Глава одиннадцатая

О личности убитого гражданина Ласьева поначалу известно было очень немногое. Например, никак не удавалось выяснить, где он жил и с кем имел общение, кроме Лидии.

— Такое впечатление, будто человек существовал в каком-то другом мире! — высказался с досадой Иван Васильевич.

Дзюба удивленно воззрился на начальника, а Юлий спросил:

— Это как?

Иван Васильевич пояснил:

— Как в сказках пишут. Пошел дурак за водой и пропал в колодце на триста лет.

— Нет, — проговорил Дзюба, явно успокоенный подобным объяснением, — Ласьев — здешний. Никаких «триста лет», никакого «колодца». Тутошний он, до мозга костей.

— Каким образом вы пришли к подобному выводу? — поинтересовался Иван Васильевич.

Дзюба сказал:

— Для начала, сказки — это для детского возраста. А Ласьев, между прочим, содержал любовницу и водил ее по ресторанам.

— Логично, — согласился Иван Васильевич. — Однако нам по-прежнему неизвестна его настоящая фамилия.

— И без фамилии обойдемся, — стоял на своем Дзюба. — Не уйдет, субчик.

— Он уже не ушел, — вздохнул Иван Васильевич. — От пули он не ушел, Дзюба, и это нам укор... Мы с вами чего-то не замечаем. Чего-то очевидного. Что дал осмотр личных вещей? Огласите результаты.

Дзюба развернул многократно сложенный квадратиками листок со списком и приступил к докладу:

— Портсигар с гравировкой «Ротмистру Осадчему от сослуживцев». Серебряный. Предположительно — ворованный или с трупа.

— Мотивируйте.

— Убитый никоим образом не мог являться ротмистром Осадчим.

— Почему?

Дзюба пожал плечами.

— А вы, примерно, Иван Васильевич отличили бы ротмистра, если бы увидели?

Против такой логики Иван Васильевич возражать не стал:

— Продолжайте, Дзюба.

Приободренный молодой сотрудник продолжил по списку:

— Кашне из настоящего шелка. Очень дорогое, Иван Васильевич, и пахнет женскими духами. Два кольца из желтого металла, одно с камушком красного цвета, предположительно гранат. Потом. В кармане шубы обнаружена мятая книжка.

Иван Васильевич насторожился:

— Что за книжка? Записная или художественная?

— В том-то и странность! — подхватил Дзюба. — Все другие вещи с убитого — ценные, а эта — грошовая. Бумага оберточная, шрифт сыплется, будто дождик, — криво напечатано. Да еще все поля изрисованы. Была смята, сложена пополам и лежала в кармане.

— Как называется?

Дзюба неопределенно пожал плечами. Было очевидно, что прочесть название он не озаботился и теперь опасается, как бы Иван Васильевич не прицепился к этому малозначительному обстоятельству.

Иван Васильевич не стал его мучить и просто спросил:

— Где сейчас эта книжка?

— В кладовке, с прочими вещами.

— Принесите, пожалуйста.

Дзюба вышел с видимым облегчением и скоро принес книжку, действительно жеваную и испещренную карандашными заметками.

— Дай-ка мне, — попросил вдруг Юлий. — Полистаю пока.

Дзюба сунул книжку ему в руки и вернулся к списку вещей.

— Запонки с перламутровыми бляшками, одна поцарапанная. Два батистовых носовых платка, притом один женский.

— Иван Васильевич! — вскрикнул неожиданно Юлий.

Дзюба замолчал. Юлий лихорадочно шарил по столу, потом полез в ящик.

— Где бумаги по делу Опушкина?

Иван Васильевич вынул папку.

Юлий дернул завязки, вынул тетрадь покойного Виктора — ту самую, с похабными рисунками и записками по полям. На лице Юлия отобразилась радость узнавания, переходящая в открытое торжество.

— Смотрите!

Он развернул перед Иваном Васильевичем оба письменных документа — книжку и тетрадь. Дзюба тоже подошел и стал смотреть. Сомнений в общем никаких быть не могло: карандашные заметки в обоих случаях сделала одна и та же рука. Более того, листы в тетради и в книге были измяты совершенно одинаково: их будто бы сжимали в кулаке, потом разглаживали, складывали пополам и снова сжимали.

— Да, — выговорил наконец Иван Васильевич, — это очевидно. Имеется какая-то связь между обоими убийствами — Ласьева и Опушкина. Во всяком случае, несомненна связь между двумя этими людьми... Интересно, зачем холеному нэпману Ласьеву читать такую вещь, как пьеса «Смерть Марата»? Еще одна загадочка... Вы были совершенно правы, товарищ Дзюба, — прибавил он, — кажется, мы и без всякого удостоверения личности скоро выясним, кто такой этот Ласьев и почему его застрелил Ленька Пантелеев.

* * *

Гордая красавица Лиля Мальчуганова целиком и полностью принадлежала Революции и делу красного правопорядка. И не позволяла относиться к себе просто как к женщине. Хотя она, несомненно, была женщиной и притом весьма привлекательной.

Лиля выросла в санитарном поезде. Ее отец заведовал этим поездом. Мать давно погибла. Лиля жила в вагоне, вместо колыбельной для нее был перестук колес, а дружила она с ранеными. Она приучилась к тому, что все дружбы в ее жизни — короткие: люди либо умирали, либо поправлялись и уходили с поезда.

В восемнадцатом году поезд подбили где-то в степях Украины. Со всех сторон налетели всадники, и была одна тачанка с пулеметом. Стреляли по окнам, потом врывались в вагоны и убивали раненых прямо на койках — кто еще дышал и шевелился. Некоторых рубили шашкой на спор — удастся сразу пополам или не удастся.

Отец Лили, товарищ Мальчуганов, заведующий поездом, отстреливался сколько мог, то есть два раза по шесть выстрелов, а потом его убили. Лилю он заставил спрятаться под вагонами, и она распласталась на рельсах.

Ей было тогда пятнадцать.

Из-под вагона, когда вся кровь уже пролилась, ее вытащил один из адъютантов атамана Зеленого. Адъютант этот был невероятно молод, нечеловечески красив, одевался в фантастические одежды и никому не позволял обижать Лилю. Он возил ее в седле, кормил сливками и сметаной, называл Белой Лилией и хотел на ней обвенчаться.

Через пару месяцев банду Зеленого разбили, адъютант получил пулю, а Лилю спасли красноармейцы и отправили в Петроград учиться на доктора.

Лиля училась на доктора, голодала, помогала бороться с тифом и испанкой. В конце концов она выросла в красивую девушку и пошла служить в УГРО, считая, что принесет там наибольшую пользу.

Лиля вошла в кабинет к Ивану Васильевичу как раз в тот момент, когда следователь вручал товарищу Дзюбе тощую книжку в бумажной обложке. На обложке было отпечатано жирными черными буквами: «Смерть Марата».

Книжка была новая, еще не разрезанная, — по дороге на службу Иван Васильевич нарочно приобрел ее в керосиновой лавочке, так называемой «керосинке», где помимо основного продукта продавался всякий иной мелочный товар. Например — книжки для народного просвещения.

— Вы, товарищ Дзюба, непременно должны изучить это произведение от корки до корки, — внушал Иван Васильевич.

Дзюба с сомнением глядел на «произведение» и двигал кожей черепа.

— Поймите, Дзюба, вы же человек будущего. Человек будущего обязан читать, — уговаривал Иван Васильевич. Непонятно было, серьезно он говорит или подшучивает.

— Я читаю, — угрюмо сказал Дзюба.

— Да, но исключительно газеты и протоколы, — обличил его Иван Васильевич. — Этого явно недостаточно. Газеты не расширяют ваш словарный запас.

Дзюба сморщился так, что глядеть стало жутко.

Иван Васильевич веско прибавил:

— Эта пьеса — последнее, что держал в руках убитый. Если мы с вами не проникнем во внутренний мир жертвы, то как же мы поймем причины убийства?

— Ну, мало ли — как... — пробурчал Дзюба. — Найдутся способы.

Однако книжку взял — из военной привычки к повиновению.

Лиля Мальчуганова доложила о своем прибытии и о готовности к службе.

Иван Васильевич кивнул ей и поздоровался немного мягче, чем обычно.

— Мы сейчас едем беседовать с одной актрисой. Поэтому в оперативной группе мне нужна женщина.

Лиля приподняла свои замечательные соболиные брови.

— Мне бы не хотелось, чтобы у вас сложилось обо мне превратное впечатление, Иван Васильевич, — отрезала она.

— Помилуйте, товарищ Мальчуганова, как это я смею иметь о вас превратное мнение? — удивился Иван Васильевич. — Или, виноват, вы не женщина?

Лиля обиделась.

Иван Васильевич сказал примирительным тоном:

— Она актриса, а вы наверняка более наблюдательны на сей счет, чем я. Уж точно быстрее моего распознаете, если она вздумает перед нами играть, как на театре.

— Возможно, — холодно согласилась Лиля.

— Служка, вы тоже едете, — прибавил Иван Васильевич. — Возможно, что-нибудь откроется попутно по делу Опушкина.

Дзюба мрачно проводил их глазами и углубился в «Смерть Марата».

— Зачем вы мучаете Дзюбу? — спросил уже на улице Юлий.

— Пожалеешь розгу — испортишь ребенка, — машинально произнес Иван Васильевич и вдруг спохватился: — Навык чтения прививается насильно, — сказал он немного другим тоном. — А я располагаю такой возможностью — применять насилие. Товарищ Дзюба — умный, наблюдательный человек. Ему необходимо учиться.

— Я думал, он вполне доволен тем, что имеет, — заметил Юлий.

— Это ему так кажется... С такими способностями, как у него, непременно следует продолжать учение. Иначе лет через пять он сильно затоскует и, пожалуй, начнет пить.

Лиля остановилась рядом с мотором и вдруг сказала:

— Между прочим, я умею водить мотор.

— Да? Очень хорошо, — покладисто обрадовался Иван Васильевич. — В таком случае, ведите... А я, с вашего позволения, на заднее сиденье.

Юлию пришлось сесть рядом с Лилей. Она не обращала на него внимания. Товарищ Мальчуганова действительно ловко обращалась с автомобилем.

Юлий не выдержал:

— Научите потом?

Лиля фыркнула и ничего не ответила.

Они приехали на Моховую улицу и поднялись к Татьяне Германовне.

Та находилась дома. Раскладывала пасьянс крошечными истрепанными картами.

Татьяна Германовна сразу очень понравилась Юлию: немолодая, но свежая и подвижная, с ямочками на щеках и на белых руках, с ласковым голосом. Лиля и та при виде Татьяны Германовны на миг разомкнула холодное кольцо, которым себя окружала.

— Здравствуйте, гражданка Перебреева, — сказал Иван Васильевич, выступая вперед.

Татьяна Германовна сделала плавный жест:

— Прошу в комнату.

Они устроились за столом, с которого Татьяна Германовна аккуратно убрала карты.

— Балуюсь, — улыбнулась она мимолетно. — Хотите чаю?

Иван Васильевич вздохнул:

— Не уверен...

Лиля вспомнила свое задание — наблюдать за Татьяной Германовной и оценивать ее поведение с точки зрения искренности — и уставилась на хозяйку дома неподвижным взором. Юлию сделалось вдруг неловко, он отошел к окну.

— Вас не удивляет наш визит, гражданка Перебреева? — спросил Иван Васильевич.

— Зовите меня Татьяна Германовна... Чему я должна удивляться?

— К вам часто приезжают из УГРО?

— Из УГРО? — Тут она действительно удивилась и воззрилась на Ивана Васильевича широко раскрытыми глазами. — Я думала, вы из театральной комиссии... А что случилось?

Иван Васильевич выложил перед ней «Смерть Марата» с карандашными заметками.

— Вам знакома эта книжица?

— Разумеется, — ответила Татьяна Германовна. — Это пьеса, которую мы ставим в нашей театральной студии при фабричном клубе. «Смерть Марата».

— А кто писал здесь на полях — не подскажете? — продолжал Иван Васильевич.

— Разумеется. — Татьяна Германовна удивлялась все больше и больше. — Не понимаю только, как эта книга оказалась у вас и почему УГРО интересуется нашей студией...

— Отвечайте на вопрос, Татьяна Германовна.

— Хорошо. — Татьяна Германовна взглянула на Лилю, передернула плечами, как будто мерзла. — Я все-таки принесу чаю.

— Не нужно... Мы скоро уйдем.

— Хорошо. — Она вздохнула. — Заметки на полях делал покойный товарищ Бореев.

— Бореев?

— Сценический псевдоним, — объяснила она. — От «Борей» — северный ветер. Так он подчеркивал свое революционное направление в искусстве. Подобно северному ветру, хотел сметать с пути все старое, отжившее…

— А настоящее имя товарища Бореева вы когда-нибудь слышали? — настаивал Иван Васильевич.

— Его звали Витя Опушкин. Его убили... Впрочем, вам это, конечно, слишком известно.

— Да, — вступил в разговор Юлий сипло. Он кашлянул и продолжил увереннее: — Я веду это дело. О его исчезновении... То есть сначала считалось, что это было исчезновение, а потом появились данные, что убийство.

— Мне о вас рассказывала Витина хозяйка, крайне неприятная особа. Ведь это же вы там делали обыск, у него на квартире?

— Да.

— Виктор жил как аскет, — проговорила Татьяна Германовна.

— Да, меня это... поразило, — признался Юлий.

— Полное, самозабвенное и самоотверженное служение революционному искусству... Никакой собственности, ничего своего, — объяснила Татьяна Германовна.

— Ну, таких идеалистов редко приходится встречать, — признал Юлий.

— Он был таким. — И Татьяна Германовна обласкала Юлия взглядом.

Взгляд был дружеский, теплый. Юлий аж задохнулся. Мягкая волна пробежала по его сердцу, и ему стало так хорошо — так хорошо, словно лизнул с ложки густого ликера.

— Следовательно, вы знакомы были с Опушкиным и не отрицаете, что пометки в книге сделаны его рукой, — заключил Иван Васильевич.

— Естественно, не отрицаю, — отозвалась, поворачиваясь в его сторону, Татьяна Германовна. — Глупо отрицать очевидное.

— Возможно, вы объясните нам и другой очевидный факт, — сказал Иван Васильевич, — а именно: как попала «Смерть Марата» в карман шубы некоего господина Ласьева, застреленного вчера в ресторане «Донон»?

Кровь отхлынула от лица Татьяны Германовны. Она так побелела, что Ивану Васильевичу стало страшно.

А вот Лиля Мальчуганова, выросшая среди санитаров, абсолютно не растерялась — выхватила из кармана пузырек, выдернула пробочку и, набрызгав себе на ладонь, сунула Татьяне Германовне под нос. Завоняло отчаянной дрянью. Татьяна Германовна медленно начала дышать и порозовела. Лиля обтерла ладонь об одежду и хладнокровно посмотрела на Ивана Васильевича, как бы показывая, что можно продолжать допрос.

— Простите... — сказал Иван Васильевич, обращаясь к оживающей Татьяне Германовне. Он действительно чувствовал себя виноватым перед этой женщиной. — Вы разве о случившемся ничего не знали?

Она медленно положила руку себе на грудь. Жест был совершенно театральный, чрезмерно выразительный и вместе с тем искренний.

— Какое отношение вы имеете к убитому Ласьеву? — спросил Юлий.

— Власьев, — тихо поправила Татьяна Германовна. — Его фамилия была Власьев. Прокофий Прокофьевич. Бывший актер императорских театров... Очень интересный, умный и талантливый человек. Я знала его целую вечность... Мы познакомились на одном бенефисе тысячу лет назад. Давали «Отказ от одеяла» — водевиль... Господи, мы еще позавчера с ним смеялись, вспоминая...

И она громко разрыдалась, уронив голову на стол. Плечи у нее затряслись, гладкая прическа мгновенно растрепалась. Татьяна Германовна плакала, как простая баба, с завываниями. Юлий посмотрел на Лилю, но та сидела с каменным лицом, без малейших поползновений как-то утешить несчастную женщину. Юлий быстро сдался: встал и отправился на поиски кухни, стакана и холодной воды.

«Любила она этого Ласьева... то есть Власьева, что ли? — размышлял по дороге Юлий. — Или это просто... вроде сожалений о молодости? Что за дурацкое название для водевиля?.. »

Он вернулся в комнату. Там все оставалось по-прежнему: Татьяна Германовна плакала, Иван Васильевич смотрел на нее с растерянным видом, а Лиля, суровое создание, разглядывала афиши, которыми были оклеены стены.

— Выпейте, Татьяна Германовна — Юлий сунул ей стакан. — Выпейте... голубушка, — прибавил он неожиданно для себя.

Она слабо улыбнулась ему и выпила воды. Вытерла лицо шалью.

— Да что ж такое! — воскликнула она в сердцах. — Сперва Виктор, теперь — Прокофий Прокофьевич... Просто злой рок. Настя Панченко сказала бы, что я разнюнилась.

— Кто это — Настя? — насторожился Иван Васильевич.

— Комсомолка... Очень хорошая девушка, умная. Только чересчур суровая. Втихомолку осуждает меня за слабость натуры. — Она улыбнулась, словно солнышко проглянуло после дождя.

— Вернемся к «Смерти Марата», если не возражаете, — попросил Юлий.

— Пьесу мне показывал Бореев. Он намечал ее к постановке. Это и из его замечаний понятно, если вы, конечно, сумели их разобрать.

— Разберемся, — пообещал Юлий.

— Бореев оставил книгу у меня, чтобы я прочитала более внимательно. Хотел обсудить это со мной подробнее. Товарищ Бореев — то есть Опушкин — был художественным руководителем студии и актером на отрицательные роли, — прибавила Татьяна Германовна, опережая вопросы. — А я — консультантом. Теперь, когда Бореева нет, многое переменилось... Теперь я, пожалуй, художественный руководитель и режиссер.

— А Власьев? — осторожно спросил Юлий.

— Прокофий Прокофьевич был у нас актером на ведущую мужскую роль.

— То есть Марат? — уточнил Юлий.

— То есть Марат, — повторила Татьяна Германовна. — Кроме того, он взял на себя всю хозяйственную часть.

— Поясните, — чуть насторожился Иван Васильевич.

— Реквизит. Костюмы. И... буфет. — Она вздохнула. — Мне нравилась эта затея — с буфетом. Что бы там ни говорили, а еда объединяет людей. Даже сейчас мы с вами сидим за столом. А усади я вас на диван — и все, рассыплется круг.

— Так вам поэтому нравился буфет? — вдруг проговорила Лиля. Голос у нее был металлический, неприязненный.

— Ну да, — удивленно отозвалась Татьяна Германовна. — Вам что-то в моих побуждениях кажется непонятным?

Лиля не ответила.

Татьяна Германовна помолчала, собралась с духом и спросила:

— А как... как погиб Прокофий Прокофьевич?

— Его застрелили, — сказал Иван Васильевич. — В ресторане «Донон».

— Вы это уже говорили, но я — о подробностях... Если вы ведете дело, значит, есть еще что-то...

— Татьяна Германовна, — произнес Иван Васильевич, — у вашего Марата имелась любовница, которую он содержал. Красивая молодая женщина. Он водил ее в рестораны, в варьете, еще бог знает куда... В «Дононе» ее заметил известный бандит Ленька Пантелеев и начал приставать. Прокофий Прокофьевич, очевидно, возражал против этих внезапных и демонстративных ухаживаний. Пантелеев застрелил его... Прямо там, на месте, на глазах у десятков людей.

— И?.. — Татьяна Германовна устремила на Ивана Васильевича неподвижный, полный горя взгляд.

— И Пантелеев сбежал, — сказал Иван Васильевич, не дрогнув. — Убил еще одного милиционера и сбежал.

— А та... женщина? Она тоже бандитка? Или из театральных?..

— Это просто женщина, — ответил Иван Васильевич. — Не думаю, чтобы она имела отношение к банде или к театру... А что у вас в сундуке и в тех ящиках?

Резкая перемена темы разговора заставила Татьяну Германовну вздрогнуть от неожиданности.

— Вы о чем, простите, сейчас спросили?

— О тех ящиках, что под окном.

— А, — она как будто успокоилась, как только поняла, в какую сторону переместилась беседа. — Ящики. Это реквизит. И кое-что для буфета.

— Откуда у вас?

— Прокофий Прокофьевич привез.

— Когда?

— Дня четыре назад, наверное... Не помню точно. А что?

— Можно взглянуть?

— Разумеется. — Она махнула рукой. — Смотрите что хотите.

* * *

— Как вы могли не знать? — настаивал Иван Васильевич.

Татьяна Германовна растерянно улыбнулась и покачала головой:

— Просто я туда не заглядывала.

Юлий сказал:

— Да тут на целую мануфактурную лавку хватит!

Лиля Мальчуганова проговорила:

— Надо составить опись. Подозреваемая, где у вас хранится бумага? Я должна все описать.

Татьяна Германовна безвольно показала на полку, где лежала тощая стопка почтовой бумаги. Лиля уже потянулась, чтобы взять, но Иван Васильевич остановил ее:

— Заберем ящики в управление. Опишете там. Иначе вам придется просидеть здесь до ночи, а может, и до завтрашнего дня.

— Ну и что? — сверкнула глазами Лиля. — Я работы не боюсь.

Иван Васильевич не ответил. Татьяна Германовна украдкой послала ему благодарный взгляд.

— Еще раз расскажите, гражданка Перебреева, как вышло, что ящики с несомненно ворованными вещами оказались у вас, — сказал Юлий.

— Прокофий Прокофьевич привез их на извозчике. — Татьяна Германовна тихо перебирала пальцами кисти своей шали. — Сказал, что реквизит для постановки и кое-что для буфета. Попросил подержать у себя.

— Вы часто так делали — держали у себя реквизит и «кое-что для буфета»? — спросил Юлий.

Она пожала плечами:

— Я подгоняю костюмы, подбираю украшения, аксессуары... Разумеется, некоторые вещи мне удобнее делать на дому. В этом нет ничего особенного... А вы точно уверены в том, что вещи эти краденые и вообще преступного происхождения?

— Татьяна Германовна, — сказал Иван Васильевич, — мне до крайности жаль огорчать вас, однако взгляните собственными глазами. Сколько человек в студии? Не больше пятнадцати? Здесь же хватит, чтобы одеть по высшему разряду целый нэпановский ресторан, включая официантов. Положим, из этих платьев еще можно что-то перешить для вашей пьесы... Когда у вас там действие происходит? В конце восемнадцатого века? Или, виноват, может быть, вы собирались перенести сюжет в современность, чтобы зрителю было понятнее?

— Такие идеи обсуждались, — признала Татьяна Германовна. — Это в революционном духе нашего театра. Не существует никакого вчера — есть лишь вечное сегодня...

— Хорошо, хорошо. — Иван Васильевич, в душе консерватор, особенно по части искусства, поморщился. — Положим. Но для чего все эти меховые боа, шубы, командирские сапоги, да еще в таких количествах? Тоже изображать «вечное сегодня»?

Татьяна Германовна поджала губы.

Юлий проговорил примирительно:

— Ваш Прокофий Прокофьевич тот еще жук был. Я так думаю, он попутно заведовал каким-нибудь складом и таскал оттуда все, что плохо лежало.

— Но как такое возможно?.. — Татьяна Германовна снова наладилась плакать. Она даже вытащила платочек, но поймала змеиный взор Лили Мальчугановой и плакать передумала.

— В нашу эпоху, Татьяна Германовна, возможно абсолютно все, — заявил Юлий. — Придете завтра подписать ваши показания?

Она кивнула.

Лиля подняла брови, однако задать Ивану Васильевичу прямой вопрос при подозреваемой не решилась. А Иван Васильевич не обратил на Лилины замечательные брови ни малейшего внимания. Встал.

— Давайте перенесем всю эту мануфактуру в мотор, — обратился он к Юлию.

На лице Юлия появился ужас.

Иван Васильевич засмеялся:

— Я вам помогу, Служка. Не зверь же я, чтобы заставлять вас таскать такие ящики одному.

* * *

Уже в автомобиле Иван Васильевич спросил прямую Лилину спину, обтянутую кожаной курткой:

— Что скажете, товарищ Мальчуганова? Как, по-вашему, много лгала гражданка Перебреева?

Лиля холодно ответила:

— Вообще она противная. Чуть что — слезы. Распустеха. Мало ей в жизни доставалось, очевидно, вот и плачет из-за всякой ерунды...

— Я вас немного о другом спрашивал, — напомнил Иван Васильевич чуть тверже.

Лиля досадливо дернула плечом.

— Она не лгала, — признала девушка. — Но... Иван Васильевич! — Она обернулась, глаза ее вспыхнули. — Ну вот есть такие женщины!.. Позор от них один. От них и идет такое мнение, будто женщины — слабый пол. Вроде и правду говорит, но с таким подвывертом, со слезинкой... и как будто врет. И уже хочется ей не верить.

Она снова уставилась на дорогу и немного нагнулась к рулю. Юлий видел ее красивый, сердитый профиль.

— Стало быть, говорила правду, — задумчиво повторил Иван Васильевич. — А вы, Служка, какого мнения?

— Достойная женщина, — вырвалось у Юлия. — Очень сердечная.

Лиля коротко фыркнула, однако промолчала.

— Да, — сказал Иван Васильевич. — Следовательно, единогласно. Я тоже считаю, что Перебреева не имеет к махинациям Власьева ни малейшего отношения. Власьев попросту воспользовался театральной студией как еще одной возможностью. Там он хранил часть украденного имущества, а через буфет, очевидно, предполагал реализовывать ворованные продукты...

— В буфете удобно встречаться и обсуждать всякие дела, — сказал Юлий.

— В правильном направлении мыслите, Служка... Однако вернемся к Перебреевой. Что мы в конце концов узнали?

— Что убитый Власьев был жулик, — сказал Юлий.

— Да, — подтвердил Иван Васильевич. — И это покамест все. Мы так и не выяснили, было ли его убийство случайным или же Ленька Пантелеев нарочно высматривал его в «Дононе» и застрелил с какой-то целью. Более того, мы не установили, имеется ли связь между смертями Власьева и Опушкина... Ваше мнение, Служка?

Юлий чуть покраснел.

— Ну, по мне, так Пантелеев шмальнул без дальнего умысла — просто, что называется, по велению сердца... Вы, Иван Васильевич, много рассуждали раньше, что человек, мол, не изменяется. Остается при прежних привычках. А вот Пантелеев — тот трансформировался. И вы это тоже неоднократно поминали. Может, побег на него так подействовал, может, он Фартовый — в этом дело...

— То есть убийство Власьева было случайным? — Иван Васильевич, как всегда, вытащил из длинного рассуждения голую суть и предъявил ее собеседнику.

Юлий сказал:

— Ну да... А что до Опушкина — тут все по-прежнему покрыто дымкой неясности.

— Я взял у Татьяны Германовны адрес, по которому вроде бы проживал покойный Власьев, — сказал вдруг Иван Васильевич. — Вы, Служка, завтра наведайтесь туда. Возьмите двух красноармейцев и все хорошенько там перетряхните. Забирайте все бумаги, все документы, особенно с печатью... Может, там отыщется хоть что-то, что прольет свет на эту темную личность.

Когда они приехали в управление, то обнаружили товарища Дзюбу на прежнем месте, в кабинете. Дзюба спал над книгой мертвым сном подстреленного младенца.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒