Глава восемнадцатая

Автомобиль остановился. Сидевший на заднем сиденье человек мотнул головой от толчка, пробудился от полудремы и наклонился вперед, к шоферу:

— Что там, Михалыч?

— Дурные какие-то, — отозвался шофер. — Прямо под колеса полезли. Чего тебе? Чего надо? — закричал он, обращаясь к человеку, который распахнул дверцу и всунулся в автомобиль.

— Вылазь, — кратко отозвался человек. От него сильно пахло водкой, но говорил он отчетливо и держался вполне уверенно.

— Куда вылазь? — рассердился шофер. — Пусти!

— Деньги везешь? — спросил человек и, не дожидаясь ответа, повторил приказание: — Вылазь, говорю!

Человек с заднего сиденья вытащил наконец наган, которым был вооружен согласно своему инкассаторскому положению. Он выстрелил и попал в дверцу автомобиля: налетчик как раз в этот момент выпрямился и что-то сказал своим спутникам. Второго выстрела не последовало — налетчик почти мгновенно разрядил в инкассатора свой револьвер. Тот обвалился, обнимая небольшой саквояж.

Шофер рванулся — бежать, но с другой стороны автомобиля появился еще один человек, в котором удивленный водитель признал своего знакомца, некоего Мишку, с которым когда-то, недолгое время, жили по соседству; недавняя случайная встреча в пивной «Бомбей» сопровождалась рассказами о житье-бытье... окончание ее шофер помнил плохо, но в целом впечатление осталось приятное. Мишка, парень молодой, на лицо приятный, с легким, пустым взглядом, показал себя нежадным и компанейским. Менее всего Михалыч ожидал сейчас увидеть его. Мишка рассеянно улыбался.

— Сиди, — посоветовал он.

Второй бандит выволок обмякшего инкассатора и оставил его на обочине, а сам забрался в автомобиль. Мишка вскочил вслед за ним и уселся рядом с шофером.

— Гони! — распорядился Мишка.

— Куда? — угрюмо спросил Михалыч.

С заднего сиденья донеслось проклятье:

— Рано мы их взяли! Они же еще туда не доехали...

В саквояже было пусто. Машина тронулась с места.

— За что убили человека? — вопросил Михалыч.

Ответа не последовало. Потом с заднего сиденья донеслось:

— Вези к Сахарному тресту.

Контора Сахарного треста помещалась на втором этаже большого дома на набережной Мойки. У дома был плоский серый фасад, которому обилие вывесок и пестрых объявлений придавало вид какого-то балагана.

В конторе ожидали приезда инкассатора. Бухгалтер, товарищ Хотеев, нервничал. Инкассатор задерживался. Секретарша отпросилась и ушла домой. В конторе оставался еще сотрудник Голубев и дважды обозначал телефонными звонками свое присутствие председатель, Маркел Иванович Шворин.

— Не прибыл еще?

— Нет пока, Маркел Иванович.

— Как прибудет, мгновенно сигнализируйте.

Наконец проехала под окнами и остановилась автомашина, хлопнули дверцы, и по лестнице застучали шаги. Голубев осторожно приблизился к двери.

— Кто здесь? — спросил он.

— Свои, — отвечал уверенный голос.

Донесся легкий кашель, и второй голос почему-то неуверенно прибавил:

— Это я, товарищ Голубев. Кольцов.

— А что ты не в автомобиле остался, Михалыч? Ты разве не там ждать должен? — удивился Голубев, но дверь все же отворил.

Тотчас незнакомая личность отпихнула его от входа, и в помещение треста вошли двое, а с ними и шофер, глубоко растерянный.

— День добрый, — поздоровался незнакомец. За ним возник и второй, который тотчас с рассеянной улыбкой начал водить глазами по стенам. — Инкассатора ждали?

— А где Сергей Андреевич? — спросил, выходя из кабинета, Хотеев. — Он почему не приехал?

— От него один саквояж остался, — хохотнул незнакомец и весело уставился на Хотеева.

Первый из вошедших показал Хотееву револьвер и сказал:

— Ты без глупостей. Скидай сюда деньги и разойдемся по-хорошему.

Хотеев посмотрел на хорошо известный ему саквояж, перевел взгляд на лицо бандита — и вдруг надломился об это лицо душой — ну точно ветка о колено. Безмолвно и безнадежно Хотеев бросился бежать по коридору.

— Дурак, — сказал бандит. Он поднял пистолет и без малейшего морального усилия выстрелил Хотееву в спину.

Тот без единого вскрика рухнул, ткнувшись лбом в стену.

Выручка треста, готовая для передачи в банк, ожидала на столе в кабинете. Ее побросали в саквояж и вышли, не потрудившись прикрыть за собой дверь.

Товарищ Голубев кинулся к аппарату и трясущимися руками набрал номер председателя.

— Убили! — Голос Голубева звучал со странным подвывом, так что председатель не сразу даже узнал его. — Надо карету «скорой» вызывать и УГРО... деньги забрали, деньги, Маркел Иванович, деньги!.. Унесли... А Сергей Андреевич — неизвестно... Не было его... Другой какой-то... Пустили, своими руками пустили!

Шворин обругал истеричного Голубева, бросил трубку и самолично вызвал УГРО. Через полчаса оперативная группа была на месте. Шворин находился уже возле конторы треста. Завидев автомобиль, бросился к нему.

— Уехали! — закричал он. — На моторе уехали!..

— Сколько их было? — Иван Васильевич быстро поднимался на второй этаж вслед за Швориным.

Тот говорил на ходу:

— Двое вроде, и шофер наш с ними, Михалыч. С ними ушел. Пригрозили ему, а может, и заодно с ними был, я же не знаю... Сейчас люди так меняются — кому верить? Вы нас тоже поймите, для нас сейчас потерять эти деньги — разорение, а люди доверяли...

— Идемте посмотрим на месте, — прервал его излияния Иван Васильевич.

Дзюба помог разгрузиться фотографу, закрыл автомобиль и побежал следом.

Помещение треста выглядело на первый взгляд совершенно обыденным, только в конце коридора находился лежащий человек. Дзюба быстро подошел к нему, присел на корточки.

— Не дышит.

Явился наконец фотограф, непревзойденный товарищ Мещерский, выставил аппаратуру и прицелился. Дзюба заранее зажмурился от вспышки, но и под веками обжигало, как будто ярость товарища Мещерского при виде бандитского бесчинства передалась аппаратуре, так что пламенем негодования озарилось все вокруг. Затем тело перевернули на спину, уложили благообразно и накрыли снятым с вешалки пальто.

Голубев многословно рассказывал, как позвонили в дверь, как вошли, как выстрелили в бухгалтера Хотеева и как забрали деньги. Он рассказал это несколько раз, с каждым повторением все более внятно. Ивана Васильевича особенно интересовала роль шофера в этом деле.

— Перепуганный был, — сообщил Голубев. — Точно. До полусмерти, аж трясся. Но виду старался не показывать.

— Вы уверены?

— Уверен, да. Я уверен. Перепуганный.

— Как, по-вашему, вышло, что он их привел? — настаивал Иван Васильевич.

Голубев пожал плечами:

— Чужая душа потемки, товарищ следователь. О чем человек думает? Может, он давно бандит тоже. Или пригрозили ему...

— Стало быть, вы с шофером плохо были знакомы, — подытожил Иван Васильевич.

Голубев приложил руку к сердцу:

— Кто в наше время может сказать, что хорошо кого-то знает? Люди очень меняются под давлением обстоятельств.

Он почти слово в слово повторял председателя Шворина. Очевидно, эта тема неоднократно муссировалась в правлении треста.

В этот самый момент зазвонил телефон. Трубку снял Дзюба. Несколько секунд он молча слушал, потом швырнул трубку и закричал:

— Иван Васильевич! Пантелеева видели в «Москве»! Едемте!

— Дождитесь, пока приедет карета скорой помощи, — сказал Голубеву Иван Васильевич. Он повернулся к Мещерскому: — Справитесь без нас?

Мещерский молча махнул рукой, чтобы шли и его не ждали.

Иван Васильевич забрался в автомобиль. Сжал губы, сощурил глаза, как будто рассчитывал прямо отсюда разглядеть Леньку Пантелеева и прижать его как следует. Дзюба резко захлопнул дверцу со своей стороны, надавил на газ и погнал по набережной.

* * *

Единый миг, случается, выворачивает всю жизнь, как перчатку. Уйдя мыслями в погоню, Дзюба торопил автомобиль, как мог, и нагибался грудью к рулю. Сероватая мгла зимнего дня сгустилась и осыпалась снегом; впереди сделалось мутно. На углу Коммиссаровской улицы неожиданно выскочил перед Дзюбой другой автомобиль, и Дзюба, не успев затормозить, врезался в него на всей скорости.

От удара плохо закрытая дверца распахнулась, и Ивана Васильевича выбросило в сугроб. От сильного толчка он на миг потерял сознание, а потом очнулся — снег залезал в рот, в нос, залеплял глаза. Автомобиль сотрясался на месте, накренившись и бесцельно вращая колесом. Дзюба все еще оставался внутри. Второй автомобиль, пострадавший меньше, стоял рядом. Все дверцы в нем были распахнуты.

Иван Васильевич с трудом выкарабкался из сугроба. В голове сильно шумело после падения.

Он подобрался к разбитому автомобилю, наклонился над окошком, увидел там залитый кровью бритый череп весь в порезах. Ничего больше разглядеть не успел — не понял даже, живой там товарищ Дзюба или же он погиб.

— Сидор, — позвал Иван Васильевич. — Сидор Матвеевич!

Ответа не последовало.

Из второго автомобиля выбрался сердитый человек. У него были все основания негодовать — на него выскочили так неожиданно, что он даже не успел притормозить.

Иван Васильевич не стал тратить времени на объяснения.

— Помогите открыть.

Вдвоем они наконец поставили автомобиль на колеса и отворили дверцу. Дзюба по-прежнему лежал головой на руле. Иван Васильевич подхватил его под мышки и вытащил наружу.

— Да как же вы так ехали? — выговорил наконец водитель второго автомобиля заранее заготовленные слова. Прозвучав, они показались еще более беспомощными, чем были в мыслях.

— Да так и ехали, — буркнул Иван Васильевич. — Торопились. Сходите, позвоните откуда-нибудь, чтобы прислали «скорую».

Дзюба был живой, только сильно пораненный и без сознания.

* * *

— Все равно ведь от нас не уйдет, — говорил на другой день про Леньку Иван Васильевич. — Попадется рано или поздно. Мы ему все выходы закроем, не выберется. Мышь не пробежит, не то что взрослый человек. К тому же совершенно достоверно показали несколько свидетелей, что Пантелеев начал крепко пить. Это нам очень на руку: теперь он хуже соображает, даже когда трезвый.

Без Дзюбы, которого забрали в больницу и не обещали вернуть скоро, ощущалась определенная пустота. Его заменили сразу тремя сотрудниками, но этого казалось недостаточно.

От недосыпа Юлий странно себя чувствовал — его вдруг охватывали приступы острой прозорливости. Ему чудилось, будто он видит всю жизнь наперед, свою и других людей. Порой это будущее представало таким лучезарным, что страшно делалось, даже дышать было трудно. А то вдруг думалось — напрасна вся эта творящаяся суета, ни памяти не будет, ни благодарности, ни даже могилы. Сожгут «без попа и без креста», как бедного Козлятника, от которого даже имени не сохранилось.

В общем, Юлий раздираем был противоречивыми чувствами и готовился впасть в мистику. Этому сильно способствовали часы, проведенные в пустых засадах: Ленька упорно не появлялся там, где его ожидали. Будто звериным чутьем угадывал, куда сегодня соваться не следует, и уходил, бесследно растворяясь в городских улицах.

Иван Васильевич, напротив, утратил всякое снисхождение к мистическому элементу и не рассуждал больше о том, что «идеи, овладевшие массами, становятся материальной силой».

— Желтый черт, синий черт! — говорил он гневно, обратившись отныне к иным цитатам. — Да сколько можно верить во всю эту чертовщину! Как вам не стыдно, Служка? До сих пор вы успешно притворялись разумным человеком. Ленька Пантелеев — обычный бандит, наглый и глупый. И незачем вокруг него такие странности разводить. Прямо французский роман, а не полицейская хроника. Говорю вам, мы его поймаем, и притом — самым обычным, человеческим способом.

Юлий не спорил. Начальству видней, и все такое. Однако упорно оставался при своем мнении.

Ему думалось: Пантелеев, ощущая, как смыкается вокруг кольцо, все чаще бросал жертвы в пасть «тому», с кем заключил дьявольскую сделку. Так человек, убегая зимой от голодного волка, пытается откупиться — сперва выкинув еду, потом шубу, потом шапку... Лишь бы выиграть лишнюю минуту, покуда хищник терзает добычу.

Иногда Юлия посещало беспокойство за Макинтоша. Решительно покинув квартиру Киры Андреевны Харден, мальчик как сквозь землю провалился. В Петрограде так не бывает — чтобы сквозь землю. В этом городе, хоть он и велик, все мало-мальски знакомые между собою люди постоянно сталкиваются. Для этого даже не требуется предпринимать какие-то особые поиски, нужно просто ходить по правильным улицам — и вот уже нужный тебе знакомец сам попадается на пути. Если же кто-то исчез, значит, сделал он это совершенно сознательно. Или — что тоже возможно — он по-настоящему исчез: не существует больше в реальности, перешел в иной план бытия. О последней возможности Юлию думать не хотелось, но то и дело всплывала эта холодящая мысль.

«Я не обязан отвечать еще и за Макинтоша, — пытался внушать себе Юлий. — Гражданин Вронский — человек самостоятельный, на чем он отдельно настаивает. И мне он даже не родственник — на чем буду настаивать лично я... »

Но червяк тревоги за Гришку сидел у Юлия в сердце и потихоньку его покусывал.

* * *

А между тем гражданин Вронский, сравнительно живой и относительно невредимый, устроился на работу в закусочную, которую ее владелец, совершенно в духе нового революционного времени, поименовал гордым именем «Прометей». Экзотическое для русского слуха имя неоднократно бывало адаптировано посетителями, людьми изобретательными на язык, но абсолютно необразованными по части чтения зарубежной литературы.

— Мудрено назвал, — высказался как-то потомок тех мужиков, которые были изгнаны от парадного подъезда на глазах у самого поэта Некрасова. — А что это обозначает? Может, неприличное что? Ты осторожней зарубежными словами разбрасывайся. По Питеру ведь и девки ходят. Увидит какая-нибудь такое название — покраснеет, чего доброго.

— Чего же в моем названии неприличного? — сердился хозяин.

— «Портомой», вишь, — отвечал благодушно потомок изгнанного мужика. — Что это за обозначение для распивочной?

— У меня закусочная, а не распивочная.

— Вишь, закусочная. А похоже как на распивочную. Чего ж тут распивают, если она закусочная?

— Распивают и закусывают, — объяснил хозяин.

— Вишь, а называется как портомойня, — заключил мужик таким тоном, что спорить с ним далее было бесполезно.

Напрасно хозяин трудился на ниве народного просвещения и даже заказал одному хорошему художнику картину с изображением Прометея и орла, клюющего его печень. Картинку скоро пришлось снять, поскольку «очень вредная она была для аппетита». Самоотверженность «Портомоя» упорно ставилась под сомнение неблагодарными распивающими и закусывающими.

С конца двадцать второго года в «Портомое» началась карточная и иная азартная игра, отчего заведение получило другое название — «Промотай». Вот в «Промотай»-то и взяли на работу «мальчонку».

«Мальчонка» явился как-то под вечер, в дамской шубке и с независимым лицом. Объявил, что сыграет в карты. Его не хотели брать, а потом для смеху все-таки взяли.

Макинтош не играл целую вечность. Может быть, полтора года. Ненавидел карты, но знал про свое везение и верил, что при необходимости оно вернется. Поэтому без страха поставил шубку, неправедным путем добытую у Киры Андреевны.

Шубку, однако, он проиграл рекордно быстро. Над ним насмеялись и прогнали, не позволив отыграться.

— Иди себе, шкет, пока сам себя не проиграл.

Таким образом карта взрослого и гордого «гражданина Вронского» оказалась бита, и Макинтош вынул из рукава другую карту — «детскую». Размазывая по лицу невероятных размеров грязные слезы, он вцепился в рукав хозяина «Промотая», которого, кстати, звали Михайла Провыч, и заныл:

— Дяденька Михайла Провыч, не погубите! Мне вас как доброго живописали! Не погубите, не предайте злодеям!

— Да каким злодеям, уйди ты, — отбивался Михайла Провыч. Он оттащил от себя Макинтоша, схватив того за волосы.

Макинтош ревел и трясся, широко разевая рот:

— Смерти моей хотят!.. Дяденька!.. Не погубите хоть вы!..

— Тьфу ты, — сказал Михайла Провыч в сердцах. — Да что тебе?

— Шубку-то я спер!

— Тю-тю твоя шубка, — проговорил хозяин. — Дурак, зачем со взрослыми играть полез?

— Жить не на что... Помираю...

— Теперь еще и замерзнешь, — философски заметил Михайла Провыч.

Макинтош зарыдал еще пуще, краем глаза наблюдая за хозяином.

— На работу бы мне, — намекнул он между рыданиями.

— Ты воровать будешь, — усомнился хозяин.

Макинтош затряс головой:

— Чтоб я сдох — ни в жизнь не буду! Дяденька, благодетель, помираю!..

— Поймаю на краже — пальцы переломаю, — обещал, сдаваясь, хозяин.

Слезы мгновенно высохли на глазах Макинтоша. Он улыбнулся широко и фальшиво.

— Не поймаешь, — одними губами проговорил он.

Ему требовалась берлога — отсидеться до весны. А там он предполагал совсем уйти из Петрограда куда подальше. Дурной город, нет здесь ни малейшего счастья.

Работа Макинтоша была собирать стаканы и носить их в кухню посудомойке. До Макинтоша этим делом занималась одна баба, но она «спилась до полного неудобоописания», и Михайла Провыч охотно выставил ее вон, едва лишь сыскалась замена.

— На что посетитель у меня непритязательный, — мотивировал он увольняемой бабе свой поступок, — но ты даже его ухитряешься морально разлагать.

У Макинтоша и в «Промотае» установилась репутация «шкета себе на уме» — очевидно, то была фундаментальная его характеристика, которая следовала за ним по пятам, куда бы он ни направился. А может, он действительно был себе на уме. Случается ведь и так, что расхожее мнение не ошибается.

Одним словом, друзей в «Промотае» Макинтош себе не нажил, к чему, собственно, и не стремился. Таскал стаканы и молча ненавидел пьющую и жующую публику.

До весны оставалось еще два с половиной месяца. Они казались вечностью, однако Макинтош на личном опыте знал, что любая вечность имеет склонность внезапно заканчиваться, и потому просто ждал.

* * *

На Глазовскую улицу, в квартиру к девице Вере Пантелкиной, Иван Васильевич приехал к вечеру.

Февраль, как говорится, был во всех своих законных правах: сырой снег залеплял фонарные стекла, то таял, то вдруг валил кучами из рыхлых облаков. Город, где не хватало дворников, задыхался в сугробах, люди не ходили, а будто бы плавали, разгребая ногами снежные завалы. К вечеру схватывал мороз, кусал лицо и руки — кто без рукавиц.

Дверь отворила сама Вера. Увидев незнакомого человека, не испугалась, а немного удивилась:

— Тебе кого надо?

Не отвечая, Иван Васильевич шагнул в квартиру, а рядом с ним, словно из-под земли, выросли еще трое и тоже вошли. Вера попятилась, глаза сощурила зло, но без всякого страха.

— Мамаша, тут пришли! — крикнула она.

Вышла, обтирая руки о фартук, немолодая женщина, поглядела на вошедших настороженно, но ничего не сказала, предоставив все разговоры дочери.

Девица Пантелкина снова спросила:

— Кого вам?

— Кто-нибудь еще в доме есть? — не обращая внимания на ее вопрос, поинтересовался Иван Васильевич.

Вера пожала плечами:

— Вам надо — вы и смотрите...

— Кто они, Вера? — прошептала мать громко.

— Да Леньку небось ищут, — сказала Вера с тягучей насмешкой в голосе. — Ну, пускай ищут. Это их занятие, они за то жалованье получают. Большое хоть жалованье, что так стараетесь?

Неожиданно мать напустилась на ближайшего к ней сотрудника.

— Что вы нас мучаете? — закричала она, хватая того за одежду. — Что ходите, ходите? Спрашиваете про что-то? А мой сын ничего плохого не делал, колечки дарил, одежу носил и когда покушать... Что же он, не должен матери покушать носить? Сами не заботитесь! Мой сын заботится, а вы только все отбираете! — Она изо всех сил трясла растерявшегося молодого человека. — У Леонида Ивановича только жизнь начинается, а вы ему все портите! — кричала Анна Филипповна, разошедшись не на шутку. — Ходите, ходите! Прицепились к нему одному!.. Будто настоящих бандитов в городе нет! Небось другие грабют, а на моего сына сваливают! А вы верите! А что вам не верить — вам ведь все равно кого посадить, лишь бы найти виноватого!

Не обращая большого внимания на эти несознательные крики, Иван Васильевич распорядился:

— Женщин запереть в дальней комнате. Чтобы не слыхать их было.

Вера сказала:

— До меня не прикасайтесь, не то мой брат вас всех убьет.

Анна Филипповна слабенько заплакала, обтерла лицо фартуком и неожиданно твердо, без единой слезинки, произнесла:

— Правильно говорит Верочка. Мой сын всех вас убьет.

Обеих заперли, придавив дверь тяжелым креслом, и начали осмотр квартиры.

Одна из комнат похожа была на склад: вещи, посуда. Денег, однако, видно не было. Не нашлось и драгоценностей.

«Это Ленька где-то в другом месте хранит, — думал Иван Васильевич. — Вещи ему в переходе через границу только помеха, это здесь бросит — с собой не возьмет. С собой ему нужны только драгоценности... Наверное, у Лидии их держит. Узнать бы еще, где теперь эта его Лидия... »

* * *

Ленька, которого ожидали на Глазовской у матери, внезапно как будто споткнулся на полпути. Они с Мишкой Корявым действительно собирались наведаться к Анне Филипповне, провести там вечер «по-семейному», а заодно забрать кое-что из барахла.

Ленька всегда имел при себе теперь несколько разных головных уборов, в которые переодевался, если приходилось убегать от милиции. Сменив шапку на кепку, легко сбить с толку преследователя: силуэт совсем другой становится. Глядят-то на голову. Кроме того, у Веры Ленька держал документы на самые разные фамилии. Бывало, пользовался.

Мишка к Вере как таковой был совершенно равнодушен: во-первых, потому что увлекался девицей по фамилии Мицкевич, которая «любила все рисковое», а во-вторых, потому что Вера над ним насмешничала в силу ядовитости характера. «Это у ней от долгого девичества», — объяснял Ленька, привычный к сестре.

Они подходили уже к углу Глазовской, когда Пантелеев вдруг остановился.

— Ты чего? — удивился Мишка. — Идти раздумал?

— Ты иди, забери бумаги и что из вещей пригодится, — сказал Пантелеев. — А мне надо в другое место. Я вспомнил сейчас.

— Погоди, ты пьян, — сказал Мишка. — Куда ты пойдешь?

— Мне надо, — повторил Ленька.

Он действительно выпил незадолго до этого и видел город и людей сквозь мутноватый туман, однако в этом густом тумане отчетливо горела перед ним золотая тропа, по которой следовало идти. И сейчас эта тропа упорно сворачивала, уводя в противоположную сторону — к Лидии.

— Мне сегодня не надо матери, — сказал Ленька уверенно. — Я потом приду. А ты иди, забери, что там потребуется. Мамаша тебя накормит и напоит. Она к своим хорошая, ласковая.

Он толкнул Мишку в плечо и быстро зашагал прочь. Мишка, уже привычный к подобным выходкам, только покрутил головой и свернул в Глазовскую улицу.

Ленька почти мгновенно исчез в снегопаде. Стоило ему расстаться со своим спутником и изменить место будущей ночевки, как тревога покинула его и на душе стало спокойно и ясно. Он давно уже не бывал у Лидии. Она скучает, наверное. Лидия. Он хотел представить себе ее лицо, но видел мысленным взором только округлый плоский блин. Зато отчетливо вставали перед глазами ее формы — крупная, немного обвисшая грудь, тяжелые бедра.

Он засмеялся сквозь зубы, прибавляя шаг.

* * *

Мишка поднялся к квартире Пантелкиных и, морщась, постучал. Сначала никто не открывал, затем внезапно дверь распахнулась, как от удара, и перед Мишкой вырос человек с широкими плечами борца и мрачным, насупленным лицом.

Замешательство длилось долю секунды, после чего Мишка, не говоря ни слова, повернулся и побежал вниз по лестнице. Иван Васильевич бросился за ним следом. Он видел, как бандит скакнул за большой сугроб, который намело возле фонаря, и упал на землю, скрываясь за кучей снега. Тусклый свет от фонаря заставлял искриться снежинки и как бы погибал, касаясь темной, бесформенной кучи, которая представляла собой скорчившегося человека.

Иван Васильевич не стал выходить на двор, а укрылся за косяком двери и оттуда выстрелил. Мишка, приподнявшись на колени, выпустил четыре пули, которые все попали в стену дома и в косяк, а затем снова упал лицом вниз. Иван Васильевич несколько раз выстрелил в ответ. Мишка полежал немного, ожидая, не будет ли еще выстрелов, а затем вскочил и бросился бежать.

Гнаться за ним было невозможно — ожидался Пантелеев — и Иван Васильевич просто вернулся в квартиру. От досады у него болели скулы, но поделать ничего было нельзя: Пантелеев мог прийти в любой момент. Упустить его в очередной раз представлялось совершенно недопустимым.

* * *

Лидия не произнесла ни слова, когда увидела Леньку, смеющегося, заснеженного. Протянула к нему руки.

Он поцеловал ее, внося февральский морозец и снег в ее теплое сонное существование, затем отстранился.

— Гляди, гостинец принес.

С этими словами он вытащил из кармана бутылку вина. Лидия посмотрела на бутылку, перевела взгляд на Леньку. Ей было все равно, что он принес. Он пришел сам. С тех пор, как они расстались, она не выходила из квартиры — было незачем.

Они устроились в гостиной, где теперь толстым слоем лежала повсюду пыль. Ленька налил вина себе и Лидии. Она послушно выпила и стала глядеть на него расширенными, очень светлыми глазами. Черная точка зрачков беспокойно вздрагивала, а по бледному лицу Лидии бродила улыбка.

— Вот, — сказал Ленька, — шел сегодня к матери, и уже возле самого дома как будто ударило меня: не ходи, там смерть!

Лидия улыбнулась еще шире.

— И сразу про тебя подумалось, — продолжал Ленька, наливая опять. — Я и пошел к тебе. Этого голоса, который внутри тебя звучит, его надо слушаться, иначе гибель. Столько раз меня спасало! Не перечислить. Я ведь, Лидия, не просто так живу — я заключил сделку с тем... Мне путь показали. Один человек, он уже убитый. И другого пути больше мне не будет, только политый кровью... По другой дорожке больше не ходить мне. Чуть оступлюсь — все, погибель, Лидия. И так до конца жизни, а она у меня все одно будет очень короткая. — Он засмеялся, выпил и опять наполнил стакан. — Очень короткая.

Лидия смотрела на него жадно, с вожделением. Ее губы дергались, как будто их покалывало иголочкой.

— Они же со всех сторон меня обложили, точно дикого зверя, — говорил Ленька. — Повсюду, куда ни глянь, везде засады и целятся в меня из револьверов. А я все-таки от них ухожу... Прохожу сквозь город, как нож сквозь масло, потому что меня за руку ведут. Им не понять, как я такое делаю, а вот ты — ты все чувствуешь. Ты ведь такая же, как я, дочь погибели, ты на все эти дела сердцем отзываешься... А какое у тебя вымя знатное, Лида... зарыться бы в него, как телок...

Он потянулся к ней, не заметив, как она отшатнулась, упал лицом на стол и вдруг заснул, по-детски распустив во сне губы.

* * *

В свободное от несения службы время Юлий навестил в больнице товарища Дзюбу, у которого помимо порезов по всему телу и лицу имелись еще переломы ребер, и наслушался от него разных слов по поводу вынужденного безделья в то время, как все остальные занимаются ликвидацией опасной банды. Вообще товарищ Дзюба всегда выражался очень культурно. Он и в этот раз изливал свою досаду со всевозможной деликатностью.

—... а я тут книжки, понимаешь ли, читаю! — Горечь последней фразы была такой концентрированной, что вполне могла отравить собеседника.

Поэтому Юлий, высидев положенное приличием время, от души пожелал Дзюбе скорейшего выздоровления и поскорее ушел.

Утром этого дня арестовали Лидию Саар, одну из любовниц Пантелеева. Она показала, что Ленька был у нее ночью сильно выпивши, проспался и на рассвете вдруг пробудился, как от толчка, трезвый и встревоженный. Он ушел, ни слова ей не сказав.

Иван Васильевич после неудачи с Мишкой Корявым и бессонной ночи, проведенной у Пантелкиных в тщетном ожидании Леньки, смотрел на Лидию с хорошо замаскированной досадой. Неожиданно он спросил:

— Что вы намерены делать со своей жизнью, Лидия?

— Что? — не поняла Лидия. Она никогда не задумывалась об этом. Ленька обещал ей, что отвезет ее домой, в Эстонию, где они заживут как король и королева. Он демонстрировал ей драгоценности и деньги, много денег. Все это им понадобится для будущего.

— Лидия, — повторил Иван Васильевич, — вашего любовника мы не сегодня завтра поймаем и расстреляем, можете в этом не сомневаться. И как вы намерены жить после этого?

Она пожала плечами. Потом, помолчав, ответила:

— Но это невозможно.

— Почему вы так в этом убеждены?

— Его нельзя поймать, — проговорила Лидия. Она подняла на Ивана Васильевича прозрачные глаза и прибавила: — Он ведь дьявол. Вы разве не знали? Невозможно поймать дьявола. А он может поймать кого угодно.

В какой-нибудь другой момент Иван Васильевич и нашел бы в себе силы поговорить с этой девушкой и найти для нее какие-то слова убеждения, но сейчас он просто попросил увести ее и хорошенько запереть.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 171819 20 21 Следующая ⇒