, — ответила Ольга. — Он очень заботится. С устройством помог и вообще...

— Хорошо, — кивнул Моисей.

Ольга настороженно наблюдала за ним: уж не Фима ли подослал старшего брата с поручением «замолвить словечко»?

— Если ты насчет замужества, — прибавила она на всякий случай, — так я за него не пойду. Сейчас меня никто заставить не может. Другое время.

Моисей так удивленно хлопнул ресницами, что всякие подозрения на его счет у Ольги исчезли. «Нет, Фима тут ни при чем, — с облегчением подумала она. — Это он просто проверяет все, что слышал от мамы, когда гостил дома, на мельнице... И про Фиму тоже».

— А что, Фима к тебе сватался? — спросил Моисей.

Ольга пожала плечами со сдержанной скромностью:

— Было дело, да только я ему от ворот поворот. Он же мой родственник, да еще у нас к тому же одна фамилия! Куда такое годится?

Моисей сказал:

— Никуда не годится. Мы для моей сестренки что получше найдем... Кстати, Оля! — прибавил он, оглядываясь на дверь. — Я ведь не один к тебе приехал. Хочу познакомить с сослуживцем. Вместе воевали в Туркестане. Самый лучший в мире человек.

Маша взяла свою книгу и пробормотала:

— Я пойду, пожалуй.

— Нет, останьтесь! — спохватился Моисей. — Я гостинцы привез, сушеные абрикосы — вкуснейшая вещь. И сладкая, и зубы от нее не портятся. Вы посидите, — прибавил он, вставая, — я мигом вернусь.

— Ты за товарищем?

— Он на улице ждет, — сказал Моисей.

— Что же ты его на улице бросил? — упрекнула Ольга. — Разве так с друзьями поступают? Привел бы сразу — мы бы не выгнали... Правда, Маша?

Маша опять уткнулась в книгу и молча кивнула в ответ.

— Да он, представьте себе, застенчивый, — засмеялся Моисей. — «Что я, — говорит, — вот так с ходу буду к незнакомым людям вламываться... Ты, мол, сперва обо всем договорись, спроси разрешения и все такое, а потом уж и меня позовешь... У меня, — это все он говорит, — нет такого обыкновения навязываться, особенно девушкам». В общем, он теперь на улице курит. Я схожу приведу его. Дверь не запирайте.

Моисей вышел.

Ольга подтолкнула Машу в бок:

— Что скажешь?

— О чем?

— Не о чем, а о ком! О моем брате!

— Красивый, — ответила Маша. — Храбрый, наверное. Его надо к нам на комсомольское собрание пригласить. Пусть расскажет, как воевал в Туркестане и какая там сейчас обстановка. Это будет очень полезно — послушать от очевидца. — Она подумала немного и уточнила: — Даже не от очевидца, это неправильное выражение, а от непосредственного творца событий!

Хлопнула входная дверь, простучали шаги по коридору, и в комнату вошел опять Моисей. За ним видна была вторая мужская фигура, приблизительно того же роста, только светловолосая. Моисей повернулся к своему спутнику и пригласил:

— Что ты мямлишь, как барышня? Входи!

Светловолосый человек переступил порог, остановился возле самой двери, посмотрел на Ольгу и негромко проговорил:

— Вот и встретились мы, Оля.

Ольга, ужаленная в самое сердце десятью взаимоисключающими змеями, задохнулась и молча уставилась на Алешу потемневшими глазами. Ей отчаянно хотелось, например, расцарапать ему лицо, поцеловать его в губы, вцепиться ему в волосы, обнять, заподозрить в коварстве и даже в сговоре с Фимой... В общем, слишком много разных чувств одновременно. По поводу одной этой минуты можно было бы написать страниц пятнадцать «Вертера».

Моисей проговорил удивленно:

— Так вы уже были знакомы? — Он покачал головой. — Ах ты бродяга! Что ж ты мне не говорил?

— Ты мне не рада, Оля? — спросил Алексей у Ольги тихо.

— Очень рада, — решилась Ольга и обняла его за шею. Змеи разом уползли из ее сердца, ей стало тепло и спокойно. — Очень рада, — повторила Ольга и приложилась губами к его векам.

— Так покойников целуют, перестань! — засмеялся он и, взяв ее за плечи, отодвинул от себя. — Ты такая хорошенькая стала!

Моисей подмигнул Маше:

— Разбойник. А мне ни словом не обмолвился.

У Маши тоже спокойно и радостно стало на душе.

— Мы в одной театральной студии были, — объяснила она. — Кстати, товарищ Алексей Дубняк именно что играл лесного разбойника. Ну, который с Робин Гудом.

— Как есть — разбойник, — повторил Моисей, явно восхищенный хитростью своего друга.

— Конечно, он знал! — сказала Ольга, держа Алешу за руку. — Сразу небось догадался — по фамилии. И давай к тебе в доверие втираться... Так было?

— Нет, — ответил Моисей, улыбаясь все шире. — Он мне жизнь спас, а познакомились позднее...

* * *

Роковая женщина Марья Матвеевна Шибанова была вызвана и допрошена в свой черед. Товарищ Бореев, обозначенный ею как убитый, находился тут же, живой и невредимый, и, более того, пылающий желанием отмщения за злостную клевету в свой адрес. Дзюба попросил у Юлия дозволения присутствовать.

— Больно хочется поглазеть на цирк, — признался он. — Не каждый день такое видишь.

Юлий рассудил, что присутствие товарища Дзюбы не помешает допросу, поскольку и Марья Матвеевна, и товарищ Бореев отличались непредсказуемостью и иногда даже неукротимостью в поступках.

— Гражданка Шибанова, — начал Юлий, — вы можете опознать гражданина, который находится прямо здесь, перед вами?

— Могу, — не моргнув глазом, произнесла Марья Матвеевна.

— Прошу вас, назовите его, — продолжал Юлий.

— Да Опушкин это, — с досадой проговорила Марья Матвеевна. — Что вы как маленький. Сами не видите? Он это, Опушкин. А он каким именем назвался? Придумал опять что-то? Все они, деятели культуры, с вывертом и с подковырками... Я бы им никакой веры не давала! — заключила Марья Матвеевна.

— Следовательно, вы признаете в находящемся здесь гражданине Виктора Николаевича Опушкина? — стоял на своем Юлий.

— Я ж сказала.

— Нет, вы определите, да или нет.

— Да.

— В таком случае, Марья Матвеевна, как вы объясните свои предыдущие показания, когда вы говорили, будто Опушкин был убит на вашей квартире, именно — на кухне, гражданами Зайчиком и Мительманом?

Марья Матвеевна не выказала ни малейших признаков раскаяния:

— А вы это записали, что ли?

— Будто сами не помните.

— У меня, может быть, память девичья, — изрекла Марья Матвеевна. — Стану еще всякое запоминать. Ну, сказала и сказала... Тоже мне, большое дело.

Дзюба неопределенно хмыкнул, а Бореев потемнел ликом и изготовился кинуться на свою обидчицу. Дзюба сделал ему знак оставаться на месте. Бореев стиснул кулаки, но подчинился.

Юлий произнес укоризненным тоном:

— Довольно странно такое слышать от вас, Марья Матвеевна. Про девичью память. Вы все ж таки зрелая женщина — и такие глупости говорите. Никакой ответственности.

— У меня одна ответственность — чтобы заработать и содержать себя и квартиру, — отрезала Марья Матвеевна. — А что там попутное происходит — то меня слабо затрагивает. Может, я и говорила что-то про этого Опушкина... А что он мне денег должен — это как?

— Это никак, — сказал Юлий.

— Я с него расписку брала, — угрожающим тоном прибавила Марья Матвеевна. — Это тоже ничего не стоит?

Юлий покачал головой:

— Пустое место. Мало ли кто чего напишет. Что нам делать с вашими лжепоказаниями?

— Да что хотите, то и делайте, — ответила Марья Матвеевна. — Хоть в печку засуньте вместо дров, да только ведь гореть не будет.

Она скрестила руки на груди, всем своим видом показывая, что от «слабой женщины» они больше ничего не добьются.

Бореев, вопреки опасениям Юлия, вел себя до странного тихо. Он не сводил с Марьи Матвеевны глаз, машинально — думая, что его никто не видит, — повторял некоторые ее жесты и сильно гримасничал, явно копируя выражение ее лица. Очевидно, в повадке уличенной Марьи Матвеевны явилось нечто полезное для театра, и Бореев мгновенно позабыл обо всем, кроме своего искусства.

— А зачем вы оговорили Зайчика и Мительмана, что будто бы они убийцы? — спросил вдруг Дзюба.

Она повернулась в его сторону, красиво изогнула брови:

— А что?

— Ну, была же у вас какая-то цель, когда вы на них наврали, — пояснил Дзюба. — Мне вот интересно для чего.

— Да ни для чего, — она передернула плечами. — Надоели они мне оба хуже горькой редьки. Вечно то пьяные, то ругаются, то храпят в комнатах. Петька еще с такой внешностью — клиенты как напьются, так непременно отчего-то хотят набить ему лицо. И лезут, и лезут. Петька отпор дает, но, понятно, без большого успеха. Если Моня на квартире — то Моня Петьке помогает, на его сторону, значит, становится. Тут уже большая драка. Я их на коридор гоняю или во двор. Но все равно — обязательно что-нибудь да сломают или перевернут. А чинить кому? Ущерб один. Да и кричат они больно... А тут их в тюрьму забрали. Дома так тихо стало, хорошо... Я уборку сделала наконец. И никто в сапогах грязь не носит. У меня даже бальзамин вдруг расцвел. Пять лет не цвел, едва не зачах. Зачахнешь тут — в такой обстановочке...

— Вот это женщина, — ни к кому конкретно не обращаясь, молвил восхищенно Дзюба. — Наклеветала на мужа, что убийца, лишь бы уборку без помехи сделать!

* * *

— Вот вы как объясните, Иван Васильевич, — сказал Дзюба, — такой противоестественный факт: почему в деле профессора Романченко лично меня больше всего угнетает убийство собаки?

Они усаживались в автомобиль. Дзюба выглядел до крайности задумчивым, что обычно было для него нехарактерно.

— В каком смысле вас это угнетает? — удивился Иван Васильевич.

— В том, что как-то это подчеркивает все бесчеловечие, — объяснил Дзюба. — Что людей убивают — сколько раз уже видели. Женщин в том числе. На то и бандиты, чтобы делать злодеяния. А вот, помню, как-то раз взрывом убило корову... У нас был такой прапорщик по фамилии Косуха, гимназист практически возрастом. Его называли почему-то Гной Помпей. Это он сам придумал, а прилипло. У него прыщи были по всей физиономии — потому, может, и прозвище...

— Сам себя придумал Гноем называть? — хмыкнул Иван Васильевич. — Сомнительно... Однако продолжайте. Что этот ваш Косуха?

— Он умный был — знаете, из таких, которые для всего отыщут правильное слово. Ну вот, когда мы эту корову увидели, мне вдруг с души нехорошо стало. Поверите, столько всего разного уже успело случиться, и притом у меня на глазах, а при виде этой скотины я как будто разума лишился. Стою и кричу... Даже и лошадей сколько убитых! Но лошадь — оно все-таки животное-воин, лошадь видеть кишками наружу привычно. Косуха мне говорит: «Ты, говорит, Исидор, слишком не кричи, а главное — насчет своей чувствительности не огорчайся, потому что такое твое отношение довольно естественно. Мирная домашняя скотина — она должна давать молоко и мычать, а не валяться выменем кверху... » А я все кричу и кричу, ровно как маленький... Тогда единственный раз со мной такая пакость случилась. Потом уж не бывало. — Он махнул рукой, словно желая показать, что после убитой коровы никакие другие ужасы войны не могут больше его потрясти. — И вот теперь эта собака... Не идет из головы, хоть тут помирай!.. Как она лежала... Собака ведь, когда мертвая, она на спящую похожа. Иное животное, если сдохнет, то по нему сразу видать. Как-то не так лежит, как живьем никогда бы не легло. Кошка, скажем. Лапы эдак откинет и хвост палкой. А собака — та нет, та свернется и будто бы задрыхла... И женщина убитая рядом. Личико махонькое, грустненькое. Мне, Иван Васильевич, как будто сердце в кулаке кто-то зажал и пальцем сверху надавил.

— Это потому, Сидор Матвеевич, что оно у вас на самом деле крайне чувствительное, — сказал Иван Васильевич. — Только вы этого показывать не хотите.

Товарищ Дзюба задумался еще пуще и от задумчивости сильно подвигал кожей черепа. Кончики ушей у него при этом шевелились, глядеть было жутковато.

— А зачем ее показывать, чувствительность эту, — пробурчал он наконец. — От нее только вред один.

* * *

Как и предполагал Иван Васильевич, Лежов с супругой еще не успели съехать с занимаемой квартиры. На стук в дверь открывать не спешили. Слышно было, как женский голос бранит Лежова на чем свет стоит:

— Говорила ж я тебе, что явятся! Бежать надо было, а что теперь-то...

Зазвенела оконная рама. Дзюба насторожился: Лежовы обитали на первом этаже и запросто могли выскочить в окошко. Дзюба взял маузер и вышиб дверной замок, после чего в несколько прыжков спустился лестничным пролетом ниже, пролетел насквозь подъезд и бросился во двор через черный ход. Двор очерчивал неправильный прямоугольник наверху, где заключен был клочок блеклого неба; слева от Дзюбы находился старый каретный сарай, справа — флигель с глухой желтоватой стеной. Впереди зияла подворотня, такая низкая, что, казалось, войти туда можно было лишь согнувшись.

Подняв голову, Дзюба увидел разбитое окно и возле окна — две мелькающие фигуры. Внезапно в окно почти до середины туловища высунулась женщина, по внешности — лет тридцати с лишком. Ее волосы были закручены на бумажки. Она посмотрела прямо в глаза Дзюбе, отпрянула и канула в глубине квартиры.

Иван Васильевич в сопровождении двух сотрудников вошел в лежовские апартаменты. Лежов оставил попытку спастись через двор и вышел к нему навстречу.

— Чего надо? — спросил он. — Зачем вламываетесь к честным людям?

Его скрутили без разговоров. Жена выбежала из кухни, на ходу выдергивая бумажки из волос:

— Пустите! Не имеете права!

Женщину взяли тоже, хотя она пыталась царапаться.

— Дайте хоть кофту надеть, — сказала она наконец. — Врываются и хватают. Стыда нет. Тут семейные люди, между прочим, живут.

Иван Васильевич подождал, пока она приведет себя в порядок. Она пыталась тянуть время, вынимала из шкафа то одну вещь, то другую, пока наконец Иван Васильевич не сказал:

— Если вы немедленно не прекратите представление, я вас заберу как есть, в халате и тапочках.

После этого она набросила первую попавшуюся кофточку, замоталась в шаль и объявила, что готова ехать.

Лежов немного уже опомнился и начал возмущаться деланным, деревянным голосом:

— За что? Я ничего не сделал! И женщину позорите!.. Мы люди честные, семейные! У нас свой извоз.

Звучало очень фальшиво, слушать было противно, поэтому никто и не слушал.

Вошел Дзюба, деловитый и собранный.

— Который сарай твой? — обратился он к Лежову, обрывая протесты.

Лежов побледнел, отпрянул:

— Чего? Какой сарай?

— Я про старые каретные сараи спрашиваю, — повторил Дзюба. — Там, во дворе. Твой — который? Ты учти, я ведь там все двери вышибу — а что мне надо, найду. Лучше так скажи, а то я буду сердитый.

— Там другие пустые, — обмяк Лежов. — Ну вас всех!.. Мой — первый.

— А, — хладнокровно проговорил Дзюба, — я так и подумал.

— Почему?

— На других — висячие замки, их легко скусить. А на этом замок хитрый, вот и я подумал: должно, там что-то важное хоронится.

— Лошадь у него там, лошадь! — закричала изо всех сил Лежова. Она прямо-таки надрывалась, повисая на руках у сотрудников, которые вдвоем с трудом ее удерживали. — Лошадь, кормилица наша! Мы извозом занимаемся! Столько лет уж! И свекор, покойник, тоже! Мы трудящие, а они врываются и арестовывают! Которые кровопийцы — тех арестовывайте, а нас-то за что?

Ее муж подавленно молчал.

Дзюба вышел с полным равнодушием к страданиям задержанных.

В каретном сарае действительно обнаружилась лошадь, а помимо нее — две корзины вещей, взятых в квартире у профессора Романченко. Кухарка легко опознала их.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒