Глава двенадцатая

Сашка Рейнтоп по прозванью Пан самолично отворил дверь квартиры, скрытно держа в опущенной руке револьвер. Завидев Пантелеева и еще одного человека у него за спиной, быстро вздохнул и сказал:

— Не топчитесь на пороге, входите.

Двое вошли, лязгнула задвижка. Ленька заложил щеколду и весело сказал:

— Ну, Сашка, здравствуй.

Рейнтоп не ответил, повернулся спиной, пошел к себе в комнату. Ленька и второй человек последовали за ним.

Рейнтоп кивнул им на стулья, расставленные у большого круглого стола, накрытого клетчатой скатертью.

— Уютно устроился, — одобрил Ленька. Он скинул с себя матросский бушлат прямо на пол, перешагнул через него, как через мертвое тело, и развалился на стуле.

Второй человек пока помалкивал. Аккуратно снял тулуп, пристроил на вешалке.

Ленька повторил:

— Ну, здравствуй, что ли, Сашка.

— Здоровались уже, — отозвался Пан. — С чем пожаловал?

— Не с чем, а с кем, — усмехнулся Ленька. — Знакомься: Иван Орефьевич, Лежов по фамилии. Потомственный извозчик.

Рейнтоп прищурился. Ему казалось, что он вдруг начинает узнавать этого Лежова.

— Он самый, — кивнул Ленька, подтверждая мелькнувшую у Рейнтопа догадку. — Увозил нас с побега... Там и познакомились. Человек незаменимый. Он и после меня возил.

— Имею склонность, — солидно поддакнул Лежов.

Он был примерно ровесником Рейнтопу — то есть лет на десять старше Леньки. Ленька держался с ним как избалованный младший брат, который заранее знает, что ему от старших не будет никакого отказа. Какой леденец попросит — такой ему купят. Хоть в форме петушка на палочке, хоть в форме лошадки.

— Вот мы тут с Иваном Орефьевичем имели разные беседы, — продолжал Ленька. — И намечается, как я погляжу, одно дело. Собственно, с этим и пришел.

— Мы ведь договаривались, кажется, на одни и те же дела больше вместе не ходить, — напомнил Рейнтоп.

— Я как без правой руки остался, — пожаловался Ленька. — Гаврикова-то захватили, слыхал?

— Слыхал...

— Расстреляют теперь.

Пан вздохнул, вынул из буфета штоф.

— Водку будешь? — настороженно поглядел он на Леньку.

Насколько Рейнтоп помнил Пантелеева раньше, тот спиртного никогда не пил. Но сейчас Ленька был какой-то другой... и с лица старше, и дерганый. Такие обычно очень даже пьют. За милую душу употребляют и даже обижаются, если им не предложить.

— Выпью немного, — согласился Ленька, ничем не разрушив предположений Рейнтопа.

Угостили и Лежова. Все трое чинно выпили.

— Что, нехороши дела стали? — предположил Рейнтоп, когда с первой стопкой было покончено.

— Сам суди, Гавриков-то... — опять завел Ленька.

— Так по глупости же попались, — напомнил Рейнтоп. — Что теперь сожаления разводить?.. Зачем вас в этот ресторан понесло?

Ленька покачал головой:

— Сколько мы разных глупостей делали и все-таки не попадались...

— А ты как-то ушел, — сказал Пан, поглядывая на Леньку исподлобья.

— То я, а то — Гавриков... Жалко Митю. Расстреляют, и к гадалке ходить не надо.

— Жалко ему, ну ты погляди! — хмыкнул Пан. — Будто не для того и жили, чтоб помереть.

Ленька махнул рукой, как бы заранее прощаясь с Гавриковым навсегда.

— Второй раз уж не сбежит. Кончился Митя, можно об нем забыть... А я вот что думаю, Сашка. — Он сам налил себе вторую и быстро проглотил. — С Петрограда нам надо уходить. Мы недолго здесь продержимся. Обложили, как диких волков. Сердце у меня будто чешется... Вчера едва от патруля ушел. Потом привязался ко мне этот матрос. — Ленька обернулся, кивнул на сброшенный бушлат. — Идет и идет. Я в переулок — он в переулок. Я через улицу — он через улицу. Минут десять эдак шел. Наконец завернул я за угол, стою. Думаю: что тебе стоит, браток, пройти мимо! Нет, упрямый попался, тоже за угол заворачивает. Ну что ты будешь делать! Точно, думаю, подосланный. Я ему слова худого не сказал, пальнул прямо в голову. Он как стоял, не поверишь, так и упал. Бух — и нырнул. Я бушлат с него снял и ушел. Потом в кармане документ нашел, увольнительную и другие еще бумаги... Он жил, оказывается, неподалеку. Домой к себе шел. Вот так зазря убил человека.

Однако рассказывал Ленька все это вовсе без всякого сожаления, даже как будто весело, довольный тем, как обернулось. Выпил заодно третью стопочку.

— Судьба не туда завела парня, вот что я думаю, — прибавил он. — Случается и такое... А я — что ж? Слепое орудие. Тут ведь как? Для каждого человека собственная судьба заготовлена. Хочешь не хочешь, а рано или поздно с ней повстречаешься.

— Отчего же под судьбой непременно понимать смерть? — вставил Лежов. Он тоже покусился на штоф, да так деликатно, что любо-дорого посмотреть: манера годами отточена, дореволюционная. — Вот у Леонида Ивановича затея вполне жизненная. Вы ему расскажите, Леонид Иванович, расскажите.

— А, — сказал Ленька и засмеялся. — Точно. Это ведь Лежов и придумал. — Он хлопнул извозчика по плечу. — Молодец, Иван Орефьевич! Не просто небо коптит, а еще и по сторонам смотрит. Представь себе только, Сашка: в том же самом доме, где Иван Орефьевич с супругой квартируют, обитает некий профессор Романченко. Профессор этот — сказочно богатый. Квартирка у него, естественно, не такая, как у Ивана Орефьевича, и не в четвертом этаже, а в бельэтаже... Профессор этот еще с дореволюции хорошо устроился, и в революцию он тоже не бедствовал. Говорю тебе, припасено у него разного добра — горы.

— Тоже врач? — спросил Рейнтоп. — Золотые коронки, опий?

— Бери выше! — совсем развеселился Ленька. — Он историческими науками занимается. Книжек — море! До самого потолка навалены. И корешки все коленкор, а обрезы золотые. Другими профессорами написаны, которые наши, а которые из Германии.

— Толку-то с книжек, — проворчал Рейнтоп. — Как ты их продавать-то будешь?

— Книжки — тьфу, — сказал Ленька. — Это я так, в виде объяснения. Верно, Иван Орефьевич?

— Точно, — кивнул Лежов, с солидностью ковыряя в зубах. — Это в форме примера, что там у него водится, на квартире. Я там бывал пару раз. Я до революции извозчиком был, потом дворника нашего подстрелили, а у меня как раз лошадь пала, я и сделался за дворника. После-то опять лошадкой разжился, а коляска у меня в сарайке сохранилась. Дом большой, хороший, и каретный сарай во дворе имеется, и два флигеля еще...

— Профессор этот, — сказал Ленька, желая наконец внести ясность, — собирает деньги.

Рейнтоп рассмеялся.

— Да кто же не собирает деньги, особенно в наше время!

Ленька, однако, на сей раз сохранил серьезность.

— Это другие деньги, — объяснил он. — Более ценные.

— Золотые десятки, что ли?

— Разные древние монеты, — вставил Лежов. — У него их просто море. Я когда дворником был, он меня подозвал разок и монету показывает. Гляди, говорит, Иван, какая вещь. Видал такую когда-нибудь? Я прищурился, чтобы лучше разглядеть (он ведь в руки мне не дал), говорю: «Царская, что ли? Царя только не разберу». Он эдак снисходительно: «Это, — говорит, — монета из самого Древнего Рима, а нарисованный на ней — не царь, а цезарь. Древнеримский, стало быть, Юлий Цезарь, про которого кино недавно показывали в кинотеатре „Элит“ на Петроградской стороне... » Я говорю: «На что вам такое старье? Может, в Древнем Риме на нее что-нибудь и можно было купить, даже корову, примерно, а в Советской России она абсолютно без всякой надобности». Он головой покачал, как бы сожалея о моей темности. «Я, — говорит, — для того тебе и показал, чтобы ты осознал, сколько еще на свете разного есть, для тебя не открытого... Сам ты, положим, может, и не захочешь учиться, а вот будут у тебя детки — непременно всё должны узнать: и про Древний Рим, и про Цезаря... А монета им расскажет. Они пойдут в музей, увидят монету и сразу постигнут». Много разного такого говорил — поучительного. Ага, думаю, много дела будет моим детям, если бог пошлет, до всех этих цезарей! Я им лошадь в наследство оставлю... А он свое гнет: «И для нового класса, говорит, все важно, чтобы изучить, как жили буржуи в далекой древности. За такие монеты особые люди, которые собирают их для интересности, дают большие деньги. Да только я, — говорит, — считаю, что их надо передать в какой-нибудь народный музей, для всеобщего изучения. Чтобы детишки, значит, приходили и постигали». Ну, думаю, сейчас помереть, какая важная монета!..

— Погоди, — перебил Рейнтоп, — а сколько за такую дают?

— Кто?

— Те люди, которые старые деньги нарочно собирают.

— Он прямо сумму не назвал, говорил только, что немало. Чудн[о] получается: за старые деньги — новые деньги... Деньги за деньги продавать, выходит.

— Вот оно, новое время, буржуазный оскал, — вставил Ленька. — Чем только люди не торговали! И людьми, и золотом, и мехом, и землей... а теперь — деньгами!

Глаза у него блестели. Видно было, что идея завладеть нумизматической коллекцией профессора Романченко из бельэтажа прочно поселилась в Ленькином уме.

— Как думаешь его разбуржуить? — спросил Рейнтоп.

— Да как обычно. — Ленька пожал плечами. — Войдем в квартиру да заберем что хотим. Потом поделимся, разойдемся и спрячемся.

Рейнтоп подумал немного.

— Старинная монета, да еще такая ценная, как ты говоришь, — товар приметный, — произнес он наконец. — Мне такое без надобности. Не продать будет.

— А твой квартирохозяин? — намекнул Ленька.

— Карелин-то? Да он на Сенном барахлом торгует... ну и картошкой там, если получится. Его с этими монетками в два счета возьмут, а там по цепочке и до тебя доберутся... Да и мне придется квартиру менять, а не хочется: пригрелся я тут.

— У Романченко и другого добра полным-полно, — сказал Ленька. — Он ведь профессор, человек богатый. Тебе же объяснили. У него там и шубы, и трости, и табакерки с камушками, а у жены — полные коробки всяких цацек.

Рейнтоп начал наконец проявлять живой интерес к делу:

— С кем он, стало быть, живет?

— С женой, — сообщил Лежов, почему-то жмурясь. — Есть еще кухарка и вторая прислужница, старуха. Кормилица или что-то в таком роде. Бабка глухая, еле ползает, ее можно не считать. Романченко ее из милости держит, она ему вслепую кружева из ниток крючком вяжет и дарит на каждый праздник: на день ангела, на день Октябрьской революции, на день Парижской коммуны и на Пасху.

— Сам видишь, — уговаривал Рейнтопа Ленька, — дело верное. Приходи да бери голыми руками.

— А ты что будешь с монетами делать? — полюбопытствовал у Леньки Рейнтоп. — На рынке их не продать... Может, у тебя покупатель какой заранее припасен?

Ленька пожал плечами:

— Что я делать буду — то мое дело, Сашка, ты-то отказался. Главное — помоги мне с профессором, внакладе не останешься. Когда это Ленька Пантелеев врал тебе?

* * *

Митя Гавриков, несмотря на свою контузию, был допрошен без всякого снисхождения. Он сидел, держась за голову, и отвечал невнятно, то слишком громко, то слишком тихо, и все, что он говорил, Иван Васильевич записывал аккуратным ровным почерком.

— Кой толк мне что-то перед вами откровенничать, — начал он, — все равно же расстреляете.

— Вы, Гавриков, кажется, были когда-то батальонным комиссаром, — сказал неожиданно Иван Васильевич.

Митя поглядел на него больными, мутными глазами:

— То когда было...

— Вы левоэсер, кажется?

— Да, и что с того?

— Да так... — сказал Иван Васильевич и записал это.

— Взяли бы мы верх — вас бы всех... к стенке, — выговорил наконец Гавриков. — Ленька тоже... через вас... Такой был товарищ!

Он сжал кулак в непереносимой печали и замолчал, покачиваясь вперед и назад, к стене.

— Какой товарищ? — настаивал Иван Васильевич.

Ни махания рукой, ни раскачивания на него не производили впечатления, но высказывания Гаврикова его как будто интересовали.

— Революционный, — с трудом заставил себя произнести Гавриков.

— А вы, стало быть, при нем — адъютант?

— Это позднее...

— Скажите, Гавриков, — Иван Васильевич подался вперед, — вы тоже верите в эту дурацкую легенду о пантелеевском фарте?

— Может быть, — не стал отпираться Митя.

— Почему?

— А разве не так? По-вашему, нет никакого фарта?

— Вы же попались... И Пантелеев так же попадется, дайте только срок.

— Он… — сказал Гавриков и задохнулся. Он подышал — через открытый рот, через сипящий нос, — потом завершил фразу: — Он фартовый, не я. Он-то ушел!

— Хотите так сделать, чтобы и он не ушел? — прямо спросил Иван Васильевич. — Я вам прямо докажу, что нет у Пантелеева никакого особого фарта, суеверие одно.

— Не получится... у вас...

— Ну, это мы еще поглядим, как у нас получится или не получится...

Гавриков долго молчал, соображал что-то в уме, шевелил губами, потом выговорил:

— Ладно, попробуйте на интерес. Вот вам адресок: Боровая улица, тридцать один, номер второй.

Иван Васильевич записал и это, чуть более быстрым почерком, чем прежде. Гавриков, хоть и был из себя умирающий, а это приметил и едва заметно усмехнулся.

— Попробуйте-попробуйте, — повторил он, ворочая языком более бойко, чем до того. — Только учтите, адресок этот у Леньки не один. У него таких адресков по всему Петрограду, наверно, сорок. И где он будет завтра — он и сам не знает, чтобы по пьяни не проболтаться.

Гаврикова увели.

Судили его быстро, без церемоний, а приговор известен был заранее; после всего, что он наделал за последний год, материала для обсуждения в общем больше не оставалось.

* * *

Дзюба с нарядом отправился по указанному адресу немедленно. Для усиления группы с Дзюбой поехал и Юлий. Дзюба вполне одобрил такое решение:

— Ему развеяться очень полезно, невзирая на ранение... А то — что ж дома-то сидеть, скучать? Уж и Харден на него, слыхали, как жаловалась! Да и лишний глаз при обыске не помешает.

— Тем более, что у товарища Служки их целых два, — сказал Иван Васильевич, чем заставил Дзюбу озадаченно замолчать.

По дороге, в автомобиле, Дзюба спросил Юлия:

— Этот, беспризорник-то... Он там случаем не помер?

— Макинтош? — рассеянно переспросил Юлий, который в этот момент думал о чем угодно, только не о Макинтоше. — С чего бы ему помирать?

— У него вроде как воспаление легких...

— Откуда ты такое взял?

Дзюба осторожно пожал плечами:

— Товарищ Харден сказала...

— Много она понимает, товарищ Харден! — Юлий поморщился. Кира Андреевна, очевидно, узнала от Макинтоша некоторые подробности жизни Юлия, потому что неожиданно сделалась к нему очень сурова.

— Иван Васильевич говорит, Харден во время империалистической войны была милосердной сестрой. Она во всяких болезнях небось хорошо разбирается, — настаивал Дзюба.

— Знаешь, что я тебе скажу, дорогой товарищ Дзюба? — не выдержал Юлий. — Которые раненые попадали в руки товарища Харден, так они поскорей вставали с госпитальных коек, брались за винтовку и добровольно кидались с головой прямо в Брусиловский прорыв — лишь бы подальше от Харден и ее милосердия!

Дзюба призадумался над этой мудреной фигурой речи. Однако смущение его длилось недолго.

— Не имеет значения, — сказал он. — Главное, что она разбирается.

— С Макинтошем ошиблась, — ответил Юлий. — Простуда у него. Только с жаром и кашлем. Как только он наест ряху хоть немного, ой пожалеет Кира Андреевна, что пригрела у себя на груди этого змея!

Дзюба сказал:

— Мне так сдается, Юлий, ты его боишься.

— Я? Кого? Макинтоша? С какой это стати? — оскорбился Юлий.

— Не знаю, — честно признал Дзюба. — Я вообще этого не понимаю — как можно бояться. Но люди иной раз боятся, стало быть, обычное дело — страх... Приметы в поведении есть, распознать можно.

Юлий решил не углубляться в эту тему. Вместо этого он сказал:

— Макинтош попросил у Киры Андреевны документ ему выправить. Чтобы отныне существовать законным образом, с бумагой.

— Ну! — одобрил Дзюба и удалым движением руля повернул автомобиль с проспекта Двадцать Пятого Октября.

— Ага. Знаешь, на какое имя?

— Ну? — спросил Дзюба. Он поморщил лоб, вспоминая: — Иван Васильевич говорил, вроде Гришкой его зовут. Григорием. Так на Григория, наверное.

— Именно. — Юлий вздохнул. — На Григория. А фамилию он себе взял — Вронский.

— Вронский? По-дворянски звучит, а так ничего, — сказал Дзюба. — Или это польская фамилия? Я не разбираюсь.

— Это фамилия из романа, — сказал Юлий.

— Да ну! — поразился Дзюба. — Из какого романа?

— Т[о]лстого! — сказал Юлий. — В смысле много страниц. А написал — граф Толст[о]й.

Дзюба осознал каламбур и хмыкнул:

— Каких фамилий только не бывает... У нас на соседнем хуторе жил такой Пускайвитер, так, хосподи, как же его только не дразнили! До «Пердижопа» доходило... А еще был такой в полку, помню, Ящиков. И вот как-то раз привезли, значит, снаряды, кричат: «Сколько вам ящиков? » А с батареи отвечают, не разобрав: «Ящиков? Да здеся он! »

Юлий понял, что супротив Ящикова его история с Григорием Вронским непоправимо померкла, и замолчал. К счастью, они скоро прибыли на место.

То, что называлось «Боровая, тридцать один, номер второй», представляло собой грязную берлогу, оклеенную светлыми, затертыми и засаленными обоями. По полу валялись бутылки, некоторые даже из-под хороших вин и шампанского. В углу на тряпье лежала кошка с котятами и таращилась на вошедших злыми желтыми глазами. Здесь пахло сыростью и прелыми ватниками.

Хозяйка оказалась дома, хотя на стуки не отвечала, так что пришлось выламывать дверь. Когда Дзюба с двумя красноармейцами ввалился в комнату, она сидела боком на подоконнике за неимением стула и качала ногой.

Это была молодая женщина — не старше двадцати, с землистым лицом и тусклыми темными глазами. Длинные черные волосы ее были убраны в неряшливый узел, по вискам свисали выбившиеся из прически пряди. На ней был черный шелковый халат, сильно распахнутый на груди.

При виде вошедших она повернула голову и долго смотрела на них в безмолвии.

Дзюба кашлянул и спросил:

— Гражданка Круглова?

Она молча перевела взгляд на него одного. Любого другого смутили бы эти грязно-черные глаза с расплывшимися, неопределенными зрачками, но только не Дзюбу. Он повторил:

— Круглова Любовь или как вас?

— Что? — сипло переспросила вдруг она.

— Я насчет вашего имени, гражданочка, интересуюсь.

— А! — сказала она. — Да. Любовь.

Она запрокинула голову и засмеялась, глядя в закопченный потолок.

— Нам предписано сделать у вас обыск, — сказал Дзюба и вынул из кармана сложенную во много раз бумажку.

Круглова не обратила на это ни малейшего внимания. Вяло махнула рукой:

— Делайте что хочете.

Красноармейцы принялись ходить по комнатам — их в квартире оказалось четыре, и все пустые, заваленные никчемным барахлом. Юлий вышел вслед за ними и, в свою очередь, осмотрелся.

Место выглядело до странности нежилым. Как будто сюда заглядывали только по крайней необходимости — пересидеть и скорей уйти. Впрочем, в четвертой из комнат обнаружились стол и стулья, а на полу — рассыпанная колода игральных карт. Юлий поднял несколько, быстро приметил крап, брезгливо уронил обратно на пол. Работа грубая, рассчитана на пьяных игроков.

Один из красноармейцев, молодой парень с ясным деревенским лицом, обратился к Юлию:

— Тут, кажись, ничего нет, товарищ Служка.

Юлий покачал головой:

— Плохо ищем... Для чего-то нужна им эта квартира.

Красноармеец глядел на Юлия не мигая и явно ожидал распоряжений.

Юлий сказал наконец:

— Посмотрите между стенками, обстучите. И распорите эти ватники. Что-то многовато их здесь набросано.

Приклады застучали о стены, но отовсюду отзывалось одинаково, только в одной комнате вдруг лопнули обои и повисли клоками. Юлий наклонился над горой ватников и ножом разрезал один. Влажная ткань подавалась плохо, сырая вата повалила наружу отвратительными желтоватыми клоками, и вдруг сверкнуло зеленым, потом вспыхнуло золотом... и посыпались ожерелья, кольца, диадемы, браслеты, выковырянные из каких-то украшений драгоценные камни...

Юлий выпрямился, глядя себе под ноги. Он не мог сейчас определить, какие чувства испытывал. Если бы это были золотые десятки, он бы ощутил привычный толчок алчности, жажду завладеть. Он хорошо представлял себе, что можно купить на золотые десятки, какую жизнь с их помощью можно себе устроить.

А драгоценности... Такого у Юлия никогда не водилось. Они не ассоциировались у него ни с чем приятным. Недоступные женщины, проезжавшие мимо в ландо или сидящие в ложах театра. Хорошо охраняемые магазины, куда Юлия все равно не допускали, по крайней мере в царское время.

Поэтому он смотрел на них как на нечто блестящее, красивое, как на нечто такое, что вызовет одобрение у Ивана Васильевича — не само по себе, а ради тех последствий, с которыми сопряжена подобная находка.

Юлий кивнул красноармейцу, который даже рот разинул при виде этого пролившегося на пол сказочного ручейка:

— Ничего себе! Хорош гусь этот Пантелеев!

— Ага, — сказал красноармеец.

— Собери все в какую-нибудь корзину или вон в чехол. — Юлий кивнул на стул, обтянутый грязным полотняным чехлом. — Гляди, ничего не упусти. И поищи в других ватниках. Точно, здесь много всего напрятано.

Красноармеец с облегчением кивнул:

— Будет сделано.

Юлий вернулся к Кругловой и Дзюбе. Там ничего не изменилось: Круглова по-прежнему скучно моргала, Дзюба пытался задавать ей вопросы, но ответов практически не получал.

Заслышав шаги, Дзюба кивнул Юлию:

— Что с ней делать?

— Спроси, где у нее наркотики, — предложил Юлий.

— Спрашивал уже, закончились.

— Надо достать, — сказал Юлий. — Без дури она говорить не станет.

— Ты соображаешь? — рассердился Дзюба. — Мы не можем потворствовать преступлениям.

— Это для пользы дела, — сказал Юлий. — Ну хочешь, поговорим с Иваном Васильевичем, разрешения спросим?

Дзюба покачал головой:

— Некогда.

— Я тоже думаю, некогда. У нее тут ворованные цацки нашлись в страшных количествах, сходи полюбуйся. И крапленые карты под столом. Та еще берлога.

Дзюба покладисто согласился:

— Пойду, в самом деле, гляну.

Как только он вышел, Круглова метнулась к Юлию, схватила его за руки и пала перед ним на колени:

— Юлий! Голубь, Юлий! Болезный мой!

Он смотрел в запрокинутое к нему лицо и пытался вспомнить женщину. Она напоминала сотни других таких же — изжеванных алкоголем и дурью, затасканных по постелям, ни на что уже не годных, непонятно как еще живущих.

Она пошарила пальцами у себя в вырезе халата и вытащила наружу большой золотой крест с большим рубином посередине — как с каплей крови. Лихорадочно показала его Юлию.

Только тогда он вспомнил... Они играли в карты у Савелия. Был такой, потом его зарезали. Уже без Юлия.

Савелий, о ту пору живой, бледный и прекрасный, как падший ангел за пять минут до низвержения в пропасть, страшно проигрывался. Савелий утверждал, что он подпоручик; некоторые в это верили, особенно женщины. По рассказам, когда-то Савелий проиграл казенные средства и хотел застрелиться, но пистолет дал осечку три раза подряд, и с той поры Савелий ходит под смертью — сделался полным фаталистом. Это обстоятельство придавало ему дополнительный шик.

Юлий выигрывал у Савелия без всякого труда. Савелий уже приобщился марафета, был полон азарта и жажды жить, однако в наблюдательности изрядно потерял. Рядом с Савелием крутилась хорошенькая девочка, похожая на цыганку: черные волосы почти до колен, сверкающие глаза, страстные, накусанные до крови губы.

Юлий сперва прибрал у Савелия все его наличные деньги. Их оказалось немного — поиздержался бывший подпоручик. Вся страсть в Савелии вскипела, рванул с шеи золотой крест, хлопнул о стол:

— Смерть тебе, Юлий! Отыграюсь!

Но и крест он проиграл — и долго смотрел в карты, не веря... Юлий ждал, созерцая трагического Савелия холодным оком специалиста. Он уже догадался, что воспоследует.

И точно.

Савелий схватил цыганку, жадно и яростно смял ее плечи, покрыл поцелуями лицо, волосы:

— Люба, моя Люба! Поможешь ли? Спасешь ли? Яхонтовая моя, спасительница! Согласишься?

Люба согласилась... И Юлий выиграл и Любу. Нарочно выиграл — чтобы Савелия размазать. А то уж о Савелии и его везении страшные легенды ходили.

Взглянув в карты, закричал Савелий, как будто ранили его ножом под самое сердце, взвыл, потянулся к Любе руками, пал лицом на стол — и намертво заснул.

А Юлий забрал выигрыш, деньги положил в карман, золотой крест повесил Любе на шею и увел ее с собой. Хорошо они тогда время провели. А Савелия вскорости зарезали, но совсем по другому случаю, не из-за игры…

— Люба? — спросил Юлий тихо. Он поднял ее, снова усадил на подоконник.

— Старая стала, — сказала Люба и облизнула губы. — А ты правда дурь достанешь? Я тебе чумовых покажу. Есть два мальчика. Хорошие такие мальчики, лакомые. Всегда помогут. Только деньги нужны. У тебя есть? У тебя раньше всегда были.

— На этой квартире полно денег, — сказал Юлий. — Ты знала?

— Про цацки? — равнодушно переспросила Люба. — Так их брать нельзя, это Ленькины. Ленька за них убьет. Он мне деньги дает. Так дает, без всякой работы. Он добрый, не обижает, дурь приносит. А цацки трогать запрещено, от этого проклятье будет. На голову падет. — Она хотела прикоснуться ладонью к своей макушке, но промахнулась и попала по стене.

— Почему? — осторожно поинтересовался Юлий.

— Это клад. Клады — их же добрый Йезус запрещает... Не знал? Поляк — а не знал? — Она погладила его по щеке. — Смешной ты, болезный такой... У меня все болит, Юлий, — пожаловалась она. — Не вздохнуть, как будто черт у меня между грудей засел, давит и воздуху не дает. Или вот, примерно, доводилось тонуть тебе? Лежишь под водой и небо видишь, а не всплыть... и дышать боишься. — Она впилась пальцами в его руку. — Достанешь дурь?

— Достану, — сказал Юлий. — А что Ленька-то? При чем тут клад?

— Добрый Йезус говорит: который раб закопал клад — того высечь и все у него отобрать, чем владел. Слыхал такое? Слыхал? — настаивала Люба. — Поэтому-то всякий клад — проклят. Знаешь, что у каждой церквы свой ангел есть? И если церкву сломать, ангел все равно останется, примерно как на посту часовой... Будет стоять, где алтарь был, и ждать... И который человек туда придет и ступит, он в ангела ступит... Так и с кладами. Всякий клад — черная церква, и для всякого клада — собственный черт припасен. И который человек будет клад копать, непременно в черта вступит. Гляди, я до цацек Ленькиных дотронулась — у меня палец почернел.

Она вытянула руку, и Юлий увидел, что указательный палец у нее действительно черный. Только, как предположил Юлий, чернота эта — не от того, что «черт укусил», а от того, что Люба прищемила его дверью. Может, и не сама прищемила, а кто-нибудь поучил ее, каково чужие вещи трогать. Такое тоже может быть. Хотя, зная Леньку, предположить такое трудно. Ленька раньше никогда не обижал женщин.

— На что Леньке-то клад понадобился? — настойчиво выспрашивал Юлий. — Люба, милая, ты только поговори со мной, а я уж тебе все достану, и дурь, и что захочешь...

— Что? — мутно проговорила она.

— Люба, — повторил Юлий, — для чего Пантелеев собирает драгоценности? К чему копит их, прячет? Что он затевает? Раньше никогда так не делал — сразу все тратил.

— Он уходить хочет, — вымолвила наконец Люба. — С Петрограда насовсем. Мучают его здесь, сильно мучают. Вот он и хочет уйти.

— Куда?

— Не знаю... В Эстонию вроде, он говорил.

— В Эстонию?

Люба вдруг качнулась вперед, повисла на Юлии, теряя сознание.

— Юлий, болезный... спаси меня... Ты один меня можешь спасти... — забормотала она.

В этот момент вошел Дзюба. Снял фуражку, обтер бритую голову ладонью, обратно водрузил фуражку и устремил на Юлия взор, полный самой простодушной иронии. Юлию сразу пришла на ум фраза из дешевого романа: «Это отнюдь не то, о чем вы подумали своим извращенным умом, милостивый государь! »

Вместо этого Юлий сказал:

— Она, кажись, кончается тут... В больницу надо, что ли.

— Грузим дамочку в автомобиль, — предложил Дзюба. — Имущество мы здесь вроде бы все прибрали. Она тебе что-нибудь рассказала?

Юлий кивнул:

— Одну интересную вещь. Прими ее у меня, Дзюба, а то у меня рука болит — до автомобиля, пожалуй, не дотащу.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒